.. Сквер прошли вдоль единственной в городе Красносибирске металлической ограды. И только перед самым Дворцом труда Бондарин сказал:
— Между прочим, Петр Николаевич, я «бы вам присоветовал: поищите и вы себе новое местечко. Не такое заметное, не такое ответственное, а где-нибудь подальше. Ну, хотя бы у черта на куличках...
— Это как же понять?
— Понять-то как? Ну, где-нибудь в деревне, скажем. Учителем. Либо счетоводом. Здоровье на свежем воздухе сбережете. И нервы. Здесь уж очень нервная нынче обстановка.
Очень удивившись, Корнилов сказал:
— Нет, правда, Георгий Васильевич, нам надо поговорить не торопясь... Ведь вы же меня в Крайплан и пригласили.
— Само собою разумеется...— подтвердил Бондарин.
Тут они и вошли во Дворец. Несмотря на ранний час, он уже довольно густо был заполнен разным народом — во Дворце кроме съезда плановиков сегодня открывалось и еще какое-то краевое совещание, кажется, культпросветработников.
А жизнь, советская действительность и в этом году шла своим чередом, то есть поступательно, и нэпманы, объединенные в акционерные общества, теряли одну за другой позиции, газеты не уставали сообщать, что в промышленности достигнут довоенный (1913 года) уровень, что в сельском хозяйстве этот уровень превзойден.
Поскольку государство строилось плановое, социалистическое, первое в мире рабоче-крестьянское, в котором руководящая роль принадлежит диктатуре пролетариата, поскольку все это было делом совершенно невиданным для человечества, краиплановцы и невиданность принимали близко к сердцу, их не покидало чувство новизны и необычайной важности всего того, чем они изо дня в день были заняты.
Чувство очень нужное человеку — в этом они убеждались все время.
Было даже так, что чем чаще, чем проще и совсем даже запросто они употребляли такие слова, как «социалистическое планирование», «контрольные цифры», «исходные данные к составлению первого пятилетнего плана», тем это чувство новизны подогревалось в них еще больше и больше: «Вот мы какие — очень ответственные, очень демократичные и простые, но невиданные!»
Мировой масштаб захватывал каждого, подчинял себе властно и безоговорочно, никаких скидок, поблажек не давал, возможностей к сомнениям не оставлял.
Даже и без Лазарева все это было именно так, даже и без него создавался, укреплялся все сильнее некий клан плановиков, столь разнородный по социальному происхождению, но скрепленный, но объединенный общей задачей и общим чувством все той же новизны и ответственности.
Да так ведь оно и было: ни один отдел Крайисполкома не пользовался таким же авторитетом, как Краиплан, ни один не мог давать непосредственные указания другим, ставить и заслушивать отчеты других отделов, а Краиплан мог. Все еще мог, даже и без Лазарева.
В проблемах сегодняшнего дня краиплановцы, как все люди — такие же у них заботы о численном росте партийной, женской и молодежной прослойки в своих собственных штатах, такое же подчинение президиуму Крайисполкома и бюро Крайкома, но лишь коснется дело контрольных цифр и направлений развития народного хозяйства, в ту же минуту Краиплан выше всех. Чуть выше всех. Чуть ли не выше самого Крайисполкома.
А так как вопросы строительства ближайшего социалистического будущего, а не в столь уж отдаленной перспективе будущего коммунистического возникали непрерывно и как бы даже безудержно, то и день сегодняшний был подчинен заботам не столько о самом себе, сколько о дне завтрашнем.
И опять возвышение Крайплана, и опять ему сперва чуть заметные, а потом все более и более очевидные выходили предпочтения и льготы в устройстве быта его сотрудников.
Так, еще в 1925 году Крайплану на берегу речки Еловки, в шести километрах от города, были построены дачи — довольно длинные бараки, перегороженные на секции, каждая секция со своим порядковым номером и еще разгорожена на две подсекции дощатой стенкой, получается две комнатки и одно застекленное крылечко, почти веранда.
Профсоюз каждый год распределяет эти подсекции между сотрудниками, заключает от их лица арендные договоры с хозуправлением Крайисполкома, дело нехитрое: секций хватало на всех желающих, арендная плата небольшая и прогрессивная — чем выше жалованье «арендатора», тем выше и ставка за квадратный метр подсекции, некоторые же низкооплачиваемые сотрудники пользовались дачами бесплатно.
Была на дачах и кухня, называлась «камбуз»: деревянный навес, а под навесом огромная плита на 12 конфорок, одной-двум хозяйкам такую разогреть не под силу, если что-то готовить, варить и жарить, так нужно всем сразу, самое малое, сразу шестерым.
Дрова сначала были у каждой хозяйки свои, потом появилась общая поленница, да еще у детей был урок — ежедневно собрать три-четыре мешка сосновых шишек, очень хороший огонь и жар давал «камбуз»» на шишечном топливе с небольшой подброской дров. Пыхтел и урчал, словно мощный буксир вот-вот тронется с места и весь дачный поселок отбуксирует за собой сначала по Еловке, потом по Оби — Еловка километрах в двух впадала в Обь, устье ее было излюбленным местом рыбаков, здесь неизменно клевали окунь и лещ.
Мужчины на работу в Крайплан и обратно ездили на двух пароконных «линейках» по десять сидячих мест в каждой, еще табуретки можно было поставить и набить в линейку человек до пятнадцати, включая женщин, собравшихся на базар, а у товарища Прохина был автомобиль, он тоже никому не отказывал, сколько уместится вокруг него на сиденьях народу, столько и поезжай, но охотников ездить на автомобиле было мало — Прохин отправлялся за час до отхода линеек, возвращался же позже всех; все в четыре часа дня, а он и в шесть, и в семь вечера, а то и ночью уже, после всех крайисполкомовских, крайкомовских и прочих заседаний. На дачах была культплощадка, на площадке турник, «гигантские шаги», городки, крокет, беседка с шахматами, шашками, с газетами и журналами «Красная новь», «Сибирские огни», «Охотник Сибири», «Уголь Востока»; особенной популярностью пользовался небольшой журнальчик «Реконструкция народного хозяйства Сибири» — собственное издание Крайплана.
Ну, и «Красная новь» тоже читалась активно, особенно интеллигентной прослойкой плановиков — там вот уже второй год шел роман Максима Горького «Жизнь Клима Самгина», его читали с некоторым недоумением, но молча, без комментариев ждали, чем же Горький эту «Жизнь» закончит. Ничего хорошего, кажется, автор не обещал. Интеллигент, мол, этот Клим Самгин, всегда был дохлым и беспринципным, доверять ему нельзя...
Внеочередное право на пользование физкультснарядами негласно, но твердо было закреплено только за работниками Крайплана, когда, возвратившись с работы, пообедав и отдохнув, они тоже хотели порезвиться, громко выкрикивая «второй красный», «третий черный», гоняли крокетные шары или же ставили городки в разные фигуры — «пушка», «бабушка в окошке», «лягушка», «простое письмо», «заказное письмо» — и звонко били по этим фигурам битами. Лучшим игроком в крокет считался Бондарин, а в городки — товарищ Прохин.
В субботние вечера на культплощадку приходили устьеловские девки и парни с гармошкой, а то и с двумя, пели частушки про любовь и про Советскую власть, играли в «горелки», бегали на «гигантских шагах» до самого рассвета, а иной раз уже и при утреннем солнышке. Сон в эти ночи у крайплановцев получался худой, зато смычка города с деревней была налицо, ею надо было дорожить, вся страна дорожила.
Так или иначе, а только на дачах крайплановский коллектив приобрел еще более очевидные черты артели — совслужащей артели с некоторыми задатками коммуны.
Жили на виду друг у друга, но не ссорились, жены одна другой умели не завидовать и очень стеснялись какого-нибудь своего превосходства, если оно было, все равно какого, материального или образовательного, хотя бы даже и семейного. Если семья вполне благополучная и даже счастливая, об этом принято было помалкивать, если неблагополучная, помалкивать тем более. Между партийными и «бывшими», между руководителями и подчиненными, между молодыми и пожилыми разница, конечно, была, но наружу не показывалась, оставалась под спудом.
Семьи-то, в общем, были крепкие, устойчивые, холостяки — а их порядочно оказалось в Крайплане, хотя бы тот же Корнилов — могли, конечно, кое-что себе позволить, но только где-то на стороне и ни в коем случае не на виду у крайплановских детей. Дети от вредных впечатлений и влияний здесь оберегались строго, любой сколько-нибудь «сомнительный» разговор — фривольный, или о деньгах, или о каких-нибудь несправедливостях и непорядках— при появлении детей тотчас прекращался.
В деревне Усть-Еловка облюбовали дачи нэпманы, тоже колония, несколько десятков семей, вот там могло твориться все что угодно — и картежная игра, и выпивки, и прочее,— но это был для крайплановцев совершенно чуждый мир, они к нему отношения не имели, иметь не хотели.
Конечно, могло показаться странным, конечно, кое-кому так и казалось, но факт оставался фактом: в этой совслужащей дачной артели, почти что коммуне, главную роль нынче играл, вселял в нее дух коллективизма и спартанства товарищ Прохин.
Если на работе, в Крайплане, ему все еще мешало его «почти» — почти интеллигентность, то на дачах заметить это было невозможно, такой демократизм, такая простота, такой безупречный образ жизни вел товарищ Прохин, что ему невольно хотелось подражать.
Он и на дачах-то, Прохин, бывал меньше других, все на работе и на работе, в разъездах по округам, а вот поди ж ты, какое влияние!
Он был человеком, для всех и в любое время доступным и внимательным, гораздо доступнее и внимательнее, чем в свое время Лазарев. У Лазарева голова вечно была занята мировыми идеями, всесоюзными проблемами, всесибирскими задачами, а дела и задачи помельче он не мог, да и не хотел замечать, у Прохина же к каждому поступку, к каждому слову сотрудника Крайплана было свое отношение и даже интерес, может быть, это привычка следственной работы в ЧК сохранилась, а может, было от природы. И вот еще что, Прохин не любил делать секретов, он так и говорил: «Излишняя секретность — это вредительство!» Ну, конечно, как бывший чекист, как нынешний член бюро Крайкома ВКП(б) товарищ Прохин знал много такого, о чем и не заикался никогда, но в то же время не было заседания бюро, о котором он между делом и в общих чертах не информировал бы президиум Крайплана, да и других работников: о чем шла там речь, какие на том или ином ответственном заседании были приняты установки, какие были отмечены провалы и какие достижения, обо всем этом Прохин рассказывал, не откладывая в долгий ящик.
Часов в восемь вечера приезжает на дачи его автомобиль, а часов в десять к его крылечку, к дачной секции номер 2 (номер 1 оставался за вдовой Лазаревой Ниной Всеволодовной) уже тянутся мужчины, рассаживаются на ступеньках и на скамейках тут же, рядышком, и Прохин рассказывает о том, какое было заседание Крайисполкома, с какими вопросами и решениями и что вообще ему на сегодня известно о положении в СССР и в мировом революционном движении. И вопросы ему можно задавать любые, он отвечает и только иногда скажет «Этого не знаю» или «Этот вопрос, должен вам сказать, еще не ясен».
Так иной раз часов до двенадцати, до часу ночи идут вопросы-ответы, обмен мнениями, непринужденное обсуждение завтрашней повестки дня в заседании президиума Крайплана, а уже в семь часов утра перед секцией номер 2 урчит автомобиль «АМО» — товарищ Прохин уезжает на работу, ему и вот еще Ременных надо быть там раньше всех, как следует подготовиться к президиуму.
И никогда никакой бестактности, никогда никаких намеков на то, что вот я, мол, бывший чекист, а вы, мол, собрались тут «бывшие», вас 71,8 процента от всего состава служащих Край-плана, скоро ли я от вас отделаюсь!
Только один раз Прохин оговорился, причем крупно...
— Поехал я нынче в Госбанк,— рассказывал он, постукивая по коробке папирос «Казбек», чтобы вытряхнуть из нее папироску.— Поехал я нынче в Госбанк, захожу в кабинет директора, требую деньги на госпроекты — на цинковый завод, на оловянный завод, на схему организации «Сахаротреста»,— а мне отказывают. Я говорю: «Нэпманам-то вы не отказываете? Сознайтесь прямо, не отказываете ведь?» Директор и заместители его оказались в кабинете, и бухгалтера все в один голос: «Нет, не отказываем!»— «Как же,— говорю,— это происходит: нэпману — средства, а государственной организации — шиш на постном масле?» — «А очень просто,— отвечают они мне чуть ли не хором,— нэпман берет у нас деньги под процент, а вы задаром!» Слово за слово, и я сначала раскипятился, а потом подумал про себя: «Чего это я раскипятился? Почему этакий сделался злой!» А потом гляжу вокруг, гляжу, а в кабинете-то знакомые все морды, человек пять, и все белогвардейская сволочь, один другого краше, четверым я даже, помню, выписывал ордера на арест, двух лично допрашивал, одного приговаривал к высшей мере, он только через апелляцию и живым-то остался! Вот это обстоятельство, эту до сих пор продолжающуюся засоренность советского аппарата нам, товарищи, тоже нельзя не учитывать!
Тут наступила долгая, долгая пауза, в темноте только искорки нескольких папиросок были видны, ни звука, ни шороха.
Первым встал и, ни слова не говоря, ушел четким военным шагом Бондарин. Корнилов, уходя, сказал «спокойной ночи».
После того случая мужских этих полуночных посиделок не было долго, недели две или три, до тех пор, пока на очередном собрании профсоюза Прохин, выступая по вопросу о распределении социально-бытового денежного фонда Крайплана, не сказал в конце своего выступления: «Товарищи! Вы все знаете, что мною в недавнее время была допущена политическая ошибка. Я не буду ее повторять, это ни к чему полезному не приведет, вы и так знаете, что это было мое вредное заявление, сделанное на даче во время разговора с некоторыми, здесь в настоящее время присутствующими людьми. Я со всей откровенностью доложил об этом случае вышестоящим партийным руководителям, и мне сделано ими строгое замечание и поручено обратиться ко всем вам, членам профсоюза, с просьбой ни в коем случае не принимать моих ошибочных слов на свой счет. В свою очередь, даю вам честное партийное слово, что я в тот раз не имел в виду кого-либо конкретно из присутствующих при нашей общей беседе, а во-вторых, что я никогда ничего подобного не повторю и не допущу хотя бы потому, что после второго подобного случая я и сам, без чьего-то вмешательства не сочту возможным оставаться на своем посту и в роли вашего руководителя. Надеясь на вашу политическую зрелость, на вашу моральную чистоту и на собственную искренность, я думаю, что мы с вами будем и в дальнейшем работать также добросовестно и с отдачей всех своих физических сил, способностей и знаний по принципу взаимного доверия и уважения. Нашим высоким целям не должны мешать мелкие и даже не очень мелкие ошибки и недоразумения. Мы все должны быть выше этого, и я надеюсь, что этот инцидент уже исчерпан и что каждый из нас сумеет поставить общее дело выше личного и тем более выше собственной обиды!»
Речь произвела, в общем-то, положительное впечатление... Кроме того, на работе Пряхин стал как-то спокойнее, стал действительно выше — самостоятельное руководящее положение приподнимало его, и если в речи на профсоюзном собрании он выражался не совсем складно, то на работе, наоборот, в его «почти интеллигентности» это «почти» становилось все меньше и меньше заметным.
Конечно, не Лазарев, а все-таки.
И дачные посиделки возобновились. Корнилов же стал думать, что, может быть, Прохин теперь и не допустит никакого разбирательства «дела» «Вегменский — Бондарин» и не будет никакой комиссии по этому «делу». Зачем? Зачем товарищу Прохину допускать две крупные бестактности подряд? Достаточно и одной! Неужели он не сможет повлиять на товарища Сурикова? Вот-вот начнется очередная партчистка ячейки Крайплана, зачем перед чисткой Прохину еще одна неприятность? Конечно, чистят партийцев, главным образом, с правой стороны, за связи с нэпманами и с оппозицией, за притупление бдительности и засорение аппарата «бывшими», за аморальные поступки, а за то, что бывший чекист ударил по мозгам некоторым «бывшим», какой суд? Какая чистка? Однако сделали же Прохину серьезное замечание в высших краевых партийных инстанциях, признали же там его ошибку ошибкой политической?
Сделали! Признали!
Так рассуждал Корнилов и в конце концов к неожиданному для самого себя пришел умозаключению: будет хорошо, если Про-хина окончательно утвердят в должности председателя Крайплана! Он ведь до сих пор был и. о. Хорошо, потому что Прохин так или иначе, а усвоил уроки Лазарева. Он часто на Лазарева ссылался: «Наш Константин Евгеньевич сделал бы нынче вот так!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Между прочим, Петр Николаевич, я «бы вам присоветовал: поищите и вы себе новое местечко. Не такое заметное, не такое ответственное, а где-нибудь подальше. Ну, хотя бы у черта на куличках...
— Это как же понять?
— Понять-то как? Ну, где-нибудь в деревне, скажем. Учителем. Либо счетоводом. Здоровье на свежем воздухе сбережете. И нервы. Здесь уж очень нервная нынче обстановка.
Очень удивившись, Корнилов сказал:
— Нет, правда, Георгий Васильевич, нам надо поговорить не торопясь... Ведь вы же меня в Крайплан и пригласили.
— Само собою разумеется...— подтвердил Бондарин.
Тут они и вошли во Дворец. Несмотря на ранний час, он уже довольно густо был заполнен разным народом — во Дворце кроме съезда плановиков сегодня открывалось и еще какое-то краевое совещание, кажется, культпросветработников.
А жизнь, советская действительность и в этом году шла своим чередом, то есть поступательно, и нэпманы, объединенные в акционерные общества, теряли одну за другой позиции, газеты не уставали сообщать, что в промышленности достигнут довоенный (1913 года) уровень, что в сельском хозяйстве этот уровень превзойден.
Поскольку государство строилось плановое, социалистическое, первое в мире рабоче-крестьянское, в котором руководящая роль принадлежит диктатуре пролетариата, поскольку все это было делом совершенно невиданным для человечества, краиплановцы и невиданность принимали близко к сердцу, их не покидало чувство новизны и необычайной важности всего того, чем они изо дня в день были заняты.
Чувство очень нужное человеку — в этом они убеждались все время.
Было даже так, что чем чаще, чем проще и совсем даже запросто они употребляли такие слова, как «социалистическое планирование», «контрольные цифры», «исходные данные к составлению первого пятилетнего плана», тем это чувство новизны подогревалось в них еще больше и больше: «Вот мы какие — очень ответственные, очень демократичные и простые, но невиданные!»
Мировой масштаб захватывал каждого, подчинял себе властно и безоговорочно, никаких скидок, поблажек не давал, возможностей к сомнениям не оставлял.
Даже и без Лазарева все это было именно так, даже и без него создавался, укреплялся все сильнее некий клан плановиков, столь разнородный по социальному происхождению, но скрепленный, но объединенный общей задачей и общим чувством все той же новизны и ответственности.
Да так ведь оно и было: ни один отдел Крайисполкома не пользовался таким же авторитетом, как Краиплан, ни один не мог давать непосредственные указания другим, ставить и заслушивать отчеты других отделов, а Краиплан мог. Все еще мог, даже и без Лазарева.
В проблемах сегодняшнего дня краиплановцы, как все люди — такие же у них заботы о численном росте партийной, женской и молодежной прослойки в своих собственных штатах, такое же подчинение президиуму Крайисполкома и бюро Крайкома, но лишь коснется дело контрольных цифр и направлений развития народного хозяйства, в ту же минуту Краиплан выше всех. Чуть выше всех. Чуть ли не выше самого Крайисполкома.
А так как вопросы строительства ближайшего социалистического будущего, а не в столь уж отдаленной перспективе будущего коммунистического возникали непрерывно и как бы даже безудержно, то и день сегодняшний был подчинен заботам не столько о самом себе, сколько о дне завтрашнем.
И опять возвышение Крайплана, и опять ему сперва чуть заметные, а потом все более и более очевидные выходили предпочтения и льготы в устройстве быта его сотрудников.
Так, еще в 1925 году Крайплану на берегу речки Еловки, в шести километрах от города, были построены дачи — довольно длинные бараки, перегороженные на секции, каждая секция со своим порядковым номером и еще разгорожена на две подсекции дощатой стенкой, получается две комнатки и одно застекленное крылечко, почти веранда.
Профсоюз каждый год распределяет эти подсекции между сотрудниками, заключает от их лица арендные договоры с хозуправлением Крайисполкома, дело нехитрое: секций хватало на всех желающих, арендная плата небольшая и прогрессивная — чем выше жалованье «арендатора», тем выше и ставка за квадратный метр подсекции, некоторые же низкооплачиваемые сотрудники пользовались дачами бесплатно.
Была на дачах и кухня, называлась «камбуз»: деревянный навес, а под навесом огромная плита на 12 конфорок, одной-двум хозяйкам такую разогреть не под силу, если что-то готовить, варить и жарить, так нужно всем сразу, самое малое, сразу шестерым.
Дрова сначала были у каждой хозяйки свои, потом появилась общая поленница, да еще у детей был урок — ежедневно собрать три-четыре мешка сосновых шишек, очень хороший огонь и жар давал «камбуз»» на шишечном топливе с небольшой подброской дров. Пыхтел и урчал, словно мощный буксир вот-вот тронется с места и весь дачный поселок отбуксирует за собой сначала по Еловке, потом по Оби — Еловка километрах в двух впадала в Обь, устье ее было излюбленным местом рыбаков, здесь неизменно клевали окунь и лещ.
Мужчины на работу в Крайплан и обратно ездили на двух пароконных «линейках» по десять сидячих мест в каждой, еще табуретки можно было поставить и набить в линейку человек до пятнадцати, включая женщин, собравшихся на базар, а у товарища Прохина был автомобиль, он тоже никому не отказывал, сколько уместится вокруг него на сиденьях народу, столько и поезжай, но охотников ездить на автомобиле было мало — Прохин отправлялся за час до отхода линеек, возвращался же позже всех; все в четыре часа дня, а он и в шесть, и в семь вечера, а то и ночью уже, после всех крайисполкомовских, крайкомовских и прочих заседаний. На дачах была культплощадка, на площадке турник, «гигантские шаги», городки, крокет, беседка с шахматами, шашками, с газетами и журналами «Красная новь», «Сибирские огни», «Охотник Сибири», «Уголь Востока»; особенной популярностью пользовался небольшой журнальчик «Реконструкция народного хозяйства Сибири» — собственное издание Крайплана.
Ну, и «Красная новь» тоже читалась активно, особенно интеллигентной прослойкой плановиков — там вот уже второй год шел роман Максима Горького «Жизнь Клима Самгина», его читали с некоторым недоумением, но молча, без комментариев ждали, чем же Горький эту «Жизнь» закончит. Ничего хорошего, кажется, автор не обещал. Интеллигент, мол, этот Клим Самгин, всегда был дохлым и беспринципным, доверять ему нельзя...
Внеочередное право на пользование физкультснарядами негласно, но твердо было закреплено только за работниками Крайплана, когда, возвратившись с работы, пообедав и отдохнув, они тоже хотели порезвиться, громко выкрикивая «второй красный», «третий черный», гоняли крокетные шары или же ставили городки в разные фигуры — «пушка», «бабушка в окошке», «лягушка», «простое письмо», «заказное письмо» — и звонко били по этим фигурам битами. Лучшим игроком в крокет считался Бондарин, а в городки — товарищ Прохин.
В субботние вечера на культплощадку приходили устьеловские девки и парни с гармошкой, а то и с двумя, пели частушки про любовь и про Советскую власть, играли в «горелки», бегали на «гигантских шагах» до самого рассвета, а иной раз уже и при утреннем солнышке. Сон в эти ночи у крайплановцев получался худой, зато смычка города с деревней была налицо, ею надо было дорожить, вся страна дорожила.
Так или иначе, а только на дачах крайплановский коллектив приобрел еще более очевидные черты артели — совслужащей артели с некоторыми задатками коммуны.
Жили на виду друг у друга, но не ссорились, жены одна другой умели не завидовать и очень стеснялись какого-нибудь своего превосходства, если оно было, все равно какого, материального или образовательного, хотя бы даже и семейного. Если семья вполне благополучная и даже счастливая, об этом принято было помалкивать, если неблагополучная, помалкивать тем более. Между партийными и «бывшими», между руководителями и подчиненными, между молодыми и пожилыми разница, конечно, была, но наружу не показывалась, оставалась под спудом.
Семьи-то, в общем, были крепкие, устойчивые, холостяки — а их порядочно оказалось в Крайплане, хотя бы тот же Корнилов — могли, конечно, кое-что себе позволить, но только где-то на стороне и ни в коем случае не на виду у крайплановских детей. Дети от вредных впечатлений и влияний здесь оберегались строго, любой сколько-нибудь «сомнительный» разговор — фривольный, или о деньгах, или о каких-нибудь несправедливостях и непорядках— при появлении детей тотчас прекращался.
В деревне Усть-Еловка облюбовали дачи нэпманы, тоже колония, несколько десятков семей, вот там могло твориться все что угодно — и картежная игра, и выпивки, и прочее,— но это был для крайплановцев совершенно чуждый мир, они к нему отношения не имели, иметь не хотели.
Конечно, могло показаться странным, конечно, кое-кому так и казалось, но факт оставался фактом: в этой совслужащей дачной артели, почти что коммуне, главную роль нынче играл, вселял в нее дух коллективизма и спартанства товарищ Прохин.
Если на работе, в Крайплане, ему все еще мешало его «почти» — почти интеллигентность, то на дачах заметить это было невозможно, такой демократизм, такая простота, такой безупречный образ жизни вел товарищ Прохин, что ему невольно хотелось подражать.
Он и на дачах-то, Прохин, бывал меньше других, все на работе и на работе, в разъездах по округам, а вот поди ж ты, какое влияние!
Он был человеком, для всех и в любое время доступным и внимательным, гораздо доступнее и внимательнее, чем в свое время Лазарев. У Лазарева голова вечно была занята мировыми идеями, всесоюзными проблемами, всесибирскими задачами, а дела и задачи помельче он не мог, да и не хотел замечать, у Прохина же к каждому поступку, к каждому слову сотрудника Крайплана было свое отношение и даже интерес, может быть, это привычка следственной работы в ЧК сохранилась, а может, было от природы. И вот еще что, Прохин не любил делать секретов, он так и говорил: «Излишняя секретность — это вредительство!» Ну, конечно, как бывший чекист, как нынешний член бюро Крайкома ВКП(б) товарищ Прохин знал много такого, о чем и не заикался никогда, но в то же время не было заседания бюро, о котором он между делом и в общих чертах не информировал бы президиум Крайплана, да и других работников: о чем шла там речь, какие на том или ином ответственном заседании были приняты установки, какие были отмечены провалы и какие достижения, обо всем этом Прохин рассказывал, не откладывая в долгий ящик.
Часов в восемь вечера приезжает на дачи его автомобиль, а часов в десять к его крылечку, к дачной секции номер 2 (номер 1 оставался за вдовой Лазаревой Ниной Всеволодовной) уже тянутся мужчины, рассаживаются на ступеньках и на скамейках тут же, рядышком, и Прохин рассказывает о том, какое было заседание Крайисполкома, с какими вопросами и решениями и что вообще ему на сегодня известно о положении в СССР и в мировом революционном движении. И вопросы ему можно задавать любые, он отвечает и только иногда скажет «Этого не знаю» или «Этот вопрос, должен вам сказать, еще не ясен».
Так иной раз часов до двенадцати, до часу ночи идут вопросы-ответы, обмен мнениями, непринужденное обсуждение завтрашней повестки дня в заседании президиума Крайплана, а уже в семь часов утра перед секцией номер 2 урчит автомобиль «АМО» — товарищ Прохин уезжает на работу, ему и вот еще Ременных надо быть там раньше всех, как следует подготовиться к президиуму.
И никогда никакой бестактности, никогда никаких намеков на то, что вот я, мол, бывший чекист, а вы, мол, собрались тут «бывшие», вас 71,8 процента от всего состава служащих Край-плана, скоро ли я от вас отделаюсь!
Только один раз Прохин оговорился, причем крупно...
— Поехал я нынче в Госбанк,— рассказывал он, постукивая по коробке папирос «Казбек», чтобы вытряхнуть из нее папироску.— Поехал я нынче в Госбанк, захожу в кабинет директора, требую деньги на госпроекты — на цинковый завод, на оловянный завод, на схему организации «Сахаротреста»,— а мне отказывают. Я говорю: «Нэпманам-то вы не отказываете? Сознайтесь прямо, не отказываете ведь?» Директор и заместители его оказались в кабинете, и бухгалтера все в один голос: «Нет, не отказываем!»— «Как же,— говорю,— это происходит: нэпману — средства, а государственной организации — шиш на постном масле?» — «А очень просто,— отвечают они мне чуть ли не хором,— нэпман берет у нас деньги под процент, а вы задаром!» Слово за слово, и я сначала раскипятился, а потом подумал про себя: «Чего это я раскипятился? Почему этакий сделался злой!» А потом гляжу вокруг, гляжу, а в кабинете-то знакомые все морды, человек пять, и все белогвардейская сволочь, один другого краше, четверым я даже, помню, выписывал ордера на арест, двух лично допрашивал, одного приговаривал к высшей мере, он только через апелляцию и живым-то остался! Вот это обстоятельство, эту до сих пор продолжающуюся засоренность советского аппарата нам, товарищи, тоже нельзя не учитывать!
Тут наступила долгая, долгая пауза, в темноте только искорки нескольких папиросок были видны, ни звука, ни шороха.
Первым встал и, ни слова не говоря, ушел четким военным шагом Бондарин. Корнилов, уходя, сказал «спокойной ночи».
После того случая мужских этих полуночных посиделок не было долго, недели две или три, до тех пор, пока на очередном собрании профсоюза Прохин, выступая по вопросу о распределении социально-бытового денежного фонда Крайплана, не сказал в конце своего выступления: «Товарищи! Вы все знаете, что мною в недавнее время была допущена политическая ошибка. Я не буду ее повторять, это ни к чему полезному не приведет, вы и так знаете, что это было мое вредное заявление, сделанное на даче во время разговора с некоторыми, здесь в настоящее время присутствующими людьми. Я со всей откровенностью доложил об этом случае вышестоящим партийным руководителям, и мне сделано ими строгое замечание и поручено обратиться ко всем вам, членам профсоюза, с просьбой ни в коем случае не принимать моих ошибочных слов на свой счет. В свою очередь, даю вам честное партийное слово, что я в тот раз не имел в виду кого-либо конкретно из присутствующих при нашей общей беседе, а во-вторых, что я никогда ничего подобного не повторю и не допущу хотя бы потому, что после второго подобного случая я и сам, без чьего-то вмешательства не сочту возможным оставаться на своем посту и в роли вашего руководителя. Надеясь на вашу политическую зрелость, на вашу моральную чистоту и на собственную искренность, я думаю, что мы с вами будем и в дальнейшем работать также добросовестно и с отдачей всех своих физических сил, способностей и знаний по принципу взаимного доверия и уважения. Нашим высоким целям не должны мешать мелкие и даже не очень мелкие ошибки и недоразумения. Мы все должны быть выше этого, и я надеюсь, что этот инцидент уже исчерпан и что каждый из нас сумеет поставить общее дело выше личного и тем более выше собственной обиды!»
Речь произвела, в общем-то, положительное впечатление... Кроме того, на работе Пряхин стал как-то спокойнее, стал действительно выше — самостоятельное руководящее положение приподнимало его, и если в речи на профсоюзном собрании он выражался не совсем складно, то на работе, наоборот, в его «почти интеллигентности» это «почти» становилось все меньше и меньше заметным.
Конечно, не Лазарев, а все-таки.
И дачные посиделки возобновились. Корнилов же стал думать, что, может быть, Прохин теперь и не допустит никакого разбирательства «дела» «Вегменский — Бондарин» и не будет никакой комиссии по этому «делу». Зачем? Зачем товарищу Прохину допускать две крупные бестактности подряд? Достаточно и одной! Неужели он не сможет повлиять на товарища Сурикова? Вот-вот начнется очередная партчистка ячейки Крайплана, зачем перед чисткой Прохину еще одна неприятность? Конечно, чистят партийцев, главным образом, с правой стороны, за связи с нэпманами и с оппозицией, за притупление бдительности и засорение аппарата «бывшими», за аморальные поступки, а за то, что бывший чекист ударил по мозгам некоторым «бывшим», какой суд? Какая чистка? Однако сделали же Прохину серьезное замечание в высших краевых партийных инстанциях, признали же там его ошибку ошибкой политической?
Сделали! Признали!
Так рассуждал Корнилов и в конце концов к неожиданному для самого себя пришел умозаключению: будет хорошо, если Про-хина окончательно утвердят в должности председателя Крайплана! Он ведь до сих пор был и. о. Хорошо, потому что Прохин так или иначе, а усвоил уроки Лазарева. Он часто на Лазарева ссылался: «Наш Константин Евгеньевич сделал бы нынче вот так!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43