Морю, как и земле, было все равно. Что драгоценные камни, что простая серая галька, морю безразлично. Это люди проводят между ними различия. Убивают друг друга ради обладания неодушевленным предметом.
Плывя назад, к берегу, Томас испытывал невероятное чувство облегчения. Словно новые неведомые силы вселились в него, он был настолько возбужден, что побежал по песку, забыв о своей наготе. Наверное, вот так же, охваченная сладостным ощущением свободы, скакала на лошади по пляжу его отчаянная бабушка. Он чувствовал в своих жилах ее горячую кровь, бегал, кувыркался, пинал песок ногами, и солнце грело его обнаженное молодое тело.
Затем, немного успокоившись и одевшись, Томас поднялся на песчаную дюну и зашагал по ее гребню к дому. Мама запрещала ему ходить этой дорогой, песок такой сыпучий, можно и упасть. Но сегодня Томас чувствовал себя защищенным от всех опасностей и несчастий. Поднявшись на самую высокую точку, он увидел пирамиду из камней. В центре ее находился крупный и гладкий серый камень, которым в девятнадцатом веке в тогдашней традиции Сэквилли отметили границы своих владений.
Позади, почти до самой восточной калитки, тянулись пологие дюны. Впереди до самого горизонта простиралось Северное море. Где-то справа, на побережье, находились города Флайт и Койн, разделенные рекой под названием Флайт. Отсюда Томас видел лишь два церковных шпиля да крошечный рыбацкий баркас, выходящий из гавани в открытое море.
По левую руку от Томаса раскинулся довольно большой город Кармут, там дороги были уже шире, и по ним непрестанным потоком двигались в сторону Лондона и на запад грузовики и легковушки. Завтра утром туда же предстоит ехать и самому Томасу, на заднем сиденье полицейского автомобиля без особых опознавательных знаков. Сержант Хернс сказал, что им надо выехать не позже шести, чтоб вовремя успеть в Олд-Бейли.
Томас понурил голову. Мысль о том, что предстоит завтра, давила на него тяжким грузом. И вот, бросив последний взгляд на необъятные морские просторы, он зашагал к дому.
Вошел он через восточную калитку, от души надеясь, что тетя Джейн и полицейский не заметили его отсутствия. Он не хотел понапрасну волновать их. Но оснований для тревоги, как оказалось, не было. Они пили уже третью чашку кофе, когда он вошел в кухню. Тетушка Джейн всегда любила и почитала закон и его представителей, но к этому полицейскому испытывала особое расположение. Он был из местных, знал все городские слухи и сплетни, но главное – являл собой благодарную аудиторию для выслушивания мнений тети Джейн о Грете, ее адвокате, а эти ее высказывания с каждым днем становились все категоричнее.
Томасу надоели все эти разговоры. Он решил перевесить портрет бабушки из маминой спальни в свою, для чего ему потребовалась помощь.
Через двадцать минут дело было сделано. И портрет леди Сары Сэквилль занял новое место в спальне Томаса, между картой, где были отмечены все суффолкские кораблекрушения, и фотографией мамы с Бартоном.
В ту ночь Томас смотрел на бабушку, лежа в постели, и улыбка в ее сияющих черных глазах грела его сердце. Она придавала силы, готовила к встрече со взглядом совсем других сверкающих, зеленых глаз, что будут смотреть на него завтра в суде.
ГЛАВА 21
– Прошу, мистер Ламберт, не забывайте о возрасте свидетеля и о том, что я говорил вам о фотографиях, – сказал судья Грэнджер, одарив адвоката суровым взглядом пронзительных глаз, когда тот поднялся со своего места для перекрестного допроса.
Вторник, два часа дня, и Томас Робинсон находится на скамье свидетелей вот уже два часа. Джон Спарлинг закончил задавать ему вопросы без пяти минут час. Затем был перерыв на час, и Томас бродил по незнакомым оживленным улицам возле здания суда, пытаясь собраться, приготовиться к тому, что последует дальше.
Давать свидетельские показания оказалось и хуже, и лучше, чем он ожидал. Лучше потому, что, как вскоре выяснилось, он сумел выбросить Грету из головы, несмотря на то что та сидела всего в нескольких ярдах от него и все это время так и сверлила его взглядом. Хуже, потому что Спарлинг заставил его рассказать присяжным все ужасные детали и подробности того, что произошло, когда он заперся в шкафу, а убийцы, совсем рядом, в каких-то двух шагах, безжалостно расправлялись в это время с мамой. Рассказ вслух почему-то превратил эти события почти в реальность, Томас заплакал. И тут же возненавидел себя за это. Плакать на глазах у этой сучки, Греты, а маленькая женщина, секретарь, подносит ему салфетки и стакан воды. Томас поклялся про себя, что больше ни за что не допустит такого всплеска эмоций, что бы там ни вытворял с ним толстяк адвокат Греты.
– Хотелось бы начать с этого человека по имени Роузи, – произнес Майлз Ламберт самым дружелюбным тоном. – Вы говорили, что впервые увидели его у дома отца в Лондоне, верно?
– Да.
– В темноте?
– Он стоял под уличным фонарем.
– Спиной к вам, так?
– Да.
– И ни разу не обернулся?
– Нет, не обернулся. Иначе бы он меня заметил.
– Так что лица его вы не видели.
– В тот момент не видел, нет.
– Только затылок и часть щеки, где был шрам?
– Да, длинный и толстый такой шрам. И увидел я его лишь потому, что волосы у него были собраны в конский хвост.
– Да, да, именно. Конский хвост. Но ведь многие мужчины расхаживают с конскими хвостами, и шрамы имеются тоже у многих, не правда ли, Томас?
– Ну, не такие, как у него. Наверняка кто-то сильно полоснул его ножом по физиономии.
– Как драматично. Но суть совсем не в том, Томас. Я клоню к другому. Как вы можете быть уверены в том, что человек, убивший вашу мать, и тот мужчина, что стоял под уличным фонарем спиной к вам, одно и то же лицо?
– Я уверен , это был тот самый человек.
– Уверены несмотря на то, что видели этого человека всего несколько секунд через маленькую дырочку в стене шкафа?
– Я никогда не забуду это лицо.
– Итак, сперва вы видели мужчину со спины, а второй раз – всего лишь несколько секунд, пребывая в состоянии сильнейшего стресса и страха. И с легкостью делаете подобное заключение, основанное на весьма слабых и неубедительных доказательствах. Согласитесь, все это малоубедительно, верно, Томас?
– Это был тот самый человек.
– Вы делаете такой вывод лишь потому, что решили обвинить Грету Грэхем во всем, что тогда случилось?
– Нет.
– Потому что чувствуете себя виноватым, что не могли спасти свою маму от тех людей в то время, как спаслись сами? И вам нужно взвалить эту вину на кого-то еще, я прав? – безжалостно гнул свое Майлз.
– Нет, это неправда. Я все равно не смог бы ее спасти. Она бежала сзади. Это она втолкнула меня в шкаф. Я не закрывал дверцу…
– Все хорошо, Томас, – мягко произнес судья. – Постарайтесь успокоиться. Я понимаю, вам сейчас нелегко. Мистер Ламберт, я же вас просил. Не надо быть столь безапелляционным.
– Слушаюсь, ваша честь. Вот что, Томас. Я вовсе не хочу сказать, что именно вы виноваты в том, что произошло тем вечером. Ничего подобного, я далек от этой мысли. Я просто предположил, что вы можете испытывать чувство вины. Люди склонны чувствовать свою вину, если умирает кто-то из близких, пусть даже самой естественной смертью. Вы ведь понимаете, о чем я, Томас?
– Да, полагаю, что да, – нехотя ответил Томас.
– И если вы чувствуете себя виноватым, то испытываете потребность возложить эту вину на кого-то другого, я прав?
– Не знаю.
– Вы ведь тогда были настроены против Греты, верно? Еще до смерти вашей мамы?
– Ну, в каком-то смысле, да.
– В каком-то смысле… Уж не потому ли, что она вас отвергла?
Томас залился краской и промолчал. Потом против собственной воли обернулся и взглянул на Грету. Та не сводила с него пристального взгляда.
– Вы ведь понимаете, о чем я говорю, верно, Томас? Как-то в Лондоне она взяла вас на прогулку, а потом, в такси по дороге домой, вы говорили ей, что она прекрасна, объяснялись ей в любви, а она вас отвергла. Сказала, что вы еще слишком молоды. Разве не так, Томас?
– Да, – еле слышным шепотом ответил юноша.
– Я не расслышал, Томас, – сказал Майлз Ламберт. – Нельзя ли погромче? Я не ослышался, это было «да»?
– Да.
В зале воцарилась тишина. Спарлинг беспокойно заерзал на сиденье. Это открытие оказалось для него неприятным сюрпризом. В письменных показаниях Томаса об этом ни слова. «О чем еще мог умолчать мальчишка?» – с тревогой размышлял Спарлинг.
Прежде чем задать следующий вопрос, Майлз Ламберт выдержал многозначительную паузу, дал новым сведениям возможность укорениться в умах присяжных, убедился, что Томас почувствовал себя не в своей тарелке.
– И все это случилось менее чем за два месяца до смерти вашей матушки, не так ли, Томас?
– Так.
– И воспоминания эти были живы в вашей памяти?
– Как-то не думал об этом.
– Вы уверены, Томас? Ведь не станете же вы отрицать, что говорили Грете, что любите ее.
– Я не это имел в виду.
– Так значит, тогда вы сказали ей неправду?
– Нет. Наверное, я задумывался об этом, но в тот день все так сложилось… Вдруг почему-то пришло в голову, ну, я и ляпнул.
– Понимаю. Любовь – сильное чувство, вы согласны, Томас? Застигает вас врасплох, налетает как ураган. Как ненависть. Недаром же есть поговорка: «От любви до ненависти один шаг». Вы уверены, что не возненавидели Грету лишь за то, что она не откликнулась на ваши чувства?
– Да ничего подобного. Нет!
– Но ведь теперь вы ее ненавидите, верно, Томас?
– Ненавижу за то, что она сделала с мамой.
– А помните то время, когда этой ненависти не было?
– Не знаю. Наверное, тогда, в такси, я ее не ненавидел. Но с тех пор, кажется, прошла целая вечность.
– Все же полагаю, именно тогда вы ее и возненавидели, Томас. А потом случайное сходство между двумя разными мужчинами, что-то замкнулось, ненависть и чувство вины слились воедино. Тогда все и началось, я прав, Томас?
– Можете не отвечать на этот вопрос, свидетель, – сказал судья. – А вам, мистер Ламберт, советую придерживаться четкости и недвусмысленности в вопросах. Мы не для того здесь собрались, чтоб выслушивать ваши лекции по психиатрии.
– Разумеется, ваша честь, – покорно кивнул Майлз Ламберт. – А теперь, Томас, хотелось бы вернуться к той ночи в Лондоне, когда вы увидели мужчину со шрамом. Вы ведь так и не видели его вместе с Гретой, верно?
– Нет.
– И не можете утверждать, что мужчина под фонарем и человек, с которым Грета говорила в подвале, одно и то же лицо, так?
– Нет, не могу. Но я знаю, чувствую. Они оба поднялись наверх, заслышав, как меня ищут те уличные хулиганы. Грета подумала, что это грабители.
– Вы слышали, как Грета просила того человека в подвале подняться наверх?
– Нет.
– Вы видели, как он поднялся по лестнице из подвала и вышел на улицу?
– Нет. Я сам убежал, чтобы не столкнуться с ними. Я ведь уже говорил.
– А потом увидели на улице под фонарем этого мужчину. Но откуда он пришел, как там оказался, вы не видели.
– Не видел. Но знаю.
– Ну, милый мой, то, что вы знаете, или вам кажется, что знаете, еще не доказательство. Все же давайте вернемся к тому человеку, чей голос вы слышали в подвале. Вроде бы тут мы близки к согласию.
Но Томасу надоело, что им так откровенно манипулируют.
– Зачем? – воскликнул он. – И потом, она с этим никогда не согласится. Она лжет, утверждает, что ее там вообще не было, – сердито добавил он. – Что она якобы ездила в Манчестер. Так она сказала отцу на следующий день. Я сам слышал.
– Об этом вы уже говорили, Томас, – заметил судья. – Пожалуйста, отвечайте на вопросы мистера Ламберта.
– Да, вы уже говорили мистеру Спарлингу, какие объяснения дала по этому поводу моя подзащитная, – протянул Майлз. – И я не стану их оспаривать, но все-таки хотелось бы прояснить одно обстоятельство. Вы так и не разобрали точно, что именно сказала тогда Грета. «Неужели не понятно, что я его еще не заполучила?» Или: «Неужели не понятно, что я этого еще не заполучила». Я прав?
– Да, все правильно.
– Прекрасно. Затем Грета сказала, что идет наверх, а сами вы до перерыва утверждали, будто бы она еще добавила: «Миссис Воображала ничего не услышит». Я сомневаюсь в этом, Томас. Сомневаюсь, что моя клиентка когда-либо называла вашу матушку «миссис Воображалой».
– Еще как называла. Тетя Джейн слышала, что она говорила о маме в тот день, когда погибла Мэтти. И тогда она тоже ее обзывала «миссис Воображалой».
– Я не ослышался, Томас? Получается, что вы обсуждали с миссис Мартин данные ею в суде показания. Так или нет?
– Я говорил с ней о том, что случилось, уже после того, как это случилось. Конечно, говорил.
– Так вы говорили с ней до того, как миссис Мартин давала показания? Сравнивали записи, верно? Именно это вы хотите сказать, да, Томас?
– Да, мы разговаривали. Но никаких записей не сравнивали. Она слышала то, что слышала. Я слышал то, что слышал.
– И оказалось, что оба вы слышали одно и то же. Любопытное совпадение. А теперь, Томас, давайте вернемся к дню, когда умерла ваша матушка. Позвольте заранее уверить вас в том, что я постараюсь задавать вопросы так, чтоб не слишком расстраивать вас, и…
– Рад слышать это, мистер Ламберт, – вмешался судья. – Что ж, не надо проволочек, задавайте свои вопросы, нам все эти прологи ни к чему.
На сей раз Майлз Ламберт проигнорировал замечание судьи. Его не так-то просто было сбить с намеченного курса. А тут как раз настал решающий и самый важный момент в судебном процессе. И недаром старик Грэнджер так беспокоился о шестнадцатилетнем свидетеле. Именно на основании показаний Томаса и собранных им улик стало вообще возможным привлечь его клиентку к суду. И действовал он при этом не как беззащитный и ослепленный горем мальчик. Нет, тут прослеживались решимость и последовательность вполне зрелой личности. Исход дела зависел от надежности и правдоподобности показаний Томаса, и присяжным предстояло выслушать, каким сомнениям эти показания подвергаются. Вмешательство судьи Грэнджера не остановило Майлза, не помешало ему продолжить свою работу.
– Не далее как сегодня утром вы поведали нам, что, судя по словам леди Энн, приглашение погостить в доме друга, Эдварда Болла, в понедельник вечером исходило от матери Эдварда, верно?
– Да, верно.
– Ваша матушка говорила, что Боллы вас пригласили?
– Наверное. Хотя не помню точно, что именно она тогда сказала.
– Могла ли сказать ваша матушка, что то была ее идея – отправить вас погостить у Боллов?
– Не думаю.
– Ну, хорошо. Возможно, леди Энн не говорила, кто именно был инициатором приглашения. Вы просто узнали, что миссис Болл приглашает вас остаться на ночь, так?
– Не знаю. Наверное.
– Благодарю. В ваших письменных показаниях сказано, что вы встревожились, когда миссис Болл сказала, что о вашем визите договаривалась Грета.
– Да, верно.
– Но почему это вы вдруг встревожились, а, Томас?
– Потому что это не ее дело. Она не имела права решать, куда мне ехать, к кому и когда.
– Что ж, это понятно. Но что, если именно ваша матушка попросила ее позвонить миссис Болл и договориться?
– Мама никогда бы этого не сделала.
– Почему? Ведь еще в то воскресенье, днем, у нее страшно разболелась голова, это вполне могло помешать. Или я ошибаюсь?
– Не уверен. Но возможно…
– Так почему она не могла попросить Грету об этом пустячном одолжении?
– Она бы попросила тетю Джейн, а не Грету.
– Но в воскресенье днем миссис Мартин дома не было.
– Мама бы дождалась ее возвращения. Или позвонила бы сама.
– Но почему не попросить Грету? Ведь та была рядом.
– Потому что моя мама никогда ни о чем не стала бы просить Грету.
– Почему?
– Потому что она ей не нравилась.
– Понимаю. Но с чего это вы вдруг решили, а, Томас?
– Это было видно невооруженным глазом. Она избегала общества Греты. И в Лондон никогда не ездила только из-за нее.
– Но ведь в апреле она взяла вас с собой в Лондон. Ну, когда вы признавались в любви в такси. А потом поехала еще раз, за четыре дня до своей смерти, посетить Цветочное шоу в Челси. И оба раза Грета была в Лондоне.
– Она всегда ездила на Цветочное шоу. Из-за роз. Мама очень любила розы, разводила их.
– Понимаю. Говорила ли она вам когда-нибудь, что ей не нравится Грета?
– Нет. Мне не говорила. А вот Грете сказала. После того, как Грета выпустила собаку из дома. А потом еще толкнула меня. Мама сказала ей, что она настраивает отца против нас, что она злобная ядовитая тварь, ядовитая, как змея.
– Но ведь это не все, что сказала леди Энн Грете в тот день, верно, Томас? Позже она зашла к ней в кабинет вместе с вами и извинилась за то, что наговорила в запальчивости. И ее извинения были приняты. Я прав, Томас?
– Да. Но она тогда поступила неискренне.
– Кто поступил неискренне?
– Грета. Она ненавидела маму. Нет, не так. Она хотела занять ее место. Поэтому и отправила меня ночевать к Эдварду. Видно, хотела меня спасти. Потому как я – часть того, что она хотела заполучить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Плывя назад, к берегу, Томас испытывал невероятное чувство облегчения. Словно новые неведомые силы вселились в него, он был настолько возбужден, что побежал по песку, забыв о своей наготе. Наверное, вот так же, охваченная сладостным ощущением свободы, скакала на лошади по пляжу его отчаянная бабушка. Он чувствовал в своих жилах ее горячую кровь, бегал, кувыркался, пинал песок ногами, и солнце грело его обнаженное молодое тело.
Затем, немного успокоившись и одевшись, Томас поднялся на песчаную дюну и зашагал по ее гребню к дому. Мама запрещала ему ходить этой дорогой, песок такой сыпучий, можно и упасть. Но сегодня Томас чувствовал себя защищенным от всех опасностей и несчастий. Поднявшись на самую высокую точку, он увидел пирамиду из камней. В центре ее находился крупный и гладкий серый камень, которым в девятнадцатом веке в тогдашней традиции Сэквилли отметили границы своих владений.
Позади, почти до самой восточной калитки, тянулись пологие дюны. Впереди до самого горизонта простиралось Северное море. Где-то справа, на побережье, находились города Флайт и Койн, разделенные рекой под названием Флайт. Отсюда Томас видел лишь два церковных шпиля да крошечный рыбацкий баркас, выходящий из гавани в открытое море.
По левую руку от Томаса раскинулся довольно большой город Кармут, там дороги были уже шире, и по ним непрестанным потоком двигались в сторону Лондона и на запад грузовики и легковушки. Завтра утром туда же предстоит ехать и самому Томасу, на заднем сиденье полицейского автомобиля без особых опознавательных знаков. Сержант Хернс сказал, что им надо выехать не позже шести, чтоб вовремя успеть в Олд-Бейли.
Томас понурил голову. Мысль о том, что предстоит завтра, давила на него тяжким грузом. И вот, бросив последний взгляд на необъятные морские просторы, он зашагал к дому.
Вошел он через восточную калитку, от души надеясь, что тетя Джейн и полицейский не заметили его отсутствия. Он не хотел понапрасну волновать их. Но оснований для тревоги, как оказалось, не было. Они пили уже третью чашку кофе, когда он вошел в кухню. Тетушка Джейн всегда любила и почитала закон и его представителей, но к этому полицейскому испытывала особое расположение. Он был из местных, знал все городские слухи и сплетни, но главное – являл собой благодарную аудиторию для выслушивания мнений тети Джейн о Грете, ее адвокате, а эти ее высказывания с каждым днем становились все категоричнее.
Томасу надоели все эти разговоры. Он решил перевесить портрет бабушки из маминой спальни в свою, для чего ему потребовалась помощь.
Через двадцать минут дело было сделано. И портрет леди Сары Сэквилль занял новое место в спальне Томаса, между картой, где были отмечены все суффолкские кораблекрушения, и фотографией мамы с Бартоном.
В ту ночь Томас смотрел на бабушку, лежа в постели, и улыбка в ее сияющих черных глазах грела его сердце. Она придавала силы, готовила к встрече со взглядом совсем других сверкающих, зеленых глаз, что будут смотреть на него завтра в суде.
ГЛАВА 21
– Прошу, мистер Ламберт, не забывайте о возрасте свидетеля и о том, что я говорил вам о фотографиях, – сказал судья Грэнджер, одарив адвоката суровым взглядом пронзительных глаз, когда тот поднялся со своего места для перекрестного допроса.
Вторник, два часа дня, и Томас Робинсон находится на скамье свидетелей вот уже два часа. Джон Спарлинг закончил задавать ему вопросы без пяти минут час. Затем был перерыв на час, и Томас бродил по незнакомым оживленным улицам возле здания суда, пытаясь собраться, приготовиться к тому, что последует дальше.
Давать свидетельские показания оказалось и хуже, и лучше, чем он ожидал. Лучше потому, что, как вскоре выяснилось, он сумел выбросить Грету из головы, несмотря на то что та сидела всего в нескольких ярдах от него и все это время так и сверлила его взглядом. Хуже, потому что Спарлинг заставил его рассказать присяжным все ужасные детали и подробности того, что произошло, когда он заперся в шкафу, а убийцы, совсем рядом, в каких-то двух шагах, безжалостно расправлялись в это время с мамой. Рассказ вслух почему-то превратил эти события почти в реальность, Томас заплакал. И тут же возненавидел себя за это. Плакать на глазах у этой сучки, Греты, а маленькая женщина, секретарь, подносит ему салфетки и стакан воды. Томас поклялся про себя, что больше ни за что не допустит такого всплеска эмоций, что бы там ни вытворял с ним толстяк адвокат Греты.
– Хотелось бы начать с этого человека по имени Роузи, – произнес Майлз Ламберт самым дружелюбным тоном. – Вы говорили, что впервые увидели его у дома отца в Лондоне, верно?
– Да.
– В темноте?
– Он стоял под уличным фонарем.
– Спиной к вам, так?
– Да.
– И ни разу не обернулся?
– Нет, не обернулся. Иначе бы он меня заметил.
– Так что лица его вы не видели.
– В тот момент не видел, нет.
– Только затылок и часть щеки, где был шрам?
– Да, длинный и толстый такой шрам. И увидел я его лишь потому, что волосы у него были собраны в конский хвост.
– Да, да, именно. Конский хвост. Но ведь многие мужчины расхаживают с конскими хвостами, и шрамы имеются тоже у многих, не правда ли, Томас?
– Ну, не такие, как у него. Наверняка кто-то сильно полоснул его ножом по физиономии.
– Как драматично. Но суть совсем не в том, Томас. Я клоню к другому. Как вы можете быть уверены в том, что человек, убивший вашу мать, и тот мужчина, что стоял под уличным фонарем спиной к вам, одно и то же лицо?
– Я уверен , это был тот самый человек.
– Уверены несмотря на то, что видели этого человека всего несколько секунд через маленькую дырочку в стене шкафа?
– Я никогда не забуду это лицо.
– Итак, сперва вы видели мужчину со спины, а второй раз – всего лишь несколько секунд, пребывая в состоянии сильнейшего стресса и страха. И с легкостью делаете подобное заключение, основанное на весьма слабых и неубедительных доказательствах. Согласитесь, все это малоубедительно, верно, Томас?
– Это был тот самый человек.
– Вы делаете такой вывод лишь потому, что решили обвинить Грету Грэхем во всем, что тогда случилось?
– Нет.
– Потому что чувствуете себя виноватым, что не могли спасти свою маму от тех людей в то время, как спаслись сами? И вам нужно взвалить эту вину на кого-то еще, я прав? – безжалостно гнул свое Майлз.
– Нет, это неправда. Я все равно не смог бы ее спасти. Она бежала сзади. Это она втолкнула меня в шкаф. Я не закрывал дверцу…
– Все хорошо, Томас, – мягко произнес судья. – Постарайтесь успокоиться. Я понимаю, вам сейчас нелегко. Мистер Ламберт, я же вас просил. Не надо быть столь безапелляционным.
– Слушаюсь, ваша честь. Вот что, Томас. Я вовсе не хочу сказать, что именно вы виноваты в том, что произошло тем вечером. Ничего подобного, я далек от этой мысли. Я просто предположил, что вы можете испытывать чувство вины. Люди склонны чувствовать свою вину, если умирает кто-то из близких, пусть даже самой естественной смертью. Вы ведь понимаете, о чем я, Томас?
– Да, полагаю, что да, – нехотя ответил Томас.
– И если вы чувствуете себя виноватым, то испытываете потребность возложить эту вину на кого-то другого, я прав?
– Не знаю.
– Вы ведь тогда были настроены против Греты, верно? Еще до смерти вашей мамы?
– Ну, в каком-то смысле, да.
– В каком-то смысле… Уж не потому ли, что она вас отвергла?
Томас залился краской и промолчал. Потом против собственной воли обернулся и взглянул на Грету. Та не сводила с него пристального взгляда.
– Вы ведь понимаете, о чем я говорю, верно, Томас? Как-то в Лондоне она взяла вас на прогулку, а потом, в такси по дороге домой, вы говорили ей, что она прекрасна, объяснялись ей в любви, а она вас отвергла. Сказала, что вы еще слишком молоды. Разве не так, Томас?
– Да, – еле слышным шепотом ответил юноша.
– Я не расслышал, Томас, – сказал Майлз Ламберт. – Нельзя ли погромче? Я не ослышался, это было «да»?
– Да.
В зале воцарилась тишина. Спарлинг беспокойно заерзал на сиденье. Это открытие оказалось для него неприятным сюрпризом. В письменных показаниях Томаса об этом ни слова. «О чем еще мог умолчать мальчишка?» – с тревогой размышлял Спарлинг.
Прежде чем задать следующий вопрос, Майлз Ламберт выдержал многозначительную паузу, дал новым сведениям возможность укорениться в умах присяжных, убедился, что Томас почувствовал себя не в своей тарелке.
– И все это случилось менее чем за два месяца до смерти вашей матушки, не так ли, Томас?
– Так.
– И воспоминания эти были живы в вашей памяти?
– Как-то не думал об этом.
– Вы уверены, Томас? Ведь не станете же вы отрицать, что говорили Грете, что любите ее.
– Я не это имел в виду.
– Так значит, тогда вы сказали ей неправду?
– Нет. Наверное, я задумывался об этом, но в тот день все так сложилось… Вдруг почему-то пришло в голову, ну, я и ляпнул.
– Понимаю. Любовь – сильное чувство, вы согласны, Томас? Застигает вас врасплох, налетает как ураган. Как ненависть. Недаром же есть поговорка: «От любви до ненависти один шаг». Вы уверены, что не возненавидели Грету лишь за то, что она не откликнулась на ваши чувства?
– Да ничего подобного. Нет!
– Но ведь теперь вы ее ненавидите, верно, Томас?
– Ненавижу за то, что она сделала с мамой.
– А помните то время, когда этой ненависти не было?
– Не знаю. Наверное, тогда, в такси, я ее не ненавидел. Но с тех пор, кажется, прошла целая вечность.
– Все же полагаю, именно тогда вы ее и возненавидели, Томас. А потом случайное сходство между двумя разными мужчинами, что-то замкнулось, ненависть и чувство вины слились воедино. Тогда все и началось, я прав, Томас?
– Можете не отвечать на этот вопрос, свидетель, – сказал судья. – А вам, мистер Ламберт, советую придерживаться четкости и недвусмысленности в вопросах. Мы не для того здесь собрались, чтоб выслушивать ваши лекции по психиатрии.
– Разумеется, ваша честь, – покорно кивнул Майлз Ламберт. – А теперь, Томас, хотелось бы вернуться к той ночи в Лондоне, когда вы увидели мужчину со шрамом. Вы ведь так и не видели его вместе с Гретой, верно?
– Нет.
– И не можете утверждать, что мужчина под фонарем и человек, с которым Грета говорила в подвале, одно и то же лицо, так?
– Нет, не могу. Но я знаю, чувствую. Они оба поднялись наверх, заслышав, как меня ищут те уличные хулиганы. Грета подумала, что это грабители.
– Вы слышали, как Грета просила того человека в подвале подняться наверх?
– Нет.
– Вы видели, как он поднялся по лестнице из подвала и вышел на улицу?
– Нет. Я сам убежал, чтобы не столкнуться с ними. Я ведь уже говорил.
– А потом увидели на улице под фонарем этого мужчину. Но откуда он пришел, как там оказался, вы не видели.
– Не видел. Но знаю.
– Ну, милый мой, то, что вы знаете, или вам кажется, что знаете, еще не доказательство. Все же давайте вернемся к тому человеку, чей голос вы слышали в подвале. Вроде бы тут мы близки к согласию.
Но Томасу надоело, что им так откровенно манипулируют.
– Зачем? – воскликнул он. – И потом, она с этим никогда не согласится. Она лжет, утверждает, что ее там вообще не было, – сердито добавил он. – Что она якобы ездила в Манчестер. Так она сказала отцу на следующий день. Я сам слышал.
– Об этом вы уже говорили, Томас, – заметил судья. – Пожалуйста, отвечайте на вопросы мистера Ламберта.
– Да, вы уже говорили мистеру Спарлингу, какие объяснения дала по этому поводу моя подзащитная, – протянул Майлз. – И я не стану их оспаривать, но все-таки хотелось бы прояснить одно обстоятельство. Вы так и не разобрали точно, что именно сказала тогда Грета. «Неужели не понятно, что я его еще не заполучила?» Или: «Неужели не понятно, что я этого еще не заполучила». Я прав?
– Да, все правильно.
– Прекрасно. Затем Грета сказала, что идет наверх, а сами вы до перерыва утверждали, будто бы она еще добавила: «Миссис Воображала ничего не услышит». Я сомневаюсь в этом, Томас. Сомневаюсь, что моя клиентка когда-либо называла вашу матушку «миссис Воображалой».
– Еще как называла. Тетя Джейн слышала, что она говорила о маме в тот день, когда погибла Мэтти. И тогда она тоже ее обзывала «миссис Воображалой».
– Я не ослышался, Томас? Получается, что вы обсуждали с миссис Мартин данные ею в суде показания. Так или нет?
– Я говорил с ней о том, что случилось, уже после того, как это случилось. Конечно, говорил.
– Так вы говорили с ней до того, как миссис Мартин давала показания? Сравнивали записи, верно? Именно это вы хотите сказать, да, Томас?
– Да, мы разговаривали. Но никаких записей не сравнивали. Она слышала то, что слышала. Я слышал то, что слышал.
– И оказалось, что оба вы слышали одно и то же. Любопытное совпадение. А теперь, Томас, давайте вернемся к дню, когда умерла ваша матушка. Позвольте заранее уверить вас в том, что я постараюсь задавать вопросы так, чтоб не слишком расстраивать вас, и…
– Рад слышать это, мистер Ламберт, – вмешался судья. – Что ж, не надо проволочек, задавайте свои вопросы, нам все эти прологи ни к чему.
На сей раз Майлз Ламберт проигнорировал замечание судьи. Его не так-то просто было сбить с намеченного курса. А тут как раз настал решающий и самый важный момент в судебном процессе. И недаром старик Грэнджер так беспокоился о шестнадцатилетнем свидетеле. Именно на основании показаний Томаса и собранных им улик стало вообще возможным привлечь его клиентку к суду. И действовал он при этом не как беззащитный и ослепленный горем мальчик. Нет, тут прослеживались решимость и последовательность вполне зрелой личности. Исход дела зависел от надежности и правдоподобности показаний Томаса, и присяжным предстояло выслушать, каким сомнениям эти показания подвергаются. Вмешательство судьи Грэнджера не остановило Майлза, не помешало ему продолжить свою работу.
– Не далее как сегодня утром вы поведали нам, что, судя по словам леди Энн, приглашение погостить в доме друга, Эдварда Болла, в понедельник вечером исходило от матери Эдварда, верно?
– Да, верно.
– Ваша матушка говорила, что Боллы вас пригласили?
– Наверное. Хотя не помню точно, что именно она тогда сказала.
– Могла ли сказать ваша матушка, что то была ее идея – отправить вас погостить у Боллов?
– Не думаю.
– Ну, хорошо. Возможно, леди Энн не говорила, кто именно был инициатором приглашения. Вы просто узнали, что миссис Болл приглашает вас остаться на ночь, так?
– Не знаю. Наверное.
– Благодарю. В ваших письменных показаниях сказано, что вы встревожились, когда миссис Болл сказала, что о вашем визите договаривалась Грета.
– Да, верно.
– Но почему это вы вдруг встревожились, а, Томас?
– Потому что это не ее дело. Она не имела права решать, куда мне ехать, к кому и когда.
– Что ж, это понятно. Но что, если именно ваша матушка попросила ее позвонить миссис Болл и договориться?
– Мама никогда бы этого не сделала.
– Почему? Ведь еще в то воскресенье, днем, у нее страшно разболелась голова, это вполне могло помешать. Или я ошибаюсь?
– Не уверен. Но возможно…
– Так почему она не могла попросить Грету об этом пустячном одолжении?
– Она бы попросила тетю Джейн, а не Грету.
– Но в воскресенье днем миссис Мартин дома не было.
– Мама бы дождалась ее возвращения. Или позвонила бы сама.
– Но почему не попросить Грету? Ведь та была рядом.
– Потому что моя мама никогда ни о чем не стала бы просить Грету.
– Почему?
– Потому что она ей не нравилась.
– Понимаю. Но с чего это вы вдруг решили, а, Томас?
– Это было видно невооруженным глазом. Она избегала общества Греты. И в Лондон никогда не ездила только из-за нее.
– Но ведь в апреле она взяла вас с собой в Лондон. Ну, когда вы признавались в любви в такси. А потом поехала еще раз, за четыре дня до своей смерти, посетить Цветочное шоу в Челси. И оба раза Грета была в Лондоне.
– Она всегда ездила на Цветочное шоу. Из-за роз. Мама очень любила розы, разводила их.
– Понимаю. Говорила ли она вам когда-нибудь, что ей не нравится Грета?
– Нет. Мне не говорила. А вот Грете сказала. После того, как Грета выпустила собаку из дома. А потом еще толкнула меня. Мама сказала ей, что она настраивает отца против нас, что она злобная ядовитая тварь, ядовитая, как змея.
– Но ведь это не все, что сказала леди Энн Грете в тот день, верно, Томас? Позже она зашла к ней в кабинет вместе с вами и извинилась за то, что наговорила в запальчивости. И ее извинения были приняты. Я прав, Томас?
– Да. Но она тогда поступила неискренне.
– Кто поступил неискренне?
– Грета. Она ненавидела маму. Нет, не так. Она хотела занять ее место. Поэтому и отправила меня ночевать к Эдварду. Видно, хотела меня спасти. Потому как я – часть того, что она хотела заполучить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36