— спросил он у начальника отдела Котова. Тот, глядя в сторону, назвал формальную причину: дескать, производственная необходимость.
— Виктор Михалыч, мы же договаривались, вы сами утвердили график. Еще в январе! И, наконец, какая необходимость? Я же сдал разработку, испытания прошли успешно, — возразил Горлов.
— Ничего не могу для вас сделать, — отрезал Котов, и Горлов физически ощутил его неприязнь. Пожевав губами, Котов неожиданно спросил: — Давно хочу узнать, почему в вашем секторе постоянно болтается Рубашкин? Что ему у нас нужно?
В словах Котова был какой-то неприятный подтекст и Горлов замешкался.
— Имейте в виду: к Рубашкину есть вопросы, очень много вопросов! Если бы он сам не ушел из моего отдела, то пришлось бы его подтолкнуть — Котов подчеркнул слово «моего». — Да, подтолкнуть, больно подтолкнуть. Сейчас же сложилась ситуация, когда вообще непонятно, может ли он с его взглядами работать в нашем Объединении, причем в нашей газете. Ведь газета — это идеологический фронт, важнейший его участок. А Рубашкин спелся с весьма подозрительными личностями, и даже, не имея специального допуска, самовольно встречается с иностранцами. Как вы, товарищ Горлов, это объясните?
— Что я должен объяснять? Рубашкин принимал участие в нашей работе, теперь готовит о ней очерк для «Ленинградской правды». Естественно, он к нам приходит. — Горлов вспомнил, что Петр и вправду как-то обмолвился, что хочет написать очерк.
— Так вы считаете естественным, что не внушающий доверия человек постоянно отирается в режимно-секретных помещениях, — угрожающе тихо вставил Котов. — Кстати: что Рубашкин конкретно сделал по вашей тематике?
Горлов занервничал, догадавшись, куда клонит Котов. После перехода на другую работу Петр не должен был даже касаться бумаг с грифом, не то чтобы их писать!
— Так, что конкретно делал Рубашкин? — настойчиво переспросил Котов.
Горлов стал вспоминать, когда Рубашкин ушел в газету и что успел подписать до ухода. Конечно, на документах последнего года его фамилии нет, их подписывала Марина Богданова.
— Помните, Виктор Михалыч, наша разработка началась по вашей инициативе три года назад, — Горлов тут же понял, что попытка польстить Котову не удалась.
— Вы мне зубы не заговаривайте! Берите бумагу и пишите объяснительную записку! — повысил голос тот.
— О чем писать? — растерялся Горлов.
— По сути поставленного вопроса: что конкретно сделал Рубашкин.
— Я не помню.
— Так и пишите: что Рубашкин делал, не помню.
— Зачем передергивать? Я знаю, что делал Рубашкин, но сейчас у меня нет номеров и литер той документации, по которой он был ответственным исполнителем.
— Приказываю сейчас же, здесь в моем кабинете написать объяснительную записку, — не сдержавшись, закричал Котов. С неожиданной быстротой он подскочил к дверям и позвал секретаршу: — Галина Анатольевна, зайдите. Надо составить акт, что Борис Петрович отказывается выполнить мой приказ.
Горлов наконец понял, почему Котов скандалит: не попал в список премированных.
«Хорошо, что Петя действительно работал по этой теме. В секретном отделе наверняка сохранились рабочие спецтетради Рубашкина. Если начнется служебное расследование, — а судя по всему, дело к тому идет, — мы хоть двадцать объяснительных составим, не подкопаешься».
— Давайте акт! — успокоившись, согласился Горлов.
— И наш именинник здесь! Вы не заняты, Виктор Михайлович? — в открытую дверь заглядывал Слава Лахарев. Он был приветлив всегда и со всеми, хотя работа у него была склочная: Слава заведовал лабораторией нормоконтроля. От него зависело, сколько будут зарабатывать монтажники, чертежники, слесари и прочий рабочий люд. Наверное, за удивительные способности все улаживать его и выбрали парторгом отдела.
— Заходи, Слава, третьим будешь. Как раз тебя не хватает, чтобы на меня акт накатать, — сказал Горлов.
— Борис Петрович отказывается выполнить мой приказ, — разъяснил Котов.
— Виктор Михалыч хочет, чтобы я сию минуту, здесь написал объяснительную записку, связанную с секретными документами. Заявляю официально в присутствие парторга, что готов это сделать только в первом отделе в учтенной тетради. Прошу записать мои слова в акт, — сказал Горлов.
— Какой акт? Секретные сведения надо записывать, как положено, — недоумевая, сказал Лахарев.
— Борис Петрович меня не так понял. Я просил обратить внимание… — Котов замялся, замолчал и, сев за стол, машинально взял телефонную трубку. Повертев в руках, он бросил ее на место и сказал секретарше: «Идите, Галина Анатольевна, работайте!».
— Я тоже пойду, — сказал Горлов.
— Что произошло? — спросил вышедший следом Лахарев.
— Котова послушать, Рубашкин чуть ли не шпионом стал…
— Это я тоже слышал. Похоже, нашему Петру одна дорога — в кооператоры. Но из-за чего Котов на тебя взъелся?
Горлову показалось, что Лахарев знает причину, но ему неудобно заговаривать о премии, тем более, что сам не обижен — ему причиталось тысяча двести рублей. Поэтому Горлов только пожал плечами: мол, черт его знает.
— Не вовремя ты с Котовым забодался, он мужик пакостный. Дружков подговорит, те проголосуют не так, как надо, и сгорел твой партбилет без дыма и запаха, как чистый спирт, — понизив голос, сказал Лахарев.
— А то ты не можешь заранее поработать с кадрами? С твоим-то опытом партийной работы? — Горлов сделал вид, что шутит.
— Опыт опытом, но теперь не то, что раньше: райком высказал мнение, и все — единогласно! Сам понимаешь, гласность на дворе! А что до опыта, так Котов нам всем фору даст. Вот у него опыт — это опыт. С тех пор, как он генерального снял ему никто не перечит. Очень поучительная история. Он тебя как букашку придавит, станешь вкалывать простым инженером, ахнуть не успеешь!
— А кто тогда будет первые места и переходящие знамена обеспечивать? Мои изделия по всему Союзу плавают, ползают и летают, космос на очереди.
— Зачем Котову твой космос! Ты своими разработками ему спокойную жизнь лет на пять обеспечил. Будет потихоньку улучшать и модернизировать. Зачем же ввязываться во что-то новое, рисковать? К тому же тебя сверху заметили, выдвигают. Он наверняка за свое место испугался. Пойми его психологию, вникни!
* * *
Горлов застал Рубашкина в редакции. Насвистывая, тот освобождал ящики стола.
— Выносить не разрешают, боятся, что наши секреты к врагам попадут. Отнесу в кочегарку, пусть сожгут, — кивнув на большую коробку со старыми газетами и разбухшими картонными папками, объяснил Рубашкин.
— Зачем? — удивился Горлов.
— Ухожу! С меня хватит!
— Ты окончательно решил?
— За меня решили, но я даже рад — у самого духа не хватало. Все чего-то боялся.
— А теперь не боишься? После нашей конторы никуда не возьмут, только в дворники, — Горлову казалось, что Петр хорохорится. Для всех, кто работал в Объединении, увольнение всегда было самым страшным, что может случиться в жизни. Выгнанный попадал в черные списки и, если не чудо, уже никогда устраивался на хорошую работу.
— В дворники, так в дворники. С голода не помру. В крайнем случае устроюсь сторожем, и буду писать. Меня же печатают! Вот, смотри — «Труд», «Ленправда», «Сельская жизнь», «Смена», «Работница», — Рубашкин помахал пачкой вырезок.
— Ерунда! Еще не поздно, ты только не сдавай пропуск! Сегодня же поеду в Москву оформлять твой перевод, — не подумав, закричал Горлов.
— Перевод куда?
— В Челябинск! Там переждешь до моего приезда, потом все устроится. Кротов обещал, что назначит меня к ноябрю.
— Ты, Боря, много о себе вообразил. Будто с Луны свалился хорошенький такой, как не от мира сего. Да, с тобой никто и говорить не будет, только себе навредишь.
Горлов понял, что Рубашкин прав и замолчал.
— Достал, Петруха! Очередь — до за углом, но, представь, нашел мужика, всего за полтинник вперед себя пропустил, — в дверях появился Алексей Чернов, размахивая бутылкой «Московской». Чернов давно работал в редакции, он то и уговорил Рубашкина перейти в газету. Увидев Горлова, Алексей смутился. — Выпьете с нами на посошок, Борис Петрович?
Горлов кивнул. Смахнув с рубашкинского стола какие-то бумаги, Чернов выложил на пыльную крышку стола три огурца, кусок колбасы и четвертушку черного.
Пить не хотелось, но Горлов все же проглотил водку и, поморщившись, зажевал хлебом.
— Не переживай, Боря, увидишь: все устроится. Я еще напишу о твоем прорыве к звездам, — сказал Рубашкин. — И, вообще: долгие проводы — лишние слезы.
Горлов хотел сказать, что его предложение остается в силе, но говорить об этом при постороннем было нельзя.
— Если, что — звони. Звони в любое время, — он пожал руку Петру, уже не ощущая печали, как постороннему. Впрочем, Рубашкин и был посторонним. Он стал чужим, когда отказался ехать в Челябинск.
1.5. В наш советский огород враг пусть харю не сует!
Котова тянуло к этой тетради. Желание было тягостным и гадливым, как мальчишка с их улицы, мазавшийся говном. Над ним смеялись, нещадно били, но ему было все равно: как увидит кучу — собачьего или коровьего, без разницы — тут же мажет лицо и руки, что успеет. В обычную школу его не взяли, отправили в специнтернат. И правильно сделали, только поздно — скольких успел заразить собственной мерзостью!
Таких, как этот Рубашкин. В сущности, больные люди, на разной стадии, но больные. Какая с ними может быть идеологическая работа? Их лечить нужно! Изолировать и лечить, лечить и изолировать. Пока, в конце концов, не поймут, что нельзя безнаказанно чернить партию и Советскую власть — выйдет себе дороже. Правильно Ленин велел: давить, как вредных насекомых! Давить без всякого снисхождения и этого, так сказать, гуманизма.
Котов вспомнил, как только что избранный генсеком Горбачев вдруг заявил: «Общечеловеческие ценности должны быть приоритетными относительно классовых». Он, Котов, не побоялся, сразу пошел в Обком и спросил: понимать ли это, как отказ от главного принципа, которым без малого сто лет держится партия?
— Это оправданная мера, тактический маневр. Не беспокойтесь, Виктор Михалыч, все будет в порядке, партия не ошибается, — успокоил его тогда новый завсектором Волконицкий. Улыбался, жал руку, а после пустил слух, что Котов против перестройки. Хорошо, Гидаспов вмешался, разъяснил, где надо.
Котов чувствовал неприятное волнение, но внешне оставался спокойным, приветливо встретил вошедшего Лахарева. Просмотрев принесенный на согласование документы, безучастно сказал:
— Поисковая работа Горлова на следующий квартал не утверждена, и нет оснований планировать под нее объемы производства.
— Хорошо, Виктор Михайлович, свободные мощности загрузим под изделие «Ураган-23-эс», — согласился Лахарев и, выждав минуту, спросил: «Когда будем рассматривать заявление Горлова?»
— Люди годами ждут, пока их в партию примут. Достойные люди! А на его заявлении еще чернила не высохли, — поглядев в окно, ответил Котов.
— Партком торопит, даже из райкома звонили. Специально для Горлова место выделили.
— Сколько человек сейчас в очереди?
— По нашему отделу — трое, а по Объединению — человек двадцать.
— Вот и поговори с ними, объясни, кто без очереди вперед забегает, — подняв указательный палец, сказал Котов.
— Узнают, пойдут в партком жаловаться, — засомневался Лахарев.
— Не на нас же! Разве с нами советовались, когда решили Горлова вперед всех протолкнуть? — дождавшись, пока на лице Лахарева появится выражение полного понимания задуманной комбинации, Котов закончил: "Кто поперед батьки в пекло лезет, тому и ответ держать. Перед двадцатью обиженными пусть партком оправдывается, а мы с тобой — ни при чем, мы — на высоте партийной дисциплины и демократии. Скажут — вынесем вопрос на открытое партсобрание, не скажут — не вынесем.
— Исход голосования непредсказуем, могут прокатить. Получится, что мы плохо подготовили вопрос, — возразил Лахарев.
— Нет такого в Уставе КПСС, чтобы любого в партию принимать. Еще раз повторяю: не мы этот вопрос готовили, Горлов не наш человек, — раздражаясь, повысил голос Котов.
— Хорошо, Виктор Михайлович, поговорю с каждым, как вы советуете, — наконец согласился Лахарев, и Котов понял, что тот сделает все, как надо.
— Боится меня, боится. И правильно делает, не таких ломали! — с удовольствием подумал Котов.
Проводив Лахарева взглядом, Котов включил селектор.
— Никого не пускайте, я работаю с документами. И держите сургуч нагретым на случай, если придется прерваться, — сказал он секретарше.
Некоторое время Котов сидел неподвижно, только до боли и хруста сжимал и разжимал кулаки, как всегда перед важной работой. Потом подошел к сейфу и с треском отодрал печать. Обломки сургуча полетели далеко в разные стороны, жирно щелкнул замок. Котов передернул ключи на связке и открыл внутреннее отделение, где хранил особо важные документы. Тетрадь лежала там, куда он положил вечером. Обычная толстая тетрадь в истрепавшемся картонном переплете. Через всю обложку лепились несуразные красные буквы: «Записки Рубашкина. Начато в ХХ веке».
— Тоже, философ! Сколько не записывай, все здесь будет, — усмехнулся про себя Котов. Тетрадь попала к нему неделю назад, принесли из спецотдела: дескать, разберись, Виктор Михалыч, чем твои сотрудники дышат, там и про тебя есть, вряд ли понравится, но мы рассчитываем на объективность, и дай свое обобщенное мнение. Если найдешь что-то серьезное, мы справочку для райотдела подготовим, пусть решают о возбуждении.
У рубашкинской тетради была странная особенность. Будучи положенной на стол, она неизменно открывалась на тех страницах, где описывался он, Котов. Открывалась сама собой, будто заколдованная. И всякий раз его передергивало от злости и отвращения.
— Ведь, как умело притворялся: всегда с улыбкой, мол, здравствуйте, Виктор Михалыч, разрешите зайти, разрешите доложить, в струнку вытягивался, а на деле — мерзавец и негодяй! — думал Котов, перечитывая отмеченные тонким карандашом строчки. Рубашкин писал коряво и размашисто.
«Понять Котова — значит понять их Систему. Или слишком много чести для нашего В.М.? Нет, он — типичный плод ка-пэ-эс-эсэсовской селекции. При Сталине носил бы сапоги, галифе и китель, нынче другие времена, и он никогда не снимает костюма! Суконный костюм на ватине есть маскировка и атрибут власти. В костюме он значителен и важен. А если раздеть, останется злобная букашка: узкоплечий, ножки и ручки прутиками, отвисшее брюшко. Как у Рабле: вот выродок от гнусного сношенья охотничьего пса с развратным стариком».
Дальше был еще хуже, совсем гнусный поклеп. Злобная клевета была направлена не на него лично, нет, на всю парторганизацию Объединения, в конце концов, — на всех честных коммунистов! Об одном жалел Котов: что вовремя не раскусил этого отщепенца. Одна из записей напомнила ему случай, когда Рубашкин раскрылся во всей красе.
— В сущности В.М. — трус. Такой же трус, как все эти, из партноменклатуры. — читал Котов. Да, он помнил этот случай. Рубашкин отказывался ехать в совхоз на уборку урожая. Никто не отказывался, а этот — особенный. Пришлось вызвать на расширенный партком: почему, Петр Андреевич, идете против коллектива? Тот отвечает, что больна мать, некому ухаживать. Велели принести справку — уперся. Кому нужна справка, говорит, пусть сам ее и получает. Каков наглец? Прижали его со всех сторон, и он вдруг согласился.
— Поеду, — говорит, — только есть одно условие: пусть Виктор Михалыч напишет обязательство, что все здесь присутствующие и каждый в отдельности отвечают за жизнь и здоровье матери. И пусть каждый распишется! Смотрит на членов парткома жутким взглядом, за одно это гнать надо было в три шеи. Но Горлов заступился, пожалели.
— Ну, наглец! Гнать мало, еще тогда бы посадить, но и сейчас не поздно, — распаляясь, думал Котов, перелистывая страницы. Найдя нужное место, принялся переписывать на отдельный лист. Писал мелким разборчивым почерком, аккуратно отделяя каждую букву и знаки препинания:
"По данным Госплана свыше 80 процентов станочного парка работают за пределами установленных сроков амортизации, более четверти технологического оборудования эксплуатируется двадцать и более лет.
Это значит, что станки давно утратили необходимую точность и не могут не давать брака. (Лахарев рассказывал, что закладывает в нормы расхода металлов до половины отходов). К тому же оборудование часто ломается, нужно содержать дополнительных рабочих, которые ничего не производят, только ремонтируют. Растут металлоемкость и расход энергии. Гайдар говорит, что этот рост составляет 10-15 процентов в год. При том с середины 80-х внутренний валовой продукт систематически падает. Чубайс считает, что в таких условиях наша промышленность существовать не может. Видимость благополучия создается из-за низких цен на энергоресурсы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Виктор Михалыч, мы же договаривались, вы сами утвердили график. Еще в январе! И, наконец, какая необходимость? Я же сдал разработку, испытания прошли успешно, — возразил Горлов.
— Ничего не могу для вас сделать, — отрезал Котов, и Горлов физически ощутил его неприязнь. Пожевав губами, Котов неожиданно спросил: — Давно хочу узнать, почему в вашем секторе постоянно болтается Рубашкин? Что ему у нас нужно?
В словах Котова был какой-то неприятный подтекст и Горлов замешкался.
— Имейте в виду: к Рубашкину есть вопросы, очень много вопросов! Если бы он сам не ушел из моего отдела, то пришлось бы его подтолкнуть — Котов подчеркнул слово «моего». — Да, подтолкнуть, больно подтолкнуть. Сейчас же сложилась ситуация, когда вообще непонятно, может ли он с его взглядами работать в нашем Объединении, причем в нашей газете. Ведь газета — это идеологический фронт, важнейший его участок. А Рубашкин спелся с весьма подозрительными личностями, и даже, не имея специального допуска, самовольно встречается с иностранцами. Как вы, товарищ Горлов, это объясните?
— Что я должен объяснять? Рубашкин принимал участие в нашей работе, теперь готовит о ней очерк для «Ленинградской правды». Естественно, он к нам приходит. — Горлов вспомнил, что Петр и вправду как-то обмолвился, что хочет написать очерк.
— Так вы считаете естественным, что не внушающий доверия человек постоянно отирается в режимно-секретных помещениях, — угрожающе тихо вставил Котов. — Кстати: что Рубашкин конкретно сделал по вашей тематике?
Горлов занервничал, догадавшись, куда клонит Котов. После перехода на другую работу Петр не должен был даже касаться бумаг с грифом, не то чтобы их писать!
— Так, что конкретно делал Рубашкин? — настойчиво переспросил Котов.
Горлов стал вспоминать, когда Рубашкин ушел в газету и что успел подписать до ухода. Конечно, на документах последнего года его фамилии нет, их подписывала Марина Богданова.
— Помните, Виктор Михалыч, наша разработка началась по вашей инициативе три года назад, — Горлов тут же понял, что попытка польстить Котову не удалась.
— Вы мне зубы не заговаривайте! Берите бумагу и пишите объяснительную записку! — повысил голос тот.
— О чем писать? — растерялся Горлов.
— По сути поставленного вопроса: что конкретно сделал Рубашкин.
— Я не помню.
— Так и пишите: что Рубашкин делал, не помню.
— Зачем передергивать? Я знаю, что делал Рубашкин, но сейчас у меня нет номеров и литер той документации, по которой он был ответственным исполнителем.
— Приказываю сейчас же, здесь в моем кабинете написать объяснительную записку, — не сдержавшись, закричал Котов. С неожиданной быстротой он подскочил к дверям и позвал секретаршу: — Галина Анатольевна, зайдите. Надо составить акт, что Борис Петрович отказывается выполнить мой приказ.
Горлов наконец понял, почему Котов скандалит: не попал в список премированных.
«Хорошо, что Петя действительно работал по этой теме. В секретном отделе наверняка сохранились рабочие спецтетради Рубашкина. Если начнется служебное расследование, — а судя по всему, дело к тому идет, — мы хоть двадцать объяснительных составим, не подкопаешься».
— Давайте акт! — успокоившись, согласился Горлов.
— И наш именинник здесь! Вы не заняты, Виктор Михайлович? — в открытую дверь заглядывал Слава Лахарев. Он был приветлив всегда и со всеми, хотя работа у него была склочная: Слава заведовал лабораторией нормоконтроля. От него зависело, сколько будут зарабатывать монтажники, чертежники, слесари и прочий рабочий люд. Наверное, за удивительные способности все улаживать его и выбрали парторгом отдела.
— Заходи, Слава, третьим будешь. Как раз тебя не хватает, чтобы на меня акт накатать, — сказал Горлов.
— Борис Петрович отказывается выполнить мой приказ, — разъяснил Котов.
— Виктор Михалыч хочет, чтобы я сию минуту, здесь написал объяснительную записку, связанную с секретными документами. Заявляю официально в присутствие парторга, что готов это сделать только в первом отделе в учтенной тетради. Прошу записать мои слова в акт, — сказал Горлов.
— Какой акт? Секретные сведения надо записывать, как положено, — недоумевая, сказал Лахарев.
— Борис Петрович меня не так понял. Я просил обратить внимание… — Котов замялся, замолчал и, сев за стол, машинально взял телефонную трубку. Повертев в руках, он бросил ее на место и сказал секретарше: «Идите, Галина Анатольевна, работайте!».
— Я тоже пойду, — сказал Горлов.
— Что произошло? — спросил вышедший следом Лахарев.
— Котова послушать, Рубашкин чуть ли не шпионом стал…
— Это я тоже слышал. Похоже, нашему Петру одна дорога — в кооператоры. Но из-за чего Котов на тебя взъелся?
Горлову показалось, что Лахарев знает причину, но ему неудобно заговаривать о премии, тем более, что сам не обижен — ему причиталось тысяча двести рублей. Поэтому Горлов только пожал плечами: мол, черт его знает.
— Не вовремя ты с Котовым забодался, он мужик пакостный. Дружков подговорит, те проголосуют не так, как надо, и сгорел твой партбилет без дыма и запаха, как чистый спирт, — понизив голос, сказал Лахарев.
— А то ты не можешь заранее поработать с кадрами? С твоим-то опытом партийной работы? — Горлов сделал вид, что шутит.
— Опыт опытом, но теперь не то, что раньше: райком высказал мнение, и все — единогласно! Сам понимаешь, гласность на дворе! А что до опыта, так Котов нам всем фору даст. Вот у него опыт — это опыт. С тех пор, как он генерального снял ему никто не перечит. Очень поучительная история. Он тебя как букашку придавит, станешь вкалывать простым инженером, ахнуть не успеешь!
— А кто тогда будет первые места и переходящие знамена обеспечивать? Мои изделия по всему Союзу плавают, ползают и летают, космос на очереди.
— Зачем Котову твой космос! Ты своими разработками ему спокойную жизнь лет на пять обеспечил. Будет потихоньку улучшать и модернизировать. Зачем же ввязываться во что-то новое, рисковать? К тому же тебя сверху заметили, выдвигают. Он наверняка за свое место испугался. Пойми его психологию, вникни!
* * *
Горлов застал Рубашкина в редакции. Насвистывая, тот освобождал ящики стола.
— Выносить не разрешают, боятся, что наши секреты к врагам попадут. Отнесу в кочегарку, пусть сожгут, — кивнув на большую коробку со старыми газетами и разбухшими картонными папками, объяснил Рубашкин.
— Зачем? — удивился Горлов.
— Ухожу! С меня хватит!
— Ты окончательно решил?
— За меня решили, но я даже рад — у самого духа не хватало. Все чего-то боялся.
— А теперь не боишься? После нашей конторы никуда не возьмут, только в дворники, — Горлову казалось, что Петр хорохорится. Для всех, кто работал в Объединении, увольнение всегда было самым страшным, что может случиться в жизни. Выгнанный попадал в черные списки и, если не чудо, уже никогда устраивался на хорошую работу.
— В дворники, так в дворники. С голода не помру. В крайнем случае устроюсь сторожем, и буду писать. Меня же печатают! Вот, смотри — «Труд», «Ленправда», «Сельская жизнь», «Смена», «Работница», — Рубашкин помахал пачкой вырезок.
— Ерунда! Еще не поздно, ты только не сдавай пропуск! Сегодня же поеду в Москву оформлять твой перевод, — не подумав, закричал Горлов.
— Перевод куда?
— В Челябинск! Там переждешь до моего приезда, потом все устроится. Кротов обещал, что назначит меня к ноябрю.
— Ты, Боря, много о себе вообразил. Будто с Луны свалился хорошенький такой, как не от мира сего. Да, с тобой никто и говорить не будет, только себе навредишь.
Горлов понял, что Рубашкин прав и замолчал.
— Достал, Петруха! Очередь — до за углом, но, представь, нашел мужика, всего за полтинник вперед себя пропустил, — в дверях появился Алексей Чернов, размахивая бутылкой «Московской». Чернов давно работал в редакции, он то и уговорил Рубашкина перейти в газету. Увидев Горлова, Алексей смутился. — Выпьете с нами на посошок, Борис Петрович?
Горлов кивнул. Смахнув с рубашкинского стола какие-то бумаги, Чернов выложил на пыльную крышку стола три огурца, кусок колбасы и четвертушку черного.
Пить не хотелось, но Горлов все же проглотил водку и, поморщившись, зажевал хлебом.
— Не переживай, Боря, увидишь: все устроится. Я еще напишу о твоем прорыве к звездам, — сказал Рубашкин. — И, вообще: долгие проводы — лишние слезы.
Горлов хотел сказать, что его предложение остается в силе, но говорить об этом при постороннем было нельзя.
— Если, что — звони. Звони в любое время, — он пожал руку Петру, уже не ощущая печали, как постороннему. Впрочем, Рубашкин и был посторонним. Он стал чужим, когда отказался ехать в Челябинск.
1.5. В наш советский огород враг пусть харю не сует!
Котова тянуло к этой тетради. Желание было тягостным и гадливым, как мальчишка с их улицы, мазавшийся говном. Над ним смеялись, нещадно били, но ему было все равно: как увидит кучу — собачьего или коровьего, без разницы — тут же мажет лицо и руки, что успеет. В обычную школу его не взяли, отправили в специнтернат. И правильно сделали, только поздно — скольких успел заразить собственной мерзостью!
Таких, как этот Рубашкин. В сущности, больные люди, на разной стадии, но больные. Какая с ними может быть идеологическая работа? Их лечить нужно! Изолировать и лечить, лечить и изолировать. Пока, в конце концов, не поймут, что нельзя безнаказанно чернить партию и Советскую власть — выйдет себе дороже. Правильно Ленин велел: давить, как вредных насекомых! Давить без всякого снисхождения и этого, так сказать, гуманизма.
Котов вспомнил, как только что избранный генсеком Горбачев вдруг заявил: «Общечеловеческие ценности должны быть приоритетными относительно классовых». Он, Котов, не побоялся, сразу пошел в Обком и спросил: понимать ли это, как отказ от главного принципа, которым без малого сто лет держится партия?
— Это оправданная мера, тактический маневр. Не беспокойтесь, Виктор Михалыч, все будет в порядке, партия не ошибается, — успокоил его тогда новый завсектором Волконицкий. Улыбался, жал руку, а после пустил слух, что Котов против перестройки. Хорошо, Гидаспов вмешался, разъяснил, где надо.
Котов чувствовал неприятное волнение, но внешне оставался спокойным, приветливо встретил вошедшего Лахарева. Просмотрев принесенный на согласование документы, безучастно сказал:
— Поисковая работа Горлова на следующий квартал не утверждена, и нет оснований планировать под нее объемы производства.
— Хорошо, Виктор Михайлович, свободные мощности загрузим под изделие «Ураган-23-эс», — согласился Лахарев и, выждав минуту, спросил: «Когда будем рассматривать заявление Горлова?»
— Люди годами ждут, пока их в партию примут. Достойные люди! А на его заявлении еще чернила не высохли, — поглядев в окно, ответил Котов.
— Партком торопит, даже из райкома звонили. Специально для Горлова место выделили.
— Сколько человек сейчас в очереди?
— По нашему отделу — трое, а по Объединению — человек двадцать.
— Вот и поговори с ними, объясни, кто без очереди вперед забегает, — подняв указательный палец, сказал Котов.
— Узнают, пойдут в партком жаловаться, — засомневался Лахарев.
— Не на нас же! Разве с нами советовались, когда решили Горлова вперед всех протолкнуть? — дождавшись, пока на лице Лахарева появится выражение полного понимания задуманной комбинации, Котов закончил: "Кто поперед батьки в пекло лезет, тому и ответ держать. Перед двадцатью обиженными пусть партком оправдывается, а мы с тобой — ни при чем, мы — на высоте партийной дисциплины и демократии. Скажут — вынесем вопрос на открытое партсобрание, не скажут — не вынесем.
— Исход голосования непредсказуем, могут прокатить. Получится, что мы плохо подготовили вопрос, — возразил Лахарев.
— Нет такого в Уставе КПСС, чтобы любого в партию принимать. Еще раз повторяю: не мы этот вопрос готовили, Горлов не наш человек, — раздражаясь, повысил голос Котов.
— Хорошо, Виктор Михайлович, поговорю с каждым, как вы советуете, — наконец согласился Лахарев, и Котов понял, что тот сделает все, как надо.
— Боится меня, боится. И правильно делает, не таких ломали! — с удовольствием подумал Котов.
Проводив Лахарева взглядом, Котов включил селектор.
— Никого не пускайте, я работаю с документами. И держите сургуч нагретым на случай, если придется прерваться, — сказал он секретарше.
Некоторое время Котов сидел неподвижно, только до боли и хруста сжимал и разжимал кулаки, как всегда перед важной работой. Потом подошел к сейфу и с треском отодрал печать. Обломки сургуча полетели далеко в разные стороны, жирно щелкнул замок. Котов передернул ключи на связке и открыл внутреннее отделение, где хранил особо важные документы. Тетрадь лежала там, куда он положил вечером. Обычная толстая тетрадь в истрепавшемся картонном переплете. Через всю обложку лепились несуразные красные буквы: «Записки Рубашкина. Начато в ХХ веке».
— Тоже, философ! Сколько не записывай, все здесь будет, — усмехнулся про себя Котов. Тетрадь попала к нему неделю назад, принесли из спецотдела: дескать, разберись, Виктор Михалыч, чем твои сотрудники дышат, там и про тебя есть, вряд ли понравится, но мы рассчитываем на объективность, и дай свое обобщенное мнение. Если найдешь что-то серьезное, мы справочку для райотдела подготовим, пусть решают о возбуждении.
У рубашкинской тетради была странная особенность. Будучи положенной на стол, она неизменно открывалась на тех страницах, где описывался он, Котов. Открывалась сама собой, будто заколдованная. И всякий раз его передергивало от злости и отвращения.
— Ведь, как умело притворялся: всегда с улыбкой, мол, здравствуйте, Виктор Михалыч, разрешите зайти, разрешите доложить, в струнку вытягивался, а на деле — мерзавец и негодяй! — думал Котов, перечитывая отмеченные тонким карандашом строчки. Рубашкин писал коряво и размашисто.
«Понять Котова — значит понять их Систему. Или слишком много чести для нашего В.М.? Нет, он — типичный плод ка-пэ-эс-эсэсовской селекции. При Сталине носил бы сапоги, галифе и китель, нынче другие времена, и он никогда не снимает костюма! Суконный костюм на ватине есть маскировка и атрибут власти. В костюме он значителен и важен. А если раздеть, останется злобная букашка: узкоплечий, ножки и ручки прутиками, отвисшее брюшко. Как у Рабле: вот выродок от гнусного сношенья охотничьего пса с развратным стариком».
Дальше был еще хуже, совсем гнусный поклеп. Злобная клевета была направлена не на него лично, нет, на всю парторганизацию Объединения, в конце концов, — на всех честных коммунистов! Об одном жалел Котов: что вовремя не раскусил этого отщепенца. Одна из записей напомнила ему случай, когда Рубашкин раскрылся во всей красе.
— В сущности В.М. — трус. Такой же трус, как все эти, из партноменклатуры. — читал Котов. Да, он помнил этот случай. Рубашкин отказывался ехать в совхоз на уборку урожая. Никто не отказывался, а этот — особенный. Пришлось вызвать на расширенный партком: почему, Петр Андреевич, идете против коллектива? Тот отвечает, что больна мать, некому ухаживать. Велели принести справку — уперся. Кому нужна справка, говорит, пусть сам ее и получает. Каков наглец? Прижали его со всех сторон, и он вдруг согласился.
— Поеду, — говорит, — только есть одно условие: пусть Виктор Михалыч напишет обязательство, что все здесь присутствующие и каждый в отдельности отвечают за жизнь и здоровье матери. И пусть каждый распишется! Смотрит на членов парткома жутким взглядом, за одно это гнать надо было в три шеи. Но Горлов заступился, пожалели.
— Ну, наглец! Гнать мало, еще тогда бы посадить, но и сейчас не поздно, — распаляясь, думал Котов, перелистывая страницы. Найдя нужное место, принялся переписывать на отдельный лист. Писал мелким разборчивым почерком, аккуратно отделяя каждую букву и знаки препинания:
"По данным Госплана свыше 80 процентов станочного парка работают за пределами установленных сроков амортизации, более четверти технологического оборудования эксплуатируется двадцать и более лет.
Это значит, что станки давно утратили необходимую точность и не могут не давать брака. (Лахарев рассказывал, что закладывает в нормы расхода металлов до половины отходов). К тому же оборудование часто ломается, нужно содержать дополнительных рабочих, которые ничего не производят, только ремонтируют. Растут металлоемкость и расход энергии. Гайдар говорит, что этот рост составляет 10-15 процентов в год. При том с середины 80-х внутренний валовой продукт систематически падает. Чубайс считает, что в таких условиях наша промышленность существовать не может. Видимость благополучия создается из-за низких цен на энергоресурсы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57