И начисто забываешь. Думаешь совсем о другом. Мало ли о чем! И вот весной случайно замечаешь в бурьяне росток абрикоса. К осени, смотришь, он уже и подрос. Зима застает его обнаженным, без листьев. Мороз ему нипочем. А уж весной он – глядь! – и расцвел за одну ночь. Красуется, как невеста в белой свадебной фате. Потом начинает плодоносить. Прошло всего два-три года, еще недавно ты играл абрикосовыми косточками, и вот – на тебе!..
Быстро летят годы. Не успеваешь оглянуться…
Разбитый на южном склоне холма, где солнце жарит с утра до вечера, виноградник колченогого помещика, заботливо укрываемый от холодов, оберегаемый пуще глаза немцем-садовником и его помощниками, разросся и уже плодоносит.
Весной барские приказчики ходят по домам и где лаской, где таской выгоняют нас раскутывать хозяйский чудо-виноградник.
Мы идем и раскутываем, а что остается? Ведь мы вроде как для того и родились на свет, чтобы делать работу за тех, кто богат…
Потом нас гонят подвязывать лозы. На подвязку идут обрывки лыка.
– А что, лыко выдержит?
– Выдержит. Хоть сам на нем вешайся.
– С какой стати мне? Я еще не все долги заплатил.
– У тебя, Тицэ, одни долги на уме.
– Не только долги, Тудор, но про них тоже не след забывать. Рано или поздно, а со всеми расквитаюсь. Кровью. И проценты возьму – тоже кровью.
Крестьян на винограднике тьма. Среди них расхаживает Франц Капка. Он уже неплохо говорит по-нашему.
– Не позволяйте ребенку обрывать завязь, Тудор…
– Да он и не обрывает, господин Франц…
Ребенок – это я, Дарие… Я помогаю отцу. И моей сестре Евангелине. Подаю им распутанные и расправленные лыковые тесемки.
Немец отходит. Я тотчас срываю молодой побег, скорее из озорства, чем от голода, скатываю его в комочек, засовываю в рот и принимаюсь жевать. Вкуса завязи я уже не помню, что-то кисловато-сладкое. А вдруг удастся заглушить голод? И я рву еще и еще…
– Живее глотай, а то опять немец идет…
Я проглатываю почти не жуя. Немец ничего не заметил.
Проходит немного времени, и снова под окнами кричат приказчики.
– Завтра опрыскивать!
– По скольку от дома?
– По двое.
– А по одному нельзя?
– Нет.
– А что так?
– Велено по двое.
– Ну, коли велено…
Дважды, а то и трижды приходится опрыскивать барский виноградник купоросом. Целыми днями крестьяне и их жены ходят по винограднику с железными баками за спиной – горбуны, да и только, особенно издали, – держа в одной руке резиновый шланг, а в другой – насос, и обрызгивают сверху донизу каждый куст. Мы, ребятишки, носимся с подойниками, кувшинами, ведрами – у кого что есть, – таскаем снизу от водокачки воду и наполняем бочки, где разводят купорос. У нас все зеленое – и лица, и руки, и ноги…
И одежда тоже в зеленых пятнах…
– Теперь тебя и в семи водах не отмоешь…
– От грязи еще никто не умирал…
Опять проходит какое-то время. И вновь боярские приказчики и слуги прочесывают село. Им дела нет, что мы еле живы. Их ничто не касается.
– Завтра окапывать виноградник. Со своими лопатами. Не забудьте наточить.
С начала весны и до середины лета мы уже трижды окапывали виноградник, перекопали весь склон из края в край. Иначе все заглушили бы сорняки!..
К осени виноград поспевает и наливается соком. Сперва созревают отдельные виноградины, потом гроздья, обращенные к солнцу. Франц Капка похаживает по винограднику, снимает первые созревшие кисти, наполняет корзиночку и относит помещику.
– Кушайте на здоровье, ваша милость!..
Когда вызревает почти весь виноград, его целыми корзинами посылают домой попу Бульбуку, что молился господу о богатом урожае, писарю Джикэ Стэнеску за его всегдашнюю помощь барину. Малая толика недозрелых кистей перепадает шефу жандармского участка Жувете. А фельдфебелю в Бэнясу барин посылает с приказчиком Мицэ целую корзину.
– Ей-ей, Мицэ, такого щедрого и заботливого барина я в жизни не встречал!
– Э, да ведь и ты готов за их милость душу отдать. Перед посадкой-то, вспомни, чуть-чуть до смертоубийства не дошло…
– И поделом. Зато теперь мужикам из Омиды мозги вправили…
Мы смотрим на виноградник через щели в заборе. Лучше бы уж и не смотреть! От соблазна, а больше от голода мы глотаем слюни и чуть не плачем.
– Вот бы нас на уборку…
– Тогда бы и нам перепало винограду.
– Как же… Попробуешь у немца…
– Да что у него – тысяча глаз, чтоб углядеть за каждым?
– Тысяча не тысяча…
– То-то и оно…
Я не теряю надежды. Так же как Туртурикэ, и Трэкэлие, и Тутану. Один лишь Гынгу скулит:
– Ко-о-огда это еще бу-у-у-дет… Мне этот ви-и-иноград уже сни-и-ится… Ка-а-аждую но-о-очь сни-и-ится…
– Тебе, пегий, пусть лучше зеленая травка приснится…
– По-о-очему лучше тра-а-авка? Что я, ко-о-онь? Я тоже че-е-елове-ек…
Гынгу – человек. Маленький человек. Сопливый, оборванный, да еще заика, но все же человек. Мы тоже, хоть и маленькие, но люди. И нам тоже снится виноград. Просто Гынгу по глупости говорит все, что думает…
Наступили сухие ветреные дни, суровые, с заморозками по ночам, – подошла осень. Пожелтели акации и ивы, тополя и шиповник, опадает листва тутовника. Покрылись ржавчиной поля – пропали куда-то ласточки. Ребята постарше уже ходят в школу. Одни учатся всерьез, другие убегают с уроков – боятся учителя, больно скор он на расправу. Мой брат Ион любит школу, как черт церковь, – чем так ходить, лучше и вовсе бросить. Вырвется из маминых объятий и плетется скрепя сердце. Уф!..
– Когда же помещик начнет сбор винограда? Смотри, уже осень на дворе! Чего он тянет?
– Ждет, когда туманы начнутся! Лучшее время для сбора. А иначе вино будет кислить…
К радостным ожиданиям примешивается огорчение. Мы все еще ходим босиком. Хотя кожа на ступнях толстая и огрубевшая, ноги все равно мерзнут. Ничего, и с зазябшими ногами жить можно.
Наконец заправилы из примарии и барские приказчики снова кличут:
– Завтра все на сбор винограда!
– Выйдем-выйдем!
До завтра осталось совсем недолго. Всего одна ночь. И вот, как и каждый вечер, на землю опускается мгла.
Засыпаю поздно. И вижу во сне виноградную гроздь. Будто я ее ем. Улегся под лозой, растянувшись на траве, а рядом – полная корзина винограда. Я глотаю ягоды вместе с косточками, без разбору. Сок течет по щекам, заливает подбородок. Сторож – албанец в красной феске – отложил ружье. Смотрит на меня и смеется.
– Что, хорош виноград?
– Да, Исмаил, очень.
– Тогда я дать тебе еще целый корзинка…
Возле албанца – большой черный пес, у него острые белые клыки. Пес смотрит на меня и рычит…
Я просыпаюсь. Рот полон слюны. В животе урчит. Рассвет еще не наступил, но за окном уже сереет туманная мгла. Вот-вот рассветет. Слышен скрип колодезного журавля. Кто-то достает воду. Может, тетка Лавочница, а может, Вертихвостка или Папелка… Просыпаются брат Ион и сестра Евангелина. А вот и отец поднял голову. Встает мама, зажигает лампу, в комнате становится светло. Мы прячемся под свои дерюжки с головой.
– Эй, ребятишки! Пора!
– Встаем, тятя.
Остальные спят. При тусклом свете лампы лица их кажутся восковыми.
– Куда это ты, отец, детей без завтрака тащишь?
– Виноград собирать. Съедят на винограднике кисть-другую, вот тебе и завтрак. До обеда ждать недолго. А ты принесешь нам поесть прямо туда.
– Голодными-то до обеда?.. Нет уж, пусть сейчас пожуют чего-нибудь. Плохо может сделаться от винограда на пустой-то желудок.
– Э, все одно…
Мы проглатываем по куску вчерашней мамалыги, посыпав ее щепоткой соли и тертым красным перцем. Запиваем глотком воды. Много ли человеку надо? Бывают, конечно, люди, которые наедаются до отвала и утром, и в обед, и вечером, да еще и в промежутках перекусить умудряются… Но сколько таких-то на наше село? Горстка. У них есть земля, коровы и деньги. Только таких можно по пальцам перечесть. Да зачем и считать-то? И так они всем известны!
– После горькой мамалыги виноград слаще покажется, – замечает Евангелина.
– Еще бы, – поддакиваю я, глотая слюну.
Наконец мы выходим из дому. Ветер разгоняет тучи, обложившие небо. Утро должно выдаться солнечное, а днем наверняка будет чистое небо. Под нашими голыми пятками скрипит иней толщиной в палец. Подошвы сначала обжигает, словно под ногами раскаленные головешки, но потом быстро привыкаешь. Поднимаемся вверх по склону. Неужто люди так истосковались по работе? Или это усердье надсмотрщиков и приказчиков? Полсела собралось у входа на виноградник. Вон Тутану цепляется за материнскую юбку. А вот переступает с ноги на ногу Трэкэлие, чтоб согреться. Рядом с ним его отец – маленький бледный мужичок с желтыми, цвета тыквы, усами.
– Бр-р-р! Ну и холодище, а, Дарие? Просто собачий холод…
– Думаешь, если топтаться на одном месте, так согреешься?
– Вроде теплее стало…
Гынгу заявился вместе со своим братцем Тудораке. Только Туртурикэ совсем один.
– Ух и поедим сегодня виноградику!..
Ворота виноградника все еще заперты. За ними нам чудится рай со всем, что есть самого сладкого и вкусного на земле. Рай – да и только!..
Колченогий барин сидит развалясь в своей коляске, разодетый в пух и прах, тепло укутанный: на голове – черная каракулевая кэчула, на плечах – меховая шуба, на шее – шарф в черную и красную полоску. Пальто у барина темно-коричневое с пушистым ворсом. На ногах – длинные узконосые ботинки с резинками, начищенные до зеркального блеска. На колени наброшен мягкий шерстяной плед. Славно позаботился о своем барине слуга-постельничий, не дай бог, простудится барин, схватит насморк и будет шмыгать носом, как мы.
Приказчик Парис Кэруцэ, потомственный барский лакей, заносит наши имена в особую книгу. Другой приказчик, Опря Кэцуй Стрымбу, зверь, готовый разорвать крестьянина в клочья и сожрать живьем, достает из дрожек – невыпряженные лошади так и томятся в упряжке, вместо того чтобы пастись на лужайке, – проволочный намордник, подбрасывает его в своих лапищах, будто взвешивает, и вдруг рявкает, обнажая желтые зубы:
– Ну, кто первый хочет примерить это украшеньице?
– Ничего себе украшеньице, это же намордник…
– Для вас и такое сойдет, пожалуй, даже чересчур красиво.
Люди отступают.
– Ну так как же? Никто не хочет?
Приказчик стоит с намордником в руках и ждет…
Мы знаем, что такое намордник. Сами нацепляем его на волов, когда прореживаем кукурузу на барском поле, – иначе волы объедят верхушки стеблей. Мы надеваем на волов намордники и летом, в страдную пору запрягая их в косилку, – не дай бог, ухватят колосок барской пшеницы. А нынче вот барин припас намордники и для людей, чтоб не вздумалось им тайком отведать барского винограда.
Знаете, что такое намордник? Он вроде проволочной сетки на лицо. Дышать через намордник можно. Можно даже смочить водой губы. При нужде, если уже невмоготу глотать слюну, через намордник можно и сплюнуть, хотя слюна, скорее всего, застрянет в проволочной сетке. Тогда придется протолкнуть ее наружу кончиком языка, а потом стереть ладонью. Но зато уж, когда намордник напялен тебе на лицо, ни одной ягодки в рот не сунешь.
Возле колченогого барина, как из-под земли, вырастают бэнясские жандармы во главе с низеньким усатым пузаном-фельдфебелем. Раздается его зычный бас:
– Прибыли на сбор, господин Милиарезь… Поразвлечься. Жаль, что музыкантов не позвали…
В прежние времена, когда помещичий гнет не был таким тяжким, когда и у крестьян имелись собственные виноградники, на сбор винограда приходили цыгане-музыканты. Расположившись возле винограда, они играли на своих инструментах, угощались виноградом, пили сок. Накладывали гроздьев в торбы, чтобы принести домой цыганятам. А чего им ждать теперь? У колченогого барина даже пыли летом не выпросишь.
Разъяренный Опря Кэцуй Стрымбу орет:
– Эй! Шевелитесь, я не привык ждать с протянутой рукой…
И он отпускает крепкое ругательство. Крестьяне искоса поглядывают на барина, на приказчика, на жандармов.
Над виноградником, над просторами полей, над всеми нами занимается нежно-золотистое утро. Со станции доносится тонкий и протяжный гудок паровоза, и вот он сам, пыхтя, медленно трогается с места, таща за собой длинный хвост вагонов, груженных пшеницей: золото полей, плоды наших трудов, везут к Дунаю, чтобы оттуда водой переправить еще дальше, в чужие края.
А мы, голодные, раздетые и разутые, бедствуем по-прежнему.
Бам! Бом! Бум!
– Кто это умер?
– Это Кица! Мы из дому уходили – она уже при смерти была. С ней мама осталась…
Девочка опускает голову и вытирает слезы.
Бум! Бам! Бум! Бом! Бом!..
Поезд ползет уже по холму в сторону Турну. Вот он въезжает в ущелье. Дым от паровоза тянется за поездом, как черная змейка с растрепанным хвостом. Если бы подул ветер, дым рассеялся бы. Но ветер стих. Тает иней. Земля отсырела. Теперь она холодная и мокрая.
На виду у молчаливой толпы выходит одна старуха из Стэникуца, сгорбленная, высохшая, с крючковатым птичьим носом.
– Давай, сынок, нацепляй на меня свой намордник. Нацепляй, и чтоб гореть тебе в адском пламени. Гореть в геенне огненной во веки веков.
– А до тех пор еще поживем, бабка!
Лиха беда начало. Один за другим люди подходят к приказчику, и Опря Кэцуй Стрымбу напяливает на них намордники. Возле приказчика стоит с карабином за спиной начальник жандармского участка Жувете, желтое костистое лицо писаря Джикэ Стэнеску расплылось в улыбке. Он пытается нас задобрить:
– Судите сами, люди добрые, изо дня в день на винограднике будут работать четыреста-пятьсот человек.
– Больше, господин писарь, куда больше! – вмешивается приказчик.
– И ежели каждый клюнет ягодку тут, ягодку там – сами понимаете, какой это помещику убыток, нешуточное дело…
– Круглый год нас гоняют на барский виноградник, – говорит Тицэ Уйе. – На людях уж лохмотья не держатся, днем и ночью только о том и думаешь, как бы голод обмануть, а тебя на аркане волокут в барский виноградник – гни спину задаром… Рабам – и тем лучше жилось. Те хоть и не разгибались на работе, зато их хозяин кормил – всегда бросит кусок, голод утолить. А вы нас одними словами задобрить хотите…
– Да намордники напяливаете, ровно на скотину…
– Эй ты, Згэмыйе, все никак не угомонишься? Все водишь компанию с Тицэ Уйе, Оведение, Стынгачу? Добром говорю – выкинь дурь из головы, пока не поздно!
– А чего мне угомоняться, господин жандарм? Какую дурь выкидывать? Барин за целый день уборки посулил заплатить жалкие гроши – коли еще заплатит. Еду нам приносят из дому жены или сестры. Работай как вол, убирай барский виноград, а… потом что? Да еще и измываются. Намордники напяливают… Да кто же мы, люди или скот?
– Люди.
– Да нешто с людьми так обходятся?
– Барин намордник надел, эка беда! Носы, что ли, у вас отвалятся? Подумаешь, какие господа!.. Намордники им не по нраву! Будто у господина голодранца звезда во лбу горит! Господин голодранец, верно, царского роду. Да у всех помещиков в округе крестьяне виноград в намордниках собирают! И так испокон веку. И никто еще не перечил. – Рассвирепевший писарь покраснел как рак.
– Может, и перечили, только вы ухом не повели.
– Наш писарь и его подпевалы слышат только то, что им охота.
– И видят только то, что хотят…
– В других селах народ смирный, не огрызается. Только вам тут, в Омиде, одни смешки, вам и власти нипочем, и помещик, и префект. Пора, видно, взять вас в оборот. Придете небось к дверям примарии шапку ломать – дайте, мол, господин писарь, передышку от барской работы, мочи нету! Освободите, господин писарь, от караула, третий раз на неделе в ночь посылают! Не торопите, дескать, с очисткой, господин писарь, ваш санитарный агент уже в третий раз штрафует – навоз-де в поле не вывез! Когда же вы не в моей власти? Завсегда вы у меня в кулаке…
Чтобы развлечься, фельдфебель и прибывшие с ним жандармы заряжают карабины и открывают пальбу по воронам, раскричавшимся на ближних вербах. Несколько ворон падают вниз. Стая в испуге срывается с ветвей и летит прочь, в сторону села.
– Отставить! Нечего патроны на ворон тратить. Могут и для других дел пригодиться.
– Да патронов, осмелюсь доложить, хватает, господин фельдфебель.
– Все равно отставить.
Бам! Бум! Бом!
Колокола звонят за упокой души.
– Баба Кица избавилась от намордника…
– Избавимся и мы…
– Еще при жизни избавимся…
Колченогий барин бесформенной тушей развалился в коляске и слушает. Смотрит и слушает. Губы его чуть вздрагивают, но в уголках век таится еле заметная усмешка. Писарь неплохо справляется с делом. «Жаль, – думает помещик, – жаль, из него вышел бы неплохой адвокат…»
Барин раскуривает сигару, и дым кольцами расплывается в воздухе. Тучи рассеялись. Выдохся ветер. Солнце желтым кругом поднялось на востоке, за железной дорогой, над пологим холмом, по склону которого змейкой вьется шоссе, ведущее в Бэдулясу.
Мы знаем, что писарь – это власть, что все мы, стар и млад, в его руках, так же как все мы зависим от примара, жандарма, приказчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Быстро летят годы. Не успеваешь оглянуться…
Разбитый на южном склоне холма, где солнце жарит с утра до вечера, виноградник колченогого помещика, заботливо укрываемый от холодов, оберегаемый пуще глаза немцем-садовником и его помощниками, разросся и уже плодоносит.
Весной барские приказчики ходят по домам и где лаской, где таской выгоняют нас раскутывать хозяйский чудо-виноградник.
Мы идем и раскутываем, а что остается? Ведь мы вроде как для того и родились на свет, чтобы делать работу за тех, кто богат…
Потом нас гонят подвязывать лозы. На подвязку идут обрывки лыка.
– А что, лыко выдержит?
– Выдержит. Хоть сам на нем вешайся.
– С какой стати мне? Я еще не все долги заплатил.
– У тебя, Тицэ, одни долги на уме.
– Не только долги, Тудор, но про них тоже не след забывать. Рано или поздно, а со всеми расквитаюсь. Кровью. И проценты возьму – тоже кровью.
Крестьян на винограднике тьма. Среди них расхаживает Франц Капка. Он уже неплохо говорит по-нашему.
– Не позволяйте ребенку обрывать завязь, Тудор…
– Да он и не обрывает, господин Франц…
Ребенок – это я, Дарие… Я помогаю отцу. И моей сестре Евангелине. Подаю им распутанные и расправленные лыковые тесемки.
Немец отходит. Я тотчас срываю молодой побег, скорее из озорства, чем от голода, скатываю его в комочек, засовываю в рот и принимаюсь жевать. Вкуса завязи я уже не помню, что-то кисловато-сладкое. А вдруг удастся заглушить голод? И я рву еще и еще…
– Живее глотай, а то опять немец идет…
Я проглатываю почти не жуя. Немец ничего не заметил.
Проходит немного времени, и снова под окнами кричат приказчики.
– Завтра опрыскивать!
– По скольку от дома?
– По двое.
– А по одному нельзя?
– Нет.
– А что так?
– Велено по двое.
– Ну, коли велено…
Дважды, а то и трижды приходится опрыскивать барский виноградник купоросом. Целыми днями крестьяне и их жены ходят по винограднику с железными баками за спиной – горбуны, да и только, особенно издали, – держа в одной руке резиновый шланг, а в другой – насос, и обрызгивают сверху донизу каждый куст. Мы, ребятишки, носимся с подойниками, кувшинами, ведрами – у кого что есть, – таскаем снизу от водокачки воду и наполняем бочки, где разводят купорос. У нас все зеленое – и лица, и руки, и ноги…
И одежда тоже в зеленых пятнах…
– Теперь тебя и в семи водах не отмоешь…
– От грязи еще никто не умирал…
Опять проходит какое-то время. И вновь боярские приказчики и слуги прочесывают село. Им дела нет, что мы еле живы. Их ничто не касается.
– Завтра окапывать виноградник. Со своими лопатами. Не забудьте наточить.
С начала весны и до середины лета мы уже трижды окапывали виноградник, перекопали весь склон из края в край. Иначе все заглушили бы сорняки!..
К осени виноград поспевает и наливается соком. Сперва созревают отдельные виноградины, потом гроздья, обращенные к солнцу. Франц Капка похаживает по винограднику, снимает первые созревшие кисти, наполняет корзиночку и относит помещику.
– Кушайте на здоровье, ваша милость!..
Когда вызревает почти весь виноград, его целыми корзинами посылают домой попу Бульбуку, что молился господу о богатом урожае, писарю Джикэ Стэнеску за его всегдашнюю помощь барину. Малая толика недозрелых кистей перепадает шефу жандармского участка Жувете. А фельдфебелю в Бэнясу барин посылает с приказчиком Мицэ целую корзину.
– Ей-ей, Мицэ, такого щедрого и заботливого барина я в жизни не встречал!
– Э, да ведь и ты готов за их милость душу отдать. Перед посадкой-то, вспомни, чуть-чуть до смертоубийства не дошло…
– И поделом. Зато теперь мужикам из Омиды мозги вправили…
Мы смотрим на виноградник через щели в заборе. Лучше бы уж и не смотреть! От соблазна, а больше от голода мы глотаем слюни и чуть не плачем.
– Вот бы нас на уборку…
– Тогда бы и нам перепало винограду.
– Как же… Попробуешь у немца…
– Да что у него – тысяча глаз, чтоб углядеть за каждым?
– Тысяча не тысяча…
– То-то и оно…
Я не теряю надежды. Так же как Туртурикэ, и Трэкэлие, и Тутану. Один лишь Гынгу скулит:
– Ко-о-огда это еще бу-у-у-дет… Мне этот ви-и-иноград уже сни-и-ится… Ка-а-аждую но-о-очь сни-и-ится…
– Тебе, пегий, пусть лучше зеленая травка приснится…
– По-о-очему лучше тра-а-авка? Что я, ко-о-онь? Я тоже че-е-елове-ек…
Гынгу – человек. Маленький человек. Сопливый, оборванный, да еще заика, но все же человек. Мы тоже, хоть и маленькие, но люди. И нам тоже снится виноград. Просто Гынгу по глупости говорит все, что думает…
Наступили сухие ветреные дни, суровые, с заморозками по ночам, – подошла осень. Пожелтели акации и ивы, тополя и шиповник, опадает листва тутовника. Покрылись ржавчиной поля – пропали куда-то ласточки. Ребята постарше уже ходят в школу. Одни учатся всерьез, другие убегают с уроков – боятся учителя, больно скор он на расправу. Мой брат Ион любит школу, как черт церковь, – чем так ходить, лучше и вовсе бросить. Вырвется из маминых объятий и плетется скрепя сердце. Уф!..
– Когда же помещик начнет сбор винограда? Смотри, уже осень на дворе! Чего он тянет?
– Ждет, когда туманы начнутся! Лучшее время для сбора. А иначе вино будет кислить…
К радостным ожиданиям примешивается огорчение. Мы все еще ходим босиком. Хотя кожа на ступнях толстая и огрубевшая, ноги все равно мерзнут. Ничего, и с зазябшими ногами жить можно.
Наконец заправилы из примарии и барские приказчики снова кличут:
– Завтра все на сбор винограда!
– Выйдем-выйдем!
До завтра осталось совсем недолго. Всего одна ночь. И вот, как и каждый вечер, на землю опускается мгла.
Засыпаю поздно. И вижу во сне виноградную гроздь. Будто я ее ем. Улегся под лозой, растянувшись на траве, а рядом – полная корзина винограда. Я глотаю ягоды вместе с косточками, без разбору. Сок течет по щекам, заливает подбородок. Сторож – албанец в красной феске – отложил ружье. Смотрит на меня и смеется.
– Что, хорош виноград?
– Да, Исмаил, очень.
– Тогда я дать тебе еще целый корзинка…
Возле албанца – большой черный пес, у него острые белые клыки. Пес смотрит на меня и рычит…
Я просыпаюсь. Рот полон слюны. В животе урчит. Рассвет еще не наступил, но за окном уже сереет туманная мгла. Вот-вот рассветет. Слышен скрип колодезного журавля. Кто-то достает воду. Может, тетка Лавочница, а может, Вертихвостка или Папелка… Просыпаются брат Ион и сестра Евангелина. А вот и отец поднял голову. Встает мама, зажигает лампу, в комнате становится светло. Мы прячемся под свои дерюжки с головой.
– Эй, ребятишки! Пора!
– Встаем, тятя.
Остальные спят. При тусклом свете лампы лица их кажутся восковыми.
– Куда это ты, отец, детей без завтрака тащишь?
– Виноград собирать. Съедят на винограднике кисть-другую, вот тебе и завтрак. До обеда ждать недолго. А ты принесешь нам поесть прямо туда.
– Голодными-то до обеда?.. Нет уж, пусть сейчас пожуют чего-нибудь. Плохо может сделаться от винограда на пустой-то желудок.
– Э, все одно…
Мы проглатываем по куску вчерашней мамалыги, посыпав ее щепоткой соли и тертым красным перцем. Запиваем глотком воды. Много ли человеку надо? Бывают, конечно, люди, которые наедаются до отвала и утром, и в обед, и вечером, да еще и в промежутках перекусить умудряются… Но сколько таких-то на наше село? Горстка. У них есть земля, коровы и деньги. Только таких можно по пальцам перечесть. Да зачем и считать-то? И так они всем известны!
– После горькой мамалыги виноград слаще покажется, – замечает Евангелина.
– Еще бы, – поддакиваю я, глотая слюну.
Наконец мы выходим из дому. Ветер разгоняет тучи, обложившие небо. Утро должно выдаться солнечное, а днем наверняка будет чистое небо. Под нашими голыми пятками скрипит иней толщиной в палец. Подошвы сначала обжигает, словно под ногами раскаленные головешки, но потом быстро привыкаешь. Поднимаемся вверх по склону. Неужто люди так истосковались по работе? Или это усердье надсмотрщиков и приказчиков? Полсела собралось у входа на виноградник. Вон Тутану цепляется за материнскую юбку. А вот переступает с ноги на ногу Трэкэлие, чтоб согреться. Рядом с ним его отец – маленький бледный мужичок с желтыми, цвета тыквы, усами.
– Бр-р-р! Ну и холодище, а, Дарие? Просто собачий холод…
– Думаешь, если топтаться на одном месте, так согреешься?
– Вроде теплее стало…
Гынгу заявился вместе со своим братцем Тудораке. Только Туртурикэ совсем один.
– Ух и поедим сегодня виноградику!..
Ворота виноградника все еще заперты. За ними нам чудится рай со всем, что есть самого сладкого и вкусного на земле. Рай – да и только!..
Колченогий барин сидит развалясь в своей коляске, разодетый в пух и прах, тепло укутанный: на голове – черная каракулевая кэчула, на плечах – меховая шуба, на шее – шарф в черную и красную полоску. Пальто у барина темно-коричневое с пушистым ворсом. На ногах – длинные узконосые ботинки с резинками, начищенные до зеркального блеска. На колени наброшен мягкий шерстяной плед. Славно позаботился о своем барине слуга-постельничий, не дай бог, простудится барин, схватит насморк и будет шмыгать носом, как мы.
Приказчик Парис Кэруцэ, потомственный барский лакей, заносит наши имена в особую книгу. Другой приказчик, Опря Кэцуй Стрымбу, зверь, готовый разорвать крестьянина в клочья и сожрать живьем, достает из дрожек – невыпряженные лошади так и томятся в упряжке, вместо того чтобы пастись на лужайке, – проволочный намордник, подбрасывает его в своих лапищах, будто взвешивает, и вдруг рявкает, обнажая желтые зубы:
– Ну, кто первый хочет примерить это украшеньице?
– Ничего себе украшеньице, это же намордник…
– Для вас и такое сойдет, пожалуй, даже чересчур красиво.
Люди отступают.
– Ну так как же? Никто не хочет?
Приказчик стоит с намордником в руках и ждет…
Мы знаем, что такое намордник. Сами нацепляем его на волов, когда прореживаем кукурузу на барском поле, – иначе волы объедят верхушки стеблей. Мы надеваем на волов намордники и летом, в страдную пору запрягая их в косилку, – не дай бог, ухватят колосок барской пшеницы. А нынче вот барин припас намордники и для людей, чтоб не вздумалось им тайком отведать барского винограда.
Знаете, что такое намордник? Он вроде проволочной сетки на лицо. Дышать через намордник можно. Можно даже смочить водой губы. При нужде, если уже невмоготу глотать слюну, через намордник можно и сплюнуть, хотя слюна, скорее всего, застрянет в проволочной сетке. Тогда придется протолкнуть ее наружу кончиком языка, а потом стереть ладонью. Но зато уж, когда намордник напялен тебе на лицо, ни одной ягодки в рот не сунешь.
Возле колченогого барина, как из-под земли, вырастают бэнясские жандармы во главе с низеньким усатым пузаном-фельдфебелем. Раздается его зычный бас:
– Прибыли на сбор, господин Милиарезь… Поразвлечься. Жаль, что музыкантов не позвали…
В прежние времена, когда помещичий гнет не был таким тяжким, когда и у крестьян имелись собственные виноградники, на сбор винограда приходили цыгане-музыканты. Расположившись возле винограда, они играли на своих инструментах, угощались виноградом, пили сок. Накладывали гроздьев в торбы, чтобы принести домой цыганятам. А чего им ждать теперь? У колченогого барина даже пыли летом не выпросишь.
Разъяренный Опря Кэцуй Стрымбу орет:
– Эй! Шевелитесь, я не привык ждать с протянутой рукой…
И он отпускает крепкое ругательство. Крестьяне искоса поглядывают на барина, на приказчика, на жандармов.
Над виноградником, над просторами полей, над всеми нами занимается нежно-золотистое утро. Со станции доносится тонкий и протяжный гудок паровоза, и вот он сам, пыхтя, медленно трогается с места, таща за собой длинный хвост вагонов, груженных пшеницей: золото полей, плоды наших трудов, везут к Дунаю, чтобы оттуда водой переправить еще дальше, в чужие края.
А мы, голодные, раздетые и разутые, бедствуем по-прежнему.
Бам! Бом! Бум!
– Кто это умер?
– Это Кица! Мы из дому уходили – она уже при смерти была. С ней мама осталась…
Девочка опускает голову и вытирает слезы.
Бум! Бам! Бум! Бом! Бом!..
Поезд ползет уже по холму в сторону Турну. Вот он въезжает в ущелье. Дым от паровоза тянется за поездом, как черная змейка с растрепанным хвостом. Если бы подул ветер, дым рассеялся бы. Но ветер стих. Тает иней. Земля отсырела. Теперь она холодная и мокрая.
На виду у молчаливой толпы выходит одна старуха из Стэникуца, сгорбленная, высохшая, с крючковатым птичьим носом.
– Давай, сынок, нацепляй на меня свой намордник. Нацепляй, и чтоб гореть тебе в адском пламени. Гореть в геенне огненной во веки веков.
– А до тех пор еще поживем, бабка!
Лиха беда начало. Один за другим люди подходят к приказчику, и Опря Кэцуй Стрымбу напяливает на них намордники. Возле приказчика стоит с карабином за спиной начальник жандармского участка Жувете, желтое костистое лицо писаря Джикэ Стэнеску расплылось в улыбке. Он пытается нас задобрить:
– Судите сами, люди добрые, изо дня в день на винограднике будут работать четыреста-пятьсот человек.
– Больше, господин писарь, куда больше! – вмешивается приказчик.
– И ежели каждый клюнет ягодку тут, ягодку там – сами понимаете, какой это помещику убыток, нешуточное дело…
– Круглый год нас гоняют на барский виноградник, – говорит Тицэ Уйе. – На людях уж лохмотья не держатся, днем и ночью только о том и думаешь, как бы голод обмануть, а тебя на аркане волокут в барский виноградник – гни спину задаром… Рабам – и тем лучше жилось. Те хоть и не разгибались на работе, зато их хозяин кормил – всегда бросит кусок, голод утолить. А вы нас одними словами задобрить хотите…
– Да намордники напяливаете, ровно на скотину…
– Эй ты, Згэмыйе, все никак не угомонишься? Все водишь компанию с Тицэ Уйе, Оведение, Стынгачу? Добром говорю – выкинь дурь из головы, пока не поздно!
– А чего мне угомоняться, господин жандарм? Какую дурь выкидывать? Барин за целый день уборки посулил заплатить жалкие гроши – коли еще заплатит. Еду нам приносят из дому жены или сестры. Работай как вол, убирай барский виноград, а… потом что? Да еще и измываются. Намордники напяливают… Да кто же мы, люди или скот?
– Люди.
– Да нешто с людьми так обходятся?
– Барин намордник надел, эка беда! Носы, что ли, у вас отвалятся? Подумаешь, какие господа!.. Намордники им не по нраву! Будто у господина голодранца звезда во лбу горит! Господин голодранец, верно, царского роду. Да у всех помещиков в округе крестьяне виноград в намордниках собирают! И так испокон веку. И никто еще не перечил. – Рассвирепевший писарь покраснел как рак.
– Может, и перечили, только вы ухом не повели.
– Наш писарь и его подпевалы слышат только то, что им охота.
– И видят только то, что хотят…
– В других селах народ смирный, не огрызается. Только вам тут, в Омиде, одни смешки, вам и власти нипочем, и помещик, и префект. Пора, видно, взять вас в оборот. Придете небось к дверям примарии шапку ломать – дайте, мол, господин писарь, передышку от барской работы, мочи нету! Освободите, господин писарь, от караула, третий раз на неделе в ночь посылают! Не торопите, дескать, с очисткой, господин писарь, ваш санитарный агент уже в третий раз штрафует – навоз-де в поле не вывез! Когда же вы не в моей власти? Завсегда вы у меня в кулаке…
Чтобы развлечься, фельдфебель и прибывшие с ним жандармы заряжают карабины и открывают пальбу по воронам, раскричавшимся на ближних вербах. Несколько ворон падают вниз. Стая в испуге срывается с ветвей и летит прочь, в сторону села.
– Отставить! Нечего патроны на ворон тратить. Могут и для других дел пригодиться.
– Да патронов, осмелюсь доложить, хватает, господин фельдфебель.
– Все равно отставить.
Бам! Бум! Бом!
Колокола звонят за упокой души.
– Баба Кица избавилась от намордника…
– Избавимся и мы…
– Еще при жизни избавимся…
Колченогий барин бесформенной тушей развалился в коляске и слушает. Смотрит и слушает. Губы его чуть вздрагивают, но в уголках век таится еле заметная усмешка. Писарь неплохо справляется с делом. «Жаль, – думает помещик, – жаль, из него вышел бы неплохой адвокат…»
Барин раскуривает сигару, и дым кольцами расплывается в воздухе. Тучи рассеялись. Выдохся ветер. Солнце желтым кругом поднялось на востоке, за железной дорогой, над пологим холмом, по склону которого змейкой вьется шоссе, ведущее в Бэдулясу.
Мы знаем, что писарь – это власть, что все мы, стар и млад, в его руках, так же как все мы зависим от примара, жандарма, приказчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64