Кстати, а вы с юристами «Роз Розен» разговаривали?
— Нет, но обязательно поговорим.
— Чушь собачья, — заключил Сэм, когда мы их выпроводили. — Ребята из «Розен» их живьем съедят.
— Сэм, почему ты так уверен? — спросила Мелани, убирая со стола кофе, фрукты и печенье. — Ведь в этой области законодательства ты не специалист.
— Я точно знаю, что на такой процесс у них не хватит денег. Если бы они появились раньше, когда мы только вели переговоры с «Роз Розен», тогда наше положение было бы не из веселых. Скорее всего, нам не удалось бы продать крем — зачем корпорации юридические сложности и дурное паблисити? Но теперь они вряд ли чего-то добьются. «Роз Розен» вовсю торгует нашим кремом и не захочет портить имидж своего продукта судебными разбирательствами.
— А какие-то права у них есть? — спросила я.
— Не думаю. Кто хозяин формулы? Юридически у нас все чисто, в начале пятидесятых мы получили патент. То есть папа получил.
— А фабрика?
— Вот фабрика — другое дело. Здесь у них, пожалуй, такие же права на компенсацию, как и у нас.
— И что нам теперь делать?
— Постараемся их убедить, что затевать тяжбу с «Роз Розен» — дело бесполезное и, если они хотят
что-то получить, пусть лучше вместе с нами требуют возмещения убытков. Держу пари, о фабрике они даже не знают — они ни разу о ней не упомянули.
— Как вам показалось, что они за люди? — спросила Мелани. — Что чувствуешь, когда споришь с родными из-за наследства?
— С родными, которых мы никогда в жизни не видели, — уточнила я.
— Он просто мерзкий тип. А вот она довольно милая.
— Милая?
— Ну, знаешь, этакий белокурый котеночек… Ладно, Мел, сама же понимаешь, я тебя просто дразню.
Со стен из рамок смотрят на нас отец и мать. Что бы сказали они о таком нежданном повороте семейной истории? Впрочем, что сказал бы отец, я знаю. И думаю, пора рассказать о моем отце, Сауле Ребике, о том, кто он, откуда, что сделал для Ливерпуля и почему его наследство привязало нас к этому городу нерушимыми узами.
Чтобы рассказать о том, как встретились мои родители, нужно сперва сделать экскурс в их детство. Иначе не понять, что свело девушку из богатой, оседлой, культурной семьи с выходцем из нищего местечка — штетла? Что делал мой отец однажды вечером в «Доме Маккавеев» в Вест-Хэмптоне, где он познакомился с хорошенькой юной беженкой, услышал ее историю и полгода спустя повел ее под венец?
«Ты пойми, кто был твой отец, — говорили мне престарелые дядья и тетки со слезящимися глазами. — Твой отец — он был в семье младшеньким. Любимым сыном у наших старых родителей. Понимаешь, что это значит? Понимаешь?» О, это значило очень многое. Маленького Саула ласкали и баловали, не отказывая ему ни в чем, ибо от него — единственного, избранного дитяти — зависела судьба Ребиков. Смогут ли они выбиться в люди или на веки вечные останутся неудачниками? Мой отец стал для них пылающим факелом, брошенным в будущее: он должен был осветить путь и сжечь все препятствия на пути идущих за ним. В его младенчестве, во время Первой мировой войны и после нее, молодое поколение Ребиков безжалостно косила смерть. В девятнадцатом году, в страшную эпидемию испанки, две девочки-сестры умерли вместе, обнявшись. А несколько месяцев спустя на Лис-стрит лошадь, впряженная в груженную пивными бочками телегу, испугалась собачьего лая, понесла — и погибли четверо ребятишек, спешивших в школу. Был среди них и шестилетний сын Ребиков. Рыдающие матери, еврейки и ирландки, на руках принесли изломанные, окровавленные тела детей домой и уложили на диваны, набитые конским волосом, в выстуженных гостиных. После этих несчастий старшие сыновья (Вольф, Айк, Герш и Ави) стали фактически главами семьи: они знали английский и переводили властям причитания родителей. Старики (хотя дедушке в то время было чуть за пятьдесят, а бабушке, должно быть, еще и пятидесяти не исполнилось) были совершенно раздавлены горем. Они покинули Польшу, зная, что никогда больше не увидятся со своими родными, потому что не ждали для себя на берегах Буга ничего, кроме горя и унижений, насилия и зла. «В Польше без оружия жить было нельзя, — рассказывал мне дядя Вольф — он еще помнил ночи, освещенные пламенем пожаров, гром выстрелов, приглушенные рыдания матери. — Но откуда еврею взять оружие? Неоткуда». Почему же они не добрались до Америки? В счастливой Америке все эти трагедии, эти бессмысленные смерти их бы миновали — это бабушка и дедушка знали точно, потому что обоим писали из Нью-Йорка их братья, и в их письмах не было ни зловонных трущоб, ни безденежья, ни изнурительных поисков работы, а только небоскребы и мороженое на Кони-Айленд, и Сити-Колледж, в котором их сыновья учатся разным наукам.
Поначалу старшие братья работали портными и закройщиками. Потом начали торговать вразнос пуговицами, шнурками и тесьмой. Постепенно у них появился свой прилавок на рынке, затем — лавка, собственное дело, которым можно прокормить семью, если не ленишься и трудишься все часы, что посылает тебе Господь. И они трудились — и братья, и сестры, Бесси и Руги, работали не покладая рук, чтобы Саул выиграл бесплатное место в школе — привилегия, на которую претендовала еще сотня мальчишек, — чтобы у него было все, перечисленное в памятке новым ученикам: шерстяной пиджачок с начесом, кепи, галстук, фланелевые шорты, серые носки, носовой
платок с инициалами. Не говоря уж о ранце, карандашах, линейках — целый геометрический набор! — компасе и, главное, перьевой ручке — подарок к бар-миц-ве, на который скинулись шестеро. Ах, что это была за ручка! Перо серебряное. Продавалась она в коробочке, обитой кожей, с мягкой подушечкой внутри. И, раз уж столько сил было вложено в Саула Ребика, раз уж столько глаз с верой и надеждой следили за ним, община не пожалела дополнительных девяти пенсов, чтобы выгравировать на ручке сбоку его инициалы.
В школе Саул, конечно, был отличником. По всем предметам. А что ему оставалось? Являться домой со словами: «Учителя говорят, что я ленюсь и мало стараюсь»? Ну нет, меньше чем с пятерками по всем предметам ему из школы приходить не стоило. В восемнадцать лет он поступил в университет, на медицинский факультет. Первый образованный Ребик — первый Ребик, вышедший в люди! Все тридцатые годы отец сдавал экзамены — и все с отличием и похвальными грамотами. Наконец в сороковом году экзаменов больше не осталось: отец стал полноправным, дипломированным врачом и военнослужащим запаса. Вот тогда-то, в первый раз в жизни, Саул Ребик Пошел против воли родных. Вернувшись домой, он объявил, что завербовался в армию. Ох, какой был шум и крик! Гер-шель грозил, что отправится к армейскому начальству и умолит их вычеркнуть Саула из документов. Бесси рыдала. Рути хлопнула дверью и вылетела из дому. Вышел из себя даже Айк, самый флегматичный и рассудительный из братьев. Завербоваться в армию! Да еще и рядовым — нет чтоб хотя бы офицером! Но отец твердо стоял на своем. Он не станет сидеть в уютном кабинетике и выписывать рецепты, не станет просиживать задницу в штабе, не хочет даже быть военным врачом и штопать раненых. Он хочет взять винтовку и идти в бой, хочет драться с нацистами и убивать их везде, где встретит.
Годы учения подавляли в нем жажду действия. Теперь, в двадцать пять лет, она вырвалась наружу. С самого рожденияСаул был обречен на роль «хорошего мальчика» : война дала ему шанс выплеснуть агрессию, копившуюся, когда он ночь за ночью сидел за книгами, зубрил, набивал голову фактами, пока старшие братья, смазав волосы бриллиантином, ходили на танцульки, отплясывали чарльстон и водили домой девушек. Саул даже почти не знал города, в котором жил. Жизнь его проходила в узком коридоре между родительским домом на Браунлоу-Хилл и еврейской школой на Хоуп-плейс, а потом — медицинским институтом на Миртл-стрит, тоже в нескольких минутах ходьбы от дома. Даже на трамвае ездить не приходилось. Его одноклассники бегали в порт, болтали с моряками, затаив дыхание слушали красочные рассказы об Ориноко, о Золотом Береге, о Ванкувере и Шанхае. А отец ни о чем не слышал, ничего не видел, нигде не бывал. Война принесла ему свободу — и он готов был маршировать на Берлин, не задаваясь вопросом, готов он к этому или нет.
Пять лет спустя, в январе сорок шестого, сойдя на пристани в Саутгемптоне, отец отправил телеграмму матери (отец его умер от сердечного приступа во время воздушного налета в мае сорок первого; сердце его остановилось, когда мощный взрыв потряс стены убежища, где пряталась вся семья); он писал, что хочет неделю или около того отдохнуть в Лондоне, а потом вернется и вместе с братьями начнет наконец готовиться к долгожданному отъезду в Америку. Как видите, я была очень близка к тому, чтобы родиться не подданной умирающей империи, а американкой — человеком, для которого возможно все. Что же произошло? Образованный молодой еврей приезжает в Лондон, столицу государства, в котором прожил всю свою жизнь, не считая трех лет в душных бирманских джунглях. Ходит в Тауэр, в Британский музей, в Национальную галерею. Часами стоит у Букингемского дворца, надеясь хоть издали полюбоваться юными принцессами. Катается на двухэтажном автобусе — хоть он и прошел войну, но, в сущности, остался ребенком. Живет в «Клэптоне», снимает комнату на двоих с армейским товарищем Джо Силвером, который после демобилизации едет домой к родителям. По вечерам они ходят в «Дом Маккавеев» и пьют чай, стараясь не обращать внимания на вопли шумливых подростков в соседней комнате.
Политическая ситуация не из простых. Европа наводнена беженцами, правительство возражает против создания еврейского государства в Палестине, и в Англии растут антисемитские настроения. Колин Брукс, газетный магнат, одно время служивший секретарем у лорда Ротермира, в своих статьях призывает выдворить евреев из Англии (интересно, куда?), а их дома отдать демобилизованным. Однажды мой отец пьет кофе с Джерри Фламбергом, Алеком Карсоном и Леном Шерманом; эти трое только что были в Хэмпстеде и там крупно подрались. Они разогнали фашистское сборище — не защищались, а напали первыми. В пивной «Замок Джека-Соломинки», выпив по пинте пива, услыхали разглагольствования Джефри Хамма, подельника Мосли, — он болтал о «чужаках среди нас, спекулянтах, нажившихся на войне», — и надавали ему тумаков. Дело в том, что — возможно, для вас это новость — и пяти минут после войны не прошло, а нацизм уже снова цвел пышным цветом. И в том же «Доме Маккавеев» недели две спустя состоялось собрание из тридцати восьми мужчин, среди которых был и мой отец, и пяти женщин — собрание, положившее начало «Группе 43», организации, покончившей с послевоенным фашизмом в Англии.
При чем тут, скажете, какая-то Америка? Что до Америки тому, кто субботним утром выходит на улицы и разгоняет антисемитскую мразь, и вбивает им в горло их лживые речи? Тому, кто, узнав, что Хамм («о нем мы не знали ничего, кроме фамилии — да больше ничего и знать не требовалось») организует очередное сборище чернорубашечников, является на митинг и переворачивает там все вверх дном, крушит трибуну, ломает Хамму микрофон; а когда к нему кидаются громилы с ножами и кастетами, не бежит от них, а бросается вперед с боевым кличем: «Ну что, ребята, заткнем их грязные пасти?» В Группе были белокурые и голубоглазые евреи: они внедрялись в стан врага, выясняли дату и время проведения следующего митинга, сообщали об этом на собраниях в «Доме Маккавеев» — и Группа всегда оказывалась на месте вовремя. Были в Группе и провокаторы — тихие образованные мальчики из Кенсингтона или актеры, способные вжиться в любой образ: они ходили на профашистские дискуссии, где цивилизованно, с чаем и печеньем, под Моцарта и Вагнера (разумеется, только арийские композиторы) обсуждались идеи Мосли и в нужный момент простодушно вворачивали: «Знаете, надеюсь, я никого не обижу своими словами, но очень хотелось бы избавить Англию от евреев, и, если Мосли действительно этого хочет, я с удовольствием к нему присоединюсь — а вы?» А потом возвращались в «Дом Маккавеев» с именами тех, кто с энтузиазмом поддерживал эту идею и заходил гораздо, гораздо дальше.
Отец перевязывал разбитые головы, лечил переломы и вправлял вывихи в больнице в Суисс-коттед-же, где заменял заболевших докторов, однако упорно отвергал предложения сделаться официальным врачом Группы. Он — солдат, воин, его задача — бить морды самозваным гитлерам от Брондсбери до Бетнал-Грин. Саул Ребик, хороший мальчик, все экзамены сдававший на «отлично», с медалями и похвальными грамотами, превратился в «крутого жида», из тех, что были всегда готовы к драке, и оставался таким, пока не встретил мать. Да и после, вернувшись с ней в Ливерпуль, он оставался таким, и сорок лет спустя смерть от рака легких унесла его во сне, потому что наяву он бы ей не поддался.
Ливерпуль создал меня. Город отца стал и моим городом. «Будь сильным, чтобы выжить». Эти слова звучали в моих ушах двумя голосами: рокотом Мерси и голосом отца, вернувшегося в Ливерпуль в сорок седьмом ярым социалистом (влияние уличных ораторов Ист-Энда и еврейских коммунистов, которые не контролировали Группу, но очень старались наладить с ней связь), уличным бойцом-антифашистом и привезшего с собой молодую жену, покалеченную войной и уверенную, что направляются они из пропасти варварства к высотам цивилизации — иными словами, немедленно по прибытии в Ливерпуль сядут на теплоход, отплывающий в Америку. Саул искренне верил, что так оно и будет, они непременно уплывут — вот только сначала надо разобраться с проблемой, о которой написал ему брат Ави:
Ты бы видел, что творится у нас на улицах! Повсюду стекло, во всех еврейских магазинах выбиты окна, а власти, знай, твердят одно — проделки уличных хулиганов, и никто не говорит в открытую о том, что происходит. Разобьют окно, а потом посылают мальчишку залезть туда и стянуть все, что плохо лежит. С одной стороны, радоваться надо, что воруют потихоньку, а не грабят средь бела дня. Но, говорят, среди местных уже пойти такие разговоры: почему бы не взяться за евреев всерьез? В общине никто не знает, что делать. Полиция боится беспорядков и на все закрывает глаза. Возвращайся домой, Саул. Помоги нам с этим разобраться — а потом уедешь в Америку.
Мой отец вернулся домой и начал разбираться. Сколотил комитет самозащиты, организовав его по тем же принципам, которым научился в «Группе 43» объяснил людям, что делать, и разослал их на охрану еврейских магазинов. А когда волнения улеглись, произошло сразу два непредвиденных события: во-первых, в мамином чреве зародился Сэм, во-вторых, Парламент принял решение о создании национальной системы здравоохранения — бесплатной медицины для всех, кто в ней нуждается. Пропустить такое? Да ни за что!
— Милая, — сказал отец матери, — сама подумай, как можно начинать новую жизнь на другом конце света с крохотным ребенком на руках? А здесь мои сестры рядом, в случае чего, они всегда помогут. И потом, на что я буду содержать семью? Пять лет в армии, год-два на замене — чтобы найти хорошую работу по специальности, для врача-эмигранта этого маловато. Давай подождем хотя бы несколько месяцев, пока встанут на ноги бесплатные клиники, а там поговорим. Пойми, такая возможность выпадает один раз в жизни — сделать по-настоящему доброе дело, оставить свой след на земле. Послушай, Лотта, мы обязательно уедем в Америку: но мы еще молоды, вся жизнь у нас впереди. Пожить для себя мы еще успеем, а сейчас я хочу сделать то, что должен сделать, чтобы потом, стоя перед Богом, посмотреть Ему в глаза и сказать: «Вот видишь, Господи, я прожил жизнь не зря».
И он открыл клинику на Аппер-Парламент-стрит. С утра до вечера в приемной у него толпилась голытьба, беднейшие из бедных ливерпульских жителей — рахит, конъюнктивит, рак, каверны в легких, — он никому не отказывал в помощи. Он шел к ним домой, в каморки с отсыревшими стенами и уборной на улице, и видел, как они живут — по две семьи в одной комнате, по шестеро детей в одной кровати, — и колол детям пенициллин, а потом шел вместе с родителями к правлению фабрики, где они работали, и говорил: «Как вы можете держать людей в таких условиях? Выделите им новое жилье, и немедленно!»
Он был не одинок — были и другие, подобные ему; но для женщин Ливерпуля шестидесятых годов именно Саул Ребик стал героем, за которого они денно и нощно благодарили Бога. И знаете, почему мой отец стал святым Саулом, покровителем ливерпульских бедняков? Потому что не был католиком. Когда приходишь к своему врачу-католику, он говорит: «Нет, Мэри, извини, но направление я не подпишу. Не возьму такого на свою совесть. Ты справишься, Мэри, вот увидишь, обязательно справишься, ты крепкая, сильная, кому же и рожать, как не тебе. Твоя мать тебе поможет — посмотри-ка на нее, она десятерых вырастила, и все молодцы, работают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Нет, но обязательно поговорим.
— Чушь собачья, — заключил Сэм, когда мы их выпроводили. — Ребята из «Розен» их живьем съедят.
— Сэм, почему ты так уверен? — спросила Мелани, убирая со стола кофе, фрукты и печенье. — Ведь в этой области законодательства ты не специалист.
— Я точно знаю, что на такой процесс у них не хватит денег. Если бы они появились раньше, когда мы только вели переговоры с «Роз Розен», тогда наше положение было бы не из веселых. Скорее всего, нам не удалось бы продать крем — зачем корпорации юридические сложности и дурное паблисити? Но теперь они вряд ли чего-то добьются. «Роз Розен» вовсю торгует нашим кремом и не захочет портить имидж своего продукта судебными разбирательствами.
— А какие-то права у них есть? — спросила я.
— Не думаю. Кто хозяин формулы? Юридически у нас все чисто, в начале пятидесятых мы получили патент. То есть папа получил.
— А фабрика?
— Вот фабрика — другое дело. Здесь у них, пожалуй, такие же права на компенсацию, как и у нас.
— И что нам теперь делать?
— Постараемся их убедить, что затевать тяжбу с «Роз Розен» — дело бесполезное и, если они хотят
что-то получить, пусть лучше вместе с нами требуют возмещения убытков. Держу пари, о фабрике они даже не знают — они ни разу о ней не упомянули.
— Как вам показалось, что они за люди? — спросила Мелани. — Что чувствуешь, когда споришь с родными из-за наследства?
— С родными, которых мы никогда в жизни не видели, — уточнила я.
— Он просто мерзкий тип. А вот она довольно милая.
— Милая?
— Ну, знаешь, этакий белокурый котеночек… Ладно, Мел, сама же понимаешь, я тебя просто дразню.
Со стен из рамок смотрят на нас отец и мать. Что бы сказали они о таком нежданном повороте семейной истории? Впрочем, что сказал бы отец, я знаю. И думаю, пора рассказать о моем отце, Сауле Ребике, о том, кто он, откуда, что сделал для Ливерпуля и почему его наследство привязало нас к этому городу нерушимыми узами.
Чтобы рассказать о том, как встретились мои родители, нужно сперва сделать экскурс в их детство. Иначе не понять, что свело девушку из богатой, оседлой, культурной семьи с выходцем из нищего местечка — штетла? Что делал мой отец однажды вечером в «Доме Маккавеев» в Вест-Хэмптоне, где он познакомился с хорошенькой юной беженкой, услышал ее историю и полгода спустя повел ее под венец?
«Ты пойми, кто был твой отец, — говорили мне престарелые дядья и тетки со слезящимися глазами. — Твой отец — он был в семье младшеньким. Любимым сыном у наших старых родителей. Понимаешь, что это значит? Понимаешь?» О, это значило очень многое. Маленького Саула ласкали и баловали, не отказывая ему ни в чем, ибо от него — единственного, избранного дитяти — зависела судьба Ребиков. Смогут ли они выбиться в люди или на веки вечные останутся неудачниками? Мой отец стал для них пылающим факелом, брошенным в будущее: он должен был осветить путь и сжечь все препятствия на пути идущих за ним. В его младенчестве, во время Первой мировой войны и после нее, молодое поколение Ребиков безжалостно косила смерть. В девятнадцатом году, в страшную эпидемию испанки, две девочки-сестры умерли вместе, обнявшись. А несколько месяцев спустя на Лис-стрит лошадь, впряженная в груженную пивными бочками телегу, испугалась собачьего лая, понесла — и погибли четверо ребятишек, спешивших в школу. Был среди них и шестилетний сын Ребиков. Рыдающие матери, еврейки и ирландки, на руках принесли изломанные, окровавленные тела детей домой и уложили на диваны, набитые конским волосом, в выстуженных гостиных. После этих несчастий старшие сыновья (Вольф, Айк, Герш и Ави) стали фактически главами семьи: они знали английский и переводили властям причитания родителей. Старики (хотя дедушке в то время было чуть за пятьдесят, а бабушке, должно быть, еще и пятидесяти не исполнилось) были совершенно раздавлены горем. Они покинули Польшу, зная, что никогда больше не увидятся со своими родными, потому что не ждали для себя на берегах Буга ничего, кроме горя и унижений, насилия и зла. «В Польше без оружия жить было нельзя, — рассказывал мне дядя Вольф — он еще помнил ночи, освещенные пламенем пожаров, гром выстрелов, приглушенные рыдания матери. — Но откуда еврею взять оружие? Неоткуда». Почему же они не добрались до Америки? В счастливой Америке все эти трагедии, эти бессмысленные смерти их бы миновали — это бабушка и дедушка знали точно, потому что обоим писали из Нью-Йорка их братья, и в их письмах не было ни зловонных трущоб, ни безденежья, ни изнурительных поисков работы, а только небоскребы и мороженое на Кони-Айленд, и Сити-Колледж, в котором их сыновья учатся разным наукам.
Поначалу старшие братья работали портными и закройщиками. Потом начали торговать вразнос пуговицами, шнурками и тесьмой. Постепенно у них появился свой прилавок на рынке, затем — лавка, собственное дело, которым можно прокормить семью, если не ленишься и трудишься все часы, что посылает тебе Господь. И они трудились — и братья, и сестры, Бесси и Руги, работали не покладая рук, чтобы Саул выиграл бесплатное место в школе — привилегия, на которую претендовала еще сотня мальчишек, — чтобы у него было все, перечисленное в памятке новым ученикам: шерстяной пиджачок с начесом, кепи, галстук, фланелевые шорты, серые носки, носовой
платок с инициалами. Не говоря уж о ранце, карандашах, линейках — целый геометрический набор! — компасе и, главное, перьевой ручке — подарок к бар-миц-ве, на который скинулись шестеро. Ах, что это была за ручка! Перо серебряное. Продавалась она в коробочке, обитой кожей, с мягкой подушечкой внутри. И, раз уж столько сил было вложено в Саула Ребика, раз уж столько глаз с верой и надеждой следили за ним, община не пожалела дополнительных девяти пенсов, чтобы выгравировать на ручке сбоку его инициалы.
В школе Саул, конечно, был отличником. По всем предметам. А что ему оставалось? Являться домой со словами: «Учителя говорят, что я ленюсь и мало стараюсь»? Ну нет, меньше чем с пятерками по всем предметам ему из школы приходить не стоило. В восемнадцать лет он поступил в университет, на медицинский факультет. Первый образованный Ребик — первый Ребик, вышедший в люди! Все тридцатые годы отец сдавал экзамены — и все с отличием и похвальными грамотами. Наконец в сороковом году экзаменов больше не осталось: отец стал полноправным, дипломированным врачом и военнослужащим запаса. Вот тогда-то, в первый раз в жизни, Саул Ребик Пошел против воли родных. Вернувшись домой, он объявил, что завербовался в армию. Ох, какой был шум и крик! Гер-шель грозил, что отправится к армейскому начальству и умолит их вычеркнуть Саула из документов. Бесси рыдала. Рути хлопнула дверью и вылетела из дому. Вышел из себя даже Айк, самый флегматичный и рассудительный из братьев. Завербоваться в армию! Да еще и рядовым — нет чтоб хотя бы офицером! Но отец твердо стоял на своем. Он не станет сидеть в уютном кабинетике и выписывать рецепты, не станет просиживать задницу в штабе, не хочет даже быть военным врачом и штопать раненых. Он хочет взять винтовку и идти в бой, хочет драться с нацистами и убивать их везде, где встретит.
Годы учения подавляли в нем жажду действия. Теперь, в двадцать пять лет, она вырвалась наружу. С самого рожденияСаул был обречен на роль «хорошего мальчика» : война дала ему шанс выплеснуть агрессию, копившуюся, когда он ночь за ночью сидел за книгами, зубрил, набивал голову фактами, пока старшие братья, смазав волосы бриллиантином, ходили на танцульки, отплясывали чарльстон и водили домой девушек. Саул даже почти не знал города, в котором жил. Жизнь его проходила в узком коридоре между родительским домом на Браунлоу-Хилл и еврейской школой на Хоуп-плейс, а потом — медицинским институтом на Миртл-стрит, тоже в нескольких минутах ходьбы от дома. Даже на трамвае ездить не приходилось. Его одноклассники бегали в порт, болтали с моряками, затаив дыхание слушали красочные рассказы об Ориноко, о Золотом Береге, о Ванкувере и Шанхае. А отец ни о чем не слышал, ничего не видел, нигде не бывал. Война принесла ему свободу — и он готов был маршировать на Берлин, не задаваясь вопросом, готов он к этому или нет.
Пять лет спустя, в январе сорок шестого, сойдя на пристани в Саутгемптоне, отец отправил телеграмму матери (отец его умер от сердечного приступа во время воздушного налета в мае сорок первого; сердце его остановилось, когда мощный взрыв потряс стены убежища, где пряталась вся семья); он писал, что хочет неделю или около того отдохнуть в Лондоне, а потом вернется и вместе с братьями начнет наконец готовиться к долгожданному отъезду в Америку. Как видите, я была очень близка к тому, чтобы родиться не подданной умирающей империи, а американкой — человеком, для которого возможно все. Что же произошло? Образованный молодой еврей приезжает в Лондон, столицу государства, в котором прожил всю свою жизнь, не считая трех лет в душных бирманских джунглях. Ходит в Тауэр, в Британский музей, в Национальную галерею. Часами стоит у Букингемского дворца, надеясь хоть издали полюбоваться юными принцессами. Катается на двухэтажном автобусе — хоть он и прошел войну, но, в сущности, остался ребенком. Живет в «Клэптоне», снимает комнату на двоих с армейским товарищем Джо Силвером, который после демобилизации едет домой к родителям. По вечерам они ходят в «Дом Маккавеев» и пьют чай, стараясь не обращать внимания на вопли шумливых подростков в соседней комнате.
Политическая ситуация не из простых. Европа наводнена беженцами, правительство возражает против создания еврейского государства в Палестине, и в Англии растут антисемитские настроения. Колин Брукс, газетный магнат, одно время служивший секретарем у лорда Ротермира, в своих статьях призывает выдворить евреев из Англии (интересно, куда?), а их дома отдать демобилизованным. Однажды мой отец пьет кофе с Джерри Фламбергом, Алеком Карсоном и Леном Шерманом; эти трое только что были в Хэмпстеде и там крупно подрались. Они разогнали фашистское сборище — не защищались, а напали первыми. В пивной «Замок Джека-Соломинки», выпив по пинте пива, услыхали разглагольствования Джефри Хамма, подельника Мосли, — он болтал о «чужаках среди нас, спекулянтах, нажившихся на войне», — и надавали ему тумаков. Дело в том, что — возможно, для вас это новость — и пяти минут после войны не прошло, а нацизм уже снова цвел пышным цветом. И в том же «Доме Маккавеев» недели две спустя состоялось собрание из тридцати восьми мужчин, среди которых был и мой отец, и пяти женщин — собрание, положившее начало «Группе 43», организации, покончившей с послевоенным фашизмом в Англии.
При чем тут, скажете, какая-то Америка? Что до Америки тому, кто субботним утром выходит на улицы и разгоняет антисемитскую мразь, и вбивает им в горло их лживые речи? Тому, кто, узнав, что Хамм («о нем мы не знали ничего, кроме фамилии — да больше ничего и знать не требовалось») организует очередное сборище чернорубашечников, является на митинг и переворачивает там все вверх дном, крушит трибуну, ломает Хамму микрофон; а когда к нему кидаются громилы с ножами и кастетами, не бежит от них, а бросается вперед с боевым кличем: «Ну что, ребята, заткнем их грязные пасти?» В Группе были белокурые и голубоглазые евреи: они внедрялись в стан врага, выясняли дату и время проведения следующего митинга, сообщали об этом на собраниях в «Доме Маккавеев» — и Группа всегда оказывалась на месте вовремя. Были в Группе и провокаторы — тихие образованные мальчики из Кенсингтона или актеры, способные вжиться в любой образ: они ходили на профашистские дискуссии, где цивилизованно, с чаем и печеньем, под Моцарта и Вагнера (разумеется, только арийские композиторы) обсуждались идеи Мосли и в нужный момент простодушно вворачивали: «Знаете, надеюсь, я никого не обижу своими словами, но очень хотелось бы избавить Англию от евреев, и, если Мосли действительно этого хочет, я с удовольствием к нему присоединюсь — а вы?» А потом возвращались в «Дом Маккавеев» с именами тех, кто с энтузиазмом поддерживал эту идею и заходил гораздо, гораздо дальше.
Отец перевязывал разбитые головы, лечил переломы и вправлял вывихи в больнице в Суисс-коттед-же, где заменял заболевших докторов, однако упорно отвергал предложения сделаться официальным врачом Группы. Он — солдат, воин, его задача — бить морды самозваным гитлерам от Брондсбери до Бетнал-Грин. Саул Ребик, хороший мальчик, все экзамены сдававший на «отлично», с медалями и похвальными грамотами, превратился в «крутого жида», из тех, что были всегда готовы к драке, и оставался таким, пока не встретил мать. Да и после, вернувшись с ней в Ливерпуль, он оставался таким, и сорок лет спустя смерть от рака легких унесла его во сне, потому что наяву он бы ей не поддался.
Ливерпуль создал меня. Город отца стал и моим городом. «Будь сильным, чтобы выжить». Эти слова звучали в моих ушах двумя голосами: рокотом Мерси и голосом отца, вернувшегося в Ливерпуль в сорок седьмом ярым социалистом (влияние уличных ораторов Ист-Энда и еврейских коммунистов, которые не контролировали Группу, но очень старались наладить с ней связь), уличным бойцом-антифашистом и привезшего с собой молодую жену, покалеченную войной и уверенную, что направляются они из пропасти варварства к высотам цивилизации — иными словами, немедленно по прибытии в Ливерпуль сядут на теплоход, отплывающий в Америку. Саул искренне верил, что так оно и будет, они непременно уплывут — вот только сначала надо разобраться с проблемой, о которой написал ему брат Ави:
Ты бы видел, что творится у нас на улицах! Повсюду стекло, во всех еврейских магазинах выбиты окна, а власти, знай, твердят одно — проделки уличных хулиганов, и никто не говорит в открытую о том, что происходит. Разобьют окно, а потом посылают мальчишку залезть туда и стянуть все, что плохо лежит. С одной стороны, радоваться надо, что воруют потихоньку, а не грабят средь бела дня. Но, говорят, среди местных уже пойти такие разговоры: почему бы не взяться за евреев всерьез? В общине никто не знает, что делать. Полиция боится беспорядков и на все закрывает глаза. Возвращайся домой, Саул. Помоги нам с этим разобраться — а потом уедешь в Америку.
Мой отец вернулся домой и начал разбираться. Сколотил комитет самозащиты, организовав его по тем же принципам, которым научился в «Группе 43» объяснил людям, что делать, и разослал их на охрану еврейских магазинов. А когда волнения улеглись, произошло сразу два непредвиденных события: во-первых, в мамином чреве зародился Сэм, во-вторых, Парламент принял решение о создании национальной системы здравоохранения — бесплатной медицины для всех, кто в ней нуждается. Пропустить такое? Да ни за что!
— Милая, — сказал отец матери, — сама подумай, как можно начинать новую жизнь на другом конце света с крохотным ребенком на руках? А здесь мои сестры рядом, в случае чего, они всегда помогут. И потом, на что я буду содержать семью? Пять лет в армии, год-два на замене — чтобы найти хорошую работу по специальности, для врача-эмигранта этого маловато. Давай подождем хотя бы несколько месяцев, пока встанут на ноги бесплатные клиники, а там поговорим. Пойми, такая возможность выпадает один раз в жизни — сделать по-настоящему доброе дело, оставить свой след на земле. Послушай, Лотта, мы обязательно уедем в Америку: но мы еще молоды, вся жизнь у нас впереди. Пожить для себя мы еще успеем, а сейчас я хочу сделать то, что должен сделать, чтобы потом, стоя перед Богом, посмотреть Ему в глаза и сказать: «Вот видишь, Господи, я прожил жизнь не зря».
И он открыл клинику на Аппер-Парламент-стрит. С утра до вечера в приемной у него толпилась голытьба, беднейшие из бедных ливерпульских жителей — рахит, конъюнктивит, рак, каверны в легких, — он никому не отказывал в помощи. Он шел к ним домой, в каморки с отсыревшими стенами и уборной на улице, и видел, как они живут — по две семьи в одной комнате, по шестеро детей в одной кровати, — и колол детям пенициллин, а потом шел вместе с родителями к правлению фабрики, где они работали, и говорил: «Как вы можете держать людей в таких условиях? Выделите им новое жилье, и немедленно!»
Он был не одинок — были и другие, подобные ему; но для женщин Ливерпуля шестидесятых годов именно Саул Ребик стал героем, за которого они денно и нощно благодарили Бога. И знаете, почему мой отец стал святым Саулом, покровителем ливерпульских бедняков? Потому что не был католиком. Когда приходишь к своему врачу-католику, он говорит: «Нет, Мэри, извини, но направление я не подпишу. Не возьму такого на свою совесть. Ты справишься, Мэри, вот увидишь, обязательно справишься, ты крепкая, сильная, кому же и рожать, как не тебе. Твоя мать тебе поможет — посмотри-ка на нее, она десятерых вырастила, и все молодцы, работают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38