у нас была такая ночь, такая ночь. Врагу своему не пожелаю. И утром все кувырком, все с ног на голову. Мы абсолютно зашились.
— Да что случилось, доктор?
— У нас умерли трое, все вновь прибывшие. Один за другим. Мы ничего не могли сделать, ни-че-го! Это так погано, когда у тебя на руках умирает человек, к этому знаете, Базанов, я никогда, видно, не привыкну. Хоть меняй профессию. Особенно трудно умирал один музыкант, довольно известный и еще совсем не старый. Ох, как он не хотел умирать! К инфаркту добавился и инсульт. Он ничего уже не мог сказать и говорил, говорил, молил только глазами. Странная такая фамилия, Чванов, Чмыхов? Зачем я все это вам рассказываю, Базанов? Идемте сюда, направо. За этими старыми зубоврачебными креслами, которые никто не решится выкинуть,— коридорчик. А вот и наш лифт...
— Сегодня я, так и быть, расскажу вам старую одесскую притчу. — Гриша накинул петельку ремня на дверную ручку и принялся править бритву, громко хлопая лезвием по коже. — Мой отец в особых случаях рассказывал ее разным людям. А я полагаю, ему рассказывал его дед, а может, я ошибаюсь. — Коротким и резким движением Гриша вырвал у себя из-за уха длинную волосину, рассек ее ударом блеснувшего лезвия. — Дело, конечно, не в том, кто кому рассказывал. Дело в самой притче. А кто будет сегодня броцца первым? Я думаю, Андрей Петрович. А Глеб Семенович пусть послушает пока со своим вниманием. Он же у нас сегодня как именинник.
— Именинник? Почему же? — удивился Базанов, но парикмахер оставил его вопрос без ответа, будто не слышал, делая вид, что всецело поглощен разведением мыльной пены.
— Так вот. — Гриша приступил к бритью. — Представьте, одним прекрасным жарким летним днем с вами случается несчастье. Вы обнаруживаете, что у вас начали сильно потеть ноги... Да? Что?.. Очень сильно, да. От вас уходит любимая женщина, вы больше не можете ездить в трамвае, от вас все отворачиваются. Вы больше не член общества, одним словом. Вы идете к врачу. Но врач вам не помогает, конечно. Вы кидаетесь ко всем друзьям и знакомым, от одного к другому, пока кто-то не дает вам добрый совет: идите на базар и купите волшебный камень потолаз. Что?.. Да. По-то-лаз. Есть, оказывается, и такой камень... Одним словом, вы долго ходите по базару и наконец находите этот самый потолаз — им торгует всего один представитель частного капитала. Он просит довольно высокую цену, но вы не возражаете, вы не спорите, и вот волшебный камень в ваших руках. Вы спешите с ним домой. Два-три легких движения между пальцами, и вот уже ваши ноги пахнут с ладаном. К вам возвращается любимая женщина, вы снова можете ездить в трамвае. Вы снова любимый член общества, вам все можно, вам до всего есть дело! — Гриша посмотрел на Базанова без улыбки.
— Это что — анекдот? — спросил Глеб поощрительно. — Очень смешно, Гриша.
- Это притча, но вы можете считать ее анекдотом. — Парикмахер улыбнулся грустно. — Вам тоже до всего дело. Вы любимый член общества. Вам все можно. Между прочим, сегодня на утренней врачебной пятиминутке был жуткий шухер. И все из-за вашей вчерашней самоволки. Завотделением — милая в общем-то женщина — кричала как роженица. В воздухе носились три выговора — минимум. Хорошо, есть Воловик. Он взял все на себя, разумеется.
— И получил выговор?! — вскинулся Глеб.
— Да. Не волнуйтесь еще раз, пожалуйста. — Гриша подошел к двери и снова с хлопаньем принялся править бритву. — Волноваться надо было вчера. Могло быть хуже — завотделением пожалела его. Поговаривают, она к нему неравнодушна. Но!.. Этого я не знаю! Этого я не говорил. Они очень давно вместе работают, с войны — вот это факт. Давайте теперь кончим философствовать и начнем броцца, Глеб Семенович...
Яркое солнце освещало палату, и от этого она казалась больше и выше. В солнечных лучах парили пылинки. Легкомысленный жучок, шевеля длинными усами, взбирался по стене к яркому световому пятну. На подоконники открытых окон садились, с любопытством поглядывая внутрь, горлинки. Грелись, томно и призывно курлыкали, бдительно прислушивались и присматривались, готовые взлететь при малейшей опасности. °
Сегодня впервые разрешили днем раскрыть обе рамы. Теплый весенний воздух казался свежим и густым, а чуть ощутимый ветерок, что задувал в палату и проскальзывал по стене к двери, — даже прохладным, вызывающим короткий и приятный озноб.
Работники больницы и добровольцы из ходячих, которые получили разрешение, приводили в порядок парк. Они окучивали деревья, сгребали в большие стога пожухлые прошлогодние листья и всякий сор, посыпали песком дорожки, устанавливали и красили скамейки. Очередной субботник. Весь Ташкент сегодня чистился, красился, молодился...
Базанов, испытывая все усиливающееся желание выскочить из окна и кинуться вниз — таскать скамейки и урны, работать лопатой, метлой или граблями, чем угодно, лишь бы работать! — походил по палате, присел на подоконник. Два месяца прошло с тех пор, как его привезли сюда. Быстро летит время, но ничего: он уже почти в строю. Осталась самая малость — добиться права на прогулки. Тут Зыбин обскакал его, тихушник. Он уже третий день посиживает на скамейке у выхода из клиники, а завтра-послезавтра, поди, будет выпущен и на малый круг для пеших прогулок — на маршрут номер один. Как троллейбус.
Базанов достал из тумбочки зыбинское круглое зеркало и посмотрел на себя. Зеркало оказалось увеличительным. Глеб увидел неестественно раздутый, наподобие груши, нос, небритую щеку и задумчивый глаз, под которым кожа, иссеченная морщинами, висела мешком. Фу! Таким он станет в старости, это его будущее лицо. Глеб повернул зеркало другой стороной, и все встало на свои места. На него глядел сорокатрехлетяий мужчина — светловолосый, с достаточно густой еще шевелюрой, в которой седина была пока неуловима, с высоким лбом, прорезанным двумя глубокими складками над переносьем, темными и запавшими озабоченными глазами, худыми щеками и заострившимся почему-то подбородком. Подбородок, щеки и глаза — все это было незнакомо Глебу, все это было новым, благоприобретенным здесь, в ташкентской клинике. И губы показались Глебу сиреневыми, бескровными, и лицо очень бледным. Всегдашний темно-коричневый загар потускнел, утратил густоту тона; лицо стало бледно-лимонным, как у человека, иеренесшего жесточайшую малярию. Или желтуху.
И все же это было его лицо, если присмотреться. Просто Базанов давно не смотрел на себя в зеркало. Почти два месяца. И каких два месяца. Он знал уже многое: знал расстояние и преодоление его, жажду, холод, жару, автомобиль, раскаленный, точно тандыр, служебные неприятности и радость открытий, и радость любви, и тяжесть потерь. Да, он знал многое. Но он не знал, как станет жить теперь, и, уже стоя на пороге этой новой жизни, совсем не представлял ее себе. И поэтому ему было чуть-чуть страшно и хотелось как можно быстрее вступить в эту новую, еще чужую
ему, незнакомую жизнь, чтобы узнать, какая она и каков он в ней.В Ташкент приходила весна. Он выжил, он встал на ноги. Он снова мог думать о себе в будущем времени. Будет жизнь, а значит, будет и работа, и он придет в эту новую жизнь, как в терра инкогнита, землю необетованную, точно родившийся заново. И - прочь все сомнения!..
— Баста! Кончай болеть! — воскликнул Вася Иванов, заходя в палату. — Солнышко — как летом.
Вася Иванов стал третьим обитателем их палаты. Шестидесятилетний такелажник был коренаст, точно несгораемый шкаф. Он перенес трудный инфаркт (говорил: «Жила в груди лопнула. Рояль вдвоем на пятый этаж тащили, а напарник захребетником был, вся тяжесть на меня и пала»), так и не поняв, что произошло с ним, отлежался, стал ходячим и готовился уже к выписке. Всем и каждому Вася охотно объявлял свою крограмму-минимум: «Из больницы прямиком в баню, а уж потом домой. Ох и напьюсь я, братцы! Три месяца жену не видел».
Общительный, непоседливый, он редко бывал в палате, даже обедал всегда где-то и с кем-то, приходил обычно к ужину, и всегда с самыми последними больничными новостями и невероятными историями. У него был живой, несколько парадоксальный ум, не отягощенный образованием. Всю жизнь таскал Вася тяжести: «поднять», «не бросать», «не кантовать»; называл свою работу «ляпстроем» и гордился силой, данной ему в наследство дедом — оренбургским казаком.
Перед выпиской, которой он очень ждал и день которой ему уже объявили, Вася Иванов притих: и его, видно, донимали мысли о будущем. Вася не воспринимал его без любимой своей профессии такелажника, не верил врачам, что не сможет заниматься своим трудом, и все же в его голове давали всходы зерна сомнения: у него часто побаливало сердце. Вчера вечером пришел с новым и неожиданным решением:
— Мне тут один присоветовал — чуть что, зови врача. Вынь и положь больничный... Или пойди лучше в продавцы — мясо рубить. Но не по мне это дело... Так подумаешь, а жить зачем? На шею государству садиться? Выучиться мне все недосуг было, други мои
дорогие, воевал я, кажись, всю дорогу. Только и освоил — поднять да бросить, да вот еще детей делать. Трех сынов произвел — ни один с войны не вернулся. Разве я недовольствую? Но, если по правде, голова у меня больше сердца болит. Человек ученый, ежели его прихватит, враз удобные слова придумает, вокруг себя разложит, ему и лежать способнее. А мои мысли, вроде мышей, к примеру, во все стороны разбегаются... Нет, пойду в продавцы. Возьмут, как полагаете?
А вот сегодня - бодрый, радостный, самоуверенный. Вроде от него и водочкой чуть-чуть попахивает. Сообщает:
— Ребят из бригады видел — навестить пришли. Ждут не дождутся. Без меня каждый — сам по себе, со мной — бригада, железная, непромокаемая...
Такой был человек Вася Иванов, заслуженный такелажник, старожил города Ташкента и первый человек среди грузчиков Сортировочной, что за Перву-шинским мостом.
Он-то и рассказал Базанову о Первушине, по имени которого назвали мост. Это был богатейший человек в Туркестанском крае - купец, хлопковик. В конце прошлого века ему принадлежали многие участки в районе Чиназа на реке Чирчик, которые считались золотоносными, а потом были брошены и забыты... А мост остался. Конечно, теперь мост не тот, не купеческий. Раз пять его перестраивали, но вот до сих пор называют в народе Первушинским. Издавна привыкли называть так и называют. И почти никто не знал - почему, а Вася Иванов знал — почему. Потому как и среди его многочисленной родни были азиатские золото-мойцы. Увы, неудачники... Как только пошел слух о чирчикском золоте и Первушин снарядил экспедицию, сотни людей хлынули туда - занять хоть пару метров берега, вбить колышек, застолбить участок. Но золота в системе Чирчика почти не оказалось. Прииск так и не организовали. И никто от этого чирчикского золота не разбогател — ни Первушин и ни один из родственников Васи Иванова...
Вася Иванов, не зная, куда деть себя, походил из угла в угол, выглянул в окно, зачем-то порылся у себя под подушкой и улегся широкой грудью на подоконник, рядом с Глебом.
- Эх-ва! Теплынь! - сказал он и счастливо улыбнулся большим ртом, в котором, как надолбы, торчали редкие, но мощные желтые зубы. - Начинаем по новой, Глеб Семенович. И пусть она будет у нас с тобой счастливей прежней...
- А как ты вообще представляешь себе поиск золота? - спросил Глеб. — Геологи бродят по степям и пескам и, крутя головами, смотрят по сторонам? Наподобие популярной детской игры «спрячь па видном месте» ?
- С удовольствием оценил бы твой юмор, если б знал, что это за игра. Лично я в детстве в нее не играл, не приходилось.
- Нет ничего проще. Играет любое количество участников. Один остается, остальные уходят. Тот, что остается, берет известный всем предмет...
- Скажем, кусок золота? - Зыбин усмехнулся сардонически, боясь все же, что в словах Глеба кроется какой-то подвох.
- Или обычную коробку спичек. И не прячет, а -заметь! - кладет на самом видном месте, так, чтобы ее ничто не закрывало. Ушедшие приходят и ищут коробку спичек. Многолетним опытом доказано: чем более открыто лежит спрятанный предмет, тем труднее его обнаружить. Тебе понятно?
- Аллегория? Она имеет отношение к поискам золота ?
- Никакого. Просто я понял: придется прочесть тебе популярную лекцию. Иначе ты напутаешь, и у читателей создастся...
- Каких читателей?
- Твоего романа, конечно! - Глеб засмеялся, довольный. Они сидели в больничном парке, в тени. На скамейках, освещенных солнцем, было уже жарко, солнце им пока что не рекомендовалось. - Или ты раздумал, Зыбин?
- Чем больше я тебя хочу узнать, тем меньше хочется мне влезать в эту пагубную затею. Но поскольку делать все равно нечего - начинай, если, как говорится, это вас, конечно, не затруднит.
Глеб отломил от куста длинный прутик — уже с набухшими и влажно-клейкими от весенних соков, фисташкового цвета почками, пошаркал ногой по чистому, незатоптанному песку, устилавшему дорожку, принялся рисовать ориентиры: Кызылкумы, Аральское море, реки Аму- и Сырдарью; кинул камешки, обозначающие Ташкент, Бухару, Хиву, — так ему было привычнее и всегда казалось нагляднее. Принялся рассказывать, посерьезнел, подобрался:
— Десять лет прошло после окончания войны, а Красные Пески все еще оставались «белыми»: мы так и не знали, что скрывает пустыня. Действовали одиночными, технически слабо оснащенными отрядами. В одном из таких отрядов работал и я. Рыли бесчисленные капаны, били шурфы, отбирали пробы и посылали их н Ташкент па анализ. Лично я рыл вот тут, в районе Нуратинского хребта... — Базанов ткнул прутиком. Для определения рудного тела с золотым содержанием, его размеров — как мы говорим, оконтурива-ния,— подсчетов хотя бы и примерных запасов нужны сотни и сотни километров канав. Они как бритвенные разрезы па толстокожем арбузе, понятно? Попробуй определи - спелый ли он! Бурение, конечно, эффективней. Это уже арбуз «на вырез». Но вырез с микроскопической площади, вернее, это укол. И сколько бу-ровых требуется заложить, если площадь, подлежащая исследованию, огромна? Представь.
Встречались небольшие проявления и россыпного золота. Промывались рыхлые отложения, но тоже достаточно бессистемно, данные обрабатывались не полностью: рабочих рук йе хватало. Итак, золото было Но слишком мало, как говорят — не было промышленного золота. Все сильней опять звучали голоса, утверждавшие: в Кызылкумах — бедная золоторудная минерализация.
Опять началась борьба. Сторонники и противники, бурные дискуссии и тихие закулисные действия Но пока шел спор, сокращались ассигнования. А значит, сокращалась, сворачивалась работа поисковиков, уменьшалась и возможность открытия промышленного месторождения, вокруг да около которого мы продолжали ходить.
Однако сторонников кызылкумского золота было теперь гораздо больше, чем до войны. И у нас был духовный вождь — Григорий Валерианович Горьковой. Он сражался, как лев. По его инициативе организовали геологический спецтрест. И две группы поиска — геофизическую и ревизионно-тематическую. Геохимия и геофизика пришли к нам на помощь... Найти золото может каждый. Идти и найти, как в популярной детской игре, о которой я рассказывал. Мы, геологи, говорим иначе: «Сделать месторождение». Это сложный производственный процесс.
В перспективный район приходят съемщики. Составляют карты и разбивают район на участки. Наиболее интересные участки изучают поисковики: проводят пробы в шлихах, бурят скважины, отбирают материал для пробирного анализа, исследуют керны. На основании этих данных дается предварительная оценка района, и если он признается заслуживающим внимания, его ставят на предварительную разведку. Это тоже целый комплекс работ, в процессе которых изучается пространственное положение рудных тел и содержание золота в разных местах, проводятся технологические испытания руды, составляются экономические расчеты. А уж если затея выглядит рентабельной, нас, геологов, посылают на детальную разведку района. Тут идет самое скрупулезное исследование, «выстукивание» рудного тела почти что на ощупь — не только бурят скважины, но и строят шахты, руда изучается на промышленных пробах в сотнях тонн. Вот сколько работы! И сколько от людей она требует — даже в теории. А на практике, Петрович, ведь все во сто крат сложней, ты же знаешь.
Ну, когда геофизика и геохимия нам на помощь пришли, стало легче. Геохимический анализ, спектральный анализ. Правда, поначалу на спектрограмме нашего участка, например, следов золота не было. Стали искать спутников золота и нашли мышьяк, на большой площади. По идее, мышьяк располагается над рудным телом, содержащим золото, «рассеянным ореолом», ведь мышьяк - летучий элемент. Короче, геофизики сказали однажды: «Ищите здесь. Здесь должна быть руда с промышленной концентрацией золота»
Дальше надо было действовать стародавними методами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
— Да что случилось, доктор?
— У нас умерли трое, все вновь прибывшие. Один за другим. Мы ничего не могли сделать, ни-че-го! Это так погано, когда у тебя на руках умирает человек, к этому знаете, Базанов, я никогда, видно, не привыкну. Хоть меняй профессию. Особенно трудно умирал один музыкант, довольно известный и еще совсем не старый. Ох, как он не хотел умирать! К инфаркту добавился и инсульт. Он ничего уже не мог сказать и говорил, говорил, молил только глазами. Странная такая фамилия, Чванов, Чмыхов? Зачем я все это вам рассказываю, Базанов? Идемте сюда, направо. За этими старыми зубоврачебными креслами, которые никто не решится выкинуть,— коридорчик. А вот и наш лифт...
— Сегодня я, так и быть, расскажу вам старую одесскую притчу. — Гриша накинул петельку ремня на дверную ручку и принялся править бритву, громко хлопая лезвием по коже. — Мой отец в особых случаях рассказывал ее разным людям. А я полагаю, ему рассказывал его дед, а может, я ошибаюсь. — Коротким и резким движением Гриша вырвал у себя из-за уха длинную волосину, рассек ее ударом блеснувшего лезвия. — Дело, конечно, не в том, кто кому рассказывал. Дело в самой притче. А кто будет сегодня броцца первым? Я думаю, Андрей Петрович. А Глеб Семенович пусть послушает пока со своим вниманием. Он же у нас сегодня как именинник.
— Именинник? Почему же? — удивился Базанов, но парикмахер оставил его вопрос без ответа, будто не слышал, делая вид, что всецело поглощен разведением мыльной пены.
— Так вот. — Гриша приступил к бритью. — Представьте, одним прекрасным жарким летним днем с вами случается несчастье. Вы обнаруживаете, что у вас начали сильно потеть ноги... Да? Что?.. Очень сильно, да. От вас уходит любимая женщина, вы больше не можете ездить в трамвае, от вас все отворачиваются. Вы больше не член общества, одним словом. Вы идете к врачу. Но врач вам не помогает, конечно. Вы кидаетесь ко всем друзьям и знакомым, от одного к другому, пока кто-то не дает вам добрый совет: идите на базар и купите волшебный камень потолаз. Что?.. Да. По-то-лаз. Есть, оказывается, и такой камень... Одним словом, вы долго ходите по базару и наконец находите этот самый потолаз — им торгует всего один представитель частного капитала. Он просит довольно высокую цену, но вы не возражаете, вы не спорите, и вот волшебный камень в ваших руках. Вы спешите с ним домой. Два-три легких движения между пальцами, и вот уже ваши ноги пахнут с ладаном. К вам возвращается любимая женщина, вы снова можете ездить в трамвае. Вы снова любимый член общества, вам все можно, вам до всего есть дело! — Гриша посмотрел на Базанова без улыбки.
— Это что — анекдот? — спросил Глеб поощрительно. — Очень смешно, Гриша.
- Это притча, но вы можете считать ее анекдотом. — Парикмахер улыбнулся грустно. — Вам тоже до всего дело. Вы любимый член общества. Вам все можно. Между прочим, сегодня на утренней врачебной пятиминутке был жуткий шухер. И все из-за вашей вчерашней самоволки. Завотделением — милая в общем-то женщина — кричала как роженица. В воздухе носились три выговора — минимум. Хорошо, есть Воловик. Он взял все на себя, разумеется.
— И получил выговор?! — вскинулся Глеб.
— Да. Не волнуйтесь еще раз, пожалуйста. — Гриша подошел к двери и снова с хлопаньем принялся править бритву. — Волноваться надо было вчера. Могло быть хуже — завотделением пожалела его. Поговаривают, она к нему неравнодушна. Но!.. Этого я не знаю! Этого я не говорил. Они очень давно вместе работают, с войны — вот это факт. Давайте теперь кончим философствовать и начнем броцца, Глеб Семенович...
Яркое солнце освещало палату, и от этого она казалась больше и выше. В солнечных лучах парили пылинки. Легкомысленный жучок, шевеля длинными усами, взбирался по стене к яркому световому пятну. На подоконники открытых окон садились, с любопытством поглядывая внутрь, горлинки. Грелись, томно и призывно курлыкали, бдительно прислушивались и присматривались, готовые взлететь при малейшей опасности. °
Сегодня впервые разрешили днем раскрыть обе рамы. Теплый весенний воздух казался свежим и густым, а чуть ощутимый ветерок, что задувал в палату и проскальзывал по стене к двери, — даже прохладным, вызывающим короткий и приятный озноб.
Работники больницы и добровольцы из ходячих, которые получили разрешение, приводили в порядок парк. Они окучивали деревья, сгребали в большие стога пожухлые прошлогодние листья и всякий сор, посыпали песком дорожки, устанавливали и красили скамейки. Очередной субботник. Весь Ташкент сегодня чистился, красился, молодился...
Базанов, испытывая все усиливающееся желание выскочить из окна и кинуться вниз — таскать скамейки и урны, работать лопатой, метлой или граблями, чем угодно, лишь бы работать! — походил по палате, присел на подоконник. Два месяца прошло с тех пор, как его привезли сюда. Быстро летит время, но ничего: он уже почти в строю. Осталась самая малость — добиться права на прогулки. Тут Зыбин обскакал его, тихушник. Он уже третий день посиживает на скамейке у выхода из клиники, а завтра-послезавтра, поди, будет выпущен и на малый круг для пеших прогулок — на маршрут номер один. Как троллейбус.
Базанов достал из тумбочки зыбинское круглое зеркало и посмотрел на себя. Зеркало оказалось увеличительным. Глеб увидел неестественно раздутый, наподобие груши, нос, небритую щеку и задумчивый глаз, под которым кожа, иссеченная морщинами, висела мешком. Фу! Таким он станет в старости, это его будущее лицо. Глеб повернул зеркало другой стороной, и все встало на свои места. На него глядел сорокатрехлетяий мужчина — светловолосый, с достаточно густой еще шевелюрой, в которой седина была пока неуловима, с высоким лбом, прорезанным двумя глубокими складками над переносьем, темными и запавшими озабоченными глазами, худыми щеками и заострившимся почему-то подбородком. Подбородок, щеки и глаза — все это было незнакомо Глебу, все это было новым, благоприобретенным здесь, в ташкентской клинике. И губы показались Глебу сиреневыми, бескровными, и лицо очень бледным. Всегдашний темно-коричневый загар потускнел, утратил густоту тона; лицо стало бледно-лимонным, как у человека, иеренесшего жесточайшую малярию. Или желтуху.
И все же это было его лицо, если присмотреться. Просто Базанов давно не смотрел на себя в зеркало. Почти два месяца. И каких два месяца. Он знал уже многое: знал расстояние и преодоление его, жажду, холод, жару, автомобиль, раскаленный, точно тандыр, служебные неприятности и радость открытий, и радость любви, и тяжесть потерь. Да, он знал многое. Но он не знал, как станет жить теперь, и, уже стоя на пороге этой новой жизни, совсем не представлял ее себе. И поэтому ему было чуть-чуть страшно и хотелось как можно быстрее вступить в эту новую, еще чужую
ему, незнакомую жизнь, чтобы узнать, какая она и каков он в ней.В Ташкент приходила весна. Он выжил, он встал на ноги. Он снова мог думать о себе в будущем времени. Будет жизнь, а значит, будет и работа, и он придет в эту новую жизнь, как в терра инкогнита, землю необетованную, точно родившийся заново. И - прочь все сомнения!..
— Баста! Кончай болеть! — воскликнул Вася Иванов, заходя в палату. — Солнышко — как летом.
Вася Иванов стал третьим обитателем их палаты. Шестидесятилетний такелажник был коренаст, точно несгораемый шкаф. Он перенес трудный инфаркт (говорил: «Жила в груди лопнула. Рояль вдвоем на пятый этаж тащили, а напарник захребетником был, вся тяжесть на меня и пала»), так и не поняв, что произошло с ним, отлежался, стал ходячим и готовился уже к выписке. Всем и каждому Вася охотно объявлял свою крограмму-минимум: «Из больницы прямиком в баню, а уж потом домой. Ох и напьюсь я, братцы! Три месяца жену не видел».
Общительный, непоседливый, он редко бывал в палате, даже обедал всегда где-то и с кем-то, приходил обычно к ужину, и всегда с самыми последними больничными новостями и невероятными историями. У него был живой, несколько парадоксальный ум, не отягощенный образованием. Всю жизнь таскал Вася тяжести: «поднять», «не бросать», «не кантовать»; называл свою работу «ляпстроем» и гордился силой, данной ему в наследство дедом — оренбургским казаком.
Перед выпиской, которой он очень ждал и день которой ему уже объявили, Вася Иванов притих: и его, видно, донимали мысли о будущем. Вася не воспринимал его без любимой своей профессии такелажника, не верил врачам, что не сможет заниматься своим трудом, и все же в его голове давали всходы зерна сомнения: у него часто побаливало сердце. Вчера вечером пришел с новым и неожиданным решением:
— Мне тут один присоветовал — чуть что, зови врача. Вынь и положь больничный... Или пойди лучше в продавцы — мясо рубить. Но не по мне это дело... Так подумаешь, а жить зачем? На шею государству садиться? Выучиться мне все недосуг было, други мои
дорогие, воевал я, кажись, всю дорогу. Только и освоил — поднять да бросить, да вот еще детей делать. Трех сынов произвел — ни один с войны не вернулся. Разве я недовольствую? Но, если по правде, голова у меня больше сердца болит. Человек ученый, ежели его прихватит, враз удобные слова придумает, вокруг себя разложит, ему и лежать способнее. А мои мысли, вроде мышей, к примеру, во все стороны разбегаются... Нет, пойду в продавцы. Возьмут, как полагаете?
А вот сегодня - бодрый, радостный, самоуверенный. Вроде от него и водочкой чуть-чуть попахивает. Сообщает:
— Ребят из бригады видел — навестить пришли. Ждут не дождутся. Без меня каждый — сам по себе, со мной — бригада, железная, непромокаемая...
Такой был человек Вася Иванов, заслуженный такелажник, старожил города Ташкента и первый человек среди грузчиков Сортировочной, что за Перву-шинским мостом.
Он-то и рассказал Базанову о Первушине, по имени которого назвали мост. Это был богатейший человек в Туркестанском крае - купец, хлопковик. В конце прошлого века ему принадлежали многие участки в районе Чиназа на реке Чирчик, которые считались золотоносными, а потом были брошены и забыты... А мост остался. Конечно, теперь мост не тот, не купеческий. Раз пять его перестраивали, но вот до сих пор называют в народе Первушинским. Издавна привыкли называть так и называют. И почти никто не знал - почему, а Вася Иванов знал — почему. Потому как и среди его многочисленной родни были азиатские золото-мойцы. Увы, неудачники... Как только пошел слух о чирчикском золоте и Первушин снарядил экспедицию, сотни людей хлынули туда - занять хоть пару метров берега, вбить колышек, застолбить участок. Но золота в системе Чирчика почти не оказалось. Прииск так и не организовали. И никто от этого чирчикского золота не разбогател — ни Первушин и ни один из родственников Васи Иванова...
Вася Иванов, не зная, куда деть себя, походил из угла в угол, выглянул в окно, зачем-то порылся у себя под подушкой и улегся широкой грудью на подоконник, рядом с Глебом.
- Эх-ва! Теплынь! - сказал он и счастливо улыбнулся большим ртом, в котором, как надолбы, торчали редкие, но мощные желтые зубы. - Начинаем по новой, Глеб Семенович. И пусть она будет у нас с тобой счастливей прежней...
- А как ты вообще представляешь себе поиск золота? - спросил Глеб. — Геологи бродят по степям и пескам и, крутя головами, смотрят по сторонам? Наподобие популярной детской игры «спрячь па видном месте» ?
- С удовольствием оценил бы твой юмор, если б знал, что это за игра. Лично я в детстве в нее не играл, не приходилось.
- Нет ничего проще. Играет любое количество участников. Один остается, остальные уходят. Тот, что остается, берет известный всем предмет...
- Скажем, кусок золота? - Зыбин усмехнулся сардонически, боясь все же, что в словах Глеба кроется какой-то подвох.
- Или обычную коробку спичек. И не прячет, а -заметь! - кладет на самом видном месте, так, чтобы ее ничто не закрывало. Ушедшие приходят и ищут коробку спичек. Многолетним опытом доказано: чем более открыто лежит спрятанный предмет, тем труднее его обнаружить. Тебе понятно?
- Аллегория? Она имеет отношение к поискам золота ?
- Никакого. Просто я понял: придется прочесть тебе популярную лекцию. Иначе ты напутаешь, и у читателей создастся...
- Каких читателей?
- Твоего романа, конечно! - Глеб засмеялся, довольный. Они сидели в больничном парке, в тени. На скамейках, освещенных солнцем, было уже жарко, солнце им пока что не рекомендовалось. - Или ты раздумал, Зыбин?
- Чем больше я тебя хочу узнать, тем меньше хочется мне влезать в эту пагубную затею. Но поскольку делать все равно нечего - начинай, если, как говорится, это вас, конечно, не затруднит.
Глеб отломил от куста длинный прутик — уже с набухшими и влажно-клейкими от весенних соков, фисташкового цвета почками, пошаркал ногой по чистому, незатоптанному песку, устилавшему дорожку, принялся рисовать ориентиры: Кызылкумы, Аральское море, реки Аму- и Сырдарью; кинул камешки, обозначающие Ташкент, Бухару, Хиву, — так ему было привычнее и всегда казалось нагляднее. Принялся рассказывать, посерьезнел, подобрался:
— Десять лет прошло после окончания войны, а Красные Пески все еще оставались «белыми»: мы так и не знали, что скрывает пустыня. Действовали одиночными, технически слабо оснащенными отрядами. В одном из таких отрядов работал и я. Рыли бесчисленные капаны, били шурфы, отбирали пробы и посылали их н Ташкент па анализ. Лично я рыл вот тут, в районе Нуратинского хребта... — Базанов ткнул прутиком. Для определения рудного тела с золотым содержанием, его размеров — как мы говорим, оконтурива-ния,— подсчетов хотя бы и примерных запасов нужны сотни и сотни километров канав. Они как бритвенные разрезы па толстокожем арбузе, понятно? Попробуй определи - спелый ли он! Бурение, конечно, эффективней. Это уже арбуз «на вырез». Но вырез с микроскопической площади, вернее, это укол. И сколько бу-ровых требуется заложить, если площадь, подлежащая исследованию, огромна? Представь.
Встречались небольшие проявления и россыпного золота. Промывались рыхлые отложения, но тоже достаточно бессистемно, данные обрабатывались не полностью: рабочих рук йе хватало. Итак, золото было Но слишком мало, как говорят — не было промышленного золота. Все сильней опять звучали голоса, утверждавшие: в Кызылкумах — бедная золоторудная минерализация.
Опять началась борьба. Сторонники и противники, бурные дискуссии и тихие закулисные действия Но пока шел спор, сокращались ассигнования. А значит, сокращалась, сворачивалась работа поисковиков, уменьшалась и возможность открытия промышленного месторождения, вокруг да около которого мы продолжали ходить.
Однако сторонников кызылкумского золота было теперь гораздо больше, чем до войны. И у нас был духовный вождь — Григорий Валерианович Горьковой. Он сражался, как лев. По его инициативе организовали геологический спецтрест. И две группы поиска — геофизическую и ревизионно-тематическую. Геохимия и геофизика пришли к нам на помощь... Найти золото может каждый. Идти и найти, как в популярной детской игре, о которой я рассказывал. Мы, геологи, говорим иначе: «Сделать месторождение». Это сложный производственный процесс.
В перспективный район приходят съемщики. Составляют карты и разбивают район на участки. Наиболее интересные участки изучают поисковики: проводят пробы в шлихах, бурят скважины, отбирают материал для пробирного анализа, исследуют керны. На основании этих данных дается предварительная оценка района, и если он признается заслуживающим внимания, его ставят на предварительную разведку. Это тоже целый комплекс работ, в процессе которых изучается пространственное положение рудных тел и содержание золота в разных местах, проводятся технологические испытания руды, составляются экономические расчеты. А уж если затея выглядит рентабельной, нас, геологов, посылают на детальную разведку района. Тут идет самое скрупулезное исследование, «выстукивание» рудного тела почти что на ощупь — не только бурят скважины, но и строят шахты, руда изучается на промышленных пробах в сотнях тонн. Вот сколько работы! И сколько от людей она требует — даже в теории. А на практике, Петрович, ведь все во сто крат сложней, ты же знаешь.
Ну, когда геофизика и геохимия нам на помощь пришли, стало легче. Геохимический анализ, спектральный анализ. Правда, поначалу на спектрограмме нашего участка, например, следов золота не было. Стали искать спутников золота и нашли мышьяк, на большой площади. По идее, мышьяк располагается над рудным телом, содержащим золото, «рассеянным ореолом», ведь мышьяк - летучий элемент. Короче, геофизики сказали однажды: «Ищите здесь. Здесь должна быть руда с промышленной концентрацией золота»
Дальше надо было действовать стародавними методами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88