Отсюда и километра не будет.
Когда они выходили из ресторана, мимо проехал человек на роликовых коньках. Они поднялись по Крамгассе, миновав по пути еще два раскрашенных фонтана. День был жаркий, и они старались держаться в тени. Вторые этажи домов выдавались над тротуарами, защищая прохожих от солнца; благодаря этому улица выглядела по-домашнему уютной, что располагало к доверительным разговорам. На каждом шагу попадались открытые рестораны и кафе с вынесенными наружу столиками.
— Куда вы собираетесь ехать?
— Хочу осмотреть окрестности города, — ответил Фицдуэйн. — Может быть, съезжу на озеро Тун, а потом поднимусь в горы.
— А вы умеете ездить по снегу и льду? — спросил Медведь. — Чем выше в горы, тем опасней дорога. Вам понадобятся специальные покрышки. Сам я пользуюсь могильными плитами.
— Чем-чем?
— Надгробиями, — сказал Медведь. — Кладу в багажник разбитые могильные плиты. У меня есть приятель, который с ними работает. Они не слишком большие, зато тяжелые. С таким грузом ехать по льду гораздо легче.
— Весьма разумно, — сказал Фицдуэйн без особого энтузиазма.
Рядом с Циттлоггетурмом, знаменитой бернской башней с часами, собралась небольшая толпа. Стрелки узорных часов приближались к двенадцати. Когда Фицдуэйн поднял глаза, наверху раздвинулся занавес. Прокукарекал и захлопал крыльями петух; прозвенел бубенцами шут; снова запел петух, после чего на сцене появилась процессия медведей в разных нарядах: у одного были дудочка и барабан, у второго шпага, следующим был рыцарь в доспехах, за ним двигались еще три медвежонка, а завершал шествие медведь в короне. Хронос перевернул песочные часы. Человек в золотом костюме ударил в колокол на башне. Лев кивнул головой ровно двенадцать раз, и в заключение снова пропел петух.
Фицдуэйн застыл в изумлении.
— С ума сойти, — сказал он.
Медведь помахал ему на прощание и направился в сторону Марктгассе; через несколько шагов он обернулся.
— Могильные плиты, — крикнул он, — не забудьте.
У Херца не выдавали могильных плит — даже в обмен на чеки “Америкой экспресс”, — поэтому Фицдуэйну пришлось удовлетвориться “фольксвагеном-гольф” с передним приводом.
Прежде чем покинуть Берн, Фицдуэйн спросил в гостинице, не звонил ли ему кто-нибудь. Фон Граффенлауб еще не объявлялся, но Фицдуэйн решил дать ему несколько дней и лишь потом начать розыски на свой страх и риск. Действия, предпринятые без поддержки адвоката, могли сразу ухудшить ситуацию. Фицдуэйну пришлось бы вступить в общение с тесным кругом родственников и друзей погибшего, где новости распространяются очень быстро. Если эта публика узнает, что отец Руди отнесся к затее ирландца отрицательно, ему нечего рассчитывать на откровенность. Как это ни печально, лучшей тактикой пока оставалось выжидание; а между делом можно было ознакомиться с местными достопримечательностями. Правда, с одним человеком стоило наладить контакт сразу: этим исключением была сестра Руди, Врени.
По еще не выясненным причинам Врени была не в ладу со своим отцом. Она оставила комфортабельную жизнь в Берне, разорвала отношения с большинством друзей и перебралась в экологически чистый район, на старую ферму в холмах Бернского нагорья рядом с маленьким поселком под названием Хайлигеншвенди. Жить естественной жизнью не значило соблюдать обет целомудрия. Фицдуэйн разузнал, что ей составлял компанию двадцатичетырехлетний лыжный инструктор Петер Хааг. Если верить Эрике — а какая приемная мать могла быть более искушенной в вопросах пола, — Петер не брезговал и связями на стороне, особенно во время лыжного сезона. “Такие уж они, лыжные инструкторы. Наверное, тут виноваты свежий воздух, физические упражнения и вообще здоровая жизнь. Все это разжигает чувственность, а ведь там столько возможностей для ее удовлетворения. Понимаете, Хьюго?” — сказала она. И накрыла его руку своей.
Еще утром Фицдуэйн позвонил Врени из гостиницы. Да, она не против увидеться с ним. Она будет ждать его после ленча. В поселке ему всякий скажет, как проехать на ферму. Она говорила по телефону чересчур отрывисто — это граничило с невежливостью, но Фицдуэйн не обиделся. Похоже было, что ее мысли заняты чем-то другим и что она недавно плакала.
В путеводителе Мишлена поселка Хайлигеншвенди не было вовсе. Фицдуэйн взял Бедекера — то же самое. Он уже начал подозревать, что его одурачили, но тут к нему на помощь пришла одна из работниц Херца. Она жила на озере Тун, всего в нескольких километрах от разыскиваемого поселка. Она извлекла откуда-то крупномасштабную карту Швейцарии и торжествующе обвела название “Хайлигеншвенди” красным фломастером.
Рассказывая о красоте этого поселка, девушка из заведения Херца не преувеличивала. Когда Фицдуэйн миновал озеро Тун и начал подниматься по петляющей горной дороге, он не мог не восхититься здешними видами. В чистом голубом небе сияло солнце. Забравшись повыше, он увидел внизу сверкающую гладь озера.
Машину он оставил в Хайлигеншвенди. Отсюда к дому Врени вела узкая дорога — ему сказали, что идти туда всего минут десять и что добраться до места пешком легче, чем на автомобиле. Кругом еще лежал снег, и развернуть машину на узкой аллее было бы довольно трудно.
Около дома стоял новый на вид дровяной сарай. Благодаря щелям, специально оставленным в боковых стенах, сарай продувался ветром, чтобы дрова лучше сохли. Внутри лежали аккуратно наколотые поленья, все одинаковой длины — для глаз ирландца это представляло собой весьма непривычное зрелище. Уложены они были тоже очень аккуратно, с правильными промежутками, даже края выровнены — ни одно поленце не вылезало ни на сантиметр.
Сам дом стоял на склоне холма и выглядел так, словно был выстроен несколько веков тому назад. За бессчетное количество суровых зим и жарких лет бревна, из которых он был сложен, выцвели и покрылись крапинками. С крыши капало: это таял снег.
Когда Врени открыла дверь, Фицдуэйн почувствовал запах имбирных пряников. Облик самой хозяйки неожиданно тронул его, и на мгновенье он лишился дара речи. Она была так похожа на Руди и вместе с тем так отличалась от него. Глядя на нее, Фицдуэйн сообразил, в чем тут дело. Руди он видел только мертвым. А Врени была румяной, юной, прекрасной и самой что ни на есть живой. Одна ее щека была испачкана в муке.
В Берне Фицдуэйн запасся цветами. Сейчас он хотел вручить их ей. Врени улыбнулась и подняла руки ладонями вперед. Они тоже были в муке.
— Вы очень внимательны, — сказала она, — но подержите их еще минутку, пока я помою руки, ладно? Я пеку пряники на Пасху для своих кузенов.
В прихожей выстроились в ряд ботинки и башмаки на деревянной подошве. По просьбе Врени Фицдуэйн добавил к ним свои и надел предложенные ему “хютгенфинкен” — толстые носки с кожаными подошвами, расшитые яркими цветами. Затем прошел за хозяйкой в маленькую, жарко натопленную кухню — по ее стенам тянулись многочисленные шкафчики и полочки. Полуфабрикатов он здесь не заметил. Вместо них были связки сушеных трав, банки с разноцветными крупами и бобами и надписанные от руки бутылочки с жидкостями. Занимающая один угол печь, в которой полыхали дрова, излучала тепло. На выскобленном деревянном столе стояли несколько противней с остывающими в формочках пряниками. Тут же лежали мука и прочие продукты, показывающие, что работа еще не закончена.
Через кухню Врени провела Фицдуэйна в другое помещение. Пройдя в дверь, он обратил внимание на то, что печь соединена с чем-то вроде двухъярусной каменной скамьи в углу следующей комнаты. Над этой скамьей в низком потолке было проделано круглое отверстие, сквозь которое мог пролезть человек. Врени заметила его интерес.
— Это у нас вместо центрального отопления, — сказала она. — Кухонная печь греет камень и отапливает эту комнату. При желании мы можем открыть люк на второй этаж, и в спальне наверху тоже будет тепло. Такая штука называется “чус”. Когда на дворе холодно, я забираюсь в спальню через этот люк, чтобы не пользоваться наружной лестницей.
Фицдуэйн был заинтригован: в его родной Ирландии отдавали предпочтение романтическим, но малоэффективным вследствие их открытости каминам. Врени покинула его на несколько минут, чтобы закончить дела на кухне и вымыть руки. Он потрогал верхнюю каменную полку. Она была теплой, приятной на ощупь. Он заметил систему отражателей, с помощью которой можно было регулировать поток тепла.
Комната — по-видимому, самая большая в доме — показалась Фицдуэйну достаточно просторной. Мебели здесь было немного: деревянный стол и четыре простых стула с прямыми спинками, в углу — низкая кровать с разбросанными по ней подушками, очевидно, служившая и диваном. Кроме того, на полу лежали несколько набитых соломой тюфяков, заменяющих пуфы, а у стены стоял сосновый книжный шкаф. Фицдуэйн не увидел никаких современных электронных устройств — ни телевизора, ни радиоприемника, ни магнитофона. Только телефон, стоящий на полу рядом с кроватью.
Он подошел к шкафу, чтобы поглядеть на книги. Большинство названий были немецкими и мало что ему говорили, но, судя по обложкам и фотографиям, хозяева сильно увлекались левыми направлениями в политике. Несколько книг были либо написаны неким Рудольфом Штейнером, либо посвящены ему. Это имя зацепило в сознании Фицдуэйна какую-то струнку, и вскоре он припомнил, что знавал когда-то немецкого наемного солдата, которого звали Рольфом Штейнером. Впрочем, вряд ли книги могли иметь отношение к нему.
— Антропософия, — сказала Врени. В каждой руке у нее было по дымящейся кружке. Она отдала ему одну и уютно устроилась на толстом тюфяке. На ней были потертые джинсы и свободная хлопчатобумажная рубаха, похожая на те, что носят индийцы. Она была босиком, и Фицдуэйн обратил внимание на безупречную форму ее маленьких ног.
— Вы не знакомы с учением Штейнера? — спросила она. — Рудольфа Штейнера? Фицдуэйн покачал головой.
— Он был австрийцем, — сказала она, — но работал главным образом в Швейцарии. Антропософия — это построенная им философия жизни. Под этим подразумевается знание, добытое высшим человеческим “я”, — в отличие от теософии, божественной мудрости. Антропософия включает в себя самые разные вещи.
— Например? — спросил Фицдуэйн.
— Науку, образование, архитектуру, биодинамический подход к сельскому хозяйству и так далее, — ответила она. — Даже ритмическую гимнастику. Моя двоюродная бабушка, которая увлекалась этим учением, в молодости танцевала босиком на покрытой утренней росой лужайке.
Фицдуэйн улыбнулся.
— А вы тоже из его последовательниц?
— Отчасти, — сказала она. — По-моему, он придумал много хорошего в области сельского хозяйства. Мы здесь применяем только естественные методы. Не пользуемся ни химикалиями, ни искусственными удобрениями, ни вредными добавками. Работы, конечно, больше, но ведь игра стоит свеч, правда?
Фицдуэйн отхлебнул горячей жидкости из своей кружки. Она была странного желто-коричневого цвета и горькая на вкус.
— По-моему, все зависит от привычки, — сказал он.
— Нравится вам? — спросила она, кивнув на кружку. — Это особый травяной чай, приготовленный по моему личному рецепту.
Фицдуэйн улыбнулся.
— А я уж хотел было обругать Штейнера, — сказал он. — Судя по ужасному вкусу, это должно быть необычайно полезно.
Врени рассмеялась.
— Мой травяной чай помогает от всего на свете. Он излечивает от простуды, очищает внутренности и увеличивает потенцию.
— Прямо панацея.
— Вы сами не понимаете, чего лишаетесь, — сказала Врени. — Дать вам взамен обычного кофе?
Пока она варила кофе, он снова стал изучать содержимое соснового шкафа, минуя труды Штейнера. На нижней полке, почти скрытая многотомной энциклопедией, затаилась знакомая книжка: “Парадоксальный бизнес”, автор Хьюго Фицдуэйн. Он перелистал ее. Оттуда выскользнули засушенный цветок и маленький бумажный прямоугольничек. Цветок рассыпался, когда Фицдуэйн хотел подобрать его с пола. Прямоугольник оказался удостоверением лыжника. Книга тоже упала и раскрылась на фотографии полковника Шейна Килмары во всю страницу.
— Я гляжу, у вас есть мой опус, — крикнул он в дверь, ведущую на кухню.
— Правда? — отозвалась она с удивлением в голосе. — Честно говоря, я и не знала. В основном это книги Петера.
Он аккуратно поставил книжку на то же место, откуда взял ее. На языке он до сих пор чувствовал горечь, оставленную травяным чаем.
В комнате было два окна. Из одного можно было видеть ярко-голубое на солнце озеро Тун. Второе находилось в конце комнаты, под прямым углом к первому. С этой стороны тянулась дорожка, ведущая к небольшому амбару метрах в пятидесяти от дома. Дальше, похоже, дороги не было.
Во Врени было что-то странное, чего он до сих пор не мог определить. С одной стороны, она выглядела спокойной и самоуверенной — настолько самоуверенной, что можно было даже забыть о ее двадцати годах. Она явно имела немалый жизненный опыт, обладала неким особым знанием — подобное впечатление часто возникало у Фицдуэйна при встречах с фронтовой молодежью, ибо на войне, где нужно бороться за свою жизнь, люда взрослеют рано. Они избавляются от иллюзий, утрачивают невинность, хотя настоящая зрелость суждений приходит к ним лишь позже, с возрастом. Врени была похожа на них — об этом ясно говорили ее глаза.
Однако под этим внешним спокойствием и самообладанием, видимо, крылось нечто прямо противоположное. Фицдуэйн ощущал ее подспудный страх, горечь и одиночество, а еще страстное желание довериться кому-нибудь, попросить о помощи. У нее на уме явно было что-то такое, о чем она боялась говорить.
Вместе с кофе она принесла ему маленький стаканчик и наполнила его почти бесцветной жидкостью. В бутылке с этим напитком плавали какие-то незнакомые Фицдуэйну ягоды. Он с опаской поднес стаканчик к губам, но напиток оказался великолепным — это был чистейший самогон из растущих на ферме фруктов.
— У нас в поселке есть общий перегонный аппарат, — сказала она. — Можно делать по пять литров на человека в год без всяких налогов, да еще по литру на каждую корову. Самогон по традиции считается целебным средством для коров. Но, по-моему, они редко получают свою долю.
— А что думает по этому поводу мистер Штейнер? — спросил он. Она закинула назад голову и рассмеялась снова; он почувствовал, что внутреннее напряжение на несколько секунд отпустило ее. Перед ним сидела просто юная, красивая, беззаботная девушка, у которой еще все впереди.
На дворе сгустились сумерки; в комнате стало заметно прохладнее. Фицдуэйн помог хозяйке принести из сарая очередную порцию дров; за несколько минут, проведенных вне теплого дома, он успел слегка замерзнуть. После возвращения Врени показала ему дом. Они поднялись через люк в спальню. Там стояли только низкая самодельная двуспальная кровать с покрывалом из овечьих шкур да старый резной гардероб. На двух деревянных колышках, вбитых в стену, висела винтовка из тех, что в армии выдают связистам. Врени заметила, как Фицдуэйн покосился на оружие.
— Это Петера, — сказала она. Фицдуэйн кивнул.
— Ферма принадлежит Петеру, — пояснила она, — но он часто бывает в отъезде. Вот и сейчас не знаю, когда вернется: ему здесь скучно.
— А у вас случайно нет его фотографии? Врени покачала головой.
— Нет. Он никогда не любил фотографироваться. Бывают такие люди. — Она улыбнулась. — Им кажется, что фотограф крадет у них душу.
Рядом со спальней располагалась мастерская. Она была завалена лыжным снаряжением. Во внутренней обшивке одной из стен не хватало нескольких планок.
— Древесные черви, — сказала она. — Эти доски нужно заменить.
— А почему бы просто не полить их средством от насекомых?
— Опять вы со своими химикатами, — ответила она. — Так нельзя. Ведь мы убиваем природу.
— По-моему, кроме всего прочего, вашему отцу принадлежит крупная химическая компания, — заметил Фицдуэйн. Врени взглянула на него.
— Об этом знают немногие. Вы хорошо информированы. Фицдуэйн пожал плечами. Втайне он досадовал на себя за то, что нарушил общий тон разговора, когда она уже начала чувствовать себя с ним более свободно.
— Мой отец делал и делает много такого, что мне не нравится, — продолжала она. — Он поддерживает нынешнюю социальную систему, в которой нет ничего хорошего. Его считают респектабельным, честным гражданином, столпом общества; он якобы отстаивает благородные идеалы и ведет жизнь, достойную подражания, но все это сплошное надувательство. Он и еще несколько тысяч человек, занимающих самое высокое положение в бизнесе, политике, армии и финансах, манипулируют так называемой демократией в своих собственных эгоистических целях. Они контролируют прессу, профсоюзы с ними заодно, а народ страдает. Так же, как и во всем мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Когда они выходили из ресторана, мимо проехал человек на роликовых коньках. Они поднялись по Крамгассе, миновав по пути еще два раскрашенных фонтана. День был жаркий, и они старались держаться в тени. Вторые этажи домов выдавались над тротуарами, защищая прохожих от солнца; благодаря этому улица выглядела по-домашнему уютной, что располагало к доверительным разговорам. На каждом шагу попадались открытые рестораны и кафе с вынесенными наружу столиками.
— Куда вы собираетесь ехать?
— Хочу осмотреть окрестности города, — ответил Фицдуэйн. — Может быть, съезжу на озеро Тун, а потом поднимусь в горы.
— А вы умеете ездить по снегу и льду? — спросил Медведь. — Чем выше в горы, тем опасней дорога. Вам понадобятся специальные покрышки. Сам я пользуюсь могильными плитами.
— Чем-чем?
— Надгробиями, — сказал Медведь. — Кладу в багажник разбитые могильные плиты. У меня есть приятель, который с ними работает. Они не слишком большие, зато тяжелые. С таким грузом ехать по льду гораздо легче.
— Весьма разумно, — сказал Фицдуэйн без особого энтузиазма.
Рядом с Циттлоггетурмом, знаменитой бернской башней с часами, собралась небольшая толпа. Стрелки узорных часов приближались к двенадцати. Когда Фицдуэйн поднял глаза, наверху раздвинулся занавес. Прокукарекал и захлопал крыльями петух; прозвенел бубенцами шут; снова запел петух, после чего на сцене появилась процессия медведей в разных нарядах: у одного были дудочка и барабан, у второго шпага, следующим был рыцарь в доспехах, за ним двигались еще три медвежонка, а завершал шествие медведь в короне. Хронос перевернул песочные часы. Человек в золотом костюме ударил в колокол на башне. Лев кивнул головой ровно двенадцать раз, и в заключение снова пропел петух.
Фицдуэйн застыл в изумлении.
— С ума сойти, — сказал он.
Медведь помахал ему на прощание и направился в сторону Марктгассе; через несколько шагов он обернулся.
— Могильные плиты, — крикнул он, — не забудьте.
У Херца не выдавали могильных плит — даже в обмен на чеки “Америкой экспресс”, — поэтому Фицдуэйну пришлось удовлетвориться “фольксвагеном-гольф” с передним приводом.
Прежде чем покинуть Берн, Фицдуэйн спросил в гостинице, не звонил ли ему кто-нибудь. Фон Граффенлауб еще не объявлялся, но Фицдуэйн решил дать ему несколько дней и лишь потом начать розыски на свой страх и риск. Действия, предпринятые без поддержки адвоката, могли сразу ухудшить ситуацию. Фицдуэйну пришлось бы вступить в общение с тесным кругом родственников и друзей погибшего, где новости распространяются очень быстро. Если эта публика узнает, что отец Руди отнесся к затее ирландца отрицательно, ему нечего рассчитывать на откровенность. Как это ни печально, лучшей тактикой пока оставалось выжидание; а между делом можно было ознакомиться с местными достопримечательностями. Правда, с одним человеком стоило наладить контакт сразу: этим исключением была сестра Руди, Врени.
По еще не выясненным причинам Врени была не в ладу со своим отцом. Она оставила комфортабельную жизнь в Берне, разорвала отношения с большинством друзей и перебралась в экологически чистый район, на старую ферму в холмах Бернского нагорья рядом с маленьким поселком под названием Хайлигеншвенди. Жить естественной жизнью не значило соблюдать обет целомудрия. Фицдуэйн разузнал, что ей составлял компанию двадцатичетырехлетний лыжный инструктор Петер Хааг. Если верить Эрике — а какая приемная мать могла быть более искушенной в вопросах пола, — Петер не брезговал и связями на стороне, особенно во время лыжного сезона. “Такие уж они, лыжные инструкторы. Наверное, тут виноваты свежий воздух, физические упражнения и вообще здоровая жизнь. Все это разжигает чувственность, а ведь там столько возможностей для ее удовлетворения. Понимаете, Хьюго?” — сказала она. И накрыла его руку своей.
Еще утром Фицдуэйн позвонил Врени из гостиницы. Да, она не против увидеться с ним. Она будет ждать его после ленча. В поселке ему всякий скажет, как проехать на ферму. Она говорила по телефону чересчур отрывисто — это граничило с невежливостью, но Фицдуэйн не обиделся. Похоже было, что ее мысли заняты чем-то другим и что она недавно плакала.
В путеводителе Мишлена поселка Хайлигеншвенди не было вовсе. Фицдуэйн взял Бедекера — то же самое. Он уже начал подозревать, что его одурачили, но тут к нему на помощь пришла одна из работниц Херца. Она жила на озере Тун, всего в нескольких километрах от разыскиваемого поселка. Она извлекла откуда-то крупномасштабную карту Швейцарии и торжествующе обвела название “Хайлигеншвенди” красным фломастером.
Рассказывая о красоте этого поселка, девушка из заведения Херца не преувеличивала. Когда Фицдуэйн миновал озеро Тун и начал подниматься по петляющей горной дороге, он не мог не восхититься здешними видами. В чистом голубом небе сияло солнце. Забравшись повыше, он увидел внизу сверкающую гладь озера.
Машину он оставил в Хайлигеншвенди. Отсюда к дому Врени вела узкая дорога — ему сказали, что идти туда всего минут десять и что добраться до места пешком легче, чем на автомобиле. Кругом еще лежал снег, и развернуть машину на узкой аллее было бы довольно трудно.
Около дома стоял новый на вид дровяной сарай. Благодаря щелям, специально оставленным в боковых стенах, сарай продувался ветром, чтобы дрова лучше сохли. Внутри лежали аккуратно наколотые поленья, все одинаковой длины — для глаз ирландца это представляло собой весьма непривычное зрелище. Уложены они были тоже очень аккуратно, с правильными промежутками, даже края выровнены — ни одно поленце не вылезало ни на сантиметр.
Сам дом стоял на склоне холма и выглядел так, словно был выстроен несколько веков тому назад. За бессчетное количество суровых зим и жарких лет бревна, из которых он был сложен, выцвели и покрылись крапинками. С крыши капало: это таял снег.
Когда Врени открыла дверь, Фицдуэйн почувствовал запах имбирных пряников. Облик самой хозяйки неожиданно тронул его, и на мгновенье он лишился дара речи. Она была так похожа на Руди и вместе с тем так отличалась от него. Глядя на нее, Фицдуэйн сообразил, в чем тут дело. Руди он видел только мертвым. А Врени была румяной, юной, прекрасной и самой что ни на есть живой. Одна ее щека была испачкана в муке.
В Берне Фицдуэйн запасся цветами. Сейчас он хотел вручить их ей. Врени улыбнулась и подняла руки ладонями вперед. Они тоже были в муке.
— Вы очень внимательны, — сказала она, — но подержите их еще минутку, пока я помою руки, ладно? Я пеку пряники на Пасху для своих кузенов.
В прихожей выстроились в ряд ботинки и башмаки на деревянной подошве. По просьбе Врени Фицдуэйн добавил к ним свои и надел предложенные ему “хютгенфинкен” — толстые носки с кожаными подошвами, расшитые яркими цветами. Затем прошел за хозяйкой в маленькую, жарко натопленную кухню — по ее стенам тянулись многочисленные шкафчики и полочки. Полуфабрикатов он здесь не заметил. Вместо них были связки сушеных трав, банки с разноцветными крупами и бобами и надписанные от руки бутылочки с жидкостями. Занимающая один угол печь, в которой полыхали дрова, излучала тепло. На выскобленном деревянном столе стояли несколько противней с остывающими в формочках пряниками. Тут же лежали мука и прочие продукты, показывающие, что работа еще не закончена.
Через кухню Врени провела Фицдуэйна в другое помещение. Пройдя в дверь, он обратил внимание на то, что печь соединена с чем-то вроде двухъярусной каменной скамьи в углу следующей комнаты. Над этой скамьей в низком потолке было проделано круглое отверстие, сквозь которое мог пролезть человек. Врени заметила его интерес.
— Это у нас вместо центрального отопления, — сказала она. — Кухонная печь греет камень и отапливает эту комнату. При желании мы можем открыть люк на второй этаж, и в спальне наверху тоже будет тепло. Такая штука называется “чус”. Когда на дворе холодно, я забираюсь в спальню через этот люк, чтобы не пользоваться наружной лестницей.
Фицдуэйн был заинтригован: в его родной Ирландии отдавали предпочтение романтическим, но малоэффективным вследствие их открытости каминам. Врени покинула его на несколько минут, чтобы закончить дела на кухне и вымыть руки. Он потрогал верхнюю каменную полку. Она была теплой, приятной на ощупь. Он заметил систему отражателей, с помощью которой можно было регулировать поток тепла.
Комната — по-видимому, самая большая в доме — показалась Фицдуэйну достаточно просторной. Мебели здесь было немного: деревянный стол и четыре простых стула с прямыми спинками, в углу — низкая кровать с разбросанными по ней подушками, очевидно, служившая и диваном. Кроме того, на полу лежали несколько набитых соломой тюфяков, заменяющих пуфы, а у стены стоял сосновый книжный шкаф. Фицдуэйн не увидел никаких современных электронных устройств — ни телевизора, ни радиоприемника, ни магнитофона. Только телефон, стоящий на полу рядом с кроватью.
Он подошел к шкафу, чтобы поглядеть на книги. Большинство названий были немецкими и мало что ему говорили, но, судя по обложкам и фотографиям, хозяева сильно увлекались левыми направлениями в политике. Несколько книг были либо написаны неким Рудольфом Штейнером, либо посвящены ему. Это имя зацепило в сознании Фицдуэйна какую-то струнку, и вскоре он припомнил, что знавал когда-то немецкого наемного солдата, которого звали Рольфом Штейнером. Впрочем, вряд ли книги могли иметь отношение к нему.
— Антропософия, — сказала Врени. В каждой руке у нее было по дымящейся кружке. Она отдала ему одну и уютно устроилась на толстом тюфяке. На ней были потертые джинсы и свободная хлопчатобумажная рубаха, похожая на те, что носят индийцы. Она была босиком, и Фицдуэйн обратил внимание на безупречную форму ее маленьких ног.
— Вы не знакомы с учением Штейнера? — спросила она. — Рудольфа Штейнера? Фицдуэйн покачал головой.
— Он был австрийцем, — сказала она, — но работал главным образом в Швейцарии. Антропософия — это построенная им философия жизни. Под этим подразумевается знание, добытое высшим человеческим “я”, — в отличие от теософии, божественной мудрости. Антропософия включает в себя самые разные вещи.
— Например? — спросил Фицдуэйн.
— Науку, образование, архитектуру, биодинамический подход к сельскому хозяйству и так далее, — ответила она. — Даже ритмическую гимнастику. Моя двоюродная бабушка, которая увлекалась этим учением, в молодости танцевала босиком на покрытой утренней росой лужайке.
Фицдуэйн улыбнулся.
— А вы тоже из его последовательниц?
— Отчасти, — сказала она. — По-моему, он придумал много хорошего в области сельского хозяйства. Мы здесь применяем только естественные методы. Не пользуемся ни химикалиями, ни искусственными удобрениями, ни вредными добавками. Работы, конечно, больше, но ведь игра стоит свеч, правда?
Фицдуэйн отхлебнул горячей жидкости из своей кружки. Она была странного желто-коричневого цвета и горькая на вкус.
— По-моему, все зависит от привычки, — сказал он.
— Нравится вам? — спросила она, кивнув на кружку. — Это особый травяной чай, приготовленный по моему личному рецепту.
Фицдуэйн улыбнулся.
— А я уж хотел было обругать Штейнера, — сказал он. — Судя по ужасному вкусу, это должно быть необычайно полезно.
Врени рассмеялась.
— Мой травяной чай помогает от всего на свете. Он излечивает от простуды, очищает внутренности и увеличивает потенцию.
— Прямо панацея.
— Вы сами не понимаете, чего лишаетесь, — сказала Врени. — Дать вам взамен обычного кофе?
Пока она варила кофе, он снова стал изучать содержимое соснового шкафа, минуя труды Штейнера. На нижней полке, почти скрытая многотомной энциклопедией, затаилась знакомая книжка: “Парадоксальный бизнес”, автор Хьюго Фицдуэйн. Он перелистал ее. Оттуда выскользнули засушенный цветок и маленький бумажный прямоугольничек. Цветок рассыпался, когда Фицдуэйн хотел подобрать его с пола. Прямоугольник оказался удостоверением лыжника. Книга тоже упала и раскрылась на фотографии полковника Шейна Килмары во всю страницу.
— Я гляжу, у вас есть мой опус, — крикнул он в дверь, ведущую на кухню.
— Правда? — отозвалась она с удивлением в голосе. — Честно говоря, я и не знала. В основном это книги Петера.
Он аккуратно поставил книжку на то же место, откуда взял ее. На языке он до сих пор чувствовал горечь, оставленную травяным чаем.
В комнате было два окна. Из одного можно было видеть ярко-голубое на солнце озеро Тун. Второе находилось в конце комнаты, под прямым углом к первому. С этой стороны тянулась дорожка, ведущая к небольшому амбару метрах в пятидесяти от дома. Дальше, похоже, дороги не было.
Во Врени было что-то странное, чего он до сих пор не мог определить. С одной стороны, она выглядела спокойной и самоуверенной — настолько самоуверенной, что можно было даже забыть о ее двадцати годах. Она явно имела немалый жизненный опыт, обладала неким особым знанием — подобное впечатление часто возникало у Фицдуэйна при встречах с фронтовой молодежью, ибо на войне, где нужно бороться за свою жизнь, люда взрослеют рано. Они избавляются от иллюзий, утрачивают невинность, хотя настоящая зрелость суждений приходит к ним лишь позже, с возрастом. Врени была похожа на них — об этом ясно говорили ее глаза.
Однако под этим внешним спокойствием и самообладанием, видимо, крылось нечто прямо противоположное. Фицдуэйн ощущал ее подспудный страх, горечь и одиночество, а еще страстное желание довериться кому-нибудь, попросить о помощи. У нее на уме явно было что-то такое, о чем она боялась говорить.
Вместе с кофе она принесла ему маленький стаканчик и наполнила его почти бесцветной жидкостью. В бутылке с этим напитком плавали какие-то незнакомые Фицдуэйну ягоды. Он с опаской поднес стаканчик к губам, но напиток оказался великолепным — это был чистейший самогон из растущих на ферме фруктов.
— У нас в поселке есть общий перегонный аппарат, — сказала она. — Можно делать по пять литров на человека в год без всяких налогов, да еще по литру на каждую корову. Самогон по традиции считается целебным средством для коров. Но, по-моему, они редко получают свою долю.
— А что думает по этому поводу мистер Штейнер? — спросил он. Она закинула назад голову и рассмеялась снова; он почувствовал, что внутреннее напряжение на несколько секунд отпустило ее. Перед ним сидела просто юная, красивая, беззаботная девушка, у которой еще все впереди.
На дворе сгустились сумерки; в комнате стало заметно прохладнее. Фицдуэйн помог хозяйке принести из сарая очередную порцию дров; за несколько минут, проведенных вне теплого дома, он успел слегка замерзнуть. После возвращения Врени показала ему дом. Они поднялись через люк в спальню. Там стояли только низкая самодельная двуспальная кровать с покрывалом из овечьих шкур да старый резной гардероб. На двух деревянных колышках, вбитых в стену, висела винтовка из тех, что в армии выдают связистам. Врени заметила, как Фицдуэйн покосился на оружие.
— Это Петера, — сказала она. Фицдуэйн кивнул.
— Ферма принадлежит Петеру, — пояснила она, — но он часто бывает в отъезде. Вот и сейчас не знаю, когда вернется: ему здесь скучно.
— А у вас случайно нет его фотографии? Врени покачала головой.
— Нет. Он никогда не любил фотографироваться. Бывают такие люди. — Она улыбнулась. — Им кажется, что фотограф крадет у них душу.
Рядом со спальней располагалась мастерская. Она была завалена лыжным снаряжением. Во внутренней обшивке одной из стен не хватало нескольких планок.
— Древесные черви, — сказала она. — Эти доски нужно заменить.
— А почему бы просто не полить их средством от насекомых?
— Опять вы со своими химикатами, — ответила она. — Так нельзя. Ведь мы убиваем природу.
— По-моему, кроме всего прочего, вашему отцу принадлежит крупная химическая компания, — заметил Фицдуэйн. Врени взглянула на него.
— Об этом знают немногие. Вы хорошо информированы. Фицдуэйн пожал плечами. Втайне он досадовал на себя за то, что нарушил общий тон разговора, когда она уже начала чувствовать себя с ним более свободно.
— Мой отец делал и делает много такого, что мне не нравится, — продолжала она. — Он поддерживает нынешнюю социальную систему, в которой нет ничего хорошего. Его считают респектабельным, честным гражданином, столпом общества; он якобы отстаивает благородные идеалы и ведет жизнь, достойную подражания, но все это сплошное надувательство. Он и еще несколько тысяч человек, занимающих самое высокое положение в бизнесе, политике, армии и финансах, манипулируют так называемой демократией в своих собственных эгоистических целях. Они контролируют прессу, профсоюзы с ними заодно, а народ страдает. Так же, как и во всем мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66