Тяжёлое оружие с рукоятью из лосиного рога и тёмно-синим, воронёным, клинком. На толстом, в большой палец, обухе клинка чернело знакомое клеймо — болотная лилия. Удобный походный мешок заменила вместительная торба на косом ремне через плечо.
Бывшие мои пожитки Гхажш упаковал в буургха и, кивнув на получившийся тюк, беззвучно сказал что-то Угхлууку, тот только глаза прикрыл в ответ.
Сам Гхажш тоже переоделся и кое-что изменил в своей внешности. У меня сам собой открылся рот, когда я увидел перед собой совершенно незнакомого воина.
Вместо сапог у него были мягкие башмаки с широкими ремешками вокруг лодыжек и слегка загнутыми носками; икры и бёдра были так обтянуты тонкой кожей штанов, что я видел, как под ней при каждом шаге перекатываются бугры мышц; на торсе плотно сидел короткий, кожаный же, жилет со шнуровкой вместо пуговиц. На обнажённых руках у воина были тяжёлые литые браслеты. Два золотых — на плече и запястье правой, и один золотой — на плече левой. Запястье левой руки было охвачено четырьмя петлями толстенной серебряной цепи. Такая же цепь, только ещё толще и золотая, двумя витками охватывала шею, и на ней странно смотрелась слегка позеленевшая круглая медная бляшка. Пальцы были унизаны кольцами различного размера и вида. Довершала вид золотая монета, прицепленная к левому уху.
— Зачем это всё? — спросил я, ошарашено его разглядывая. — Раньше вроде обходился.
— Я же теперь королевский стрелок, — пояснил Гхажш, заплетая волосы в короткую толстую косичку. — Стрелки, те, что жалованье королевское и добычу не допивают, а копят, так и поступают. Обращают всё в серебро да в золото и на себе носят.
— И цепи тоже? — подивился я.
— Цепи — это чтобы расплачиваться между собой, — Гхажш загнул косу вперёд и подплёл её кончик к волосам надо лбом, получилось что-то вроде волосяного гребня. — Обычай такой. Звено в цепи весит ровно как одна монета. Когда в кости играют, выигрыш или проигрыш на звенья меряют. Отсчитал, сколько надо, ножом звено разомкнул, и в расчёте. И выигравшему к своей цепи пристегнуть недолго, не железо же, металл мягкий, зубами звенья сомкнуть можно.
— А монета тогда зачем? — продолжал удивляться я. — Для красоты?
— Нет, — серьёзно ответил Гхажш, внимательно меня разглядывая. — Не для красоты. Монета на похороны.
— Этого что ли всего не хватит? — показал я на браслеты.
— Это всё стрелок пропить может или в кости проиграть, или свои же товарищи снимут и поделят после его смерти. Даже с раненого могут ободрать. А похоронную монету никакой стрелок не возьмёт, она тому предназначена, кто тело хоронить будет. И пропить её может только самый последний забулдыга, это же всё равно, как собственную смерть пропить. Хотя такие тоже встречаются. Но их не уважают.
Мне оставалось только подивиться прихотливой сложности чужих обычаев. «Нож на правый бок перевесь, — приказал мне Гхажш, наконец, закончив меня оглядывать. — Вот, как у меня».
У него на правом боку висел короткий прямой меч в потёртых ножнах.
— Да зачем это, — отмахнулся я. — Я же не левша.
— В Осгилиате все бывалые вояки так носят, — пояснил Гхажш. — Кто знает, тот оценит.
— А доставать как? Неудобно же.
— Удобно. Смотри, — Гхажш стал, подбоченившись, так что согнутая в локте правая рука упиралась в бок тыльной стороной ладони. — Приседаешь немного, ножны вниз идут, а ты рукоять вверх тянешь. Как только остриё из ножен выйдет, сразу делаешь выпад с рубящим ударом снизу вверх. Попробуй. Пляшешь ты отлично, у тебя должно получаться.
Я попробовал. Действительно, получалось легко.
— В Осгилиате народ буйный собрался, — продолжал тем временем Гхажш, — так что, если кто будет задираться, ты не удивляйся. Но и не бойся. До поножовщины дело редко доходит. Будет что серьёзное — я рядом с тобой встану. Меня будешь называть Нар или Огонёк, как тебе больше нравится. А теперь — в лодку, и поплыли.
«Как же так, — хотел ответить я. — А ребятам сказать пару слов?» Но не успел я эту мысль даже до конца додумать, как оказалось, что мы уже качаемся на речной волне, и течение быстро уносит нас на юг. В Осгилиате были к вечеру.
Гхажш привязал лодку к железному крюку, торчавшему из камня пристани, перемолвился парой слов на певучем языке Гондора с хмурым одноглазым лодочным смотрителем, получил от него деревянную дощечку с чёрной руной, заплатил за неё несколько медных монет и повёл меня к воротам крепости.
Ворота были распахнуты настежь, с обеих сторон створки подпирали плечами два сонных стражника довольно затрапезного вида. Народу в ворота туда и обратно сновало множество, но стражники обратились почему-то именно к нам.
— Кто такие? — лениво протянул левый и сделал движение, словно собирался преградить нам путь копьём.
— Адонар, — ответил Гхажш и щёлкнул пальцами по медной бляшке на золотой цепи. — Восемнадцатый ордо, возвращаюсь на службу после ранения. А братишка со мной, в стрелки записаться хочет.
— Забавно, — подумал я. — Мы же с ним совсем непохожи. Почему он назвал меня «братишкой»?
— А сюда чего? — также лениво тянул стражник. — Чего не в кордегардию?
— По реке пришли, — пояснил Гхажш. — От бъёрнингов сюда было удобнее. Переночуем, пива попьём, а потом — в Минас-Тирит.
— Восемнадцатый ордо, говоришь, — протянул уже правый стражник. — Там кто у вас капитан?
— Сейчас не знаю, — пожал плечами Гхажш. — Был Брад-живодёр. Я тяжело был ранен — чуть не год провалялся.
— Живодёр, говоришь, — вздохнул правый стражник. — Живодёр восемь месяцев назад сам на живодёрню попал. Одну голову нашли и ту еле узнали. В восемнадцатом сейчас Дъерг заправляет.
— Кривой? — Гхажш казался обрадованным.
— Во-во, Кривой Дъерг, — правый стражник задумчиво зевнул. — Чего он у вас «кривой»? Вроде не одноглазый.
— Он раньше у нас над вторым платунгом начальствовал. А «кривой» потому, что ему под Кирит-Унголом жилу на шее с одной стороны перерубили. Ходит, всё время голову набок. Плечо ухом трёт. А что? Наши в крепости? Меньше бы хлопот, и в кордегардию не надо.
— В Южном Гондоре сейчас ваши, — ответил левый стражник. — Кхандцев пасут, или они их.
— Слышь, братишка, — обратился он ко мне, — одёжку-то где надыбал?
— В Карроке, — ответил я, — на рынке.
— Оно и видно, — стражник усмехнулся. — Зря потратился, король тебе такое же тряпьё, новое, выдаст. Плащик в крепости лучше сними: не любят стрелки, когда кто-то под них рядится. Морду могут набить.
— Ты за него не бойся, — Гхажш потрепал меня по плечу. — Братишка не из простых, бывалый. Мы вместе с ним не одну лигу отшагали. Не смотри, что ростом не вышел, любому громиле шесть из восемнадцати вперёд даст.
— Да мне-то что, — пожал плечами стражник. — Я предупредил, а там, как хочет. Два белых звена с него, за вход в крепость, — он посмотрел на правого стражника, тот кивнул. — Ещё два — за ношение оружия.
— Плати, — подтолкнул меня в спину Гхажш.
Я достал из торбы кисет с монетами и отсчитал стражнику четыре штуки. Мне показалось, что это простое действие сильно повысило его уважение ко мне. Во всяком случае, стражник сделал глубокомысленное лицо, переглянулся с правым, а потом достал из поясной сумки две деревянных плашки с затейливыми чёрными рунами.
«Круглую носить на себе, на видном месте, — сказал он, протягивая их мне, — так, чтобы стража порядка могла свободно видеть. Треугольную — на рукояти оружия, также на виду. Разрешение действует до конца недели. Если захочешь остаться в крепости надольше, следующее можно получить у любой воротной стражи. Если к тебе обратятся стражи порядка, подчиняться их приказам беспрекословно иначе повиснешь высоко и коротко. У нас с этим строго. Стража порядка носит вот такие бляхи». И показал медный кругляш-застёжку на своём плаще с выдавленным изображением то ли совы, то ли филина: «Понятно?»
Я кивнул.
— Немногословный он у тебя, — сказал стражник Гхажшу. — Сразу видно, что северянин. Ты присматривай за ним тут, пока парень не обтешется. Сам знаешь, какие оторвы здесь водятся.
— Не боись, — Гхажш только ухмыльнулся. — За себя сам встанет. Ты лучше скажи, курятник Толстухи Фли всё ещё в «Глухом кабане»? Или, может, место поменяли?
— Что, груз с дороги сбросить спешишь? — понимающе засмеялся стражник. — Тамошние курочки тебя живенько растрясут.
И сделал приглашающее движение копьём: «Проходи!»
Подробно рассказывать о крепости я не буду. Не понравилась она мне. Камень, камень, камень, серый, грязный камень со всех сторон. Камень под ногами, камень по обеим сторонам улиц, и, кажется, даже, что камень над головой. Пыльные узкие улицы, вдоль которых, по канавам, текут нечистоты; толпы пьяных стрелков в одинаковых серо-зелёных плащах и висящий в воздухе густой запах, от которого к горлу подкатывает тошнота. Вот такой мне запомнилась крепость Осгилиат. Много позже, когда я побывал уже и в Минас-Тирите, и в Эсгароте, и в Умбаре, я понял, что бывают города и почище, и посветлее. Но тот, первый увиденный мною настоящий город, показался мне омерзительным.
Таверна «Глухой кабан» этого впечатления не исправила. Её огромный главный зал своими сводчатыми потолками и светом развешенных вокруг факелов живо напомнил мне подземелье Умертвищ. Только здесь не было плесени на стенах, и факелов было намного больше. Ещё здесь были люди. Много людей, в большинстве своём одетых в серо-зелёное. Очень много. Сотни две или три, а может, и больше. Они повсюду сидели на скамьях у длинных столов, что были расставлены между подпиравшими потолок столбами. Они ели, разговаривали, играли в кости, ожесточённо шлёпали по столам какими-то разноцветными листочками, пели, тискали потасканных девиц, раскрашенных, как орки, и занимались кучей разных других дел. И ещё они пили. Вот это занятие точно было для них самым главным. Могу поспорить, что любой из сидящих в таверне запросто перепил бы нас с Тедди. Обоих вместе. Над столами витал такой устойчивый многодневный перегар, что запах на улице казался просто свежим горным ветерком.
Мы подошли к стойке в середине зала, которая оказалась мне почти до подбородка. За стойкой возвышался устрашающего вида человечище, огромный, как изваяние древних королей у Рэроса. Волосатые ручищи человека-изваяния были сплошь покрыты синим узором прихотливо переплетающихся растений. Мне запомнился могучий дуб, в ветвях которого запуталось несколько маленьких рыбок.
«Привет, Кабан, — сказал Гхажш и изобразил перед человечищем что-то сложное пальцами левой руки. — Отдельный столик на четверых у окна, за занавеской. Свиные ножки с тушёной капустой на двоих, ну и пива, там, как обычно. Подошлёшь кого-нибудь потом, мы, наверное, ещё будем заказывать». И положил ладонь на стойку. Человечище молча кивнул, вынул из бэгга на кожаном переднике небольшие щипчики и ловко снял с запястья у Гхажша несколько серебряных звеньев.
Пока всё это происходило, меня кто-то сильно толкнул в спину. Я обернулся. Передо мной стоял бородатый верзила, ростом на две головы выше меня. На взгляд невозможно было определить, какого он роду-племени. Бородач был волосат, как бъёрнинг, беловолос, как роханец, а чертами лица напомнил мне Гху-ургхана, то есть имел курносый нос и слегка раскосые глаза.
— Чо на дороге встал, недомерок, — рявкнул он и попытался меня толкнуть ещё раз. Я посторонился, и бородач, промахнувшись, слегка задел широкой ладонью Гхажша, который как раз закончил свои расчёты с Кабаном.
— Отвянь от малого, косматый, — дружелюбно сказал ему Гхажш. — Не твой размер.
— А ты кто? — изумился бородач, подняв на Гхажша пьяный взгляд. — Обычая не знаешь? У двоих свара — третий не встревай.
— Свара у тебя сейчас со мной будет, — сообщил Гхажш, взяв его левой рукой за пояс. Легко подтянул пьяного к себе, упёрся лбом в покатый лоб бородача и продолжил низким, угрожающим голосом: — И ты её не переживёшь. Ты меня Ударил! Верно, Кабан?
Кабан молча кивнул.
— А я парень вспыльчивый!
— Ну чо, чо… — промямлил бородач. — Задел нечаянно. Делов-то.
— Раз дел никаких, то мы пошли, — сразу же согласился Гхажш, отпуская пояс, и повлёк меня в глубину зала, оставив обомлевшего забулдыгу у стойки.
Столик на четверых оказался прикреплённой к каменному столбу тёмной дубовой столешницей, сплошь изрезанной рунами. По-моему, кроме Всеобщего там были надписи не меньше, чем на восьми языках, включая Тёмное наречие. Смысла большинства из них я не понял, а те, что понял, не стоит пересказывать. Стол был установлен в закутке, у стены, и окружён с трёх сторон лавками и деревянными стенками, высотой почти до потолка. От общего зала его отделяла чёрного цвета занавесь, которую Гхажш, впрочем, задёргивать не стал. Маленькое зарешеченное оконце в стене не добавляло ни света, ни свежести и, вообще, непонятно, зачем было сделано.
Не успели мы присесть, как из факельного полумрака вслед за нами появилась необхватной толщины тётка в засаленном переднике с огромным подносом в руках, заставленным множеством блюд и кружек. Не говоря ни слова, она сгрузила с подноса на стол блюдо с ворохом свиных ножек и кучей тушёной капусты, чашку с луковой подливкой, две плоских пресных лепёшки, четыре кружки с пивом и также молча удалилась.
Против ожидания, ножки оказались не только съедобными, но даже и вкусными. Не домашнее приготовление, конечно, однако близко к тому. Вот пиво меня по-настоящему разочаровало, впрочем, я о нём уже говорил. Гхажш же хлебал его, нисколько не морщась.
— Хочешь сойти за своего, — сказал он мне, — делай то, что делают остальные. В моей работе приходится делать вещи и похуже. Вот тяпнешь пару кружек, и оно тебе покажется не таким уж плохим. Ты лучше не ножки пивом запивай, а, наоборот, пиво ножками закусывай. Тогда пойдёт. Всё, что из свинины, у Кабана неплохо готовят.
— А поприличней мы места не могли найти? — спросил я. — Или здесь все места такие?
И с тоской вспомнил «Гарцующий пони». Я был там лишь один раз в жизни, и тогда заведение Маслютика показалось мне местом жутким и развратным. Теперь-то я понимал, что по сравнению с «Глухим кабаном» «Гарцующий пони» — просто образец приличия и благопристойности.
«Есть здесь места поприличнее, — Гхажш внимательно оглядывал зал. — Для господ начальников и просто для тех, кто брезгует в места, вроде этого, ходить. Но мне с человечком одним встретиться надо, потрепаться кое о чём. Встреча здесь назначена. Для моей работы такие заведения — лучше не придумать. Никто ни на кого внимания не обращает, никто не подслушает».
Тут он был прав. Даже если бы мы с ним орали во весь голос, в слитном гуле множества пьяных мужских голосов, задавленных женских взвизгов, стуке сдвигающихся кружек и скрежете ножей о тарелки нас вряд ли бы кто услышал далее двух шагов. А то и одного.
Заедая отвратное пиво пряной свининой, я смотрел в зал и думал о том, как странно устроена жизнь. Вот сидит рядом со мной орк — тайный лазутчик и убийца, выкравший меня едва ли не с порога собственного дома, обделывающий здесь какие-то свои, непонятные мне тёмные дела. И к нему я испытываю гораздо более тёплые чувства, чем к этому серо-зелёному воинству, которое вроде бы должно меня защищать от таких «огненных крыс», как Гхажш. Я не мог понять, как же оно так оказалось, что не только Гхажш, но и Огхр, и едва не убивший меня Гхай, и даже страшный дедушка Угхлуук вдруг оказались мне дороже, ближе и понятнее, чем эти пьяные люди, на которых я и смотреть-то не мог без отвращения.
Размышления мои прервал вежливый вопрос, произнесённый на Всеобщем, но с роханским произношением: «Простите великодушно, хорошие фреас, можна ли мне с вами присесть, поговорить?»
— Нельзя, — грубо ответил Гхажш, не отрываясь от еды. — У нас тут своя компания, чужаки нам ни к чему.
— Та я понимаю, — заискивающе улыбнулся говоривший, молоденький роханец.
— Я вас недолго отвлеку-та. Вы, фреа добрый, имечко-та, простите, Ваше не припомню, — роханец улыбнулся уже озорно, — давеча у нас в доме гостевали. Когда в Прикурганниках-та наших с отрядом стояли.
— Вот и молодой фреа, — он кивнул на меня, — в спальне у тату моего отлёживался. В беспамятстве пребывал.
— Да-а? — протянул Гхажш задумчиво. — Ну-ка поближе подойди. Как отца по имени?
— Хальм, фреа добрый, — ответил роханец, присаживаясь на краешек лавки. — Вы меня, должно, не помните, я у тату младший.
— Помню я тебя, — с досадой усмехнулся Гхажш, — помню. Ты нам за столом прислуживал. Хальм говорил, обычай у вас такой.
— Во-во, — роханец обрадовался. — Вы-та ещё о сестрёнке моей говорили, об Льефи, и об кузнеце, которого повесили.
— Ну, — Гхажш чем-то был не на шутку недоволен. — Сейчас тебе чего надо?
— Совета вашего хочу спросить фреа…
— Нар, — перебил роханца Гхажш. — Меня зовут Нар.
— Нар, — послушно повторил роханец. — Тут дело-та, видите, какое. Проходили мима нашей деревеньки орки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44