ухмыляющийся Конрад, звероподобный Абрахам, сестры в белом. Разве я не принес им хлеб, пирог и пиво? Теперь у них будет чем наполнить желудок в течение нескольких дней, у них появилась ослиная шкура, чтобы укрываться от непогоды, и все это – благодаря флорентийцу.
– Он свалился нам на голову, словно манна небесная, – сказал краснолицый Абрахам. Я вздрогнул и почувствовал некоторую брезгливость, когда Петушок Конрад положил мою левую руку себе на голову, словно ожидая благословения.
– Ну ладно, – сказала Мутти. – Мы возьмем его. Но пока на время. Дальше видно будет.
Конрад засмеялся и принялся хлопать ногами от радости. Абрахам выпил за мое здоровье, достал из костра головешку и изрыгнул ревущее пламя. Таким образом, только благодаря своему уродству – в завершение моего детского унижения в Мугелло, когда красивая девочка заставила меня крякать по-утячьи, – я, Томмазо Грилли, присоединился к труппе странствующих акробатов.
19. Акробаты
Подходите, подходите, добрые жители Цуга! Поставь свою бочку – заведи свинью в хлев – брось улов обратно в реку. Вы усладите глаза диковинами и насытитесь удивительными историями до самого Судного дня. Подходите поближе, не стесняйтесь. Сам Великий Султан почитает себя нищим, ведь он не видел нашей игры. Да, мадам, нищим. Царь Московии отправил на поиски нас сотню рыцарей, чтобы мы повторили свое представление. Дамы и господа, прежде вы начнем, я хотел бы спросить, есть ли среди почтеннейшей публики воры-карманники? Вы, милейший? А, вы просто голову почесали. Так что, никого? Это хорошо, поскольку, когда мы начнем, вы забудете обо всем. Я видела целые толпы, раздетые до белья, – и никто ничего не заметил. Я вам поведаю… (– А она не перебарщивает? – Тс-с. – Я все понимаю, но… царь Московии? – Тише, Томас. Сходи за своим колчаном.) Есть ли тут бородатые мужчины? Отойдите подальше, добрые господа, а то неровен час подпалите свою красоту – наш Абрахам изрыгает пламя, что твой дракон. (Из-за кулисы появляется Абрахам, и какая-то девочка на отцовских плечах начинает безутешно рыдать. Абрахам припадает на одно колено и выпускает в небо огненный шар; потом гасит факел во рту.) Но это еще не все – нет, – сейчас вы увидите магию великого волшебника Де Бурго! (Хилая вспышка, дымовая завеса со сверкающими искорками, и Ульрих кланяется под нестройные аплодисменты.) У нас есть клоуны и жонглеры! Иоганн и Якоб, летающие братья! (Парни, легкие, как кузнечики, влетают с площади в толпу, которая расступается с испуганными вскриками и смехом.) Не бойтесь, дамы и господа, они еще никого не сбили. Впрочем, у нас есть Иль Дотторе, который вас вылечит, если что. (Вати с привязанной к животу подушкой прогуливается у фонтана, поглаживая маску. Дети хохочут над его неприличным носом. У него за спиной суетятся сестры Штеффи и Фрида – щипают его зад.) Это дзанни, друзья мои, а еще у нас есть Пульчинелла и Коломбина, как в настоящих итальянских комедиях. А вот и хитрец, знаток дел любовных, наш херувим. Что говорите? Староват для амура? Как же так, милейшая дама, гляньте на ямочки у него на щеках, гляньте, какие локоны. Говорю вам, опыта ему не занимать. Он работал на самого Главного Купидона – маленького шалуна Любви – и связывал юных влюбленных. Теперь он все больше занимается кошками да собаками, да старичками, которым пора бы и взяться за ум…
Поглядите на своего рассказчика, голого по пояс, в желтых чулках и с колчаном на бедре, который размахивает луком и притворяется, будто целит в толпу. Некоторые зрители со смехом пригибались; других соседи подталкивали под прицел. Во время представления я несколько раз появлялся на сцене, чтобы пустить стрелу в ватные подушки на груди своих товарищей. Дело в том, что я стал персонажем комедии, очаровательным бесенком, который участвует в действии и удаляется, дрожа от унижения, до следующего выхода. В конце пьесы, если моя роль удавалась, я выходил к публике, чтобы очистить их карманы. Это было единственное амплуа, которое фигляры смогли для меня подобрать.
Первые дни в труппе были отнюдь не легкими. Жонглирование, с которым сестры Штеффи и Фрида справлялись бесподобно (они держали в воздухе сразу двенадцать шаров, ловили их губами и перебрасывали друг другу), для меня обернулось фонарем под глазом и выбитым зубом. В акробатике я потерпел полную неудачу. Остальные ходили колесом, а я складывался пополам, подобно непропеченному пирогу; они ловко кувыркались, я грохнулся оземь и с сочным всхлипом расквасил нос. И это притом, что всем моим коллегам, за исключением Абрахама и братьев-кузнечиков, пришлось учиться своим трюкам уже во вполне зрелом возрасте. Что могло оправдать мою неуклюжесть, кроме жалкого упования на старость?
И все-таки мне нашлось место в труппе. Вати, плотник по профессии, лепил комедийные сцены из обрывков детских воспоминаний о спектаклях венецианской труппы, которая когда-то дала представление в его родном городке. Благодаря моим итальянским корням меня посчитали (сразу оговорюсь: ненадолго) авторитетом в области итальянской комедии и пригласили в актеры. Увы, занимаясь всю жизнь лицедейством, я исчерпал свои художественные резервы. Я не мог притворяться даже на сцене, где притворство невинно. Ясно, что Пульчинелла из Ульриха вышел мрачноватый, поскольку в качестве сценического костюма он просто вывернул наизнанку мантию волшебника; но из его жены Сары получилась восхитительная Коломбина. А Штеффи и Фрида так ненавидели моего честного и нервического дзанни и награждали его такими злобными взглядами из-под масок, что вскоре я упросил Вати снять меня с роли. В конце концов, отчаявшись найти себе место, я вспомнил, как работал моделью для Бартоломеуса Шпрангера в Богемии, и рассказал Мутти и Вати про темный череп, про memento morн и мою неуклюже развалившуюся фигуру. И у них появилась идея – так родился мой увечный Эрос.
Зрители приняли меня на «ура»; целый год мы путешествовали через Аппенцелл на запад, к Цюриху, побывали в Бадене и Альбисе, и везде проказливый коротышка вызывал неизменный смех у почтеннейшей публики. Я потрясал луком, но вместо любви, каковая должна загораться в сердцах, пораженных стрелами Амура, их животы сотрясали приступы хохота. Месяцами я корчился от унижения. Мне, с моим дряблым животом, хотелось казаться богом, являющимся в ослепительном блеске. Лишь к концу зимы я научился любить своих зрителей и стал специально стараться их развеселить. Как заметил Абрахам – человек очень умный, несмотря на свой звероподобный облик, – швейцарцы издевались не над Томмазо Грилли, а над Томом Купидоном – комическим гротеском престарелой юности. Поэтому людское молчание стало для меня ненавистнее их смеха; аплодисменты, которых я месяцами стыдился, теперь бодрили мою усталую кровь. В холодные зимние дни гогот зрителей над моими проделками (уc-тройство любовных раздоров среди комедиантов, густо сдобренное вульгарным юмором деревенских пьянчуг) утешал меня и согревал.
После представления, когда Вати разносил всем глинтвейн и, если случались хорошие сборы, горячую похлебку, купленную в ближайшем трактире, мы стояли и смотрели, как расходятся зрители: они возвращались к прерванной работе, повернувшись к нам спиной, словно мы перестали существовать. Завтра сюжет представления немного изменится, послезавтра он должен стать совершенно другим, если мы хотим тут задержаться; но сейчас, воспарив над людским безразличием, мы можем снять флаги и ленты и скатать разрисованный холщовый задник. Мыс Сарой и старшей дочерью Ульриха, Митци, занимались сбором реквизита – сброшенными париками и масками дзанни, на отверстиях которых еще ощущался запах медового юного пота сестер. (Да, признаюсь, амур был сражен своей собственной стрелой. Фрида, однако, была помолвлена с Иоганном, а Штеффи, с ее обмороками и ужасными видениями, казалась слишком святой для подобных вещей. «Уж станешь святым, – съязвил как-то Абрахам, – с таким-то лицом». Но Томмазо бы боготворил ее, невзирая на ее безумие, не будь он таким старым уродом.) Потом, когда все было собрано, мы устраивались на ночлег в найденном Мутти убежище. Постоялые дворы для нас были закрыты, если только мы не соглашались мыть полы, на которых потом и спали, или оттирать жирные тарелки гнилыми тряпками. Впрочем, нам вполне хватало конюшен и хлевов, набитых соломой, где мы могли, прочихавшись, удобно устроиться на ночлег.
Помню тепло вьюжных ночей, когда мы, спасаясь от холода, сбивались в тесную кучу и спали, прижавшись друг к другу, бесполые, как дети. Иногда в соломе шуршали крысы, огромные, как щенки. Митци и ее сестренка боялись (как и я сам) крысиных хвостов и дрожащих носов, но хозяева часто кормили нас завтраком в обмен на тушки вредителей, поэтому мы проходились по хлеву с лампой Вати, Абрахам пронзал крыс вертелом и перебрасывал их одуревшему от восторга Конраду. Он всегда очень интересовался смертью, этот молодой Петушок, хотя я не видел, чтобы сам он прихлопнул хотя бы муху. Резкий переход от движения и чувства к неподвижной безжизненной тушке, должно быть, казался ему чудесным, как алхимический опус. Я не раз наблюдал, как он пытается заплетать их холодные хвосты или тычет палкой им в пасти, как он тормошит и дергает дохлых крыс, словно возражая против их безжизненности.
Спровоцированный интересом Конрада, который все остальные считали полным идиотизмом, как-то утром я принялся рассматривать молодую крысу и вдруг увидел ее четче и ярче, чем у меня это получалось на протяжении многих лет. Она лежала на спине, с дырой в животе, и мех вокруг раны был немного окрашен кровью. Белесые лапки одеревенели, и меня удивила длина ее задних ног и коготки, похожие на семена полевых трав. Я заметил маленькую пуговку члена, чешуйчатый, почти змеиный хвост, трещину рта с желтыми черепками. Над тушкой уже вилась муха. Я перевернул трупик ногой и почувствовал запах гниения. Сбоку крыса походила на мышь, ее уши казались хрупкими ракушками, а полузакрытые глаза напоминали свежие капельки чернил. Крыса, которую принято называть серой, на самом деле была кое-где бежевой, местами – белесой, а на шее ее шерсть становилась русой. Маленький зверек – мертвый, как сухая солома, и даже еще мертвее.
Что же я понял про Мутти и Вати, про Абрахама и братьев-попрыгунчиков теперь, когда мне вновь открылось видение вещей? (История жизни каждого из них с полным правом могла бы попасть на страницы этой книги. Что есть человечество, как не библиотека ненаписанных книг, которые никто никогда не прочтет?) Свобода: вот что их объединяло. Свобода от причуд и капризов власть предержащих, от религиозных распрей и всепоглощающих войн. Их нельзя принудить к службе, они не будут покорно жить и покорно умирать, словно овцы на бойне. Испанцы называют таких «picaros», а мы, итальянцы, менее снисходительно именуем бродягами; отовсюду их гонят, от деревни – к хутору, от рощи – к лесу, словно они вредители, переносящие болезни. Изгнанные из своих домов, они забросили свои ремесла и заставили себя учиться всему заново, что я тоже пытался сделать (но безуспешно) в северо-западном Тироле. Какой выбор оставался у нищих скитальцев? Многие превратились в стервятников, подвизавшихся в армейских тылах, маркитантов, а заодно и проституток, воров и разбойников. Но Мутти и Вати отказались осквернять землю Господню кровавыми следами. Они выбрали фиглярство с его вечным голодом и неопределенностью, подозрительностью богатых господ и враждебностью всех религиозных течений.
Но откуда они? Что довело их до такого отчаянного положения?
Мутти, наш вожак, никогда не распространялась о своем прошлом. Абрахам однажды шепнул мне, что когда-то давно она была шлюхой в Аугсбурге («А где бы еще она так отточила свой острый и хлесткий язык?»), а Вати, настоящее имя которого было Юстус, был одним из ее клиентов. Их любовь расцвела и породила плод в утробе Мутти; поэтому влюбленные бежали из Аугсбурга, спасаясь от гнева «мамаши» и брошенных клиентов. Они поселились в Чемнитце, где Вати вернулся к своему ремеслу.
– И что с ними случилось потом?
– Четыре года назад в Чемнитце объявили призыв, чтобы помочь с блеском отвоевать Богемию. Вати был уже слишком стар, но они боялись за Ульриха. Он ведь собирался венчаться с Сарой. – Чего, за неимением средств, не сделали Юстус и его Магдалена. – Два дня они прятали Ульриха, решая, что делать. Они уже были в бегах, раньше, так что это их не пугало. Тут как раз подвернулись мы. Мы с братьями странствовали по Саксонии. Они упросили нас взять их к себе. Ульрих уже знал кое-какие фокусы, смешившие девушек и злившие парней. Ну, мы их и приняли… я их принял… вроде как вместе, оно интереснее. С тех пор наша труппа только растет, ты вот – последнее приобретение.
– Так это ты их учил?
– Мы их учили. Как прыгать, как ходить на голове. Как жонглировать и веселиться на сцене. Мутти тянуло к этому, как муху на дерьмо. Старые привычки. Между нами говоря, из нее вышла бы замечательная «мамаша».
– А Штеффи и Фрида?
Они были дочерьми дрезденского перчаточника: мастера настолько знаменитого, что его услугами пользовалась семья Лобковиц. Чтобы угодить благородному заказчику, перчаточник перевез семью в южную Богемию; как-то ночью, после битвы у Белой Горы, несколько беглых наемников с волчьими повадками подожгли их дом вместе с перчаточником и его женой. Сестры же спрятались во дворе. Абрахам не сказал – потому что не говорили они, – что за страдания пришлось пережить в ту ночь несчастным сиротам. Возможно, им было бы лучше отгрызть себе пальцы от горя, чем плачем выдать свое убежище. С тех пор младшую, Штеффи, мучили видения и припадки. (Однажды она упала в обморок прямо во время представления, а деревенские дурни хохотали, решив, что так и надо.) Здравомыслящая Фрида, старшая сестра, боялась, что если они останутся в Богемии или вернутся в Дрезден, то ее сестру могут сжечь на костре как ведьму. Они бесцельно бродяжничали, пока Судьба не свела их с акробатами.
Летним вечером у Цюрихского озера я сам наблюдал нашу Кассандру в трансе. Я уже спал в уголке коровьего загона, но Абрахам меня разбудил. Я увидел Штеффи: ее подперли снопом, как тряпичную куклу. Над ней хлопотала Фрида, а братья держали ее трясущиеся руки. Лицо девушки было мертвенно-бледным, над верхней губой блестели бисеринки пота. Казалось, что ее лихорадит.
– Где огонь? – услышал я бормотание. – Что горит? – Она говорила, словно читая слова, выписанные в тумане горящими буквами. – Я вижу огромных птиц над городами… Их крылья черны и неподвижны. Небо объято их пламенем. Я вижу, как горит Дрезден… словно лев с пламенеющей гривой… Люди ныряют в кипящие фонтаны. – Потом она судорожно вздохнула, выпав из пророческого транса, и погрузилась в глубокий сон.
– Это дракон, – сказал Абрахам, когда мы вышли на свежий воздух.
– Кто, Мутти?
– Дракон, приятель. В сердцах людей. Он может спать много веков. А теперь он проснулся и поднимает голову в Христианском мире.
– Ты же не думаешь, что она пророчествует?
– А ты не думаешь, что это… все это, – он сердито ткнул в небеса, – когда-нибудь превратится в прах?
Нет, я так не думал. Я ответил, что все меняется, но мир продолжает существовать. И будет существовать как минимум до тех пор, пока любовь способна гасить огонь. Абрахам скривился и потянул себя за кольцо в носу. ^
– Я разбираюсь в огне, Томас. Я знаю, что такое пламя.
И все же в них была любовь. Мутти и Вати стали приемными родителями для обширной семьи. «Разве мы не братья и сестры во Христе?» Вати приглашал своих детей к молитве, но меня беспокоила их предполагаемая близость с дружественным Богом, который мог бы – услышав соответствующую молитву – подарить теплую куртку или подлечить распухшую десну. Я признаю, что мое чувство смущения было достаточно странным, ведь я сам познал Бога не больше свиньи в хлеву, хотя и обладал, по уверениям священников, бессмертной душой. Внутри, как болезнь, набухающая в кишках, созревало желание исповедоваться; но нашего брата в церквях не особенно ждали, вне зависимости оттого, какое там было причастие – чудодейственное или метафорическое. Слишком много времени мы проводили в дороге, заучивая роли и починяя костюмы. А с Вати мы не были настолько близки, чтобы я мог с ним делиться своими духовными терзаниями. Среди акробатов существовала негласная договоренность, что теологических дискуссий следует избегать. Может, по этой причине – ради мира, который открыто провозгласили приверженцы Реформации и католики, – бродяги нашли убежище в Швейцарии? Они искали духовного покоя, идущего от телесной свободы. И только я, не доверяя своим товарищам и сомневаясь в их ко мне расположении, пребывал на краю отчаяния.
* * *
Когда мы выступали в Бруннене, что на восточном берегу Вирвальдштеттерзее, вышло так, что я непреднамеренно испытал верность своих друзей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– Он свалился нам на голову, словно манна небесная, – сказал краснолицый Абрахам. Я вздрогнул и почувствовал некоторую брезгливость, когда Петушок Конрад положил мою левую руку себе на голову, словно ожидая благословения.
– Ну ладно, – сказала Мутти. – Мы возьмем его. Но пока на время. Дальше видно будет.
Конрад засмеялся и принялся хлопать ногами от радости. Абрахам выпил за мое здоровье, достал из костра головешку и изрыгнул ревущее пламя. Таким образом, только благодаря своему уродству – в завершение моего детского унижения в Мугелло, когда красивая девочка заставила меня крякать по-утячьи, – я, Томмазо Грилли, присоединился к труппе странствующих акробатов.
19. Акробаты
Подходите, подходите, добрые жители Цуга! Поставь свою бочку – заведи свинью в хлев – брось улов обратно в реку. Вы усладите глаза диковинами и насытитесь удивительными историями до самого Судного дня. Подходите поближе, не стесняйтесь. Сам Великий Султан почитает себя нищим, ведь он не видел нашей игры. Да, мадам, нищим. Царь Московии отправил на поиски нас сотню рыцарей, чтобы мы повторили свое представление. Дамы и господа, прежде вы начнем, я хотел бы спросить, есть ли среди почтеннейшей публики воры-карманники? Вы, милейший? А, вы просто голову почесали. Так что, никого? Это хорошо, поскольку, когда мы начнем, вы забудете обо всем. Я видела целые толпы, раздетые до белья, – и никто ничего не заметил. Я вам поведаю… (– А она не перебарщивает? – Тс-с. – Я все понимаю, но… царь Московии? – Тише, Томас. Сходи за своим колчаном.) Есть ли тут бородатые мужчины? Отойдите подальше, добрые господа, а то неровен час подпалите свою красоту – наш Абрахам изрыгает пламя, что твой дракон. (Из-за кулисы появляется Абрахам, и какая-то девочка на отцовских плечах начинает безутешно рыдать. Абрахам припадает на одно колено и выпускает в небо огненный шар; потом гасит факел во рту.) Но это еще не все – нет, – сейчас вы увидите магию великого волшебника Де Бурго! (Хилая вспышка, дымовая завеса со сверкающими искорками, и Ульрих кланяется под нестройные аплодисменты.) У нас есть клоуны и жонглеры! Иоганн и Якоб, летающие братья! (Парни, легкие, как кузнечики, влетают с площади в толпу, которая расступается с испуганными вскриками и смехом.) Не бойтесь, дамы и господа, они еще никого не сбили. Впрочем, у нас есть Иль Дотторе, который вас вылечит, если что. (Вати с привязанной к животу подушкой прогуливается у фонтана, поглаживая маску. Дети хохочут над его неприличным носом. У него за спиной суетятся сестры Штеффи и Фрида – щипают его зад.) Это дзанни, друзья мои, а еще у нас есть Пульчинелла и Коломбина, как в настоящих итальянских комедиях. А вот и хитрец, знаток дел любовных, наш херувим. Что говорите? Староват для амура? Как же так, милейшая дама, гляньте на ямочки у него на щеках, гляньте, какие локоны. Говорю вам, опыта ему не занимать. Он работал на самого Главного Купидона – маленького шалуна Любви – и связывал юных влюбленных. Теперь он все больше занимается кошками да собаками, да старичками, которым пора бы и взяться за ум…
Поглядите на своего рассказчика, голого по пояс, в желтых чулках и с колчаном на бедре, который размахивает луком и притворяется, будто целит в толпу. Некоторые зрители со смехом пригибались; других соседи подталкивали под прицел. Во время представления я несколько раз появлялся на сцене, чтобы пустить стрелу в ватные подушки на груди своих товарищей. Дело в том, что я стал персонажем комедии, очаровательным бесенком, который участвует в действии и удаляется, дрожа от унижения, до следующего выхода. В конце пьесы, если моя роль удавалась, я выходил к публике, чтобы очистить их карманы. Это было единственное амплуа, которое фигляры смогли для меня подобрать.
Первые дни в труппе были отнюдь не легкими. Жонглирование, с которым сестры Штеффи и Фрида справлялись бесподобно (они держали в воздухе сразу двенадцать шаров, ловили их губами и перебрасывали друг другу), для меня обернулось фонарем под глазом и выбитым зубом. В акробатике я потерпел полную неудачу. Остальные ходили колесом, а я складывался пополам, подобно непропеченному пирогу; они ловко кувыркались, я грохнулся оземь и с сочным всхлипом расквасил нос. И это притом, что всем моим коллегам, за исключением Абрахама и братьев-кузнечиков, пришлось учиться своим трюкам уже во вполне зрелом возрасте. Что могло оправдать мою неуклюжесть, кроме жалкого упования на старость?
И все-таки мне нашлось место в труппе. Вати, плотник по профессии, лепил комедийные сцены из обрывков детских воспоминаний о спектаклях венецианской труппы, которая когда-то дала представление в его родном городке. Благодаря моим итальянским корням меня посчитали (сразу оговорюсь: ненадолго) авторитетом в области итальянской комедии и пригласили в актеры. Увы, занимаясь всю жизнь лицедейством, я исчерпал свои художественные резервы. Я не мог притворяться даже на сцене, где притворство невинно. Ясно, что Пульчинелла из Ульриха вышел мрачноватый, поскольку в качестве сценического костюма он просто вывернул наизнанку мантию волшебника; но из его жены Сары получилась восхитительная Коломбина. А Штеффи и Фрида так ненавидели моего честного и нервического дзанни и награждали его такими злобными взглядами из-под масок, что вскоре я упросил Вати снять меня с роли. В конце концов, отчаявшись найти себе место, я вспомнил, как работал моделью для Бартоломеуса Шпрангера в Богемии, и рассказал Мутти и Вати про темный череп, про memento morн и мою неуклюже развалившуюся фигуру. И у них появилась идея – так родился мой увечный Эрос.
Зрители приняли меня на «ура»; целый год мы путешествовали через Аппенцелл на запад, к Цюриху, побывали в Бадене и Альбисе, и везде проказливый коротышка вызывал неизменный смех у почтеннейшей публики. Я потрясал луком, но вместо любви, каковая должна загораться в сердцах, пораженных стрелами Амура, их животы сотрясали приступы хохота. Месяцами я корчился от унижения. Мне, с моим дряблым животом, хотелось казаться богом, являющимся в ослепительном блеске. Лишь к концу зимы я научился любить своих зрителей и стал специально стараться их развеселить. Как заметил Абрахам – человек очень умный, несмотря на свой звероподобный облик, – швейцарцы издевались не над Томмазо Грилли, а над Томом Купидоном – комическим гротеском престарелой юности. Поэтому людское молчание стало для меня ненавистнее их смеха; аплодисменты, которых я месяцами стыдился, теперь бодрили мою усталую кровь. В холодные зимние дни гогот зрителей над моими проделками (уc-тройство любовных раздоров среди комедиантов, густо сдобренное вульгарным юмором деревенских пьянчуг) утешал меня и согревал.
После представления, когда Вати разносил всем глинтвейн и, если случались хорошие сборы, горячую похлебку, купленную в ближайшем трактире, мы стояли и смотрели, как расходятся зрители: они возвращались к прерванной работе, повернувшись к нам спиной, словно мы перестали существовать. Завтра сюжет представления немного изменится, послезавтра он должен стать совершенно другим, если мы хотим тут задержаться; но сейчас, воспарив над людским безразличием, мы можем снять флаги и ленты и скатать разрисованный холщовый задник. Мыс Сарой и старшей дочерью Ульриха, Митци, занимались сбором реквизита – сброшенными париками и масками дзанни, на отверстиях которых еще ощущался запах медового юного пота сестер. (Да, признаюсь, амур был сражен своей собственной стрелой. Фрида, однако, была помолвлена с Иоганном, а Штеффи, с ее обмороками и ужасными видениями, казалась слишком святой для подобных вещей. «Уж станешь святым, – съязвил как-то Абрахам, – с таким-то лицом». Но Томмазо бы боготворил ее, невзирая на ее безумие, не будь он таким старым уродом.) Потом, когда все было собрано, мы устраивались на ночлег в найденном Мутти убежище. Постоялые дворы для нас были закрыты, если только мы не соглашались мыть полы, на которых потом и спали, или оттирать жирные тарелки гнилыми тряпками. Впрочем, нам вполне хватало конюшен и хлевов, набитых соломой, где мы могли, прочихавшись, удобно устроиться на ночлег.
Помню тепло вьюжных ночей, когда мы, спасаясь от холода, сбивались в тесную кучу и спали, прижавшись друг к другу, бесполые, как дети. Иногда в соломе шуршали крысы, огромные, как щенки. Митци и ее сестренка боялись (как и я сам) крысиных хвостов и дрожащих носов, но хозяева часто кормили нас завтраком в обмен на тушки вредителей, поэтому мы проходились по хлеву с лампой Вати, Абрахам пронзал крыс вертелом и перебрасывал их одуревшему от восторга Конраду. Он всегда очень интересовался смертью, этот молодой Петушок, хотя я не видел, чтобы сам он прихлопнул хотя бы муху. Резкий переход от движения и чувства к неподвижной безжизненной тушке, должно быть, казался ему чудесным, как алхимический опус. Я не раз наблюдал, как он пытается заплетать их холодные хвосты или тычет палкой им в пасти, как он тормошит и дергает дохлых крыс, словно возражая против их безжизненности.
Спровоцированный интересом Конрада, который все остальные считали полным идиотизмом, как-то утром я принялся рассматривать молодую крысу и вдруг увидел ее четче и ярче, чем у меня это получалось на протяжении многих лет. Она лежала на спине, с дырой в животе, и мех вокруг раны был немного окрашен кровью. Белесые лапки одеревенели, и меня удивила длина ее задних ног и коготки, похожие на семена полевых трав. Я заметил маленькую пуговку члена, чешуйчатый, почти змеиный хвост, трещину рта с желтыми черепками. Над тушкой уже вилась муха. Я перевернул трупик ногой и почувствовал запах гниения. Сбоку крыса походила на мышь, ее уши казались хрупкими ракушками, а полузакрытые глаза напоминали свежие капельки чернил. Крыса, которую принято называть серой, на самом деле была кое-где бежевой, местами – белесой, а на шее ее шерсть становилась русой. Маленький зверек – мертвый, как сухая солома, и даже еще мертвее.
Что же я понял про Мутти и Вати, про Абрахама и братьев-попрыгунчиков теперь, когда мне вновь открылось видение вещей? (История жизни каждого из них с полным правом могла бы попасть на страницы этой книги. Что есть человечество, как не библиотека ненаписанных книг, которые никто никогда не прочтет?) Свобода: вот что их объединяло. Свобода от причуд и капризов власть предержащих, от религиозных распрей и всепоглощающих войн. Их нельзя принудить к службе, они не будут покорно жить и покорно умирать, словно овцы на бойне. Испанцы называют таких «picaros», а мы, итальянцы, менее снисходительно именуем бродягами; отовсюду их гонят, от деревни – к хутору, от рощи – к лесу, словно они вредители, переносящие болезни. Изгнанные из своих домов, они забросили свои ремесла и заставили себя учиться всему заново, что я тоже пытался сделать (но безуспешно) в северо-западном Тироле. Какой выбор оставался у нищих скитальцев? Многие превратились в стервятников, подвизавшихся в армейских тылах, маркитантов, а заодно и проституток, воров и разбойников. Но Мутти и Вати отказались осквернять землю Господню кровавыми следами. Они выбрали фиглярство с его вечным голодом и неопределенностью, подозрительностью богатых господ и враждебностью всех религиозных течений.
Но откуда они? Что довело их до такого отчаянного положения?
Мутти, наш вожак, никогда не распространялась о своем прошлом. Абрахам однажды шепнул мне, что когда-то давно она была шлюхой в Аугсбурге («А где бы еще она так отточила свой острый и хлесткий язык?»), а Вати, настоящее имя которого было Юстус, был одним из ее клиентов. Их любовь расцвела и породила плод в утробе Мутти; поэтому влюбленные бежали из Аугсбурга, спасаясь от гнева «мамаши» и брошенных клиентов. Они поселились в Чемнитце, где Вати вернулся к своему ремеслу.
– И что с ними случилось потом?
– Четыре года назад в Чемнитце объявили призыв, чтобы помочь с блеском отвоевать Богемию. Вати был уже слишком стар, но они боялись за Ульриха. Он ведь собирался венчаться с Сарой. – Чего, за неимением средств, не сделали Юстус и его Магдалена. – Два дня они прятали Ульриха, решая, что делать. Они уже были в бегах, раньше, так что это их не пугало. Тут как раз подвернулись мы. Мы с братьями странствовали по Саксонии. Они упросили нас взять их к себе. Ульрих уже знал кое-какие фокусы, смешившие девушек и злившие парней. Ну, мы их и приняли… я их принял… вроде как вместе, оно интереснее. С тех пор наша труппа только растет, ты вот – последнее приобретение.
– Так это ты их учил?
– Мы их учили. Как прыгать, как ходить на голове. Как жонглировать и веселиться на сцене. Мутти тянуло к этому, как муху на дерьмо. Старые привычки. Между нами говоря, из нее вышла бы замечательная «мамаша».
– А Штеффи и Фрида?
Они были дочерьми дрезденского перчаточника: мастера настолько знаменитого, что его услугами пользовалась семья Лобковиц. Чтобы угодить благородному заказчику, перчаточник перевез семью в южную Богемию; как-то ночью, после битвы у Белой Горы, несколько беглых наемников с волчьими повадками подожгли их дом вместе с перчаточником и его женой. Сестры же спрятались во дворе. Абрахам не сказал – потому что не говорили они, – что за страдания пришлось пережить в ту ночь несчастным сиротам. Возможно, им было бы лучше отгрызть себе пальцы от горя, чем плачем выдать свое убежище. С тех пор младшую, Штеффи, мучили видения и припадки. (Однажды она упала в обморок прямо во время представления, а деревенские дурни хохотали, решив, что так и надо.) Здравомыслящая Фрида, старшая сестра, боялась, что если они останутся в Богемии или вернутся в Дрезден, то ее сестру могут сжечь на костре как ведьму. Они бесцельно бродяжничали, пока Судьба не свела их с акробатами.
Летним вечером у Цюрихского озера я сам наблюдал нашу Кассандру в трансе. Я уже спал в уголке коровьего загона, но Абрахам меня разбудил. Я увидел Штеффи: ее подперли снопом, как тряпичную куклу. Над ней хлопотала Фрида, а братья держали ее трясущиеся руки. Лицо девушки было мертвенно-бледным, над верхней губой блестели бисеринки пота. Казалось, что ее лихорадит.
– Где огонь? – услышал я бормотание. – Что горит? – Она говорила, словно читая слова, выписанные в тумане горящими буквами. – Я вижу огромных птиц над городами… Их крылья черны и неподвижны. Небо объято их пламенем. Я вижу, как горит Дрезден… словно лев с пламенеющей гривой… Люди ныряют в кипящие фонтаны. – Потом она судорожно вздохнула, выпав из пророческого транса, и погрузилась в глубокий сон.
– Это дракон, – сказал Абрахам, когда мы вышли на свежий воздух.
– Кто, Мутти?
– Дракон, приятель. В сердцах людей. Он может спать много веков. А теперь он проснулся и поднимает голову в Христианском мире.
– Ты же не думаешь, что она пророчествует?
– А ты не думаешь, что это… все это, – он сердито ткнул в небеса, – когда-нибудь превратится в прах?
Нет, я так не думал. Я ответил, что все меняется, но мир продолжает существовать. И будет существовать как минимум до тех пор, пока любовь способна гасить огонь. Абрахам скривился и потянул себя за кольцо в носу. ^
– Я разбираюсь в огне, Томас. Я знаю, что такое пламя.
И все же в них была любовь. Мутти и Вати стали приемными родителями для обширной семьи. «Разве мы не братья и сестры во Христе?» Вати приглашал своих детей к молитве, но меня беспокоила их предполагаемая близость с дружественным Богом, который мог бы – услышав соответствующую молитву – подарить теплую куртку или подлечить распухшую десну. Я признаю, что мое чувство смущения было достаточно странным, ведь я сам познал Бога не больше свиньи в хлеву, хотя и обладал, по уверениям священников, бессмертной душой. Внутри, как болезнь, набухающая в кишках, созревало желание исповедоваться; но нашего брата в церквях не особенно ждали, вне зависимости оттого, какое там было причастие – чудодейственное или метафорическое. Слишком много времени мы проводили в дороге, заучивая роли и починяя костюмы. А с Вати мы не были настолько близки, чтобы я мог с ним делиться своими духовными терзаниями. Среди акробатов существовала негласная договоренность, что теологических дискуссий следует избегать. Может, по этой причине – ради мира, который открыто провозгласили приверженцы Реформации и католики, – бродяги нашли убежище в Швейцарии? Они искали духовного покоя, идущего от телесной свободы. И только я, не доверяя своим товарищам и сомневаясь в их ко мне расположении, пребывал на краю отчаяния.
* * *
Когда мы выступали в Бруннене, что на восточном берегу Вирвальдштеттерзее, вышло так, что я непреднамеренно испытал верность своих друзей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50