Заборы не иначе как взлетели в воздух! От них не видно даже следов. Вдоль большака тянется гряда щебня и пепла, доходящая мне чуть не до колена. Это все, что осталось от самого большого в селе здания – наверно, здесь еще прошлой осенью стояла школа.
Акации и сливы, ивы и тополя срезаны или разнесены снарядами в щепы. Рядом с обгоревшими обрубками стволов, словно по приказу земли и солнца, пробились наружу молодые ростки и, лишенные человеческого присмотра, теснятся, как колючий чертополох, готовые заглушить друг друга. Разбит и колодезный журавль. Накренилась расколотая бочка. Откатилась в сторону и валяется колода с желобом. Ветер забросал мусором колодезный сруб, вода едва мерцает на дне, издавая смрадный запах. Хорошо, что меня не мучит жажда!
Из сплошных зарослей колючего кустарника, которые заглушили то, что когда-то было селом, выбирается, устремляясь ко мне, худющая кошка, желтая с белыми полосками. Я готов поднять ее, взять на руки и нести с собой, пока нам не попадется навстречу хоть некое подобие человека. Лишь бы не чувствовать себя одиноким, заброшенным и покинутым всеми. Зову, протягиваю руку. Кошка смотрит на меня миндалевидными глазами. Словно бы и хочет подойти. Но мнется в нерешительности. И убегает, как будто я огрел ее прутом. Забыла уже, как выглядит человек.
Я ускоряю шаг. Насколько позволяет нога.
Пока я не встретился с войной, меня часто терзали горькие сожаления, причиной которых была моя больная нога. Но, увидев безногих солдат, я перестал думать о своем пустяковом увечье. Ты злишься, порезав палец? У безруких уже нет оснований для такой злости.
На окраине села в придорожной канаве лежит скрюченный труп старухи с изможденным лицом. Останки ее прикрыты черным передником. Чуть подальше блестят на солнце тонкие косточки ребенка. Возле трупов высоко взметнула вверх свои жирные стебли лебеда. Рядом, широко открыв глаза, глядят на солнце васильки.
Я отворачиваюсь, чтоб не видеть ничего, кроме голубой ленты шоссе, что пролегло предо мной, покинуто и одиноко, меж неоглядных пустынных равнин, заросших молодой зеленью дикого кустарника.
Плечи мои опустились, словно кто-то навалил мне на спину тяжелые каменные глыбы, которые мне предстоит влачить до конца моих дней. Рот, казалось, забит пеплом и горькой скорлупой недозрелого грецкого ореха. Ноги словно налились свинцом. Я приложил к щекам ладони и почувствовал, что они холодны. Может, они были холодными и на самом деле, а может, это мои щеки пылали огнем. Зубы начали выбивать мелкую дробь.
– Дарие, ты боишься смерти?
– Нет, не боюсь.
– А жизни?
– Нет, жизни я тоже не боюсь.
– Тогда чего же ты испугался?
У меня недостало времени ответить на этот вопрос. От сплошной стены высокого бурьяна вдруг отделился какой-то человек. Он разве что не нагишом. Небритое лицо, дикий блуждающий взгляд. Незнакомец явно подстерегал меня, завидев еще издали на краю горизонта.
В руке я вертел ивовый прут, скорее для забавы, им даже собаку не отогнать, не то что защититься от человека. Был у меня и нож в кожаных ножнах. Я сунул руку в карман. Человек спросил:
– Нет ли у тебя огня, паренек?
– Нет. Я не курю и не ношу спичек.
– Тогда, может, кусок железа найдется? Дня два назад я потерял огниво, а жена недосмотрела за костром. Не на чем еду разогреть.
– И за два дня по этой дороге никто не проходил?
– Проходили немцы, болгары, турки. Я им не показывался. Остерегаюсь.
– У меня есть нож.
– Ежели стальной, то, может, и будет толк.
– По-моему, стальной.
Я вытащил нож и показал.
– Хорош, как раз такой мне и нужен.
Я протянул ему нож. Незнакомец был молод. Лет тридцати. Он осмотрел нож. Потрогал тупую сторону, провел пальцем по острию, поглядел на ручку.
– Замечательный нож. Режет как бритва. Ежели садануть им кого-нибудь…
– Сразу отдаст богу душу…
– Еще бы не отдать!
Он пошарил у себя за поясом и извлек узелок, в котором оказались завернуты серый кремень с острыми углами и пучок трутника.
– Ну-ка, испытаем, на что твой ножик годится.
Тупым краем ножа он ударил по кремню. Во все стороны золотыми пчелками посыпались искры.
– Знатный у тебя нож, парень…
– Да, вроде ничего…
Я вспомнил Дудуликэ и Тэнасе Фьер-Рэу, брата Киры. Этот нож был сделан в таборе под обрывом и был подарен мне.
«Возьми его себе, господин, может, когда и пригодится… И не забывай нас».
Забыть их! Как можно забыть Дудуликэ? А Тэнасе Фьер-Рэу? Это значило бы забыть Замбилу и ночи, проведенные на горе, в верхней усадьбе помещика со вставленным стеклянным глазом! Это значило бы забыть Киру, стремительную, как ласка, Киру-колдунью с миндалинами черных, словно маслины, глаз, Киру, которая столько раз ворожила мне на раковине то ли понарошку, то ли взаправду.
«Остерегайся косоглазых людей, Дарие».
«Хорошо…»
«И женщин с рыжими волосами».
«Ладно. Вот у тебя волосы как смоль…»
«И у Замбилы тоже как смоль…»
Меж нами протискивает морду таборская собака, Барин… Цыгане пинали ее ногами, швыряли в нее палками. Барин отбегал от шатров, визжа и скуля, смотря по тому, насколько было больно. Успокаивался. И опять шел к шатрам. Снова умильно вилял хвостом.
«И маленьких женщин-коротконожек тоже остерегайся, Дарие…»
«Хорошо. У тебя вон ноги длинные…»
«Да. И у Замбилы…»
Если бы я позабыл Дудуликэ и Тэнасе Фьер-Рэу, то, значит, забыл бы и Киру, и Замбилу. Забыл бы усадьбу. Арапники… Забыл бы, как пололи осот. Забыл бы собственную жизнь…
Полуголый человек, повстречавшийся мне в пустынном поле, ощупывает нож. Подымает на меня карие глаза и спрашивает:
– Далеко идешь?
– В Бухарест.
– Еще шагать да шагать.
– А что делать? Раз надо в Бухарест, значит, надо – и баста…
– И как же ты дойдешь? Ты что, так вот и отправился в дорогу один-одинешенек, толком не собравшись?
– Не собравшись…
– Пойдем со мной. Или спать тоже один ляжешь, прямо на обочине?
Дело было к вечеру. И я пошел за черным от загара человеком. В бурьян. Недалеко, в сотне-другой шагов от шоссе, в устье лощинки, укрылась крохотная тесная землянка. В глубине лощины поблескивало маленькое озерцо, поросшее камышом.
– Ну, жена, нашлось огниво.
Из землянки почти на четвереньках выбралась молодая смуглая женщина с голышом-младенцем на руках.
– Я уж думала, ты не вернешься, боялась, не случилось ли чего…
– За весь день никто по дороге не прошел, только болгарские солдаты на подводе проехали…
Мужчина развел костер, женщина поставила на огонь пузатый горшочек с подорожником, и он вскоре закипел.
Щавель варится быстро, крапива – та дольше, ее приходится мелко крошить и растирать ложкой.
– Уж извиняйте, ничем другим угостить не можем.
– Спасибо, щи очень хорошие. Дома у нас тоже такие варили… С весны до поздней осени все щи да щи. У нас щавелем весь двор зарос. Пока мирабели не было, мама в них лимонной кислоты для вкусу добавляла. А когда поспевала мирабель – то мирабели.
– У нас тут нет ни мирабели, ни лимонной кислоты… Для кислоты я щавеля положила…
– Щавель для этого тоже хорош, тетушка. Вы часто подорожник варите?
– Куда уж чаще, – отвечает мужчина. – И на обед, и на ужин… Случается иногда зайца изловить, а то и перепелку. Их тут пропасть развелось. Только поймать трудно. На зайцев я устраиваю засады и забиваю палкой…
– А почему в село не переберетесь?
– Почему не переберемся? Мы ведь и жили в том селе, через которое ты прошел. Да от него ничего не осталось. А тут наш надел. Я вот вскопал небольшой клочок землицы, посеял пшенички, кукурузы чуток. Пшеница скоро уж созреет. На днях сожнем… Тогда и вареной пшеницы поедим. Тут мы и от людей надежно укрылись. А не то бы…
– А не то что?
– А не то схватили бы меня немцы и в тюрьму упрятали. Я ведь из лагеря бежал, в Венгрии в плену сидел.
– А на родину давно вернулся?
– Да около трех месяцев, и все ползком да тайком, как затравленный зверь.
– И сколько еще думаете здесь пробыть?
– До осени. Потом переправимся к родственникам жены, они недалеко от Бухареста живут, в Болинтине. Там больших пожаров не было.
– А в лагере так плохо было, что не вытерпел?
– Плохо ли в лагере, говоришь? Кто сам не попробует, тому не узнать, что это за штука. Я попал к венграм в руки за хребтом, в Фельдиоаре, откуда мы отступать начали. Пришлось потом топать пешком в самую глубь венгерских степей. Там нас загнали в какие-то ветхие бараки, обнесли колючей проволокой… Терпели мы голод. Страдали от болезней, от вшей… Терпеть да ждать хуже нет… Война она и есть война… Ежели бы мы венгров захватили, то и им от нас тоже солоно пришлось бы. В ту зиму больше половины пленных перемерло.
Я хлебал зеленые щи из глиняной миски, орудуя деревянной ложкой. Щи, горячие и сладковато-кислые на вкус, утоляли разом и голод и жажду.
– А ребеночек где родился?
– Здесь и родился, где еще! Слава богу, жена здорова, в грудях молоко не пропало. Не то помер бы… А как там в мире с войной-то с этой? Какие дела?
– Да какие дела… Она все тянется.
– Долго не протянется. Уже и в Венгрии голод да болезни начались. А в Германии, говорят, и того хуже.
– Ну, немцы от нас зерно да скот все еще везут и везут. Пароходы с баржами по Дунаю то и знай в немецкую землю уплывают.
– Уплывать-то, может, и уплывают, разговору нет, да ведь у немцев страна большая, парень, и народ везде, как есть везде, оголодал, да и на фронте солдат немало… Послушай, а свой нож ты мне не оставишь?
– С удовольствием. Долг платежом красен.
– Как знать, может, он не только огонь высекать пригодится.
– Зайцев потрошить, например…
– Почему обязательно зайцев? Для зайцев у меня обломок косы есть…
Мужчина коротко рассмеялся. Я не стал приставать с расспросами.
– Что ж, пора и спать укладываться…
– Пора.
Мужчина вместе с женой пошел в землянку. Ребенок сначала похныкал маленько, но потом его укачали, и он затих.
Я улегся на траве возле землянки, закинул руки за голову и снова принялся глядеть на Млечный Путь – Дорогу Рабов, которая когда-нибудь перестанет быть ею.
И в эти короткие мгновения между бодрствованием и сном мне опять почудилось, что несметные полчища полураздетых мужчин, суровых и сильных – настоящее войско, заполонившее степь от края и до края, – при багровом свете непомерно огромной луны двинулись в бой за великую победу, потрясая вилами и топорами, косами и ножами. Среди других блестел и тот нож, что Дудуликэ и Тэнасе Фьер-Рэу выковали для меня на пылающих угольях, под струей от кузнечных мехов.
– Дарие, какое оружие ты выкуешь себе?
– Почем мне знать. Не знаю… Там видно будет… Когда время придет… Вот придет время…
На мое изнуренное долгой ходьбой тело легким покрывалом из нежнейшего шелка опустился светлый и сладкий сон…
Свежим утром, распрощавшись с обитателями землянки, утонувшей в высокой траве, я снова двинулся в путь. Все дальше и дальше от этих мест вдоль разбитого, искалеченного шоссе, по обеим сторонам которого тянулись одичавшие поля, стояли колодцы без журавлей, лежали в развалинах и пожарищах обезлюдевшие села.
Клочок земли, засеянный пшеницей, рожью или кукурузой, попадался мне редко-редко. При виде дома, починенного впопыхах, кое-как и насколько возможно, при взгляде на трубу, над которой вьется струйка дыма, у меня замирает сердце.
Жизнь не погибла.
Жизнь неизбывна, как бы ни бушевала война.
Пусть повсюду видны огромные воронки от снарядов.
Пусть повсюду – брошенное оружие, покрывающееся ржавчиной.
На обочинах шоссе я мог бы пригоршнями собирать патроны и набить ими шляпу.
В изобилии валяются повсюду и снаряды, неглубоко ушедшие в землю, такую мягкую после прошлогодних дождей, что снаряды не разорвались. Они похожи на большие черные арбузы с блестящей коркой. Я старательно обхожу их. У меня нет охоты посмотреть, каковы они внутри.
Те, кто отведал их вкус или схватил на лету пулю, лежат неприбранные среди трав.
Собаки и волки, воронье, муравьи и черви обглодали их кости.
Валяются залатанные постолы и стоптанные башмаки, разорванные фуражки и рукава кителей.
Хочется закрыть глаза, чтобы ничего этого не видеть. Но я не могу. Я должен увидеть все. Увидеть и ничего не забыть.
Шоссе, которое сначала шло под гору, теперь плавно подымается по склону.
Над одичавшим полем стоит запах трав, вызревших под горячими лучами середины лета.
Тяжело, наверно, было бы идти по этой дороге весной, когда оттаяла земля, а с нею и тысячи трупов погибших солдат, которых победители немцы не захотели похоронить. Дожди и солнце ускорили разложение тел, что не успели пожрать пресыщенное земное зверье и прожорливые хищники неба.
Бои на старой, издавна напоенной кровью Бухарестской дороге были, видимо, особенно кровавыми, если судить по числу погибших, теперь уже укрытых травой, по оборонительным траншеям, большим воронкам от снарядов и более мелким – от шрапнели.
Мертвецы лежат в той позе, как застал их последний, гибельный миг. Под телами их трава низкая. Зато рядом с костями, скрытыми под изодранной военной формой, она поднялась высоко и буйно. Кровь убитых впитала земля и смыли дожди. Вон, смотри: солдатские мундиры так и стоят возле бруствера, изготовившись для стрельбы. Только головы чуть отклонились в сторону, как будто люди, устав от напряжения, закрыли на мгновение глаза – отдохнуть. Лишь подойдя ближе, увидишь пустые провалы глазниц и мертвенный оскал челюстей…
Мундиры и фуражки румынского образца…
Немного дальше – упавшие в момент атаки, по всей видимости, яростной и бурной, кони… А вместе с ними и всадники…
Рядом с распластанными, разорванными скелетами коней – вытянувшийся или сжавшийся при падении труп наездника.
Временные победители поснимали богатые седла, расцвеченные узорами уздечки и высокие до колен сапоги красавцев гусар. Только и осталось на них, что большие бараньи шапки, надвинутые на лоб, до самых бровей, – прикрыть череп. Да короткие подбитые мехом ментики – спрятать то, что осталось от тела.
В долине можно различить пепельно-серые френчи турок с их красными, как большие маки, фесками, вперемежку с желто-рыжими мундирами и почти бескозырными фуражками болгар.
Люди, пришедшие из далеких восточных степей и спустившиеся с карпатских гор и молдовских полонин, сошлись тут с другими людьми, явившимися с Балкан и из-за Босфора, с безводного и бесплодного Анатолийского плато.
Среди убитых в этом сражении есть и немцы. Для них рядом с шоссе сооружено кладбище, где поставлены кресты и ограда.
– Это и есть война, Дарие. Запомнишь?
– Запомню.
Изнуренный ходьбой и вымотанный зноем, который становился все нестерпимее, я прислонился к кладбищенской ограде и стал рассматривать вереницы крестов, выстроенных, как солдаты на параде, на равных расстояниях друг от друга.
На каждом кресте четко выведено имя. На верхушке – стальная каска, широкая и приплюснутая, как чугунок, с надписью над козырьком: «Gott mit uns»… С нами бог? Какой бог? И почему с вами, с немцами? Не потому ли, что вы оставили дом, свою страну и, вооружившись до зубов, готовы были предать огню и мечу весь род человеческий, лишь бы установить свое господство?
– Не спорь с мертвыми, Дарие…
– Я не спорю. А даже если б и спорил, они не услышат. Мертвые ничего не видят и не слышат.
Однажды, когда сивобородый дедушка из Кырломана пожаловался, что у него разболелись зубы, суровая несговорчивая бабка посоветовала ему в сердцах:
– Что, зубы болят? Так помри, коли хочешь, чтоб перестали. У мертвых зубы не болят…
«Gott mit uns»… С нами бог… Да, с вами, мертвецы, с вами и бог, и все святые… Бог с вами, мертвые немцы… Только кто же вы?
– Подойди, – шепнул мне на ухо голос, – узнаешь, как нас зовут, и поплачешь над нами…
– Из глаз моих пропали слезы, пока я смотрел на трупы тех, кого ваши товарищи убили и бросили в лощине без погребения. У меня нет больше слез…
– Подойди и узнай наши имена. Оплачь нас без слез. Самый горький плач, раздирающий душу, – это плач бесслезный…
Собрав остаток сил, я перепрыгнул низенькую ограду и очутился на кладбище.
Посредине – самый высокий крест, увенчанный шлемом… «Deutschland uber alles». Германия превыше всего… Германия надо всем… На кресте длинное имя: Karl Ludwig von Dulormier. Офицер. К тому же и von… Германия превыше всего. Германия надо всем… Послушай, ты, что носил этот шлем, который даже с твоего могильного креста продолжает кричать: «Германия превыше всего!.. Германия надо всем!..» Ты ведь даже не немец по крови, хоть и носишь имя Карл Людвиг… Это видно по словечку Dulormier на самом хвосте; если до сих пор меня правильно учили, это чисто французское слово. Я будто наяву слышу моего доброго Георге Попеску-Брагадиру, слышу, как он разъясняет нам темные страницы истории:
– Тогда, в XVI и даже в XVII веке, в Европе царила большая смута. Велись долгие войны, и люди убивали друг друга во имя Христа. Папские монахи предавали пыткам и сжигали живьем на кострах тысячи и тысячи людей по подозрению в том, что они поклоняются богу не так, как предписывала католическая церковь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Акации и сливы, ивы и тополя срезаны или разнесены снарядами в щепы. Рядом с обгоревшими обрубками стволов, словно по приказу земли и солнца, пробились наружу молодые ростки и, лишенные человеческого присмотра, теснятся, как колючий чертополох, готовые заглушить друг друга. Разбит и колодезный журавль. Накренилась расколотая бочка. Откатилась в сторону и валяется колода с желобом. Ветер забросал мусором колодезный сруб, вода едва мерцает на дне, издавая смрадный запах. Хорошо, что меня не мучит жажда!
Из сплошных зарослей колючего кустарника, которые заглушили то, что когда-то было селом, выбирается, устремляясь ко мне, худющая кошка, желтая с белыми полосками. Я готов поднять ее, взять на руки и нести с собой, пока нам не попадется навстречу хоть некое подобие человека. Лишь бы не чувствовать себя одиноким, заброшенным и покинутым всеми. Зову, протягиваю руку. Кошка смотрит на меня миндалевидными глазами. Словно бы и хочет подойти. Но мнется в нерешительности. И убегает, как будто я огрел ее прутом. Забыла уже, как выглядит человек.
Я ускоряю шаг. Насколько позволяет нога.
Пока я не встретился с войной, меня часто терзали горькие сожаления, причиной которых была моя больная нога. Но, увидев безногих солдат, я перестал думать о своем пустяковом увечье. Ты злишься, порезав палец? У безруких уже нет оснований для такой злости.
На окраине села в придорожной канаве лежит скрюченный труп старухи с изможденным лицом. Останки ее прикрыты черным передником. Чуть подальше блестят на солнце тонкие косточки ребенка. Возле трупов высоко взметнула вверх свои жирные стебли лебеда. Рядом, широко открыв глаза, глядят на солнце васильки.
Я отворачиваюсь, чтоб не видеть ничего, кроме голубой ленты шоссе, что пролегло предо мной, покинуто и одиноко, меж неоглядных пустынных равнин, заросших молодой зеленью дикого кустарника.
Плечи мои опустились, словно кто-то навалил мне на спину тяжелые каменные глыбы, которые мне предстоит влачить до конца моих дней. Рот, казалось, забит пеплом и горькой скорлупой недозрелого грецкого ореха. Ноги словно налились свинцом. Я приложил к щекам ладони и почувствовал, что они холодны. Может, они были холодными и на самом деле, а может, это мои щеки пылали огнем. Зубы начали выбивать мелкую дробь.
– Дарие, ты боишься смерти?
– Нет, не боюсь.
– А жизни?
– Нет, жизни я тоже не боюсь.
– Тогда чего же ты испугался?
У меня недостало времени ответить на этот вопрос. От сплошной стены высокого бурьяна вдруг отделился какой-то человек. Он разве что не нагишом. Небритое лицо, дикий блуждающий взгляд. Незнакомец явно подстерегал меня, завидев еще издали на краю горизонта.
В руке я вертел ивовый прут, скорее для забавы, им даже собаку не отогнать, не то что защититься от человека. Был у меня и нож в кожаных ножнах. Я сунул руку в карман. Человек спросил:
– Нет ли у тебя огня, паренек?
– Нет. Я не курю и не ношу спичек.
– Тогда, может, кусок железа найдется? Дня два назад я потерял огниво, а жена недосмотрела за костром. Не на чем еду разогреть.
– И за два дня по этой дороге никто не проходил?
– Проходили немцы, болгары, турки. Я им не показывался. Остерегаюсь.
– У меня есть нож.
– Ежели стальной, то, может, и будет толк.
– По-моему, стальной.
Я вытащил нож и показал.
– Хорош, как раз такой мне и нужен.
Я протянул ему нож. Незнакомец был молод. Лет тридцати. Он осмотрел нож. Потрогал тупую сторону, провел пальцем по острию, поглядел на ручку.
– Замечательный нож. Режет как бритва. Ежели садануть им кого-нибудь…
– Сразу отдаст богу душу…
– Еще бы не отдать!
Он пошарил у себя за поясом и извлек узелок, в котором оказались завернуты серый кремень с острыми углами и пучок трутника.
– Ну-ка, испытаем, на что твой ножик годится.
Тупым краем ножа он ударил по кремню. Во все стороны золотыми пчелками посыпались искры.
– Знатный у тебя нож, парень…
– Да, вроде ничего…
Я вспомнил Дудуликэ и Тэнасе Фьер-Рэу, брата Киры. Этот нож был сделан в таборе под обрывом и был подарен мне.
«Возьми его себе, господин, может, когда и пригодится… И не забывай нас».
Забыть их! Как можно забыть Дудуликэ? А Тэнасе Фьер-Рэу? Это значило бы забыть Замбилу и ночи, проведенные на горе, в верхней усадьбе помещика со вставленным стеклянным глазом! Это значило бы забыть Киру, стремительную, как ласка, Киру-колдунью с миндалинами черных, словно маслины, глаз, Киру, которая столько раз ворожила мне на раковине то ли понарошку, то ли взаправду.
«Остерегайся косоглазых людей, Дарие».
«Хорошо…»
«И женщин с рыжими волосами».
«Ладно. Вот у тебя волосы как смоль…»
«И у Замбилы тоже как смоль…»
Меж нами протискивает морду таборская собака, Барин… Цыгане пинали ее ногами, швыряли в нее палками. Барин отбегал от шатров, визжа и скуля, смотря по тому, насколько было больно. Успокаивался. И опять шел к шатрам. Снова умильно вилял хвостом.
«И маленьких женщин-коротконожек тоже остерегайся, Дарие…»
«Хорошо. У тебя вон ноги длинные…»
«Да. И у Замбилы…»
Если бы я позабыл Дудуликэ и Тэнасе Фьер-Рэу, то, значит, забыл бы и Киру, и Замбилу. Забыл бы усадьбу. Арапники… Забыл бы, как пололи осот. Забыл бы собственную жизнь…
Полуголый человек, повстречавшийся мне в пустынном поле, ощупывает нож. Подымает на меня карие глаза и спрашивает:
– Далеко идешь?
– В Бухарест.
– Еще шагать да шагать.
– А что делать? Раз надо в Бухарест, значит, надо – и баста…
– И как же ты дойдешь? Ты что, так вот и отправился в дорогу один-одинешенек, толком не собравшись?
– Не собравшись…
– Пойдем со мной. Или спать тоже один ляжешь, прямо на обочине?
Дело было к вечеру. И я пошел за черным от загара человеком. В бурьян. Недалеко, в сотне-другой шагов от шоссе, в устье лощинки, укрылась крохотная тесная землянка. В глубине лощины поблескивало маленькое озерцо, поросшее камышом.
– Ну, жена, нашлось огниво.
Из землянки почти на четвереньках выбралась молодая смуглая женщина с голышом-младенцем на руках.
– Я уж думала, ты не вернешься, боялась, не случилось ли чего…
– За весь день никто по дороге не прошел, только болгарские солдаты на подводе проехали…
Мужчина развел костер, женщина поставила на огонь пузатый горшочек с подорожником, и он вскоре закипел.
Щавель варится быстро, крапива – та дольше, ее приходится мелко крошить и растирать ложкой.
– Уж извиняйте, ничем другим угостить не можем.
– Спасибо, щи очень хорошие. Дома у нас тоже такие варили… С весны до поздней осени все щи да щи. У нас щавелем весь двор зарос. Пока мирабели не было, мама в них лимонной кислоты для вкусу добавляла. А когда поспевала мирабель – то мирабели.
– У нас тут нет ни мирабели, ни лимонной кислоты… Для кислоты я щавеля положила…
– Щавель для этого тоже хорош, тетушка. Вы часто подорожник варите?
– Куда уж чаще, – отвечает мужчина. – И на обед, и на ужин… Случается иногда зайца изловить, а то и перепелку. Их тут пропасть развелось. Только поймать трудно. На зайцев я устраиваю засады и забиваю палкой…
– А почему в село не переберетесь?
– Почему не переберемся? Мы ведь и жили в том селе, через которое ты прошел. Да от него ничего не осталось. А тут наш надел. Я вот вскопал небольшой клочок землицы, посеял пшенички, кукурузы чуток. Пшеница скоро уж созреет. На днях сожнем… Тогда и вареной пшеницы поедим. Тут мы и от людей надежно укрылись. А не то бы…
– А не то что?
– А не то схватили бы меня немцы и в тюрьму упрятали. Я ведь из лагеря бежал, в Венгрии в плену сидел.
– А на родину давно вернулся?
– Да около трех месяцев, и все ползком да тайком, как затравленный зверь.
– И сколько еще думаете здесь пробыть?
– До осени. Потом переправимся к родственникам жены, они недалеко от Бухареста живут, в Болинтине. Там больших пожаров не было.
– А в лагере так плохо было, что не вытерпел?
– Плохо ли в лагере, говоришь? Кто сам не попробует, тому не узнать, что это за штука. Я попал к венграм в руки за хребтом, в Фельдиоаре, откуда мы отступать начали. Пришлось потом топать пешком в самую глубь венгерских степей. Там нас загнали в какие-то ветхие бараки, обнесли колючей проволокой… Терпели мы голод. Страдали от болезней, от вшей… Терпеть да ждать хуже нет… Война она и есть война… Ежели бы мы венгров захватили, то и им от нас тоже солоно пришлось бы. В ту зиму больше половины пленных перемерло.
Я хлебал зеленые щи из глиняной миски, орудуя деревянной ложкой. Щи, горячие и сладковато-кислые на вкус, утоляли разом и голод и жажду.
– А ребеночек где родился?
– Здесь и родился, где еще! Слава богу, жена здорова, в грудях молоко не пропало. Не то помер бы… А как там в мире с войной-то с этой? Какие дела?
– Да какие дела… Она все тянется.
– Долго не протянется. Уже и в Венгрии голод да болезни начались. А в Германии, говорят, и того хуже.
– Ну, немцы от нас зерно да скот все еще везут и везут. Пароходы с баржами по Дунаю то и знай в немецкую землю уплывают.
– Уплывать-то, может, и уплывают, разговору нет, да ведь у немцев страна большая, парень, и народ везде, как есть везде, оголодал, да и на фронте солдат немало… Послушай, а свой нож ты мне не оставишь?
– С удовольствием. Долг платежом красен.
– Как знать, может, он не только огонь высекать пригодится.
– Зайцев потрошить, например…
– Почему обязательно зайцев? Для зайцев у меня обломок косы есть…
Мужчина коротко рассмеялся. Я не стал приставать с расспросами.
– Что ж, пора и спать укладываться…
– Пора.
Мужчина вместе с женой пошел в землянку. Ребенок сначала похныкал маленько, но потом его укачали, и он затих.
Я улегся на траве возле землянки, закинул руки за голову и снова принялся глядеть на Млечный Путь – Дорогу Рабов, которая когда-нибудь перестанет быть ею.
И в эти короткие мгновения между бодрствованием и сном мне опять почудилось, что несметные полчища полураздетых мужчин, суровых и сильных – настоящее войско, заполонившее степь от края и до края, – при багровом свете непомерно огромной луны двинулись в бой за великую победу, потрясая вилами и топорами, косами и ножами. Среди других блестел и тот нож, что Дудуликэ и Тэнасе Фьер-Рэу выковали для меня на пылающих угольях, под струей от кузнечных мехов.
– Дарие, какое оружие ты выкуешь себе?
– Почем мне знать. Не знаю… Там видно будет… Когда время придет… Вот придет время…
На мое изнуренное долгой ходьбой тело легким покрывалом из нежнейшего шелка опустился светлый и сладкий сон…
Свежим утром, распрощавшись с обитателями землянки, утонувшей в высокой траве, я снова двинулся в путь. Все дальше и дальше от этих мест вдоль разбитого, искалеченного шоссе, по обеим сторонам которого тянулись одичавшие поля, стояли колодцы без журавлей, лежали в развалинах и пожарищах обезлюдевшие села.
Клочок земли, засеянный пшеницей, рожью или кукурузой, попадался мне редко-редко. При виде дома, починенного впопыхах, кое-как и насколько возможно, при взгляде на трубу, над которой вьется струйка дыма, у меня замирает сердце.
Жизнь не погибла.
Жизнь неизбывна, как бы ни бушевала война.
Пусть повсюду видны огромные воронки от снарядов.
Пусть повсюду – брошенное оружие, покрывающееся ржавчиной.
На обочинах шоссе я мог бы пригоршнями собирать патроны и набить ими шляпу.
В изобилии валяются повсюду и снаряды, неглубоко ушедшие в землю, такую мягкую после прошлогодних дождей, что снаряды не разорвались. Они похожи на большие черные арбузы с блестящей коркой. Я старательно обхожу их. У меня нет охоты посмотреть, каковы они внутри.
Те, кто отведал их вкус или схватил на лету пулю, лежат неприбранные среди трав.
Собаки и волки, воронье, муравьи и черви обглодали их кости.
Валяются залатанные постолы и стоптанные башмаки, разорванные фуражки и рукава кителей.
Хочется закрыть глаза, чтобы ничего этого не видеть. Но я не могу. Я должен увидеть все. Увидеть и ничего не забыть.
Шоссе, которое сначала шло под гору, теперь плавно подымается по склону.
Над одичавшим полем стоит запах трав, вызревших под горячими лучами середины лета.
Тяжело, наверно, было бы идти по этой дороге весной, когда оттаяла земля, а с нею и тысячи трупов погибших солдат, которых победители немцы не захотели похоронить. Дожди и солнце ускорили разложение тел, что не успели пожрать пресыщенное земное зверье и прожорливые хищники неба.
Бои на старой, издавна напоенной кровью Бухарестской дороге были, видимо, особенно кровавыми, если судить по числу погибших, теперь уже укрытых травой, по оборонительным траншеям, большим воронкам от снарядов и более мелким – от шрапнели.
Мертвецы лежат в той позе, как застал их последний, гибельный миг. Под телами их трава низкая. Зато рядом с костями, скрытыми под изодранной военной формой, она поднялась высоко и буйно. Кровь убитых впитала земля и смыли дожди. Вон, смотри: солдатские мундиры так и стоят возле бруствера, изготовившись для стрельбы. Только головы чуть отклонились в сторону, как будто люди, устав от напряжения, закрыли на мгновение глаза – отдохнуть. Лишь подойдя ближе, увидишь пустые провалы глазниц и мертвенный оскал челюстей…
Мундиры и фуражки румынского образца…
Немного дальше – упавшие в момент атаки, по всей видимости, яростной и бурной, кони… А вместе с ними и всадники…
Рядом с распластанными, разорванными скелетами коней – вытянувшийся или сжавшийся при падении труп наездника.
Временные победители поснимали богатые седла, расцвеченные узорами уздечки и высокие до колен сапоги красавцев гусар. Только и осталось на них, что большие бараньи шапки, надвинутые на лоб, до самых бровей, – прикрыть череп. Да короткие подбитые мехом ментики – спрятать то, что осталось от тела.
В долине можно различить пепельно-серые френчи турок с их красными, как большие маки, фесками, вперемежку с желто-рыжими мундирами и почти бескозырными фуражками болгар.
Люди, пришедшие из далеких восточных степей и спустившиеся с карпатских гор и молдовских полонин, сошлись тут с другими людьми, явившимися с Балкан и из-за Босфора, с безводного и бесплодного Анатолийского плато.
Среди убитых в этом сражении есть и немцы. Для них рядом с шоссе сооружено кладбище, где поставлены кресты и ограда.
– Это и есть война, Дарие. Запомнишь?
– Запомню.
Изнуренный ходьбой и вымотанный зноем, который становился все нестерпимее, я прислонился к кладбищенской ограде и стал рассматривать вереницы крестов, выстроенных, как солдаты на параде, на равных расстояниях друг от друга.
На каждом кресте четко выведено имя. На верхушке – стальная каска, широкая и приплюснутая, как чугунок, с надписью над козырьком: «Gott mit uns»… С нами бог? Какой бог? И почему с вами, с немцами? Не потому ли, что вы оставили дом, свою страну и, вооружившись до зубов, готовы были предать огню и мечу весь род человеческий, лишь бы установить свое господство?
– Не спорь с мертвыми, Дарие…
– Я не спорю. А даже если б и спорил, они не услышат. Мертвые ничего не видят и не слышат.
Однажды, когда сивобородый дедушка из Кырломана пожаловался, что у него разболелись зубы, суровая несговорчивая бабка посоветовала ему в сердцах:
– Что, зубы болят? Так помри, коли хочешь, чтоб перестали. У мертвых зубы не болят…
«Gott mit uns»… С нами бог… Да, с вами, мертвецы, с вами и бог, и все святые… Бог с вами, мертвые немцы… Только кто же вы?
– Подойди, – шепнул мне на ухо голос, – узнаешь, как нас зовут, и поплачешь над нами…
– Из глаз моих пропали слезы, пока я смотрел на трупы тех, кого ваши товарищи убили и бросили в лощине без погребения. У меня нет больше слез…
– Подойди и узнай наши имена. Оплачь нас без слез. Самый горький плач, раздирающий душу, – это плач бесслезный…
Собрав остаток сил, я перепрыгнул низенькую ограду и очутился на кладбище.
Посредине – самый высокий крест, увенчанный шлемом… «Deutschland uber alles». Германия превыше всего… Германия надо всем… На кресте длинное имя: Karl Ludwig von Dulormier. Офицер. К тому же и von… Германия превыше всего. Германия надо всем… Послушай, ты, что носил этот шлем, который даже с твоего могильного креста продолжает кричать: «Германия превыше всего!.. Германия надо всем!..» Ты ведь даже не немец по крови, хоть и носишь имя Карл Людвиг… Это видно по словечку Dulormier на самом хвосте; если до сих пор меня правильно учили, это чисто французское слово. Я будто наяву слышу моего доброго Георге Попеску-Брагадиру, слышу, как он разъясняет нам темные страницы истории:
– Тогда, в XVI и даже в XVII веке, в Европе царила большая смута. Велись долгие войны, и люди убивали друг друга во имя Христа. Папские монахи предавали пыткам и сжигали живьем на кострах тысячи и тысячи людей по подозрению в том, что они поклоняются богу не так, как предписывала католическая церковь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64