графом де Жайа, виконтом де Ва-лансолем и маркизом де Рибье.
Трое арестованных с радостным возгласом раскрыли объятия своему другу. Оба раненых, приподнявшись на носилках, тихо проговорили:
— Браво, Сент-Эрмин… молодец!
— Помилуй Бог! — воскликнул Ролан. — Кажется, этим разбойникам досталась самая благородная роль, и они сыграют ее до конца!
L. КАДУДАЛЬ ВО ДВОРЦЕ ТЮИЛЬРИ
Через двое суток после того дня, или, вернее, той ночи, когда произошли только что описанные нами события, два человека расхаживали рядом по большому залу Тюильрий-ского дворца, выходившему окнами в сад. Они оживленно беседовали; оба сопровождали свою речь резкими, выразительными жестами.
Эти два человека были: первый консул Бонапарт и Жорж Кадудаль.
Жорж Кадудаль, с тревогой размышлявший о бедствиях, какие сулило Бретани дальнейшее сопротивление, только что подписал мирный договор с Брюном.
Именно после этого соглашения он освободил от клятвы Соратников Иегу.
К несчастью, его прощальное послание, как мы знаем, запоздало на целые сутки.
Ведя переговоры с Брюном, Жорж Кадудаль не поставил никаких условий для себя лично, кроме дозволения беспрепятственно уехать в Англию.
Брюн так настойчиво уговаривал его встретиться с первым консулом, что предводитель вандейцев согласился.
Итак, он отправился в Париж.
Утром, в самый день приезда, он явился в Тюильри, назвал свое имя и был тотчас допущен во дворец.
За отсутствием Ролана его проводил на аудиенцию Рапп.
Оставив Кадудаля вдвоем с Бонапартом, адъютант растворил двери настежь, чтобы все видеть из кабинета Бурьенна и в случае необходимости броситься на помощь первому консулу.
Но Бонапарт, разгадав умысел Раппа, захлопнул двери.
Потом живо повернулся к Кадудалю.
— Вот и вы наконец! — сказал он. — Я чрезвычайно рад вас видеть: один из ваших врагов, мой адъютант Ролан де Монтревель, отзывался о вас с большой похвалой.
— Это меня не удивляет, — отвечал Кадудаль, — за то недолгое время, что мы виделись с господином де Монтревелем, я оценил его рыцарское благородство.
— И это произвело на вас впечатление? — спросил первый консул.
Потом, устремив на вождя роялистов свой орлиный взор, продолжал:
— Послушайте, Жорж, мне нужны энергичные люди, чтобы осуществить обширные замыслы. Хотите перейти на мою сторону? Я предлагал вам чин полковника, но вы достойны большего. Я предлагаю вам чин дивизионного генерала.
— Благодарю вас от всей души, гражданин первый консул, — отозвался Жорж, — но вы сами презирали бы меня, если бы я согласился.
— Почему? — резко бросил Бонапарт.
— Потому что я дал присягу Бурбонам и, что бы ни случилось, останусь им верным до конца.
— Слушайте, — настаивал первый консул, — неужели нет никакого способа, чтобы вы стали моим союзником?
— Генерал, — перебил предводитель роялистов, — вы позволите повторить вам то, что я слышал?
— Отчего же нет?
— Оттого, что это касается тайных политических соглашений.
— Пустяки! Какая-нибудь вздорная выдумка! — усмехнулся первый консул, слегка встревоженный.
Кадудаль остановился и пристально посмотрел на собеседника.
— Говорят, в Александрии был заключен договор между вами и коммодором Сиднеем Смитом. Он обещал открыть вам свободный путь во Францию при условии, что вы восстановите на престоле нашу древнюю королевскую династию. И вы будто бы согласились.
Бонапарт расхохотался.
— Просто удивительно, — воскликнул он, — до чего вы, люди из народа, преданы своим бывшим королям! Допустим, я верну им трон, — чего я, будьте уверены, отнюдь не собираюсь делать, — что же от этого получите вы, проливавшие кровь ради их восстановления на престоле? Вас даже не утвердят в чине полковника, который вами заслужен по праву! Разве вы встречали в королевских войсках полковника, который был бы не дворянин? Разве слыхали, что в этой среде кто-либо возвысился благодаря личным заслугам? А если вы перейдете ко мне, Жорж, вам все будет доступно; чем больше я возвышусь, тем выше подниму моих сподвижников. Что же касается предложения сыграть роль Монка, то не рассчитывайте на это! Монк жил в том веке, когда предрассудки, которые мы побороли и искоренили в тысяча семьсот восемьдесят девятом году, были еще в полной силе. Если бы Монк и пожелал стать королем, ему бы это не удалось. Он не смог бы подняться выше диктатора: для этого надо быть Оливером Кромвелем. Ричард Кромвель продержался недолго: правда, он был типичным сыном великого человека, то есть просто дураком. А вот если бы я пожелал стать королем, мне ничто бы не помешало, и если когда-нибудь мне придет такая охота — так и будет! Ну? Вы хотите возразить? Говорите!
— Вы изволили сказать, гражданин первый консул, что во Франции в тысяча восьмисотом году совсем иное положение, чем в Англии в тысяча шестьсот шестидесятом. Что до меня, то я не вижу никакой разницы. Карл Первый был обезглавлен в тысяча шестьсот сорок девятом году, Людовик Шестнадцатый казнен в тысяча семьсот девяносто третьем. В Англии прошло одиннадцать лет между смертью отца и воцарением сына. Во Франции после казни Людовика Шестнадцатого истекло семь лет… Возможно, вы мне возразите, что в Англии произошла религиозная революция, а во Франции — революция политическая. А я вам отвечу, что хартии не труднее добиться, чем отречения от престола.
Бонапарт усмехнулся.
— Нет, этого я не скажу, — возразил он, — я скажу другое. Кромвелю минуло пятьдесят лет, когда казнили Карла Первого, а мне в год смерти Людовика Шестнадцатого было всего двадцать четыре. Кромвель скончался в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, то есть в возрасте пятидесяти девяти лет. За десять лет правления он успел многое задумать, но мало осуществил. К тому же он произвел политический переворот, коренное преобразование, заменив монархический строй строем республиканским. Так вот, дайте мне прожить, подобно Кромвелю, пятьдесят лет — это не так уж много. У меня впереди еще двадцать лет, вдвое больше, чем у Кромвеля. Притом, заметьте, я по существу ничего не меняю, а только развиваю, ничего не разрушаю, но лишь совершенствую и укрепляю. Предположите, что в тридцать лет Цезарь был бы не первым распутником и гулякой, а первым гражданином Рима, что он бы уже закончил Галльскую войну, завершил поход в Египет, одержал победу в Испании. Предположите, что ему минуло бы не пятьдесят, а тридцать лет, — разве он не стал бы одновременно и Цезарем и Августом?
— Да, если бы не встретил на своем пути Брута, Кассия и Каску…
— Вот как! — промолвил Бонапарт с горечью. — Значит, мои враги рассчитывают на убийство? Ну что ж, это нетрудно осуществить… хотя бы вам, ведь вы мой враг. Кто вам мешает, если вы разделяете убеждения Брута, заколоть меня сейчас, как он заколол Цезаря? Мы с вами одни, двери затворены: вы успеете покончить со мной прежде, чем вас схватят.
Кадудаль отступил на шаг.
— Нет, — отрезал он, — мы не замышляем убийства; думается, только в крайнем случае кто-то из нас согласится стать убийцей. Впрочем, все зависит от превратностей войны. Одна-единственная неудача может лишить вас ореола славы, первое поражение откроет путь врагу в пределы Франции. С границ Прованса уже видны огни биваков австрийской армии. Пушечное ядро может оторвать вам голову, как маршалу Бервику. Что тогда ожидает Францию? Детей у вас нет, а ваши братья…
— О! Тут вы совершенно правы. Но если вы не верите в Провидение, то я верю! Я верю, что в жизни не бывает случайных событий. По воле Провидения пятнадцатого августа тысяча семьсот шестьдесят девятого года — ровно через год, день в день, после эдикта Людовика Пятнадцатого о присоединении Корсики к Франции — в Аяччо родился ребенок, которому суждено было прославиться тринадцатого вандемьера и восемнадцатого брюмера; и я верю, что Провидение возлагало на него великие надежды, лелеяло грандиозные замыслы. Этот ребенок — я! Если на меня свыше возложена миссия, я ничего не боюсь, она охраняет меня, как надежный щит! Если же я заблуждаюсь, если, вместо того чтобы прожить двадцать пять или тридцать лет, необходимых для завершения моих великих дел, я буду поражен кинжалом, как Цезарь, или убит пушечным ядром, как Бервик, — стало быть, такова воля Провидения, ему и надлежит радеть о судьбах Франции.
Мы с вами говорили о Цезаре. Так вот, когда весь Рим следовал за траурной процессией, оплакивая диктатора, и толпа поджигала дома его убийц, когда вечный город ожидал в смятении, откуда, с какой из четырех сторон света придет гениальный человек, который положит конец гражданским войнам; когда римляне содрогались при виде пьяницы Антония или лицемера Лепида, — никто и не помышлял об ученике школы в Аполлонии, внучатом племяннике Цезаря, юном Октавии. Кто помнил о сыне ростовщика из Велитр, испачканном мукою предков-пекарей? Кто его распознал, когда, прихрамывая и моргая, он производил смотр старым солдатам Цезаря? Его не оценил даже прозорливый Цицерон. «Ornandum et tollendum» note 27, — сказал он. И вот этот юноша перехитрил всех убеленных сединою сенаторов и правил Римом почти так же долго, как Людовик Четырнадцатый — Францией! Жорж, Жорж, не противьтесь воле Провидения, которое избрало меня, а не то оно сокрушит вас!
— Если я погибну, следуя законам и религии моих предков, — ответил Кадудаль с поклоном, — то Господь, я уповаю, простит мое заблуждение, невольный грех набожного христианина и верного сына.
Бонапарт положил руку на плечо молодого вандейца.
— Пусть будет так! — сказал он. — Но, по крайней мере, оставайтесь нейтральным. Предоставьте событиям идти своим чередом, наблюдайте со стороны, как рушатся троны, как падают короны монархов. Обычно за спектакль платит публика, но вам я заплачу за то, чтобы вы оставались только зрителем.
— Сколько же вы мне дадите за это, гражданин первый консул? — смеясь, спросил Кадудаль.
— По сто тысяч франков в год, сударь, — отвечал Бонапарт.
— Если вы готовы отсыпать сто тысяч франков простому вождю мятежников, — усмехнулся Кадудаль, — сколько же вы предложите государю, за которого мы сражались?
— Ничего, сударь! Я плачу за храбрость, а не за идеи, которые вы отстаиваете. Я всего добился сам и ценю в людях только их личные заслуги. Соглашайтесь, Жорж, прошу вас!
— А что, если я откажусь?
— Вы совершите большую ошибку.
— Я по-прежнему вправе уехать куда захочу? Бонапарт подошел к дверям и растворил их.
— Дежурного адъютанта ко мне! — приказал он. Он ожидал увидеть Раппа. Вместо него появился Ролан.
— Как! Это ты? — удивился Бонапарт. Затем он обернулся к Кадудалю.
— Мне незачем, полковник, представлять вам моего адъютанта Ролана де Монтревеля, вы и так с ним знакомы. Ролан, подтверди полковнику, что он так же свободен в Париже, как ты был свободен в его военном лагере, в Мюзийаке, и если ему понадобится паспорт в любую сторону света, Фуше получил приказ его выдать.
— Вашего слова мне достаточно, гражданин первый консул, — ответил Кадудаль с поклоном. — Сегодня вечером я уезжаю.
— Могу я спросить, куда?
— В Лондон, генерал.
— Тем лучше.
— Почему тем лучше?
— Потому что там вы ближе познакомитесь с людьми, за которых сражались.
— И что же?
— А когда вы увидите их вблизи…
— Что тогда?
— Вы сравните их с теми, против кого сражались… Только помните, полковник, если вы покинете Францию…
Бонапарт осекся.
— Я слушаю, — сказал Кадудаль.
— То не возвращайтесь, не предупредив меня; в противном случае не удивляйтесь, если вас схватят как врага.
— Для меня это будет большая честь, генерал. Этим вы докажете, что считаете меня опасным противником.
Жорж отвесил поклон первому консулу и вышел.
— Ну что, генерал, — спросил Ролан, когда двери за Кадудалем затворились, — не правда ли, этот человек именно таков, как я его описывал?
— Да, — произнес Бонапарт задумчиво, — жаль только, что он не понимает современного положения вещей; но даже его фанатическая преданность ложным принципам доказывает благородство его натуры. Вероятно, он пользуется огромным влиянием среди своих. — И он добавил вполголоса: — И все же придется с этим покончить…
Затем обратился к Ролану:
— Ну, а как у тебя?
— А я уже все кончил, — ответил молодой адъютант.
— А, значит, Соратники Иегу?..
— Их больше не существует, генерал: три четверти убиты, остальные в тюрьме.
— А ты цел и невредим?
— Не говорите об этом, генерал! Я начинаю верить, что, сам того не подозревая, вступил в сделку с дьяволом.
В тот же вечер, как он и сказал первому консулу, Кадудаль уехал в Англию.
Получив известие о благополучном прибытии в Лондон вождя бретонцев, Людовик XVIII написал ему следующее послание:
«К моему величайшему удовлетворению, мне стало известно, что Вы, генерал, наконец вырвались из рук тирана, который, не сумев оценить благородства Вашей натуры, дерзнул предложить Вам перейти к нему на службу. Я горько сокрушался, что неблагоприятное стечение обстоятельств принудило Вас вступить с ним в переговоры, но при этом не испытывал ни малейшего беспокойства: я слишком хорошо знаю величие души моих верных бретонцев и особенно Вашей. Ныне Вы наконец свободны. Вы находитесь при дворе брата моего, и мои надежды возродились с новой силой. Мне нет надобности пояснять эти слова истинному французу, каковым Вы являетесь.
Людовик».
К этому посланию были приложены указ о присвоении Кадудалю чина генерал-лейтенанта и орденская лента Святого Людовика.
LI. РЕЗЕРВНАЯ АРМИЯ
Первый консул достиг всего, чего желал: Соратники Иегу были истреблены, в Вандее — восстановлено спокойствие.
Предлагая Англии заключить мир, Бонапарт на самом деле думал о войне: он ясно понимал, что, рожденный войною, он мог возвыситься только на поле сражения. Он словно предвидел, что когда-нибудь поэт назовет его титаном битв.
Но как начать войну?
Одна из статей Конституции VIII года запрещала первому консулу лично командовать армией и покидать пределы Франции.
В любой конституции непременно встретится какая-нибудь нелепая статья, хорошо еще, если только одна!
Первый консул нашел выход из положения.
Он устроил военный лагерь у Дижона; армия, сформированная в этих лагерях, была названа Резервной.
Основные силы, около тридцати тысяч человек, были стянуты из Вандеи и Бретани. К ним присоединились двадцать тысяч новобранцев. Командующим Резервной армией был назначен генерал Бертье.
План, задуманный Бонапартом, о котором он однажды сообщил Ролану в кабинете Люксембургского дворца, остался без изменений.
Он замыслил снова завоевать Италию в одном лишь сражении; это сражение должно было завершиться триумфальной победой.
Моро, в благодарность за содействие в перевороте 18 брюмера, получил высокий военный пост, о котором мечтал: он был назначен главнокомандующим Рейнской армией, армией в восемьдесят тысяч солдат.
Ожеро возглавлял Галло-Батавскую армию, насчитывающую двадцать пять тысяч штыков.
Наконец, Массена командовал Итальянской армией, осажденной в Генуе, и отчаянно оборонялся в этом городе, который штурмовал с суши австрийский генерал Отт, а с моря — адмирал Кейт.
Пока в Италии отбивали атаки, Моро перешел в наступление на Рейне и наголову разбил противника в Штоккахе и Мёскирхе. Первая победа в этой кампании должна была послужить сигналом для выступления в поход Резервной армии, после второй победы не оставалось сомнений в целесообразности военных действий.
Но как переправить Резервную армию в Италию?
Первой мыслью Бонапарта было совершить восхождение в кантон Вале и выйти через Симплонский перевал.
Таким путем можно было обогнуть Пьемонт и вступить в Милан; но подобный переход потребовал бы слишком много времени и происходил бы у всех на виду.
Бонапарт отказался от этого маршрута; в его планы входило застигнуть австрийцев врасплох и вывести всю армию на равнины Пьемонта, прежде чем неприятель заподозрит, что она переправилась через Альпы. Он задумал переход через перевал Большой Сен-Бернар. Потому-то он и послал отцам монахам монастыря, расположенного на вершине горы, пятьдесят тысяч франков, которыми, как мы помним, завладели Соратники Иегу.
После этого Бонапарт отправил еще пятьдесят тысяч франков, и та сумма благополучно дошла по назначению.
На пятьдесят тысяч франков монахам было велено накопить обильные запасы провианта, дабы пятидесятитысячная армия могла подкрепиться во время однодневного привала.
В соответствии с планом, к концу апреля вся артиллерия двинулась в горы через Лозанну, Вильнёв, Мартиньи и Сен-Пьер.
Генерал Мармон, командующий артиллерией, был послан вперед, чтобы следить за перевозкой орудий.
Переправить артиллерию казалось задачей почти неосуществимой. Однако ее необходимо было выполнить.
Таких примеров в истории еще не было. Ни Ганнибалу с его слонами, с его нумидийцами и галлами, ни Карлу Великому с воинами-франками не приходилось преодолевать подобных трудностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Трое арестованных с радостным возгласом раскрыли объятия своему другу. Оба раненых, приподнявшись на носилках, тихо проговорили:
— Браво, Сент-Эрмин… молодец!
— Помилуй Бог! — воскликнул Ролан. — Кажется, этим разбойникам досталась самая благородная роль, и они сыграют ее до конца!
L. КАДУДАЛЬ ВО ДВОРЦЕ ТЮИЛЬРИ
Через двое суток после того дня, или, вернее, той ночи, когда произошли только что описанные нами события, два человека расхаживали рядом по большому залу Тюильрий-ского дворца, выходившему окнами в сад. Они оживленно беседовали; оба сопровождали свою речь резкими, выразительными жестами.
Эти два человека были: первый консул Бонапарт и Жорж Кадудаль.
Жорж Кадудаль, с тревогой размышлявший о бедствиях, какие сулило Бретани дальнейшее сопротивление, только что подписал мирный договор с Брюном.
Именно после этого соглашения он освободил от клятвы Соратников Иегу.
К несчастью, его прощальное послание, как мы знаем, запоздало на целые сутки.
Ведя переговоры с Брюном, Жорж Кадудаль не поставил никаких условий для себя лично, кроме дозволения беспрепятственно уехать в Англию.
Брюн так настойчиво уговаривал его встретиться с первым консулом, что предводитель вандейцев согласился.
Итак, он отправился в Париж.
Утром, в самый день приезда, он явился в Тюильри, назвал свое имя и был тотчас допущен во дворец.
За отсутствием Ролана его проводил на аудиенцию Рапп.
Оставив Кадудаля вдвоем с Бонапартом, адъютант растворил двери настежь, чтобы все видеть из кабинета Бурьенна и в случае необходимости броситься на помощь первому консулу.
Но Бонапарт, разгадав умысел Раппа, захлопнул двери.
Потом живо повернулся к Кадудалю.
— Вот и вы наконец! — сказал он. — Я чрезвычайно рад вас видеть: один из ваших врагов, мой адъютант Ролан де Монтревель, отзывался о вас с большой похвалой.
— Это меня не удивляет, — отвечал Кадудаль, — за то недолгое время, что мы виделись с господином де Монтревелем, я оценил его рыцарское благородство.
— И это произвело на вас впечатление? — спросил первый консул.
Потом, устремив на вождя роялистов свой орлиный взор, продолжал:
— Послушайте, Жорж, мне нужны энергичные люди, чтобы осуществить обширные замыслы. Хотите перейти на мою сторону? Я предлагал вам чин полковника, но вы достойны большего. Я предлагаю вам чин дивизионного генерала.
— Благодарю вас от всей души, гражданин первый консул, — отозвался Жорж, — но вы сами презирали бы меня, если бы я согласился.
— Почему? — резко бросил Бонапарт.
— Потому что я дал присягу Бурбонам и, что бы ни случилось, останусь им верным до конца.
— Слушайте, — настаивал первый консул, — неужели нет никакого способа, чтобы вы стали моим союзником?
— Генерал, — перебил предводитель роялистов, — вы позволите повторить вам то, что я слышал?
— Отчего же нет?
— Оттого, что это касается тайных политических соглашений.
— Пустяки! Какая-нибудь вздорная выдумка! — усмехнулся первый консул, слегка встревоженный.
Кадудаль остановился и пристально посмотрел на собеседника.
— Говорят, в Александрии был заключен договор между вами и коммодором Сиднеем Смитом. Он обещал открыть вам свободный путь во Францию при условии, что вы восстановите на престоле нашу древнюю королевскую династию. И вы будто бы согласились.
Бонапарт расхохотался.
— Просто удивительно, — воскликнул он, — до чего вы, люди из народа, преданы своим бывшим королям! Допустим, я верну им трон, — чего я, будьте уверены, отнюдь не собираюсь делать, — что же от этого получите вы, проливавшие кровь ради их восстановления на престоле? Вас даже не утвердят в чине полковника, который вами заслужен по праву! Разве вы встречали в королевских войсках полковника, который был бы не дворянин? Разве слыхали, что в этой среде кто-либо возвысился благодаря личным заслугам? А если вы перейдете ко мне, Жорж, вам все будет доступно; чем больше я возвышусь, тем выше подниму моих сподвижников. Что же касается предложения сыграть роль Монка, то не рассчитывайте на это! Монк жил в том веке, когда предрассудки, которые мы побороли и искоренили в тысяча семьсот восемьдесят девятом году, были еще в полной силе. Если бы Монк и пожелал стать королем, ему бы это не удалось. Он не смог бы подняться выше диктатора: для этого надо быть Оливером Кромвелем. Ричард Кромвель продержался недолго: правда, он был типичным сыном великого человека, то есть просто дураком. А вот если бы я пожелал стать королем, мне ничто бы не помешало, и если когда-нибудь мне придет такая охота — так и будет! Ну? Вы хотите возразить? Говорите!
— Вы изволили сказать, гражданин первый консул, что во Франции в тысяча восьмисотом году совсем иное положение, чем в Англии в тысяча шестьсот шестидесятом. Что до меня, то я не вижу никакой разницы. Карл Первый был обезглавлен в тысяча шестьсот сорок девятом году, Людовик Шестнадцатый казнен в тысяча семьсот девяносто третьем. В Англии прошло одиннадцать лет между смертью отца и воцарением сына. Во Франции после казни Людовика Шестнадцатого истекло семь лет… Возможно, вы мне возразите, что в Англии произошла религиозная революция, а во Франции — революция политическая. А я вам отвечу, что хартии не труднее добиться, чем отречения от престола.
Бонапарт усмехнулся.
— Нет, этого я не скажу, — возразил он, — я скажу другое. Кромвелю минуло пятьдесят лет, когда казнили Карла Первого, а мне в год смерти Людовика Шестнадцатого было всего двадцать четыре. Кромвель скончался в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, то есть в возрасте пятидесяти девяти лет. За десять лет правления он успел многое задумать, но мало осуществил. К тому же он произвел политический переворот, коренное преобразование, заменив монархический строй строем республиканским. Так вот, дайте мне прожить, подобно Кромвелю, пятьдесят лет — это не так уж много. У меня впереди еще двадцать лет, вдвое больше, чем у Кромвеля. Притом, заметьте, я по существу ничего не меняю, а только развиваю, ничего не разрушаю, но лишь совершенствую и укрепляю. Предположите, что в тридцать лет Цезарь был бы не первым распутником и гулякой, а первым гражданином Рима, что он бы уже закончил Галльскую войну, завершил поход в Египет, одержал победу в Испании. Предположите, что ему минуло бы не пятьдесят, а тридцать лет, — разве он не стал бы одновременно и Цезарем и Августом?
— Да, если бы не встретил на своем пути Брута, Кассия и Каску…
— Вот как! — промолвил Бонапарт с горечью. — Значит, мои враги рассчитывают на убийство? Ну что ж, это нетрудно осуществить… хотя бы вам, ведь вы мой враг. Кто вам мешает, если вы разделяете убеждения Брута, заколоть меня сейчас, как он заколол Цезаря? Мы с вами одни, двери затворены: вы успеете покончить со мной прежде, чем вас схватят.
Кадудаль отступил на шаг.
— Нет, — отрезал он, — мы не замышляем убийства; думается, только в крайнем случае кто-то из нас согласится стать убийцей. Впрочем, все зависит от превратностей войны. Одна-единственная неудача может лишить вас ореола славы, первое поражение откроет путь врагу в пределы Франции. С границ Прованса уже видны огни биваков австрийской армии. Пушечное ядро может оторвать вам голову, как маршалу Бервику. Что тогда ожидает Францию? Детей у вас нет, а ваши братья…
— О! Тут вы совершенно правы. Но если вы не верите в Провидение, то я верю! Я верю, что в жизни не бывает случайных событий. По воле Провидения пятнадцатого августа тысяча семьсот шестьдесят девятого года — ровно через год, день в день, после эдикта Людовика Пятнадцатого о присоединении Корсики к Франции — в Аяччо родился ребенок, которому суждено было прославиться тринадцатого вандемьера и восемнадцатого брюмера; и я верю, что Провидение возлагало на него великие надежды, лелеяло грандиозные замыслы. Этот ребенок — я! Если на меня свыше возложена миссия, я ничего не боюсь, она охраняет меня, как надежный щит! Если же я заблуждаюсь, если, вместо того чтобы прожить двадцать пять или тридцать лет, необходимых для завершения моих великих дел, я буду поражен кинжалом, как Цезарь, или убит пушечным ядром, как Бервик, — стало быть, такова воля Провидения, ему и надлежит радеть о судьбах Франции.
Мы с вами говорили о Цезаре. Так вот, когда весь Рим следовал за траурной процессией, оплакивая диктатора, и толпа поджигала дома его убийц, когда вечный город ожидал в смятении, откуда, с какой из четырех сторон света придет гениальный человек, который положит конец гражданским войнам; когда римляне содрогались при виде пьяницы Антония или лицемера Лепида, — никто и не помышлял об ученике школы в Аполлонии, внучатом племяннике Цезаря, юном Октавии. Кто помнил о сыне ростовщика из Велитр, испачканном мукою предков-пекарей? Кто его распознал, когда, прихрамывая и моргая, он производил смотр старым солдатам Цезаря? Его не оценил даже прозорливый Цицерон. «Ornandum et tollendum» note 27, — сказал он. И вот этот юноша перехитрил всех убеленных сединою сенаторов и правил Римом почти так же долго, как Людовик Четырнадцатый — Францией! Жорж, Жорж, не противьтесь воле Провидения, которое избрало меня, а не то оно сокрушит вас!
— Если я погибну, следуя законам и религии моих предков, — ответил Кадудаль с поклоном, — то Господь, я уповаю, простит мое заблуждение, невольный грех набожного христианина и верного сына.
Бонапарт положил руку на плечо молодого вандейца.
— Пусть будет так! — сказал он. — Но, по крайней мере, оставайтесь нейтральным. Предоставьте событиям идти своим чередом, наблюдайте со стороны, как рушатся троны, как падают короны монархов. Обычно за спектакль платит публика, но вам я заплачу за то, чтобы вы оставались только зрителем.
— Сколько же вы мне дадите за это, гражданин первый консул? — смеясь, спросил Кадудаль.
— По сто тысяч франков в год, сударь, — отвечал Бонапарт.
— Если вы готовы отсыпать сто тысяч франков простому вождю мятежников, — усмехнулся Кадудаль, — сколько же вы предложите государю, за которого мы сражались?
— Ничего, сударь! Я плачу за храбрость, а не за идеи, которые вы отстаиваете. Я всего добился сам и ценю в людях только их личные заслуги. Соглашайтесь, Жорж, прошу вас!
— А что, если я откажусь?
— Вы совершите большую ошибку.
— Я по-прежнему вправе уехать куда захочу? Бонапарт подошел к дверям и растворил их.
— Дежурного адъютанта ко мне! — приказал он. Он ожидал увидеть Раппа. Вместо него появился Ролан.
— Как! Это ты? — удивился Бонапарт. Затем он обернулся к Кадудалю.
— Мне незачем, полковник, представлять вам моего адъютанта Ролана де Монтревеля, вы и так с ним знакомы. Ролан, подтверди полковнику, что он так же свободен в Париже, как ты был свободен в его военном лагере, в Мюзийаке, и если ему понадобится паспорт в любую сторону света, Фуше получил приказ его выдать.
— Вашего слова мне достаточно, гражданин первый консул, — ответил Кадудаль с поклоном. — Сегодня вечером я уезжаю.
— Могу я спросить, куда?
— В Лондон, генерал.
— Тем лучше.
— Почему тем лучше?
— Потому что там вы ближе познакомитесь с людьми, за которых сражались.
— И что же?
— А когда вы увидите их вблизи…
— Что тогда?
— Вы сравните их с теми, против кого сражались… Только помните, полковник, если вы покинете Францию…
Бонапарт осекся.
— Я слушаю, — сказал Кадудаль.
— То не возвращайтесь, не предупредив меня; в противном случае не удивляйтесь, если вас схватят как врага.
— Для меня это будет большая честь, генерал. Этим вы докажете, что считаете меня опасным противником.
Жорж отвесил поклон первому консулу и вышел.
— Ну что, генерал, — спросил Ролан, когда двери за Кадудалем затворились, — не правда ли, этот человек именно таков, как я его описывал?
— Да, — произнес Бонапарт задумчиво, — жаль только, что он не понимает современного положения вещей; но даже его фанатическая преданность ложным принципам доказывает благородство его натуры. Вероятно, он пользуется огромным влиянием среди своих. — И он добавил вполголоса: — И все же придется с этим покончить…
Затем обратился к Ролану:
— Ну, а как у тебя?
— А я уже все кончил, — ответил молодой адъютант.
— А, значит, Соратники Иегу?..
— Их больше не существует, генерал: три четверти убиты, остальные в тюрьме.
— А ты цел и невредим?
— Не говорите об этом, генерал! Я начинаю верить, что, сам того не подозревая, вступил в сделку с дьяволом.
В тот же вечер, как он и сказал первому консулу, Кадудаль уехал в Англию.
Получив известие о благополучном прибытии в Лондон вождя бретонцев, Людовик XVIII написал ему следующее послание:
«К моему величайшему удовлетворению, мне стало известно, что Вы, генерал, наконец вырвались из рук тирана, который, не сумев оценить благородства Вашей натуры, дерзнул предложить Вам перейти к нему на службу. Я горько сокрушался, что неблагоприятное стечение обстоятельств принудило Вас вступить с ним в переговоры, но при этом не испытывал ни малейшего беспокойства: я слишком хорошо знаю величие души моих верных бретонцев и особенно Вашей. Ныне Вы наконец свободны. Вы находитесь при дворе брата моего, и мои надежды возродились с новой силой. Мне нет надобности пояснять эти слова истинному французу, каковым Вы являетесь.
Людовик».
К этому посланию были приложены указ о присвоении Кадудалю чина генерал-лейтенанта и орденская лента Святого Людовика.
LI. РЕЗЕРВНАЯ АРМИЯ
Первый консул достиг всего, чего желал: Соратники Иегу были истреблены, в Вандее — восстановлено спокойствие.
Предлагая Англии заключить мир, Бонапарт на самом деле думал о войне: он ясно понимал, что, рожденный войною, он мог возвыситься только на поле сражения. Он словно предвидел, что когда-нибудь поэт назовет его титаном битв.
Но как начать войну?
Одна из статей Конституции VIII года запрещала первому консулу лично командовать армией и покидать пределы Франции.
В любой конституции непременно встретится какая-нибудь нелепая статья, хорошо еще, если только одна!
Первый консул нашел выход из положения.
Он устроил военный лагерь у Дижона; армия, сформированная в этих лагерях, была названа Резервной.
Основные силы, около тридцати тысяч человек, были стянуты из Вандеи и Бретани. К ним присоединились двадцать тысяч новобранцев. Командующим Резервной армией был назначен генерал Бертье.
План, задуманный Бонапартом, о котором он однажды сообщил Ролану в кабинете Люксембургского дворца, остался без изменений.
Он замыслил снова завоевать Италию в одном лишь сражении; это сражение должно было завершиться триумфальной победой.
Моро, в благодарность за содействие в перевороте 18 брюмера, получил высокий военный пост, о котором мечтал: он был назначен главнокомандующим Рейнской армией, армией в восемьдесят тысяч солдат.
Ожеро возглавлял Галло-Батавскую армию, насчитывающую двадцать пять тысяч штыков.
Наконец, Массена командовал Итальянской армией, осажденной в Генуе, и отчаянно оборонялся в этом городе, который штурмовал с суши австрийский генерал Отт, а с моря — адмирал Кейт.
Пока в Италии отбивали атаки, Моро перешел в наступление на Рейне и наголову разбил противника в Штоккахе и Мёскирхе. Первая победа в этой кампании должна была послужить сигналом для выступления в поход Резервной армии, после второй победы не оставалось сомнений в целесообразности военных действий.
Но как переправить Резервную армию в Италию?
Первой мыслью Бонапарта было совершить восхождение в кантон Вале и выйти через Симплонский перевал.
Таким путем можно было обогнуть Пьемонт и вступить в Милан; но подобный переход потребовал бы слишком много времени и происходил бы у всех на виду.
Бонапарт отказался от этого маршрута; в его планы входило застигнуть австрийцев врасплох и вывести всю армию на равнины Пьемонта, прежде чем неприятель заподозрит, что она переправилась через Альпы. Он задумал переход через перевал Большой Сен-Бернар. Потому-то он и послал отцам монахам монастыря, расположенного на вершине горы, пятьдесят тысяч франков, которыми, как мы помним, завладели Соратники Иегу.
После этого Бонапарт отправил еще пятьдесят тысяч франков, и та сумма благополучно дошла по назначению.
На пятьдесят тысяч франков монахам было велено накопить обильные запасы провианта, дабы пятидесятитысячная армия могла подкрепиться во время однодневного привала.
В соответствии с планом, к концу апреля вся артиллерия двинулась в горы через Лозанну, Вильнёв, Мартиньи и Сен-Пьер.
Генерал Мармон, командующий артиллерией, был послан вперед, чтобы следить за перевозкой орудий.
Переправить артиллерию казалось задачей почти неосуществимой. Однако ее необходимо было выполнить.
Таких примеров в истории еще не было. Ни Ганнибалу с его слонами, с его нумидийцами и галлами, ни Карлу Великому с воинами-франками не приходилось преодолевать подобных трудностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79