И немцы дали – вроде как заместо батраков. Теперь эти пленные спину на него гнут. Да ты и сам увидишь, коли туда едешь. Теперь, раз немцы приехали, большой сабантуй на всю ночь закатит…
На рыжем коне во двор въехал господин Георгиу. Конь весь в мыле. Видно, бешеным галопом гнал его всадник.
Георгиу соскакивает на землю; сразу три человека бросаются принять коня. Один берет коня за узду и вываживает. Другие, сняв седло и накрыв животное попоной, на ходу вытирают ему пучком соломы бока.
Господин Георгиу бежит к замку. Немного погодя выскакивает и бегом спускается по ступеням.
– Коня! Живо!
Слуги подводят коня, вновь седлают.
Георгиу вскакивает в седло, хлещет коня арапником. Из-под конских копыт брызжут искры. Конь выносит всадника со двора и мчит его вдаль.
– За цыганами поскакал, – бормочет Сафта.
Сафта варит еду лишь для слуг.
Для господ и барских гостей – отдельная кухня.
В господской кухне переполох. Зовут на помощь и Сафту.
В этой кухне не пахнет ни фасолью, ни теплым паром мамалыги. Тут сложены специальные печи, в них пекут булки, куличи, жарят мясо. Повара и кухарки одеты чисто, во все белое, как доктора в больнице.
Я укладываюсь спать в комнате Сафты. Прямо на ее постели – на широких дощатых нарах, накрытых циновкой, как у нас дома. На них свободно уместилось бы пять-шесть человек.
Устроившись в уголке, укрываюсь одеялом из старого тряпья. И сразу чувствую, что страшно устал. Еще бы, за целый день пути ни разу не присесть передохнуть.
И вот лишь теперь ощущаю, как горят подошвы ног и усталость, словно вода, разливается по телу. Я засыпаю и сплю как убитый.
Просыпаюсь под утро. Рядом – широкая, дебелая и горячая спина Сафты. Сафта спит крепко, хоть из пушки пали. И храпит. Я тихонько посвистываю – так свистят, подзывая собаку, когда соблазняют ее ломтем хлеба. Женщина перестает храпеть, затихает.
Стучат в окно – должно быть, кто-то из работников.
– Эй, парень, что вчера пришел, вставай! Барин зовет.
Натягиваю в темноте одежду. Во дворе свежо, и сонную одурь как рукой снимает.
– Барин ждет тебя у парадного.
В темноте еле угадывается массивная тень – барин сидит, покачиваясь в седле. Рядом лошадь поменьше, тоже оседланная.
– Верхом ездить умеешь?
– Умею.
– Тогда садись.
Слуга протягивает мне уздечку. Встав одной ногой – больной – на ступеньку, хватаюсь обеими руками за луку, напрягаю все силы и рывком вскакиваю в седло. Лошадь подо мной бьет нервная дрожь.
Я понимаю, что барин с моноклем в глазу хочет потехи ради сыграть со мной недобрую шутку. Ждет, поди, что лошадь вдруг сбросит меня наземь. Шалишь, этой радости я тебе не доставлю.
– Держись крепче! – с усмешкой кричит помещик.
И хлещет мою лошадь плетью по ляжкам. Та взвивается на дыбы, ржет и молнией летит к воротам. Позади меня барин пускает своего коня галопом. Настигает, обходит. И что есть мочи орет мне в ухо:
– Смотри не упади!..
Я держусь обеими руками изо всех сил. Сжимаю ногами лошадиный живот. Как ветер, несется лошадь. Барин скачет впереди. Как призраки, мы мчимся в ночи. Лошадь моя сама знает дорогу. Видит ночью то, что ускользает от меня – барского коня, что скачет впереди, беспрестанно подгоняемый плетью.
Мы держим путь в гору. Темень кругом непроглядная. И вдруг на вершине горы я вижу силуэт коня с восседающим на нем барином. Силуэт высится передо мной, словно гигантская статуя.
На подъеме моя лошадь тяжело храпит. Но по-прежнему скачет галопом. И только доскакав до барина, замирает. Словно по команде.
Барин усмехается:
– А ты ловкий. Я ждал, что ты сковырнешься.
– Может, и лошадь того же ждала, только я держался как мог.
– Первое испытание ты выдержал.
– А что, предстоят и другие? – осмелев, спрашиваю я.
– Возможно!
Я вижу, как блестят в темноте его зубы. Как поблескивает монокль. Барин шарит у пояса и протягивает мне пистолет.
– Стрелять умеешь?
– Нет…
Взяв пистолет в руки, ощупываю его. Пистолет необычный, без барабана.
– Предохранитель спущен, – слышу я голос барина, – поднимай дулом вверх и стреляй…
Я поднимаю, как сказано, и легонько нажимаю на спусковой крючок.
Ощущение такое, будто из плеча выдернули руку.
– Это автоматический пистолет, – объясняет барин. – Больно плечо?
– Немножко.
– Дай-ка сюда.
Я отдаю пистолет. Он осматривает его и возвращает обратно.
– Теперь держи дулом вниз… Поедем шагом.
Земля под копытами лошадей мягкая, влажная. Мрак редеет. Светлая полоска зари забрезжила на востоке. Блеснула вода за селом. Прямо перед нами на фоне неба угадывается дерево. Мы останавливаемся в нескольких шагах.
– Целься в ствол и стреляй. В середину. Когда рассветет, посмотрим, какой ты стрелок.
Я вытягиваю руку и пытаюсь поймать цель. Снова нажимаю на спуск.
Перемещаю руку чуть левее. Патроны кончились. И я возвращаю пистолет барину.
Мы пускаем лошадей вскачь. Рассеялась ночная мгла. Видно, как слева от нас, далеко-далеко, змеится пепельная лента Дуная, а за ней – все еще окутанный мглой высокий болгарский берег.
– Огромное у меня поместье, – говорит барин. – Около десяти тысяч гектаров…
– То есть двадцать тысяч погонов?
– Да, двадцать тысяч погонов. И еще есть два поместья – одно у Бэрэгана, другое возле Брэйлы, но мне больше всего нравится здесь. Там я бываю лишь наездом, с ревизией…
Вокруг – нескончаемые поля. Весна. Зазеленела травка. Взошла пшеница, уже с ладонь. Недавно прошел дождь. Размякла дорога, копыта лошадей неглубоко проваливаются в грунт…
Барин хочет взглянуть, вышли ли на пахоту крестьяне… Издали доносится скрип телег, там-сям мерцают огоньки.
Пока еще совсем не рассвело, крестьяне, прежде чем впрячь волов в плуги, разводят у телег костры. Греют застывшие ноги и руки.
Мы подъезжаем к длинному ряду телег.
Крестьяне уже знают, кто шастает ночью верхом и палит из пистолета, по топоту узнают барского коня. Разом сдергивают шляпы, кэчулы.
– Желаем здравствовать!
– Доброе утро! А чего это вы так запоздали, а?
– Вовсе нет, барин.
– Вы должны бы уже начать работу. Откуда вы?
– Из Пьятры.
На миг мы приостанавливаемся. Помещик прибавляет:
– Чтоб у меня пахать глубоко, черт вас возьми. Вернусь – проверю…
Мы снова пускаемся вскачь по бескрайним полям, словно два серых призрака…
Приближаемся к верхней усадьбе. Четко вырисовываются на небе контуры домов и деревьев. Барин нахлестывает коня; тот мчит во весь опор. Я молочу свою лошадь пятками по брюху, хоть в этом вроде и нет надобности. Вытянув морду, она летит вперед, стараясь не отстать от барского скакуна. И все же чуть отстает. Чует, верно, что в седле – слуга, которому не подобает равняться с барином.
В окнах усадьбы горит свет. На высоких столбах висят фонари. При нашем приближении, словно под нажимом невидимой руки, растворяются главные ворота. На полном скаку влетаем мы во двор. Даем широкий круг, чтоб не вдруг останавливать коней. У ворот, с кэчулой в руках, какое-то огромное пугало.
– Ты уже проснулся, Амос?
– Как всегда, хозяин, спозаранку.
Барин спешивается. Слезаю с лошади и я. Пугало берет лошадей под уздцы и уводит. Барин знает, куда идти. Отстав на два шага, поспешаю за ними я…
Помещик отворяет какую-то дверь, мы поднимаемся по лестнице, снова дверь, и мы оказываемся в большой квадратной комнате.
– Кофе готов, Илонка?
– Готов, хозяин.
Барин оборачивается ко мне:
– Илонка, жена Амоса.
В глазах у него усмешка; не таясь, смеется и женщина… В кофейнике клокочет кофе. Илонка наливает барину большую чашку.
– Налей и ему тоже.
Для меня Илонка наливает маленькую чашечку.
В этой гостиной, которая освещена большой лампой, подвешенной к потолку, и светом утра, быстро разливающимся за окном, я смог как следует рассмотреть вблизи моего нового хозяина, помещика Аргира Аризана. Его полное лицо, вчера показавшееся мне розовым и цветущим, бледно и покрыто сетью мелких морщинок. Над бесцветными глазами нависли припухшие веки. Один глаз сильно покраснел, другой, прикрытый толстым стеклом монокля, кажется свежим и ясным. На макушке просвечивает начинающаяся лысина. Волосы, наполовину седые, густо напомажены и гладко зачесаны на темени. Под подбородком выпирает красный зоб, словно у индюка. Голос у барина надтреснутый, с хрипотцой. Сказалась бессонная ночь с обильной острой едой и выпивкой в компании немцев и молодых цыганок, приведенных из-под оврага приказчиком Георгиу. На Аргире Аризане дорогой костюм для верховой езды и охоты: короткая куртка из английского сукна в крупную клетку, с мягким меховым воротником, защищающим горло от простуды, узкие, обтягивающие ногу брюки галифе и желтые выше колен сапоги, начищенные до зеркального блеска. Перчатки с раструбами помещик швырнул на стол вместе с плетью из воловьих жил, которой он подгонял коня, а порой и слуг или крестьян на своих полях. Этот пятидесятилетний мужчина – только позже я узнал, что ему почти шестьдесят, – всячески старается походить на английского аристократа, на лорда, не иначе.
Илонка, в длинном, до пят, цветастом халате, в мягких, без каблуков, турецких туфлях, кружит по комнате, шелестя шелками и распространяя вокруг резкий запах мускуса. Длинные светлые волосы заплетены в косы, глаза зеленые, как трава. На пальцах массивные золотые кольца.
– Плесни мне еще чашечку кофе, Илонка. За всю ночь так и не удалось поспать.
– Оно и видно, барин.
Я поднимаюсь.
– Подождать вас внизу?
– Да.
Я спустился во двор, прислонился к стене. Слуги вываживают лошадей, на которых мы приехали, – их спины все еще дымятся тонкими струйками пара.
Над бескрайними полями взошло солнце, затопив все вокруг золотистой пыльцой. Завеса голубоватого тумана поднялась над долиной Дуная и медленно плывет над рекой, не замечая солнца, которое тщетно пытается прорвать туманную пелену. Время от времени с реки доносятся короткие низкие гудки, похожие на хрюканье. Это вверх по Дунаю плывут в Германию пароходы, за ними тянутся длинные баржи, полные зерна. А те, что идут вниз по течению, к Джурдже Брэйле, везут солдат и боеприпасы к южной границе Молдовы – там проходит линия фронта. В поле, куда ни глянь, всюду крестьяне: вот женщина навалилась на рукоять плуга, стараясь углубить борозду; мальчишка ведет пару мелких волов или тощих кляч, то и дело подгоняя их палкой. От свежих борозд, оставляемых плугами, подымается пар. В долине, приткнувшись к узкому и мутному потоку Кэлмэцуя, затаилось село, его выдает дымок, тонкими столбиками возносящийся в небо. Сырой, как земля, воздух словно окаменел. Ни ветерка. Ни дуновенья…
Я оглядываю широкий двор. Чуть подальше от ветхих построек, облупившихся под солнцем и дождем, барин начал возводить новые большие строения. Огромный дом – настоящие хоромы старинной постройки, с крытыми галереями и арками, с конюшнями и складами, – так и остался недостроенным. На дворе – ни единого деревца, если не считать двух старых акаций возле самых ворот. Слоняются у конюшен двое-трое работников. И это все?
Прискакал парень чуть постарше меня, соскочил с лошади и взбежал по ступеням к помещику. Немного погодя помещик вместе с парнем спустился во двор.
– Позаботься о нем, Андрей, как я велел.
Барин показал на меня, потом сел на лошадь и умчался. Не скоро мне довелось увидеть его снова.
В усадьбе живут не только страшила Амос и его жена Илонка, но и множество других слуг; главным над ними поставлен, не иначе, Андрей.
На Андрее гимназическая форма. Когда началась война, он учился в пятом классе лицея св. Харлампия в Турну, того самого лицея, куда хотел поступить и я.
Отец парня – мелкий землевладелец с поймы Дуная. У него куча детей. Вот он и послал сына на заработки к помещику Аргиру Аризану. Это случилось за несколько месяцев до моего появления здесь. Так среди полей Андрей и провел зиму.
– Жаль, – говорит он, – жаль, что ты приехал только теперь. Ты и понятия не имеешь, до чего здорово тут было зимой: сплошь поля, а тех сел, что притулились в глубине долины, зимой и не заметишь – скрыты под снегом, как под белой простыней. Только на юге виднеется скалистый берег Дуная, а за ним – суровые, каменистые поля…
Андрей прошел со мной по усадьбе, показал каждую хижину, каждую постройку, объяснил, для чего они предназначены и кто за ними смотрит. Потом мы сели на лошадей и объехали поместье. К обеду вернулись, поели, Андрей лег вздремнуть, а я вышел во двор, привалился к стене и все смотрел на бескрайние поля. И забылся в мечтах, и меня охватила печаль. Вот я ушел из дому, никому не сказавши куда. Правда, я и сам не знал, где пристроюсь и на какое время. Теперь я это знал и пока обрел себе место, но, как долго пробуду здесь, на горе, в Клокочёве, я не мог угадать и не знал, да и знать не хотел. Пока что все вопросы мои решены, у меня есть постель, с вечера и до утра принадлежащая мне одному, а своим трудом я заработаю на хлеб, пусть даже горький. И все же тяжкая, безумная тоска охватила мепя.
Вечером я смотрел, как на болгарских равнинах загорались огни.
– Это пастухи костры разводят, – объяснил Андрей.
За Дунаем земля не то что у нас – один голый камень. И много пастбищ, куда выгоняют овец.
Чтобы как-то провести время, Андрей рассказывает мне, не жалея красок, про охоту на зайцев прошлой зимой, про то, как верхом гонялся по снегу за дрофами. Ночью выл ветер – вж-ж-ж, вж-ж-ж-ж…
– Так же завывает и у нас, в Омиде…
На подворье, в недостроенных домах, разместили пленных румын. Благодаря дружбе с германскими военными властями и с Паулем Полимериде, помещиком из северных краев, которого немцы поставили в уезде префектом, Аргир Аризан получил партию пленных из лагеря, расположенного вблизи Турну. Пленные – румынские крестьяне из Молдовы и добруджийские болгары и турки. Барин не дает им никакой поблажки – еще бы, ведь он избавил их от лагеря, где они гнили заживо за колючей проволокой, и вывез сюда, в поместье, на солнце и воздух, однако не для того, чтобы они тут жирели. Он привез их работать. За это он их и кормит. И пленные – кто терпит, а кто и ропщет – выполняют самые изнурительные работы.
– Вначале, – рассказывает Андрей, – кое-кто хотел бежать. Но передумал: кругом враги; беглецов схватили бы тотчас и переправили за горы, на север, к немцам, на чужбину. Здесь их по крайней мере кормят. Работа, конечно, тяжелая, да их этим не удивишь.
Пленные турки одеты так же, как и румыны, только вместо фуражек у них фески. Я хочу подружиться с пленными турками, молодыми крестьянскими парнями, обозленными на судьбу, чьи лица когда-то тоже были розовыми, а глаза и сейчас горят огнем, – мне хочется выучиться говорить по-турецки. – Андрей смотрит, как я пытаюсь правильно произнести услышанные турецкие слова.
– И к чему тебе турецкий? Я еще понимаю – цыганский. Цыганский, может, и пригодился бы.
Из рассказов, слышанных мною от мамы и тетушки Уцупэр, я еще ребенком знал, что турки с незапамятных времен держали в страхе племена, жившие в здешних местах по Дунаю. В старых народных песнях поется о турецких набегах, кровавой резне, о пожарах, о том, как захваченных мужиков увозили водой далеко-далеко, в чужие, края, и там продавали в рабство. Паши и беи разоряли народ, оставляли после себя тлен и пепелища. Когда ребенок плакал, мать пугала его: «Замолчи, а то турок придет и зарежет!» И ребенок переставал плакать. Пыль и прах остались на месте некогда грозной турецкой державы. Пыль и прах да горстка бедных турецких сел, затерянных в желтых, сырых, зараженных малярией землях Добруджи. Из этих-то сел и уходили молодые крестьяне-турки служить в армию бок о бок с молодыми румынами. Как они, хлебали фасоль из общего котла, как они, получали зуботычины от офицеров и капралов…
– А цыганский-то мне зачем, Андрей?
– Чтоб узнать, о чем говорят меж собой помещичьи цыгане.
За усадьбой обрыв, и там, в овраге, несколько лет назад раскинули свой табор цыгане, которых прозвали помещичьими.
Весенняя пахота в разгаре. Работают на помещичьей земле и крестьяне из долин Кэлмэцуя и Дуная – по договору, – и помещичьи работники на плугах системы «Мистрец», запряженных крупными, сильными волами – у этих волов так широко расставлены рога, что между ними можно свободно поместить люльку. Поля засевают кукурузой сорта «чикантин», зерно ее почти красного цвета. Початки большие, частые, это очень урожайный сорт, и прибыль высокая. У обычной желтой кукурузы зерна крупные, но редкие, зато мука получается чистая, а мамалыга сладкая. Но барин с моноклем никогда не ел мамалыги. Кукурузу он продает по высокой цене, особенно теперь, когда война и всего нехватка, поэтому ему нужно как можно больше зерна. Кроме кукурузы, сеют яровую пшеницу, рожь, ячмень и овес. По склону холма, что обращен к Дунаю, помещик приказал на большой площади посадить подсолнухи. Из теплых южных стран, где вызревают оливки, нам уж не привозят, как до войны, растительное масло, а из семян подсолнухов его легко получить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
На рыжем коне во двор въехал господин Георгиу. Конь весь в мыле. Видно, бешеным галопом гнал его всадник.
Георгиу соскакивает на землю; сразу три человека бросаются принять коня. Один берет коня за узду и вываживает. Другие, сняв седло и накрыв животное попоной, на ходу вытирают ему пучком соломы бока.
Господин Георгиу бежит к замку. Немного погодя выскакивает и бегом спускается по ступеням.
– Коня! Живо!
Слуги подводят коня, вновь седлают.
Георгиу вскакивает в седло, хлещет коня арапником. Из-под конских копыт брызжут искры. Конь выносит всадника со двора и мчит его вдаль.
– За цыганами поскакал, – бормочет Сафта.
Сафта варит еду лишь для слуг.
Для господ и барских гостей – отдельная кухня.
В господской кухне переполох. Зовут на помощь и Сафту.
В этой кухне не пахнет ни фасолью, ни теплым паром мамалыги. Тут сложены специальные печи, в них пекут булки, куличи, жарят мясо. Повара и кухарки одеты чисто, во все белое, как доктора в больнице.
Я укладываюсь спать в комнате Сафты. Прямо на ее постели – на широких дощатых нарах, накрытых циновкой, как у нас дома. На них свободно уместилось бы пять-шесть человек.
Устроившись в уголке, укрываюсь одеялом из старого тряпья. И сразу чувствую, что страшно устал. Еще бы, за целый день пути ни разу не присесть передохнуть.
И вот лишь теперь ощущаю, как горят подошвы ног и усталость, словно вода, разливается по телу. Я засыпаю и сплю как убитый.
Просыпаюсь под утро. Рядом – широкая, дебелая и горячая спина Сафты. Сафта спит крепко, хоть из пушки пали. И храпит. Я тихонько посвистываю – так свистят, подзывая собаку, когда соблазняют ее ломтем хлеба. Женщина перестает храпеть, затихает.
Стучат в окно – должно быть, кто-то из работников.
– Эй, парень, что вчера пришел, вставай! Барин зовет.
Натягиваю в темноте одежду. Во дворе свежо, и сонную одурь как рукой снимает.
– Барин ждет тебя у парадного.
В темноте еле угадывается массивная тень – барин сидит, покачиваясь в седле. Рядом лошадь поменьше, тоже оседланная.
– Верхом ездить умеешь?
– Умею.
– Тогда садись.
Слуга протягивает мне уздечку. Встав одной ногой – больной – на ступеньку, хватаюсь обеими руками за луку, напрягаю все силы и рывком вскакиваю в седло. Лошадь подо мной бьет нервная дрожь.
Я понимаю, что барин с моноклем в глазу хочет потехи ради сыграть со мной недобрую шутку. Ждет, поди, что лошадь вдруг сбросит меня наземь. Шалишь, этой радости я тебе не доставлю.
– Держись крепче! – с усмешкой кричит помещик.
И хлещет мою лошадь плетью по ляжкам. Та взвивается на дыбы, ржет и молнией летит к воротам. Позади меня барин пускает своего коня галопом. Настигает, обходит. И что есть мочи орет мне в ухо:
– Смотри не упади!..
Я держусь обеими руками изо всех сил. Сжимаю ногами лошадиный живот. Как ветер, несется лошадь. Барин скачет впереди. Как призраки, мы мчимся в ночи. Лошадь моя сама знает дорогу. Видит ночью то, что ускользает от меня – барского коня, что скачет впереди, беспрестанно подгоняемый плетью.
Мы держим путь в гору. Темень кругом непроглядная. И вдруг на вершине горы я вижу силуэт коня с восседающим на нем барином. Силуэт высится передо мной, словно гигантская статуя.
На подъеме моя лошадь тяжело храпит. Но по-прежнему скачет галопом. И только доскакав до барина, замирает. Словно по команде.
Барин усмехается:
– А ты ловкий. Я ждал, что ты сковырнешься.
– Может, и лошадь того же ждала, только я держался как мог.
– Первое испытание ты выдержал.
– А что, предстоят и другие? – осмелев, спрашиваю я.
– Возможно!
Я вижу, как блестят в темноте его зубы. Как поблескивает монокль. Барин шарит у пояса и протягивает мне пистолет.
– Стрелять умеешь?
– Нет…
Взяв пистолет в руки, ощупываю его. Пистолет необычный, без барабана.
– Предохранитель спущен, – слышу я голос барина, – поднимай дулом вверх и стреляй…
Я поднимаю, как сказано, и легонько нажимаю на спусковой крючок.
Ощущение такое, будто из плеча выдернули руку.
– Это автоматический пистолет, – объясняет барин. – Больно плечо?
– Немножко.
– Дай-ка сюда.
Я отдаю пистолет. Он осматривает его и возвращает обратно.
– Теперь держи дулом вниз… Поедем шагом.
Земля под копытами лошадей мягкая, влажная. Мрак редеет. Светлая полоска зари забрезжила на востоке. Блеснула вода за селом. Прямо перед нами на фоне неба угадывается дерево. Мы останавливаемся в нескольких шагах.
– Целься в ствол и стреляй. В середину. Когда рассветет, посмотрим, какой ты стрелок.
Я вытягиваю руку и пытаюсь поймать цель. Снова нажимаю на спуск.
Перемещаю руку чуть левее. Патроны кончились. И я возвращаю пистолет барину.
Мы пускаем лошадей вскачь. Рассеялась ночная мгла. Видно, как слева от нас, далеко-далеко, змеится пепельная лента Дуная, а за ней – все еще окутанный мглой высокий болгарский берег.
– Огромное у меня поместье, – говорит барин. – Около десяти тысяч гектаров…
– То есть двадцать тысяч погонов?
– Да, двадцать тысяч погонов. И еще есть два поместья – одно у Бэрэгана, другое возле Брэйлы, но мне больше всего нравится здесь. Там я бываю лишь наездом, с ревизией…
Вокруг – нескончаемые поля. Весна. Зазеленела травка. Взошла пшеница, уже с ладонь. Недавно прошел дождь. Размякла дорога, копыта лошадей неглубоко проваливаются в грунт…
Барин хочет взглянуть, вышли ли на пахоту крестьяне… Издали доносится скрип телег, там-сям мерцают огоньки.
Пока еще совсем не рассвело, крестьяне, прежде чем впрячь волов в плуги, разводят у телег костры. Греют застывшие ноги и руки.
Мы подъезжаем к длинному ряду телег.
Крестьяне уже знают, кто шастает ночью верхом и палит из пистолета, по топоту узнают барского коня. Разом сдергивают шляпы, кэчулы.
– Желаем здравствовать!
– Доброе утро! А чего это вы так запоздали, а?
– Вовсе нет, барин.
– Вы должны бы уже начать работу. Откуда вы?
– Из Пьятры.
На миг мы приостанавливаемся. Помещик прибавляет:
– Чтоб у меня пахать глубоко, черт вас возьми. Вернусь – проверю…
Мы снова пускаемся вскачь по бескрайним полям, словно два серых призрака…
Приближаемся к верхней усадьбе. Четко вырисовываются на небе контуры домов и деревьев. Барин нахлестывает коня; тот мчит во весь опор. Я молочу свою лошадь пятками по брюху, хоть в этом вроде и нет надобности. Вытянув морду, она летит вперед, стараясь не отстать от барского скакуна. И все же чуть отстает. Чует, верно, что в седле – слуга, которому не подобает равняться с барином.
В окнах усадьбы горит свет. На высоких столбах висят фонари. При нашем приближении, словно под нажимом невидимой руки, растворяются главные ворота. На полном скаку влетаем мы во двор. Даем широкий круг, чтоб не вдруг останавливать коней. У ворот, с кэчулой в руках, какое-то огромное пугало.
– Ты уже проснулся, Амос?
– Как всегда, хозяин, спозаранку.
Барин спешивается. Слезаю с лошади и я. Пугало берет лошадей под уздцы и уводит. Барин знает, куда идти. Отстав на два шага, поспешаю за ними я…
Помещик отворяет какую-то дверь, мы поднимаемся по лестнице, снова дверь, и мы оказываемся в большой квадратной комнате.
– Кофе готов, Илонка?
– Готов, хозяин.
Барин оборачивается ко мне:
– Илонка, жена Амоса.
В глазах у него усмешка; не таясь, смеется и женщина… В кофейнике клокочет кофе. Илонка наливает барину большую чашку.
– Налей и ему тоже.
Для меня Илонка наливает маленькую чашечку.
В этой гостиной, которая освещена большой лампой, подвешенной к потолку, и светом утра, быстро разливающимся за окном, я смог как следует рассмотреть вблизи моего нового хозяина, помещика Аргира Аризана. Его полное лицо, вчера показавшееся мне розовым и цветущим, бледно и покрыто сетью мелких морщинок. Над бесцветными глазами нависли припухшие веки. Один глаз сильно покраснел, другой, прикрытый толстым стеклом монокля, кажется свежим и ясным. На макушке просвечивает начинающаяся лысина. Волосы, наполовину седые, густо напомажены и гладко зачесаны на темени. Под подбородком выпирает красный зоб, словно у индюка. Голос у барина надтреснутый, с хрипотцой. Сказалась бессонная ночь с обильной острой едой и выпивкой в компании немцев и молодых цыганок, приведенных из-под оврага приказчиком Георгиу. На Аргире Аризане дорогой костюм для верховой езды и охоты: короткая куртка из английского сукна в крупную клетку, с мягким меховым воротником, защищающим горло от простуды, узкие, обтягивающие ногу брюки галифе и желтые выше колен сапоги, начищенные до зеркального блеска. Перчатки с раструбами помещик швырнул на стол вместе с плетью из воловьих жил, которой он подгонял коня, а порой и слуг или крестьян на своих полях. Этот пятидесятилетний мужчина – только позже я узнал, что ему почти шестьдесят, – всячески старается походить на английского аристократа, на лорда, не иначе.
Илонка, в длинном, до пят, цветастом халате, в мягких, без каблуков, турецких туфлях, кружит по комнате, шелестя шелками и распространяя вокруг резкий запах мускуса. Длинные светлые волосы заплетены в косы, глаза зеленые, как трава. На пальцах массивные золотые кольца.
– Плесни мне еще чашечку кофе, Илонка. За всю ночь так и не удалось поспать.
– Оно и видно, барин.
Я поднимаюсь.
– Подождать вас внизу?
– Да.
Я спустился во двор, прислонился к стене. Слуги вываживают лошадей, на которых мы приехали, – их спины все еще дымятся тонкими струйками пара.
Над бескрайними полями взошло солнце, затопив все вокруг золотистой пыльцой. Завеса голубоватого тумана поднялась над долиной Дуная и медленно плывет над рекой, не замечая солнца, которое тщетно пытается прорвать туманную пелену. Время от времени с реки доносятся короткие низкие гудки, похожие на хрюканье. Это вверх по Дунаю плывут в Германию пароходы, за ними тянутся длинные баржи, полные зерна. А те, что идут вниз по течению, к Джурдже Брэйле, везут солдат и боеприпасы к южной границе Молдовы – там проходит линия фронта. В поле, куда ни глянь, всюду крестьяне: вот женщина навалилась на рукоять плуга, стараясь углубить борозду; мальчишка ведет пару мелких волов или тощих кляч, то и дело подгоняя их палкой. От свежих борозд, оставляемых плугами, подымается пар. В долине, приткнувшись к узкому и мутному потоку Кэлмэцуя, затаилось село, его выдает дымок, тонкими столбиками возносящийся в небо. Сырой, как земля, воздух словно окаменел. Ни ветерка. Ни дуновенья…
Я оглядываю широкий двор. Чуть подальше от ветхих построек, облупившихся под солнцем и дождем, барин начал возводить новые большие строения. Огромный дом – настоящие хоромы старинной постройки, с крытыми галереями и арками, с конюшнями и складами, – так и остался недостроенным. На дворе – ни единого деревца, если не считать двух старых акаций возле самых ворот. Слоняются у конюшен двое-трое работников. И это все?
Прискакал парень чуть постарше меня, соскочил с лошади и взбежал по ступеням к помещику. Немного погодя помещик вместе с парнем спустился во двор.
– Позаботься о нем, Андрей, как я велел.
Барин показал на меня, потом сел на лошадь и умчался. Не скоро мне довелось увидеть его снова.
В усадьбе живут не только страшила Амос и его жена Илонка, но и множество других слуг; главным над ними поставлен, не иначе, Андрей.
На Андрее гимназическая форма. Когда началась война, он учился в пятом классе лицея св. Харлампия в Турну, того самого лицея, куда хотел поступить и я.
Отец парня – мелкий землевладелец с поймы Дуная. У него куча детей. Вот он и послал сына на заработки к помещику Аргиру Аризану. Это случилось за несколько месяцев до моего появления здесь. Так среди полей Андрей и провел зиму.
– Жаль, – говорит он, – жаль, что ты приехал только теперь. Ты и понятия не имеешь, до чего здорово тут было зимой: сплошь поля, а тех сел, что притулились в глубине долины, зимой и не заметишь – скрыты под снегом, как под белой простыней. Только на юге виднеется скалистый берег Дуная, а за ним – суровые, каменистые поля…
Андрей прошел со мной по усадьбе, показал каждую хижину, каждую постройку, объяснил, для чего они предназначены и кто за ними смотрит. Потом мы сели на лошадей и объехали поместье. К обеду вернулись, поели, Андрей лег вздремнуть, а я вышел во двор, привалился к стене и все смотрел на бескрайние поля. И забылся в мечтах, и меня охватила печаль. Вот я ушел из дому, никому не сказавши куда. Правда, я и сам не знал, где пристроюсь и на какое время. Теперь я это знал и пока обрел себе место, но, как долго пробуду здесь, на горе, в Клокочёве, я не мог угадать и не знал, да и знать не хотел. Пока что все вопросы мои решены, у меня есть постель, с вечера и до утра принадлежащая мне одному, а своим трудом я заработаю на хлеб, пусть даже горький. И все же тяжкая, безумная тоска охватила мепя.
Вечером я смотрел, как на болгарских равнинах загорались огни.
– Это пастухи костры разводят, – объяснил Андрей.
За Дунаем земля не то что у нас – один голый камень. И много пастбищ, куда выгоняют овец.
Чтобы как-то провести время, Андрей рассказывает мне, не жалея красок, про охоту на зайцев прошлой зимой, про то, как верхом гонялся по снегу за дрофами. Ночью выл ветер – вж-ж-ж, вж-ж-ж-ж…
– Так же завывает и у нас, в Омиде…
На подворье, в недостроенных домах, разместили пленных румын. Благодаря дружбе с германскими военными властями и с Паулем Полимериде, помещиком из северных краев, которого немцы поставили в уезде префектом, Аргир Аризан получил партию пленных из лагеря, расположенного вблизи Турну. Пленные – румынские крестьяне из Молдовы и добруджийские болгары и турки. Барин не дает им никакой поблажки – еще бы, ведь он избавил их от лагеря, где они гнили заживо за колючей проволокой, и вывез сюда, в поместье, на солнце и воздух, однако не для того, чтобы они тут жирели. Он привез их работать. За это он их и кормит. И пленные – кто терпит, а кто и ропщет – выполняют самые изнурительные работы.
– Вначале, – рассказывает Андрей, – кое-кто хотел бежать. Но передумал: кругом враги; беглецов схватили бы тотчас и переправили за горы, на север, к немцам, на чужбину. Здесь их по крайней мере кормят. Работа, конечно, тяжелая, да их этим не удивишь.
Пленные турки одеты так же, как и румыны, только вместо фуражек у них фески. Я хочу подружиться с пленными турками, молодыми крестьянскими парнями, обозленными на судьбу, чьи лица когда-то тоже были розовыми, а глаза и сейчас горят огнем, – мне хочется выучиться говорить по-турецки. – Андрей смотрит, как я пытаюсь правильно произнести услышанные турецкие слова.
– И к чему тебе турецкий? Я еще понимаю – цыганский. Цыганский, может, и пригодился бы.
Из рассказов, слышанных мною от мамы и тетушки Уцупэр, я еще ребенком знал, что турки с незапамятных времен держали в страхе племена, жившие в здешних местах по Дунаю. В старых народных песнях поется о турецких набегах, кровавой резне, о пожарах, о том, как захваченных мужиков увозили водой далеко-далеко, в чужие, края, и там продавали в рабство. Паши и беи разоряли народ, оставляли после себя тлен и пепелища. Когда ребенок плакал, мать пугала его: «Замолчи, а то турок придет и зарежет!» И ребенок переставал плакать. Пыль и прах остались на месте некогда грозной турецкой державы. Пыль и прах да горстка бедных турецких сел, затерянных в желтых, сырых, зараженных малярией землях Добруджи. Из этих-то сел и уходили молодые крестьяне-турки служить в армию бок о бок с молодыми румынами. Как они, хлебали фасоль из общего котла, как они, получали зуботычины от офицеров и капралов…
– А цыганский-то мне зачем, Андрей?
– Чтоб узнать, о чем говорят меж собой помещичьи цыгане.
За усадьбой обрыв, и там, в овраге, несколько лет назад раскинули свой табор цыгане, которых прозвали помещичьими.
Весенняя пахота в разгаре. Работают на помещичьей земле и крестьяне из долин Кэлмэцуя и Дуная – по договору, – и помещичьи работники на плугах системы «Мистрец», запряженных крупными, сильными волами – у этих волов так широко расставлены рога, что между ними можно свободно поместить люльку. Поля засевают кукурузой сорта «чикантин», зерно ее почти красного цвета. Початки большие, частые, это очень урожайный сорт, и прибыль высокая. У обычной желтой кукурузы зерна крупные, но редкие, зато мука получается чистая, а мамалыга сладкая. Но барин с моноклем никогда не ел мамалыги. Кукурузу он продает по высокой цене, особенно теперь, когда война и всего нехватка, поэтому ему нужно как можно больше зерна. Кроме кукурузы, сеют яровую пшеницу, рожь, ячмень и овес. По склону холма, что обращен к Дунаю, помещик приказал на большой площади посадить подсолнухи. Из теплых южных стран, где вызревают оливки, нам уж не привозят, как до войны, растительное масло, а из семян подсолнухов его легко получить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64