В Хоббитоне не любят вспоминать о высоких смыслах бытия. В Хоббитоне предпочитают говорить о вещах простых и понятных. Об урожае ячменя и вкусе пива, о способах приготовления свиных ножек, о пойменных лугах и ближнем и дальнем родстве. Многие так и заканчивают жизнь, считая, что прожили её достойно и правильно.
Прошло много лет с тех пор, и много раз я задумывался о сделанном тогда выборе. Я мог убежать, да даже и бежать было не обязательно, можно было просто повернуться и уйти, легко и спокойно, не оглядываясь на кружащее вороньё. А потом прожить всю жизнь в достатке, довольстве и уюте, в хорошо обустроенной норке посреди зажиточного имения. Для этого надо было всего лишь бросить умирающего умирать. Без помощи и утешения. Тем более что умирал-то даже не хоббит, а орк. Враг и извечный пособник Извечного врага, как я тогда думал. И мой личный враг тоже, ведь это из-за него я оказался за столько лиг от родного дома. Очень легко было повернуться и уйти. Но я остался. Я вышел из-за камня и остановился перед Гхажшем в растерянности, не зная, что же мне теперь делать. В Хоббитоне даже болеют нечасто, а ухаживать за раненым мне и вовсе никогда не приходилось. Я просто не знал, чем могу ему помочь. Край буургха сполз, и из-под него показалась босая нога в распоротой мохнатой штанине. Нога была багрово-сизая, безобразно распухшая, с неровно сломанным ногтем на большом пальце. Гхажш неотрывно смотрел на меня, и заметно было, какого усилия ему стоит удерживать себя в сознании. Проследив взгляд, я понял, что он смотрит на баклагу с питьём энтов.
Всё-таки я немного опасался приближаться к нему, хоть он казался совершенно обессиленным. Но хватало же ему сил отпугивать воронов. Отстегнув баклагу от пояса, я осторожно протянул её к нему, готовый в любое мгновение отдёрнуть руку, если он попытается меня схватить. Гхажш выпустил из ладони свою суковатую дубинку и неуверенно потянул дрожащую руку к горлышку бутыли. Баклага была полна и потому тяжела. Когда его пальцы обхватили горлышко, я отпустил её, и ему не хватило сил, чтобы удержать. Он не разжал пальцев — рука месте с баклагой упала ему на колени. Из горлышка прямо на буургха выплеснулось немного жидкости. Гхажш вздрогнул, скрипнул зубами и, выпростав из-под буургха вторую руку, медленно потащил баклагу ко рту. Я боялся ему помочь.
Он трижды останавливался и отдыхал, прижимая драгоценную ёмкость к телу. Когда ему, наконец, удалось коснуться пересохшими губами горлышка, я думал, что он высосет всё до дна, но он сделал лишь несколько мелких глотков и расслабленно откинулся.
— Поживу ещё денёк, — неожиданно сказал он. — Думал — сегодня… а теперь получается — завтра… — и, приложившись к баклаге, отпил ещё немного. — Вода вчера кончилась… — он говорил как будто сам с собой. — Или позавчера… Не помню.
— Если бы тут была вода рядом, я бы сходил, — сказал я.
— Там, — показал он глазами в сторону, — ручей маленький. Под буургха возьми…
По-прежнему опасаясь, я приподнял край буургха. Пахнуло тяжёлым застарелым запахом нечистот. Бутыль Гхажша лежала рядом с его боком.
Ручеёк я нашёл легко. Он был всего шагах в тридцати выше по склону. Гхажш, видимо, ползал к нему: осталась борозда на траве. Ручей был маленький, в половину моей ладошки шириной, и тёк на таком открытом месте, что сразу стало понятно, почему Гхажш предпочёл оставаться в камнях. Они давали хоть какую-то защиту. Напившись ледяной, до ломоты в зубах, воды, я набрал полную баклагу и вернулся.
Гхажш спал. Спал, по-детски полуоткрыв рот, посапывая и прижимая к груди бутыль, словно любимую игрушку. Вокруг по валунам важно расселись чёрные вороны. Похоже, они решили не дожидаться, пока Гхажш умрёт, и собрались заклевать его ещё живым. И сейчас оживлённо каркали, словно договаривались, кому начинать.
Я шуганул вороньё, поставил рядом со спящим баклагу с водой и осторожно высвободил из его рук свою, с питьём энтов. Раненый пошарил во сне руками, ничего не нашёл и лишь натянул на себя буургха, снова закутавшись в него по самые глаза. Лоб у него был горячим, обжигающим ладонь, и я, отрезав от своей дерюжной одёжки полосу ткани, сделал ему мокрую повязку на голову. Гхажш довольно почмокал во сне и попытался повернуться на бок, но это ему не удалось.
До вечера я просидел рядом с ним, меняя высыхающие повязки. Они сохли так быстро, что даже вода в баклаге Гхажша кончилась, и мне пришлось ещё раз бегать к ручью. Когда солнце спряталось за вершины гор, а недовольные вороны разлетелись искать ночлег на окрестных деревьях, Гхажш открыл глаза.
— Ты ещё здесь? — спросил он без всякого удивления. Просто спросил, не требуя ответа. Да и что было отвечать. — Можно, я ещё у тебя попью? — голос был уже не такой хриплый, как днём.
— Конечно, — ответил я и отдал ему баклагу, — пей, сколько хочешь, — на самом деле мне было жаль питья энтов. Путь предстоял долгий, и кто мог знать, попадётся ли в пути пища, но раз уж я остался, то нельзя было ему отказать. — У тебя есть огниво? Я бы костёр развёл.
— Не надо огня, — Гхажш прихлёбывал из бутыли мелкими, короткими глотками, — видно далеко. Есть хочешь?
— Пожевал бы, — сказал я. Не потому, что хотел есть, — питьё энтов очень сытная штука, — но когда три дня подряд только пьёшь, хочется что-нибудь положить на зубы.
Гхажш запустил руку под буургха, порылся там и вынул маленький берестяной стакан.
— Больше нет ничего, — сказал он, — только это.
Я опасливо покосился на туесок, пахло резко и непривычно.
— Не боись, — усмехнулся краешками губ Гхажш, — это тёртые орехи с горным мёдом и травы разные. Мы это едим, когда долго бежать приходится. Только ешь немного, и водой обязательно запивай.
Немного — это он мог бы и не говорить, там было меньше одной трети, и стаканчик был мал. Я осторожно запустил палец внутрь, собрал со стенок несколько капель вязкой зеленоватой массы и лизнул. Вкус был скорее горький, чем сладкий, но приятный. Я сидел неподалёку от Гхажша на свёрнутом буургха, слизывал с пальцев зелёную массу, прихлёбывал водой и размышлял, как мне понимать это «долго бежать». Означало ли оно, что до сих пор орки подолгу не бегали? Потому что этой, совсем непохожей по вкусу на мёд, штуки я до сих пор не пробовал. Или мне её не давали, как слишком ценный продукт?
Увлечённый раздумьями, я не заметил, как «ценный продукт» закончился. Мне стало стыдно, Гхажш просил не есть много, я повернулся к нему, намереваясь попросить извинения, и почувствовал, как внутри меня становится нестерпимо жарко. Словно кто-то раздувал во мне неукротимое пламя. Казалось, что кровь сейчас вскипит, и красный пар прорвёт кожу. Сознание затуманилось, а налившиеся, переполненные кровью глаза почти ничего не видели в окружающем багровом тумане. В ушах гулко, заглушая всякие звуки, стучало, и каждый удар отдавался в голове, причиняя жгучую боль.
Я смотрел на Гхажша, пытаясь понять, зачем он отравил меня. Он, опираясь на руки и стараясь приподняться, что-то кричал. Рот Гхажша открывался в немом, неслышимом для меня, крике, и мой полусгоревший рассудок, изо всех сил удерживающийся над поверхностью бушующего в голове пламени, понял, по губам прочёл: «Двигайся!!! Двигайся, дурак!!! Шевелись!!!» С трудом, будто ломая собственные кости, я двинул тяжёлой, налитой расплавленным свинцом, рукой. Движение другой руки далось ещё труднее. А немые, рвущиеся в крике, губы требовали: «Вставай, малой! Вставай! Двигайся!» Я поднимал себя медленно, словно гору волок на плечах. Цеплялся за бугорки и трещинки в валуне восковыми, плавящимися от каждого движения пальцами. Голова уже отказалась соображать, и только через глаза в спрятавшийся от нестерпимого жара разум проникало: «Давай, малой, давай! Делай что-нибудь! Хоть что-нибудь делай!» Меня повело в сторону, я еле успел переступить плохо слушающимися тяжёлыми ногами, и кто-то ехидный внутри головы насмешливо сказал: «Как корова на льду!» И пропел тонким скрипучим голоском дедушки Сэма: «А корова прыг-скок!» Ноги неуверенно переступили три шага. «А корова в лужицу прыг-дрыг!» И ноги сами повлекли меня вокруг валунов, приплясывая и привычно подлаживаясь под слова простецкой песенки. «А корова пьяная вбрызг-вдрызг! — задорно продолжил голосок в моей голове. — Влево шаг и вправо шаг, прыг вперёд и скок назад!» И понеслась! Жаль, что никто из хоббитов не видел той брызги-дрызги!
А может, оно и к лучшему. Вряд ли то, что я вытворял тогда, понравилось бы строгим ценителям. Когда Вас палит изнутри, а вместо крови в жилах кровавый кипяток, не до точности движений. Вместо выверенных до волоска коленец я выделывал нечто несуразное. Так непредсказуемо пляшет огонь лесного пожара. Мне казалось, что я сам обратился в огненный, безудержный пал, и за моей спиной остаётся обугленная трава. Окажись кто на моём пути, я и не заметил бы его, снёс бы с дороги, сжёг, как сжигает безжалостный пожар. А потом я утратил ощущение действительности, провалился в багровую тьму, и только Гхажш знает, что ещё происходило вокруг валунов. Но он о подробностях помалкивает, сколько я его не спрашивал.
Очухался я от громкого лязга собственных зубов. Челюсти стучали друг о друга мелким частым стуком, заглушая всякие звуки вокруг. Тело вместо давешнего жара было охвачено ледяным, ломотным холодом. Немудрёно, я валялся поперёк русла ручья, в котором набирал для Гхажша воду. Вода с левого бока поднялась, как у плотины, и обтекала меня со всех сторон. Одежда была до последней нитки пропитана ледяной влагой. Я попытался сесть, промёрзшее насквозь тело нехотя послушалось. Накопившаяся вокруг меня вода радостно зашумела и убежала вниз по склону.
Солнце стояло ещё невысоко и почти не грело. Зато оно освещало живописную полянку между ручьём и валунами. Вид у полянки был такой, словно на ней неделю паслось стадо кабанов. Похоже, что на этом вытоптанном и перерытом пространстве не осталось ни одной живой травинки.
«Вылезай из ручья, — сказал голос Гхажша. Сам он обнаружился сидящим у ручья чуть ниже меня по склону. Без штанов, в одной безрукавке. Штаны он как раз стирал. — Или помочь?» Я отрицательно помотал головой и на четвереньках пополз к нему. Когда я добрался до него, он сунул мне в руки баклагу и сказал: «Пей!» Я снова помотал головой, вот уж чего-чего, а пить мне не хотелось. Скорее наоборот. От холода это бывает.
«Пей, я сказал! — прикрикнул Гхажш. — Подохнуть хочешь? Ты часа три в этой водичке пролежал. Скоро кровью кашлять будешь. Пей. Не знаю, где ты взял это зелье, но оно мёртвого на ноги поднимет, — он показал на свою ногу. — Видел?»
Нога за ночь утратила сизые оттенки и стала просто багровой. И опухоль спала. Если бы не цвет, то она бы выглядела обычной.
— Гнётся ещё плохо, — пожаловался Гхажш, пока я вливал в себя питьё энтов, — зато двигаться уже могу. А вчера с жизнью попрощался. Если так пойдёт, завтра прыгать буду, как кузнечик. Да пей, ты, — сказал он, увидев, что я отставил бутыль, — там ещё больше половины, обоим хватит.
— Хватит, — ответил ему я. — Мне уже хватит, — и принялся стаскивать с себя дерюгу. Её надо было побыстрее выжать. Я в самом деле чувствовал себя прекрасно. Мне казалось, что я старый нож, который бросили в горн, нагрели добела, а потом заново перековали и закалили. Звенело всё внутри от переполняющего тело радостного восторга и ощущения неизбывной силы и крепости. — Что это со мной было?
— Тебе же сказали, немного, — язвительно ответствовал Гхажш. — Здоров ваш народец пожрать. Это я ещё у вас там, на берегу, заметил. Того, что ты съел, пятерым на два дня хорошего бега хватило бы… Похоже, что это на тебя действует сильнее, чем на наших. Ты тут такое вытворял…
— Предупреждать же надо, — попенял ему я. — Откуда я знаю, сколько это у вас — немного. И что я вытворял?
— Это тебе видней, — ухмыльнулся Гхажш. — Песню какую-то орал. Про корову пьяную. Прыгал выше головы, колесом ходил, по поляне туда-сюда скакал, по камням палкой молотил, я думал, ты их в крошку размолотишь и меня заодно, но палка не выдержала, — он кивнул в сторону.
На полянке, и впрямь, валялся огрызок его суковатой дубинки с торчавшим во все стороны размочаленным охвостьем.
— Это пляска у нас такая, — смутился я. — Брызга-дрызга.
— Да?.. — удивился Гхажш. — Если у Вас так пляшут, то как тогда дерутся? То-то ты бородатого, как грудного младенца, завалил. Может, Урагха тоже? Нет, без оружия вряд ли. Не тот Урагх парень. Когда он тебя отпустил?
— Не помню точно, наверное, неделю назад, — мне стало грустно: перед глазами сразу появился Урагх, ещё живой. — Зачем ты ему приказал себя убить?
— Я? — удивился Гхажш. — Я ему приказал тебя отпустить, если вы отобьётесь от атагхана. А что он сделал?
— Руку он себе отрезал, чтобы меня освободить. И умер.
— А рука где? — глупый, по-моему, вопрос. — И цепь.
— Руку я вместе с ним похоронил, а цепь мне энт оторвал.
— Энт? — Гхажш ошеломлённо помотал головой. — Это бродячий пенёк что-ли? Ты встречался с бродячим пнём и всё ещё живой?
— Они не пеньки! — обиделся я за энтов. — Они добрые! И это питьё, про которое ты говоришь «зелье», это их пища. Мне его энт сам дал. Так что можешь их поблагодарить за выздоровление.
— Да? — Гхажш помотал головой и машинально отхлебнул из баклаги. — Это пойло бродячих пеньков? Тогда я из наших, наверное, первый, кто его пил. Я уже ничего не понимаю. Когда нас с Урагхом разнесло, ты у него на руках лежал и, по-моему, не в себе был. Давай рассказывай всё по порядку!
Я рассказал. Всё что помнил про пещеру и про Фангорн.
— Дела … — протянул Гхажш, когда я рассказал ему о поступке Урагха. — Это не я ему приказывал, это он сам. Ты не знаешь, но у нас можно всю жизнь в снагах проходить… Без имени. Это он так доказал, что я зря его имени лишил. Что он не «гха», а воин. Урагх — это и значит, по-нашему, воин. И имя у него было такое же.
— Как доказал? — не понял я. — Там же никого кроме меня не было, а я в этом ничего не понимаю. Даже сейчас.
— Доказывают самому себе, — совсем уж непонятно, словно для себя, произнёс Гхажш, — остальных убеждают. Убеждать ему было некого, а доказать, он доказал. Он мог руку и не резать. Мог просто тебя отпустить.
— Как это? — пришёл мой черёд изумляться. — Цепь же, её зубами не перегрызёшь.
— Кугхри принеси, — попросил Гхажш, — и камень какой-нибудь, а лучше — два. Да не менжуйся! Я тебя в ручье мог триста раз утопить, пока ты без памяти лежал.
Я решил, что он прав, недоверие при всём, что теперь между нами происходило, оскорбительно. И быстренько притащил требуемое.
— На бок ложись, — приказал Гхажш, — ошейник снимать будем. Он тебе всё равно маловат, перестарался Хальм, туговато затянул. Как я раньше не заметил?
Только после его слов я ощутил, что ошейник, действительно, слегка сдавливает шею, как раньше не сдавливал. Наверное, я не замечал этого, потому что дышать он мне пока не мешал. Когда я лёг, Гхажш придвинулся, и я почувствовал, как между кожей и ошейником протискивается сталь кугхри. Стукнул по обуху клинка камень, в ушах слегка зазвенело, и ошейник распался.
— Держи, — Гхажш протянул мне кусок цепи. — Вот так это можно было сделать.
— Так просто, — удивился я.
— А чего тут трудного, — в свою очередь удивился Гхажш, — смотри, — и показал мне клинок.
Я посмотрел и ничего не понял.
— Внимательно смотри, — и Гхажш провёл пальцем по гладкому, без единой щербинки, лезвию. Я начал понимать. — Этим самым клинком ты бородатого почти пополам развалил. А он в броне был. Для кугхри эта деревенская цепь, что верёвка. Он железо бородатых рубит. Для таких дел и скован. Понятно? Что дальше было?
Я рассказал. Когда я говорил о похоронах на болоте, Гхажш одобрительно кивал, и мне стало приятно, оттого что мой поступок, действительно, оказался для кого-то важным. Потом я добрался до встречи с энтом, и вот уж тут Гхажш начал требовать от меня подробностей не хуже самого энта. Особенно о том, что энт говорил о людях Рохана. Он заставил меня повторить речи Скородума едва ли не дословно.
За этими разговорами, перемежаемыми глотками энтового питья, незаметно прошёл день. Пора было устраиваться спать. В валунах решили не ложиться. После многодневного лежания Гхажша там изрядно воняло. Расположились под каким-то деревом. Буургха Гхажша тоже вонял, и его сначала замочили в ручье, а потом растянули между двух молодых деревцев для проветривания и просушки. К счастью, буургха Урагха был достаточно велик, и мы могли, завернувшись, спать в нём вдвоём, надо было только поплотнее прижаться друг к другу, чтобы не терять тепло. Ночи в горах холодные.
— Никогда не думал, что придётся спать в обнимку с орком, — пошутил я, прижимаясь к нему, но Гхажш моей шутки не принял.
— Сам ты, орк, — обиделся он. — Это братец у меня орк. А мы урр-уу-гхай. Мы солнца не боимся.
— А Хальму говорил, что орк, — заметил я.
— Всё-то ты слышишь, — буркнул Гхажш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44