Теперь вот ушла и Валя. Слишком поздно сказала, что любила его. Что ж! Человек может ко всему привыкнуть, должен привыкнуть. Надо привыкать и к потерям. Надо брать себя в руки. И срочно решать, где жить, где работать...
Маша и Зоя, узнав о демобилизации Глеба, приняли самое живейшее участие в его судьбе. С их помощью в тот же вечер был снят угол за печкой у Марии Михайловны, которую они заверили, что Базанов скромнейший, добрейший, непьющий и добродетель-
нейший парен!.. Полнилась крыша над головой, а это уже кое-что значило.На следующий вечер торжественно провожали Го-робца и обмывали его законное бракосочетание с Зоей.
Стол ломился от продуктов, на их приобретение ушли оба продовольственных аттестата и все деньги Петра, Глеба и-Павлуши Хрупова. Сначала всем было несело и хорошо дружно пили и ели, произносили тосты, пели хором. Первой загрустила Зоя. Замолчала, задумалась и вдруг неутешно расплакалась: встретились нежданно-негаданно, полюбили друг друга, вот уж и расставаться надо, а война идет, и людей убивают, и Петю могут убить. Зачем ей эта свадьба И проводы — зачем все?!
Никто не мог ответить Зое на этот вопрос, и что-то сразу изменилось в общем настроении. Маша шепнула, что молодых следует оставить одних, а всем надо пойти па Волгу, проветриться.
По дороге Глеб рассказывал Павлу о своих бедах.
— Бывалый человек, а паникуешь, — как всегда коротко отозвался тот. — Ты на двух ногах стоишь, тебе что.
— Это в армии я бывалый, на двух ногах, — возразил Глеб. — А на гражданке каким был, таким и остался,— школьник.
— Разве тебя одного демобилизовали,— возразил в свою очередь Хрупов.— Знаешь, как говорят: дуй до горы, в гору поможем, а с горы сам поедешь.
Сердитый парень. Разве объяснишь ему свои сомнения, когда он сам нуждается в сочувствии и поддержке?
Они остановились у лестницы, ведущей на пристань. Внизу заканчивалась посадка на пароход. Как всегда, бурлила, шумела, растекаясь по палубам, человеческая река. Торопились опоздавшие, кричали и плакали дети, кого-то не пускали с большим багажом, чье-то место оказалось уже занятым, у кого-то украли чемодан. Гулко плюхала вода о борт пристани, поскрипывали спаи. Мальчишка-матрос, важный от сознания своей роли, боролся с толстым канатом, пытана, спять его с кнехта. Поднимали трап. Дзенькнул колокол, ему огне гни последний пароходный гудок, разнесшийся эхом над волжскими берегами.
— Уходит, - сказала мечтательно Маша. И добавила со вздохом: Когда же и мы поедем куда-нибудь, а, мальчики ?
Большую и прекрасную белую птицу сносило течением на середину Волги. Уже не видны были па ней беспокойные, суетящиеся люди, не слышен их шум и голоса. Пенистый бурун возник за кормой. Пароход заревел победно, торжествующе и, выгребая полукругом против реки, дрожа от нетерпения, двинулся вниз, в сторону Горького. И все долго провожали его взглядами. Разговаривать не хотелось: каждый молча думал о своем...
Все дальше и дальше на Запад двигалась война. Наши войска взяли Минск, освобождают Белоруссию, дерутся за Украину, гонят немцев. Каждый день новые села и города становятся опять советскими. Возвращаются люди в родные места. Пусть ждет их пепелище, разрушенный дом, вырубленный сад. «Построим, восстановим, насадим: пустое место, по родное, свое». Плывут, едут, стремятся назад и те, кто был эвакуирован на Волгу, за Урал: «Доедем, доберемся, доползем: хотим участвовать в празднике, который будет и на нашей улице,— она лучшая на земле».
Пристани, вокзалы. Переполненные пароходы, товаро-пассажирские поезда. Люди на крышах, в тамбурах, на подножках. «Ты едешь — подвинься, всем надо
ехать». Пути, забитые воинскими эшелонами и техникой,— им «зеленая улица». Толпы людей — бивуаками — на перронах. Многосуточные очереди около билетных касс, очереди за кипятком, на продпунктах. Кажется, как и в сорок первом, встало на колеса все человечество. Только настроение теперь другое — «Мы побеждаем! Скоро конец войне!»
Петю Горобца проводили на вокзал, к самому поезду. Свой тощий вещмешок он отдал какому-то солдату-танкисту, чтоб тот занял место, а сам остался: заберешься в вагон — обратно не вылезешь. Посадка производилась на пятом пути. Ребята стояли на узком пространстве между составами, в самой толчее. К паровозу и от паровоза бежали люди е пещами, вылезали из-под вагонов, штурмовали ступеньки, цеплялись за оконные рамы. Горобец молча обнимал Зою. Санитарка пропела слепого. Суетился вокруг мужичок с мешком за спиной — то появлялся, то исчезал. В мешке дико визжал поросенок. Мальчишка в пилотке и обгорелой, до пит шинели высматривал плацкартное место под вагоном. Поджав хвосты, бродили тут же голодные, плоские собаки на длинных, слабых ногах. Пронзительно свистел маневровый паровоз. Лязгали буферами вагоны па других путях, Никто не знал, когда состав отправится, и это еще больше увеличивало сутолоку и шум.
— Порядочек, товарищ старшина! — Из окна выглянуло счастливое лицо танкиста. Занял! Местечко отличное!
— Иди уж, Петя, опоздаешь,— сказала Зоя.
— Без меня не отправят,— как всегда самоуверенно, ответил Горобец.
Паровоз загудел требовательно и басовито.По составу, от головы до хвоста, прошла словно судорога, вагоны дернулись назад, потом вперед и покатились плавно, убыстряя ход.
— Петя! — закричала Зоя.— Петя!
Внезапное отправление поезда, казалось, не имеет никакого отношения к Горобцу. Он был эффектно спокоен. Пожал руки девушкам, Павлу, обнял Глеба:
— Будь! Увидимся. Связь через Зою, — и требовательным, крепким поцелуем запечатал рот жены. Она отталкивала его, колотила по плечам, Горобец поднял ее, поцеловал еще раз, крикнул: —До встречи, друзья! — и побежал догонять свой вагон.
Танкист, высунувшись, протянул ему руки. Горобец ловко ухватился, подпрыгнул, и его втащили в окно. Мелькнули сапоги и исчезли, и тут же появилось в окне лицо. Петр высунулся по пояс, закричал:
- Зоя! Жди! Зоя! Зоя!..
Увез Горобца поезд в иную жизнь, далеко от 1 Чебоксар. Сядет он в свою родную «тридцатьчетверку» и поедет еще дальше — по дорогам, по полям, по улицам освобожденных городов, но деревенским проселкам. Полетят за ним письма, и только письма будут заменять Петру и Зое тепло их рук, живые слова и нежность поцелуев.
Ребята вернулись в общежитие. Комната, непри-бранный стол, тарелка и забытая кружка Горобца - все напоминало об уехавшем.
- Эх, И перебила бы я сегодня все тут!.. Никто не знает, какой он! - воскликнула Зоя. Люблю Польше жизни! - Она рухнула на кропать и зарыдала...
На следующий день Базанов отправился в военкомат. Принял его сам военком — пожилой майор с усталыми конъюнктивитными глазами и бледным сухим лицом, иссеченным глубокими складками. Глеб показал документы, рассказал о себе. Тот выслушал не перебивая, а потом спросил:
- Значит, решил остаться? А надолго?
- Думаю, не очень, но все равно работать сегодня надо, богатой тети не наблюдается.
- Честно отвечаешь.- Военком встал из-за стола и, волоча правую ногу, прошелся по кабинету. Л какую тебе работу? Человек партийный, образованный, заслуженный, воевал храбро... - Остановился, спросил в упор: — В торговую сеть хочешь?
-Да вы что! - возмутился Базанов. - Какой я продавец?
- Почему продавец? Другие в торговую сеть хотят... Ну, точка.- Военком вернулся к столу, раскрыл конторскую книгу, надел очки и углубился в нее, став сразу похожим на счетовода. - Так, так, - бормотал он.-Три ранения... три ранения и харчи госпитальные - не Поддубный, не Геркулес... служба нужна подходящая. - Снял телефонную трубку, попросил со-
единить его с Нефтеснабом, вызвал Зарю, сказал: — Товарищ Заря?.. Семин. Тебе нужен грамотный человек?.. Нет, в контору, в контору. Из солдат, бывший сержант. Базанов фамилия. Не «да», а «ба» — Базанов. Когда зайти? Давай уж поточней, не к чему парня зря гонять. Точка. В десять ноль-ноль подошлю. До свиданья, — кинул трубку, сказал: — Есть место, солдат. Завтра оформляйся и трудись. Контора солидная: Главнефтеснаб. Горючее для нас - золото! Так что вот — точка.
— А кем? — растерянно поинтересовался Глеб.
— Плановиком-экономистом.
— Я и не знаю, с чем это кушают, товарищ майор.
— С вафлями! отрезал тот. Ты солдат, научат. И... точка: не боги горшки обжигают.
Солидное учреждение с длинным и торжественным названием «Главнефтеснаб, республиканская контора» занимало всего две избы на восточной, противоположной от дома Базанова, окраине Чебоксар. В первой из-бе управляющий и его квартира, во второй - бухгалтерия, плановый отдел и разнос начальство поменьше.
Заря, к которому, несмотря на отчаянное противодействие секретарши, пробился Базанов, оказался высоким, плечистым мужиком лет сорока, с белым, начинающим рыхлеть красивым лицом, высоким лбом, обрамленным живописными льняными кудрями, похожий на Алешу Поповича из иллюстраций к русским былинам. А одет он был в стиле тыловых учреждений того времени: френч цвета хаки, лихой линией наглаженные галифе, щегольски приспущенные па полных икрах хромовые сапоги гармошкой. Заря излучал уверенность. Он был твердым руководителем, судя по всему — могущественный бог с доброй, чуть-чуть покровительственной улыбкой. Он быстро вспомнил, кто такой Базанов, вопросов не задавал, размашисто написал на его заявлении «зачислить», крепко пожал руку и направил на беседу с главным бухгалтером.
Базанов пролез через порушенный забор и оказался возле второй избы.Большая горница была заставлена канцелярскими столами — один к одному впритык.
За столами, склонившись, сидели женщины — старые и молодые. Писали что-то, кидали костяшки на счетах, крутили ручки арифмометров. Арифмометры позванивали, позвякивали, будто в мясорубках перемалывали гвозди. Бревенчатые стены были увешаны военными плакатами. «А ты записался добровольцем?» — пальцем показывал на Базанова грозный солдат.
У окна, за столом под табличкой «главный бухгалтер», большеголовый старик с гладким лицом, крупным торсом, обтянутым серой косовороткой, в черных нарукавниках отчитывал сотрудницу, стоявшую перед ним с пачкой бумаг.
Базанов несмело приблизился.
— Козел отпущения! Вечный козел отпущения! — с пафосом восклицал главбух. Глядя куда-то в сторону, он подписывал счета, накладные, ведомости, бухая по столу тяжелым пресс-папье.
Базанов ждал, скромно стоя рядом.
— Еще что?! — старик поднял очки па лоб. — Заявление! «Прошу выдать мне две тысячи рублей»? Опять выдать — опять урвать!
— Это от Чирикова, с резолюцией Зари, — сотрудница, наклонившись, показала пальцем.
— Две тысячи, хм! — Старик мотнул головой, и его очки сели на переносицу. — Что насочинял — корову ? Хм. Ссуда. Вникнем. — Главбух с укором по'смотрел на сотрудницу, а потом на Глеба, словно ища у него поддержки. — Где это Чириков купит корону за две тысячи? — и вдруг опять взъярился: — Безграмотность какая! Всем деньги давай! Давай — государство богатое! И Заря богат! Заря добр! А я — козел отпущения, я обижать всех должен. Нахальство какое! Заберите! — и оттолкнул бумагу.
Глеб встретил его взгляд, но промолчал.
— Вы ко мне? Что — заявление? И вам небось деньги? — Старик выслушал Глеба невнимательно, вполуха. Переспросил: —Плановиком-экономистом ? Смеетесь? Лично я три года арифметикой занимался и учился по вечерам, прежде чем этой должностью овладел. Счетоводом могу, хотите?
— Все равно, — пожал плечами Глеб.
— Ну и ладно, — главбух оживился и вдруг обрадовался. — Завтра стол дадим, чернильницу, а пока посидите. — Он огляделся и позвал: — Симочка! Сима!
Поспешно поднялась пожилая стриженая под мальчика худенькая женщина. Ее плечи были крепко стянуты рваным шерстяным платком, завязанным на спине.
— Примите под свое покровительство. Прошу знакомиться — наш новый сотрудник товарищ Базанов. Ничего не знает, не умеет. Придется учить, пока не сбежит. Посадите его на сводки по нефтебазам, Симочка...
Так сержант Базанов стал служащим.На следующий день он получил персональный стол. Его втиснули, произведя В комнате всеобщую перепланировку, вплотную к столу Серафимы Вениаминовны, и, чтобы сесть за пего, Базанову пришлось совершить целый рейд по сложному и извилистому маршруту. Он почувствовал себя замурованным и почему-то обиженным.
Работа была нехитрая, не требующая ничего, кроме внимания. Нефтебазы присылали ежедневные сводки: «завезено горюче-смазочных, в том числе нефти, бензина, керосина, атолл, солидола», ((отгружено столько-то», «в наличии имеется». Глеб составлял общую таблицу, заполнял специальные формы отчетности, жал на дырокол и подшивал бумажки в папки, орал до хрипоты в телефон, если сводки запаздывали. Четыре действия арифметики, которыми он овладел в школе, вполне выручали его.
В час дня закипал на плите громадный медный чайник, женщины доставали хлеб, вареную картошку, лук, соленые огурцы и, не вставая из-за своих столов, по-быстрому закусывали, разговаривая о житейских делах. Глеб выходил на крыльцо. Он жалел и этих женщин, и старика главбуха Иннокентия Федосеевича, которые так вот, день за днем, просиживали над мертвыми цифрами, крутили арифмометры, гоняли туда-обратно желтые и черные кругляши счетов. А то, что он сам делал, казалось ему вообще никому не нужным...
В Канате и Шумерле, Вурнарах и Сундыре существовали нефтебазы. Колонны грузовиков и подвод стояли у их ворот. Люди, работавшие там, занимались настоящим делом — давали свет и тепло, мощь машинам, силу станкам, у них, у этих людей, были успехи и неудачи, радости и огорчения, наверное. Но все это было скрыто за мертвыми цифрами, графами таблиц, ежедневными сводками, входящими и исходящими: «завезено», «отгружено», «остатки», которые по иронии судьбы стали его делом.
В первые дни Базанов возвращался затемно: не справлялся, приходилось задерживаться. Шел напрямик через овраги, чтобы сократить путь, и вес же меньше чем за сорок минут не добирался ДО дому. Приходил усталый, злой, голодный. И тут обязательно находилось какое-нибудь неотложное дело: стандартные справки, карточки, очередь в булочной, получение ордера на дрова, талонов на керосин — черт знает что!
Глеб загрустим, упал духом. Он чувствовал себя отставшим ОТ поезда. Все это было как во сне: угол за печкой, сидение в конторе, бухгалтерская учеба у добрейшей Серафимы Вениаминовны. У Глеба не оставалось ни сил, ни времени даже на библиотеку. Нет, все это было не для него. А тут еще идиотская болезнь. Подкралась сзади, атаковала внезапно...
Дождь шел весь день и весь вечер. Похоже, зарядил и на всю ночь. Осень, ничего удивительного.Фонарь на высоком столбе опять не горел. Осколь-заясь, Базанов поднялся по глинистой тропинке на холм и двинулся вдоль забора, держась рукой за мокрые, мшелые доски.
Переулок словно вымер. В домах темно, и только в одном — напротив — окно желтело тускло, слюдяно. Базанов ступил в лужу — в рваном сапоге противно чвакнула вода. Выругался и, нашарив калитку, вошел во двор.
Ключ лежал на условленном месте. Глеб открыл дверь, стянул сапоги и, стараясь не шуметь, прошел через сени и комнату к себе, в угол за печкой, отгороженный синей в белых цветочках занавеской. Поставил сушиться сапоги, развесил мокрую шинель и устало опустился на кровать.
За печкой пахло сухим теплом, парным молоком и еще чем-то неуловимым, напоминающим детство. Кошка потерлась о его колени и, вопросительно и жалобно мяукнув, вскочила на кровать. Глеб погладил ее мягкую пушистую шерстку, и кошка, уютно приткнувшись, запела, домовито замурлыкала свою успокаивающую песню. Дождь монотонно колотил по крыше, постукивал в треснутое стекло бокового оконца. С хрипотцой вторили ему старые ходики. Через приоткрытую дверь доносилось равномерное и легкое похрапывание хозяйки, спящей вместе с девятилетним сыном Юркой в маленькой комнате.
Глеб закурил, зажег керосиновую лампу. Хотел было почитать, но золотистым фитилек псе садился, тускнел. Он дунул И загасни его, разделся и лег провалился В колдобину н матраце. Спать не хотелось: у него было смутное ощущение тревоги. Он повернулся на спину, закинул руки за голову. Предметы и вещи, что окружали его, в темноте казались нереальными, а его присутствие среди них, в этом доме,— ненужным и даже невероятным. Это ощущение было знакомо с детства, оно возникало каждый раз тогда, когда он забо-Левал, когда наваливался тяжелый грипп или ангина и голова разламывалась от высокой температуры, не хватало сил пошевелить рукой и дышалось с трудом; п позднее в госпитале, когда что-то большое, резиновое, надутое, как аэростат, падало ему на грудь и сдавливало горло.
Глеб принялся считать до ста, но и это не помогло — сон не приходил. Он стал думать о тех днях, что минули после его выписки из госпиталя, и о тех днях, что предшествовали им. Ему было трудно сосредоточить свое внимание на одном каком-то событии, их было слишком много в последнее время, они наплывали одно на другое, причудливо переплетались, смешивались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88