И то, что профессором был, раздражает: зачем был, на каком основании? Из-за этого он ведь нынче не только министерский, но еще и профессорский приемыш! И то, что я профессором перестал быть, выгнали меня красные студенты, не захотели слушать, хотя, уверяю вас, лекции у меня были порядочные, до революции демократическое студенчество меня любило, адреса преподносили мне, я двум или трем неимущим из числа отсталых народностей стипендии выплачивал, якуту и буряту одному, очень был способный человек тот бурят, после умер от чахотки, я ежемесячно еще и лечебные выплачивал, но Витюле это все — об стенку горох, ему все-все во мне противно, вся моя жизнь для него не та!
— Какая же Витюле нужна жизнь?
— Не знаю, право... Да он и сам этого, конечно, не знает, никогда не задумывается! В общем, что-нибудь не то, не то, что есть, а что-то обязательно другое. Я уж думаю: может, это потому, что у меня самого нет настоящего воспитания? Что я из мужиков профессор-то? Но... Разные у меня складывались отношения с коллегами, с такими учеными, как Обручев, Крылов, Потанин, Усов. Ни один из них, вообще ни один русский интеллигент никогда ни словом, ни намеком мужицким происхождением меня не попрекнул! Наоборот, уважение ко мне было больше от этого, я неизменно это уважение чувствовал, оно мне помогало. Тогда я грехи свои начинаю вспоминать. Перед кем виноват? Кого обидел? Дочь старшую обидел, Анастасию, это я понял — сделал из женщины путешественницу, а имел ли на это право? Так, может, Витюля мне за Анастасию нынче мстит? Но нет, Витюля и Анастасию тоже ненавидит... Ах, Петр Николаевич, простите, ради бога, не должен я, не должен был с вами таким образом говорить! — Никанор Евдокимович снял рукавицы, сунул их в карман полушубка и вдруг спросил: — А вы мои книги читали? «Пути по Алтаю»? — И, не дожидаясь ответа, заговорил дальше: — Почитайте мои книги, это будет утешительно. Я не скрою, когда кто читает мои книги, а потом еще ведет со мною о прочитанном разговор, я чувствую себя человеком. Я думаю: «Нет, не напрасно я путешествовал, тратил свою жизнь и жизнь Анастасии!» Я, наверно, все еще имею право жить, работать в Крайплане и планировать будущее! Витюля меня в этом всячески разубеждает, а вы будьте так добры, почитайте меня, очень простенькое чтение, но мне радость!
«Для возвращения из Алтая долиной Бухтармы рекомендую сплыть на плоту (ниже Черного порога). Там живут несколько сплавщиков, между которыми можно указать Дениса Холмогорова.
Плот связывается из 20 бревен с двумя гребями (на 7— 8 человек и 30—50 пудов багажа). Делается помост из досок, на него насыпается куча земли для очага. За сплав до Усть-Каменогорска или даже до Семипалатинска (4—7 дней) берут с плотом 20—25 руб. За день сплываете 100—200 верст.
На плоту чувствуется полный покой и безмолвное движение при заметной податливости. На берегах сменяется картина за картиной, и пловцам большую часть времени остается сидеть и любоваться под аккомпанемент журчания воды».
«Нижнее течение Большого Талдуринского ледника отмечено мною в 1911 году красными линиями на скалах у боковых морен и частью на нижележащих камнях. С Поворотной гривы, с высоты 2855 м. н. м. открывается обширный и единственный по своей грандиозности вид на верхние потоки ледника и все питающие его вершины (рис. 50)».
«...Какой-то одинокий путешественник, по словам проводников, лет 20 тому назад прошел пешком через хребет из истоков Тайменьего озера в Мульту, но имя его утрачено».
«...Тропа входит в огромную наклонную россыпь из угловатых камней, которая спускается до самого берега грозно клокочущей реки. Лошадь должна с большим умением и осторожностью переступать с камня на камень, вовремя делать крутые повороты, а то карабкаться на высокую ступень...»
Так и шло: днем Корнилов и Сапожков трудились в Край-плане, в кратчайший срок готовили материалы (исторические и современные) к плану дальнейшего развития Северного морского пути (СМП), а вечерами беседовали о Витюле.
Бондарин, тот после работы исчезал. Говорили, Корнилов не очень этому верил, но говорили упорно, будто у него роман с молоденькой и симпатичной девушкой из совнархоза. Так или иначе! но с Бондариным, помимо службы, бесед нынче не было. По ночам же Корнилов читал труды Сапожкова.
Описания горных пород, фауны и флоры, этнографию он пробегал наскоро, но пейзажи действовали на него, как никакое другое чтение, он видел и слышал горные реки и вглядывался в снежные вершины, а то боязливо заглядывал вниз, в сумрачные пропасти — так он наверстывал упущенные в собственной жизни путешествия, досадуя на себя: всю жизнь он думал о природе, о ее законах, он хотел, чтобы ее ум был и его умом, из этого страстного желания и проистекало одно, другое, третье, пятое, десятое понятия, он усваивал дух природы и ее смысл, но плохо знал ее лик — горы, реки, леса, тундры, пустыни.
Он стремился не столько к видению, сколько к понятиям, и книги, подобные сапожковским «Путям», до сих пор казались ему незначительными — в них отсутствовала философия. Но теперь, читая, он испытывал горечь и еще одной потери своей жизни — путешествия!
— Я, Петр Николаевич, не могу понять, почему Витюля меня не понимает? Ведь так просто меня понять! И вот я утром глаза открыл, и уже страх: какая-то нынешний день выпадет мне судьба? Скажет ли Витюля «с добрым утром» или выйдет к завтраку растрепанный и злой, или не зайдет совсем и, не позавтракав, убежит в школу, а из школы еще куда-нибудь, а из куда-нибудь еще в какое-то место и я до поздней ночи буду метаться. Потом он придет и не скажет «Здравствуй!», и будет зол на меня за то, что я ждал, волновался. Это, с его точки зрения, что-то недостойное и мерзкое! «И не начинай со мной разговор — где был, с кем был, зачем был,— этим ты окончательно уронишь себя в моих глазах, а меня оскорбишь! Я уже и так оскорблен, неужели ты, дурак, не видишь этого?»
— Вам бы, Никанор Евдокимович, пересмотреть свои взгляды и привычки! Нынче другие времена, другой и образ жизни...
— Еще как пересматривал — по два раза! Сначала вспомнил все, что в крестьянской избе мальчишкой усвоил, как меня отец-мать учили к старшим обращаться и в доме жить; потом я то же самое по интеллигентным русским семьям проверял. А все, что мне и там, и здесь внушали, что неизменно чтилось и повторялось и в избе крестьянской, и в профессорской квартире, я и принял за истину. Это именно и пытаюсь Витюле объяснить! Но ему нипочем! Крестьянская изба и семья нипочем, смех один, интеллигентность нипочем, презрение одно, а что почем, он не знает и знать не хочет! Не хочет — вот что самое страшное! Не понимаю, как ему жизнь прожить? Без народности? Без интеллигентности? На чем он стоять-то будет?
— Ну, может быть, у Витюли новая какая-то мораль? Еще не известная вам, Никанор Евдокимович?
— Откуда ей взяться-то, новой, ежели не из народности и не из интеллигентности? Откуда мораль и образ жизни возьмутся за несколько лет? Для этого века нужны! Вот мне уже идет шестьдесят второй годик, старше меня в Краиплане, да и во всем, наверное, Крайисполкоме никого нет, но я все еще тружусь небесполезно, а теперь? Благодаря Витюле? Теперь доживаю век собачий без достоинства, без успокоения и даже без мыслей, к которым я всю жизнь шел, вот какой нынче я старый пес! И даже не пес, а старый-старый щенок с поджатым хвостом... И хозяин мне — Витюля! Дожил!
Чудный был мальчик этот Витюля — голубоглазый, розовощекий, хотя что-то жестокое на розовых щечках и на лобике уже обозначено.
— Как живет дядя? — спросил как-то при встрече с ним Корнилов.— Как себя чувствует?
— Нормально! — ответил Витюля.— Совершенно нормально. Портит себе жизнь разными выдумками, но тут ничего не поделаешь, сам виноват. Старость, должно быть, виновата!
«Провиант.
1. Сухари. Беречь от сырости. 40—50 фунтов в месяц на едока. Стоимость на месте 2—3 руб. за пуд.
2. Мука (крупчатка или пшеничная). В небольшом количестве для приготовления лепешек.
3. Крупы. Разнообразные: рисовая, гречневая, овсяная, пшено.
4. Соль столовая.
5. Чай. Какао, кофе.
6. Сахар. В усиленной порции. Расходуется быстро.
7. Мясо. Легко приобретается у кочевников. Баран — 3—6 руб.
8. Консервы. В ограниченном количестве. Из колбас — филейная. Копченые языки.
9. Сыр. Голландский, целыми шарами.
10. Сгущенное молоко. Лучше швейцарское.
11. Горчица. Перец и др. приправы.
12. Вино. Только крепкое (коньяк, ром, водка) на случай простуды».
«С перевала открывается прекрасный вид на Белуху, прежде всего на западный ее конус. К сожалению, высота перевала не определена и сведения сообщаются по данным Ф. И. Кузьмина, прошедшего этот перевал с проводником Ювеналием Архиповым в 1910 году».
«Выше Яманушки каменные щеки реки понижаются настолько, что по скалам можно спуститься к воде, бьющей высокими струями через подводные камни. Дальше долина уширяется, но скоро щеки опять сближаются и тропа лепится по краю карниза, повисшего сажен на 40 над тесным ущельем».
— Мне, Петр Николаевич, непонятно, зачем я был путешественником, зачем писал книги и учил людей, если одного какого-то мальчонку научить ничему не могу? На заседаниях президиума решаем вопросы о железных дорогах — Южно-Сибирской и Тайшет — Усть-Кут, о Северном морском пути, о коллективизации сельского хозяйства — это же все судьбы миллионов, а в судьбе одного мальчишки я, оказывается, бессилен! И вы бессильны! И товарищ Прохин! И товарищ Лазарев, на что был умен, энергичен! Да как же это устроено-то в мире?
— Забудьте вы его! Сперва на один час забывайте, потом на два, на весь день. Постепенно.
— Так я же его люблю! Вот, скажем, любовь к собственным детям — это что? Как ни крутите, а это любовь к собственности, и никуда вы от этого не уйдете! А любовь к женщине? Эгоизм, вот что! Боже мой, да сколько вы от любимой-то женщины хотите, сколько от нее требуете? А когда ваши требования к ней или ее к вам неисполнимы, какое несчастье, какие драмы?! Какие разрывы. Измены. А с Витюлей? Я на него, как на собственного сына, не смотрю и ничего от него не требую, а прошу и умоляю его быть самим собой, беречь то, что не я и не моя жена, а другие люди и природа ему дали. Ему же дано-то, дано так много! Ему и приобретать ничего не надо, только сохранять! И ни о чем другом его не прошу! У вас на глазах человек погибает, вы же броситесь к нему на помощь? И здесь также, только доведено до невероятного какого-то предела! До полного отчаяния.
— Но ведь он-то вам не отвечает? Он вас не любит?!
— Как это не любит? Что вы, Петр Николаевич, побойтесь бога! Да любит он меня, но только боится своей любви, не верит ей! А вот умру, поверит! Я и думаю: чтобы между нами воцарились мир и любовь, мне, может, нужно умереть!
«...Источник эстетического наслаждения в этих высокохудожественных сочетаниях темного леса и пенистых горных потоков, ослепительно-снежных вершин и ярко-цветистого горного луга с опрокинутым над всем этим глубоким синим небосводом».
«Распорядок дня.
Хотя и кажется, что путешествие не может быть подчинено расписанию подобно железнодорожному, но из личного опыта рекомендую обязательно составлять таковое накануне — это вносит ясную цель в предстоящий на завтра порядок движения и благотворно влияет на физические силы. Да уже и само составление такого плана с использованием карт и соображений проводника, а также обсуждение его вечером, при свете костра и общем сосредоточенном внимании сближает между собою всех в одну дружную семью, в одну целеустремленную группу. Не стоит огорчаться, если погода или трудности пути нарушат намеченный план движения, но и забыть, что часть маршрута осталась невыполненной и не увидено то, что обязательно нужно было увидеть, этого тоже нельзя себе позволить. Это тоже подтягивает весь отряд, а соответствующее настроение передается даже лошадям».
А еще некоторое время спустя Корнилов стал знакомиться с товарищем Суриковым.
— Из всех крайплановских спецов дореволюционной закалки вы, Петр Николаевич, больше всех подаете надежды! И, учтите, это не только мое мнение, хотя и мое тоже! — сказал Корнилову Сеня Суриков, референт I разряда секции местного хозяйства.
— Какие надежды? — переспросил Корнилов, и Сеня покачал головой.
— Какая у вас, у старой интеллигенции, привычка — увиливать от ответов и придираться к словам. Но все равно есть к вам предложение: приходите на открытые партсобрания! Скоро партчистка начнется в аппарате, приходите и говорите о каждом партийце открыто все, что вы о нем думаете, о его положительных и отрицательных сторонах. Если вы убеждены, что товарищ недостоин состоять в партии, говорите и об этом! Мнение беспартийных тоже имеет значение! Вообще это много значит — общественное лицо беспартийного специалиста. Учтите! Я вижу, и многие видят вашу добросовестную работу, вы прямо-таки как настоящий энтузиаст! Вы работаете, не жалея сил, но при вашем индивидуализме лет через десять все равно останетесь вне общественной жизни и коллектива и ничего настоящего в жизни не поймете! Ну, не обидно ли вам самому все это будет? Вот тогда вы упрекнете себя. Сосед, пожилой уже, тоже «бывший», бывший работник городской управы, я хочу сказать, мой сосед по квартире, старик, почти шестьдесят лет, и вот попал в такое положение! Его жалко, а что поделаешь? У нас в квартире три семьи разного социального происхождения, но это не мешает нам обсуждать события внутренней и международной жизни, материалы съездов, а он один, он молчит, ему слова неоткуда взять, пустая душа! Вот и вы тоже... Да если бы я мог поделиться с вами, с выходцем из чужого класса, своим сознанием, я это непременно сделал бы! Но не могу! Вы ведь все равно не в состоянии будете усвоить.
— Спасибо, Семен Андреевич! Я вам очень признателен.
— Да-да! С классовым врагом я могу быть беспощаден, но в вас я врага не нахожу! Более того, Петр Николаевич, гораздо более того: у меня, у нашей общественности к вам доверие!
— Вот как?
— Так, так, Петр Николаевич. И в связи с этим, с этим доверием к вам от общественности Крайплана, вероятно, будет серьезное поручение. Вероятно.
— Что за вероятность?
— А вот какая: в Крайплане будет создана «Комиссия по Бондарину». Так она и будет называться...
— Странная комиссия... Мне это непонятно, товарищ Суриков,— действительно не понял и очень удивился Корнилов.
— И мне непонятно! Как это старый революционер-подпольщик и вдруг сотрудничает повседневно с бывшим генералом, врагом Советской власти, разве это можно понять? Вот и создадим комиссию. И разберемся, и вынесем решение, можно или нельзя. А пока до свидания, Петр Николаевич, у меня очень срочные дела... Да вы не думайте, мы еще увидимся, мы еще не раз поговорим. Откровенно. Сеня Суриков пришел в Крайплан на высокую должность референта разряда секции местного хозяйства сразу же по окончании Института народного хозяйства. Он пришел по разнарядке Наркомпроса. В институте, студентом, он вел общественную работу в профкоме, в комитете комсомола. При назначении его в Крайплан, конечно, имелось в виду выдвижение молодежи. В Крайплане уже были специалисты, окончившие вузы в советское время. Прохин, к примеру, таким был, но начинали-то все они свое образование еще до революции, в гимназиях, реальных и других училищах и даже в университетах. Потом, разумеется, учеба у них прервалась, почти каждый отвоевал свое на фронтах гражданской войны или на продовольственном фронте и только после этого, зрелыми людьми возвращались на студенческие скамьи советских вузов. Сеня же был не таким — он без перерыва окончил советский вуз. Придя в Крайплан, он быстро разобрался в обстановке и без обиняков высказал свое мнение Лазареву.
— Я, товарищ Лазарев,— сказал он,— никогда не подозревал, что советское учреждение, штаб народного хозяйства всего края, может быть так засорено чуждым элементом! Это что же такое? Генерал Бондарин, активный враг, в свое время находился под расстрелом, он у тебя на заседаниях президиума, бывают случаи, председательствует, а мало ли что он может председательствовать? А Корнилов? Белый офицер, отсидел в лагерях! А Новгородский, а Сапожков? Их сознательное студенчество изгнало с кафедр!
— Может быть, так и не надо, но иначе нельзя, товарищ Суриков! — ответил ему Лазарев.— Нет пока что у Советской власти другой возможности. Ее возможность — это люди, которые есть.
— Что значит нет? Нет, значит, надо изыскивать!
— Изыскиваем. Тебя вот изыскали.
— Новгородский до революции читал в университете курс полицейского права! Это, надеюсь, тебе известно?
— Административного, а не полицейского!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Какая же Витюле нужна жизнь?
— Не знаю, право... Да он и сам этого, конечно, не знает, никогда не задумывается! В общем, что-нибудь не то, не то, что есть, а что-то обязательно другое. Я уж думаю: может, это потому, что у меня самого нет настоящего воспитания? Что я из мужиков профессор-то? Но... Разные у меня складывались отношения с коллегами, с такими учеными, как Обручев, Крылов, Потанин, Усов. Ни один из них, вообще ни один русский интеллигент никогда ни словом, ни намеком мужицким происхождением меня не попрекнул! Наоборот, уважение ко мне было больше от этого, я неизменно это уважение чувствовал, оно мне помогало. Тогда я грехи свои начинаю вспоминать. Перед кем виноват? Кого обидел? Дочь старшую обидел, Анастасию, это я понял — сделал из женщины путешественницу, а имел ли на это право? Так, может, Витюля мне за Анастасию нынче мстит? Но нет, Витюля и Анастасию тоже ненавидит... Ах, Петр Николаевич, простите, ради бога, не должен я, не должен был с вами таким образом говорить! — Никанор Евдокимович снял рукавицы, сунул их в карман полушубка и вдруг спросил: — А вы мои книги читали? «Пути по Алтаю»? — И, не дожидаясь ответа, заговорил дальше: — Почитайте мои книги, это будет утешительно. Я не скрою, когда кто читает мои книги, а потом еще ведет со мною о прочитанном разговор, я чувствую себя человеком. Я думаю: «Нет, не напрасно я путешествовал, тратил свою жизнь и жизнь Анастасии!» Я, наверно, все еще имею право жить, работать в Крайплане и планировать будущее! Витюля меня в этом всячески разубеждает, а вы будьте так добры, почитайте меня, очень простенькое чтение, но мне радость!
«Для возвращения из Алтая долиной Бухтармы рекомендую сплыть на плоту (ниже Черного порога). Там живут несколько сплавщиков, между которыми можно указать Дениса Холмогорова.
Плот связывается из 20 бревен с двумя гребями (на 7— 8 человек и 30—50 пудов багажа). Делается помост из досок, на него насыпается куча земли для очага. За сплав до Усть-Каменогорска или даже до Семипалатинска (4—7 дней) берут с плотом 20—25 руб. За день сплываете 100—200 верст.
На плоту чувствуется полный покой и безмолвное движение при заметной податливости. На берегах сменяется картина за картиной, и пловцам большую часть времени остается сидеть и любоваться под аккомпанемент журчания воды».
«Нижнее течение Большого Талдуринского ледника отмечено мною в 1911 году красными линиями на скалах у боковых морен и частью на нижележащих камнях. С Поворотной гривы, с высоты 2855 м. н. м. открывается обширный и единственный по своей грандиозности вид на верхние потоки ледника и все питающие его вершины (рис. 50)».
«...Какой-то одинокий путешественник, по словам проводников, лет 20 тому назад прошел пешком через хребет из истоков Тайменьего озера в Мульту, но имя его утрачено».
«...Тропа входит в огромную наклонную россыпь из угловатых камней, которая спускается до самого берега грозно клокочущей реки. Лошадь должна с большим умением и осторожностью переступать с камня на камень, вовремя делать крутые повороты, а то карабкаться на высокую ступень...»
Так и шло: днем Корнилов и Сапожков трудились в Край-плане, в кратчайший срок готовили материалы (исторические и современные) к плану дальнейшего развития Северного морского пути (СМП), а вечерами беседовали о Витюле.
Бондарин, тот после работы исчезал. Говорили, Корнилов не очень этому верил, но говорили упорно, будто у него роман с молоденькой и симпатичной девушкой из совнархоза. Так или иначе! но с Бондариным, помимо службы, бесед нынче не было. По ночам же Корнилов читал труды Сапожкова.
Описания горных пород, фауны и флоры, этнографию он пробегал наскоро, но пейзажи действовали на него, как никакое другое чтение, он видел и слышал горные реки и вглядывался в снежные вершины, а то боязливо заглядывал вниз, в сумрачные пропасти — так он наверстывал упущенные в собственной жизни путешествия, досадуя на себя: всю жизнь он думал о природе, о ее законах, он хотел, чтобы ее ум был и его умом, из этого страстного желания и проистекало одно, другое, третье, пятое, десятое понятия, он усваивал дух природы и ее смысл, но плохо знал ее лик — горы, реки, леса, тундры, пустыни.
Он стремился не столько к видению, сколько к понятиям, и книги, подобные сапожковским «Путям», до сих пор казались ему незначительными — в них отсутствовала философия. Но теперь, читая, он испытывал горечь и еще одной потери своей жизни — путешествия!
— Я, Петр Николаевич, не могу понять, почему Витюля меня не понимает? Ведь так просто меня понять! И вот я утром глаза открыл, и уже страх: какая-то нынешний день выпадет мне судьба? Скажет ли Витюля «с добрым утром» или выйдет к завтраку растрепанный и злой, или не зайдет совсем и, не позавтракав, убежит в школу, а из школы еще куда-нибудь, а из куда-нибудь еще в какое-то место и я до поздней ночи буду метаться. Потом он придет и не скажет «Здравствуй!», и будет зол на меня за то, что я ждал, волновался. Это, с его точки зрения, что-то недостойное и мерзкое! «И не начинай со мной разговор — где был, с кем был, зачем был,— этим ты окончательно уронишь себя в моих глазах, а меня оскорбишь! Я уже и так оскорблен, неужели ты, дурак, не видишь этого?»
— Вам бы, Никанор Евдокимович, пересмотреть свои взгляды и привычки! Нынче другие времена, другой и образ жизни...
— Еще как пересматривал — по два раза! Сначала вспомнил все, что в крестьянской избе мальчишкой усвоил, как меня отец-мать учили к старшим обращаться и в доме жить; потом я то же самое по интеллигентным русским семьям проверял. А все, что мне и там, и здесь внушали, что неизменно чтилось и повторялось и в избе крестьянской, и в профессорской квартире, я и принял за истину. Это именно и пытаюсь Витюле объяснить! Но ему нипочем! Крестьянская изба и семья нипочем, смех один, интеллигентность нипочем, презрение одно, а что почем, он не знает и знать не хочет! Не хочет — вот что самое страшное! Не понимаю, как ему жизнь прожить? Без народности? Без интеллигентности? На чем он стоять-то будет?
— Ну, может быть, у Витюли новая какая-то мораль? Еще не известная вам, Никанор Евдокимович?
— Откуда ей взяться-то, новой, ежели не из народности и не из интеллигентности? Откуда мораль и образ жизни возьмутся за несколько лет? Для этого века нужны! Вот мне уже идет шестьдесят второй годик, старше меня в Краиплане, да и во всем, наверное, Крайисполкоме никого нет, но я все еще тружусь небесполезно, а теперь? Благодаря Витюле? Теперь доживаю век собачий без достоинства, без успокоения и даже без мыслей, к которым я всю жизнь шел, вот какой нынче я старый пес! И даже не пес, а старый-старый щенок с поджатым хвостом... И хозяин мне — Витюля! Дожил!
Чудный был мальчик этот Витюля — голубоглазый, розовощекий, хотя что-то жестокое на розовых щечках и на лобике уже обозначено.
— Как живет дядя? — спросил как-то при встрече с ним Корнилов.— Как себя чувствует?
— Нормально! — ответил Витюля.— Совершенно нормально. Портит себе жизнь разными выдумками, но тут ничего не поделаешь, сам виноват. Старость, должно быть, виновата!
«Провиант.
1. Сухари. Беречь от сырости. 40—50 фунтов в месяц на едока. Стоимость на месте 2—3 руб. за пуд.
2. Мука (крупчатка или пшеничная). В небольшом количестве для приготовления лепешек.
3. Крупы. Разнообразные: рисовая, гречневая, овсяная, пшено.
4. Соль столовая.
5. Чай. Какао, кофе.
6. Сахар. В усиленной порции. Расходуется быстро.
7. Мясо. Легко приобретается у кочевников. Баран — 3—6 руб.
8. Консервы. В ограниченном количестве. Из колбас — филейная. Копченые языки.
9. Сыр. Голландский, целыми шарами.
10. Сгущенное молоко. Лучше швейцарское.
11. Горчица. Перец и др. приправы.
12. Вино. Только крепкое (коньяк, ром, водка) на случай простуды».
«С перевала открывается прекрасный вид на Белуху, прежде всего на западный ее конус. К сожалению, высота перевала не определена и сведения сообщаются по данным Ф. И. Кузьмина, прошедшего этот перевал с проводником Ювеналием Архиповым в 1910 году».
«Выше Яманушки каменные щеки реки понижаются настолько, что по скалам можно спуститься к воде, бьющей высокими струями через подводные камни. Дальше долина уширяется, но скоро щеки опять сближаются и тропа лепится по краю карниза, повисшего сажен на 40 над тесным ущельем».
— Мне, Петр Николаевич, непонятно, зачем я был путешественником, зачем писал книги и учил людей, если одного какого-то мальчонку научить ничему не могу? На заседаниях президиума решаем вопросы о железных дорогах — Южно-Сибирской и Тайшет — Усть-Кут, о Северном морском пути, о коллективизации сельского хозяйства — это же все судьбы миллионов, а в судьбе одного мальчишки я, оказывается, бессилен! И вы бессильны! И товарищ Прохин! И товарищ Лазарев, на что был умен, энергичен! Да как же это устроено-то в мире?
— Забудьте вы его! Сперва на один час забывайте, потом на два, на весь день. Постепенно.
— Так я же его люблю! Вот, скажем, любовь к собственным детям — это что? Как ни крутите, а это любовь к собственности, и никуда вы от этого не уйдете! А любовь к женщине? Эгоизм, вот что! Боже мой, да сколько вы от любимой-то женщины хотите, сколько от нее требуете? А когда ваши требования к ней или ее к вам неисполнимы, какое несчастье, какие драмы?! Какие разрывы. Измены. А с Витюлей? Я на него, как на собственного сына, не смотрю и ничего от него не требую, а прошу и умоляю его быть самим собой, беречь то, что не я и не моя жена, а другие люди и природа ему дали. Ему же дано-то, дано так много! Ему и приобретать ничего не надо, только сохранять! И ни о чем другом его не прошу! У вас на глазах человек погибает, вы же броситесь к нему на помощь? И здесь также, только доведено до невероятного какого-то предела! До полного отчаяния.
— Но ведь он-то вам не отвечает? Он вас не любит?!
— Как это не любит? Что вы, Петр Николаевич, побойтесь бога! Да любит он меня, но только боится своей любви, не верит ей! А вот умру, поверит! Я и думаю: чтобы между нами воцарились мир и любовь, мне, может, нужно умереть!
«...Источник эстетического наслаждения в этих высокохудожественных сочетаниях темного леса и пенистых горных потоков, ослепительно-снежных вершин и ярко-цветистого горного луга с опрокинутым над всем этим глубоким синим небосводом».
«Распорядок дня.
Хотя и кажется, что путешествие не может быть подчинено расписанию подобно железнодорожному, но из личного опыта рекомендую обязательно составлять таковое накануне — это вносит ясную цель в предстоящий на завтра порядок движения и благотворно влияет на физические силы. Да уже и само составление такого плана с использованием карт и соображений проводника, а также обсуждение его вечером, при свете костра и общем сосредоточенном внимании сближает между собою всех в одну дружную семью, в одну целеустремленную группу. Не стоит огорчаться, если погода или трудности пути нарушат намеченный план движения, но и забыть, что часть маршрута осталась невыполненной и не увидено то, что обязательно нужно было увидеть, этого тоже нельзя себе позволить. Это тоже подтягивает весь отряд, а соответствующее настроение передается даже лошадям».
А еще некоторое время спустя Корнилов стал знакомиться с товарищем Суриковым.
— Из всех крайплановских спецов дореволюционной закалки вы, Петр Николаевич, больше всех подаете надежды! И, учтите, это не только мое мнение, хотя и мое тоже! — сказал Корнилову Сеня Суриков, референт I разряда секции местного хозяйства.
— Какие надежды? — переспросил Корнилов, и Сеня покачал головой.
— Какая у вас, у старой интеллигенции, привычка — увиливать от ответов и придираться к словам. Но все равно есть к вам предложение: приходите на открытые партсобрания! Скоро партчистка начнется в аппарате, приходите и говорите о каждом партийце открыто все, что вы о нем думаете, о его положительных и отрицательных сторонах. Если вы убеждены, что товарищ недостоин состоять в партии, говорите и об этом! Мнение беспартийных тоже имеет значение! Вообще это много значит — общественное лицо беспартийного специалиста. Учтите! Я вижу, и многие видят вашу добросовестную работу, вы прямо-таки как настоящий энтузиаст! Вы работаете, не жалея сил, но при вашем индивидуализме лет через десять все равно останетесь вне общественной жизни и коллектива и ничего настоящего в жизни не поймете! Ну, не обидно ли вам самому все это будет? Вот тогда вы упрекнете себя. Сосед, пожилой уже, тоже «бывший», бывший работник городской управы, я хочу сказать, мой сосед по квартире, старик, почти шестьдесят лет, и вот попал в такое положение! Его жалко, а что поделаешь? У нас в квартире три семьи разного социального происхождения, но это не мешает нам обсуждать события внутренней и международной жизни, материалы съездов, а он один, он молчит, ему слова неоткуда взять, пустая душа! Вот и вы тоже... Да если бы я мог поделиться с вами, с выходцем из чужого класса, своим сознанием, я это непременно сделал бы! Но не могу! Вы ведь все равно не в состоянии будете усвоить.
— Спасибо, Семен Андреевич! Я вам очень признателен.
— Да-да! С классовым врагом я могу быть беспощаден, но в вас я врага не нахожу! Более того, Петр Николаевич, гораздо более того: у меня, у нашей общественности к вам доверие!
— Вот как?
— Так, так, Петр Николаевич. И в связи с этим, с этим доверием к вам от общественности Крайплана, вероятно, будет серьезное поручение. Вероятно.
— Что за вероятность?
— А вот какая: в Крайплане будет создана «Комиссия по Бондарину». Так она и будет называться...
— Странная комиссия... Мне это непонятно, товарищ Суриков,— действительно не понял и очень удивился Корнилов.
— И мне непонятно! Как это старый революционер-подпольщик и вдруг сотрудничает повседневно с бывшим генералом, врагом Советской власти, разве это можно понять? Вот и создадим комиссию. И разберемся, и вынесем решение, можно или нельзя. А пока до свидания, Петр Николаевич, у меня очень срочные дела... Да вы не думайте, мы еще увидимся, мы еще не раз поговорим. Откровенно. Сеня Суриков пришел в Крайплан на высокую должность референта разряда секции местного хозяйства сразу же по окончании Института народного хозяйства. Он пришел по разнарядке Наркомпроса. В институте, студентом, он вел общественную работу в профкоме, в комитете комсомола. При назначении его в Крайплан, конечно, имелось в виду выдвижение молодежи. В Крайплане уже были специалисты, окончившие вузы в советское время. Прохин, к примеру, таким был, но начинали-то все они свое образование еще до революции, в гимназиях, реальных и других училищах и даже в университетах. Потом, разумеется, учеба у них прервалась, почти каждый отвоевал свое на фронтах гражданской войны или на продовольственном фронте и только после этого, зрелыми людьми возвращались на студенческие скамьи советских вузов. Сеня же был не таким — он без перерыва окончил советский вуз. Придя в Крайплан, он быстро разобрался в обстановке и без обиняков высказал свое мнение Лазареву.
— Я, товарищ Лазарев,— сказал он,— никогда не подозревал, что советское учреждение, штаб народного хозяйства всего края, может быть так засорено чуждым элементом! Это что же такое? Генерал Бондарин, активный враг, в свое время находился под расстрелом, он у тебя на заседаниях президиума, бывают случаи, председательствует, а мало ли что он может председательствовать? А Корнилов? Белый офицер, отсидел в лагерях! А Новгородский, а Сапожков? Их сознательное студенчество изгнало с кафедр!
— Может быть, так и не надо, но иначе нельзя, товарищ Суриков! — ответил ему Лазарев.— Нет пока что у Советской власти другой возможности. Ее возможность — это люди, которые есть.
— Что значит нет? Нет, значит, надо изыскивать!
— Изыскиваем. Тебя вот изыскали.
— Новгородский до революции читал в университете курс полицейского права! Это, надеюсь, тебе известно?
— Административного, а не полицейского!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43