Взгляд одного человека, сидевшего прямо напротив меня, буквально вцепился в мое лицо. Я всей кожей чувствовал его злобу и не решался поднять глаза.
– Я здесь, – сказал Гонсальвус, вставая с места.
– Каков характер ваших взаимоотношений с заключенным?
– Я его друг, лорд-камергер. Он жил у меня в семье, пока не получил назначение в замок…
Они из дворян расчихался. Прикрыв нос шелковым платком, он извинился перед собравшимися.
– Это у меня всякий раз, когда рядом собака, – сказал он. Его соседи взвыли от хохота; я видел, как они прикусывали кулаки, чтобы успокоиться.
Судья защелкал языком.
– Прошу, продолжайте, mein Herr.
– Вы имели в виду mein Haare ?
– О, ха-ха-ха.
Видимо, чувствуя, что судью раздражают эти колкости, одетый в темное платье придворный постучал ножнами своего кинжала по плечам единомышленников. Его лицо скрывалось в тени, недоступное лучам низкого октябрьского солнца.
Мне было противно и стыдно выслушивать эти насмешки над моим отважным защитником; но Гонсальвус, кажется, не обращал на них внимания. Он продолжал с тем же пылом:
– Лорд-камергер, я ручаюсь за доброго христианина Томмазо Грилли и надеюсь убедить вас в том, что, хотя никто не отрицает его вину в мелком проступке, наказание пожизненным заключением все же является чрезмерным. – (Смущенно облизывая губы, судья просматривал пергамент, лежащий у него на коленях.) – Милорд, его единственное желание – служить императору своим талантом…
– …лазать по форточкам, – шепнул господин в черном своим прихвостням.
– Это одаренный художник, который преданно помогал каталогизировать императорскую коллекцию. Умоляю вас, не ломайте его жизнь только из-за того, что, поддавшись юношескому пылу, он предпринял отчаянную попытку лично встретиться со своим покровителем.
У лорда-камергера вдруг забурчало в желудке. Он прижал подбородок к груди и положил руку на живот.
– Слушание апелляции переносится, – сказал он. – Продолжим после обеда. – Он встал, принуждая всех остальных последовать его примеру. В противоположность общей тенденции мои ноги подкосились, и стражнику пришлось схватить меня за подмышку. – Заключенного отведите в комнату, пусть ждет, пока мы не вернемся.
– И бросьте собаке кость!
Петрус Гонсальвус по-прежнему не обращал внимания на мучителей и, проходя мимо меня, легонько коснулся моей руки.
Общения между подсудимым и его представителем не предполагалось. Меня отвели в кладовую при богемской канцелярии и предложили если не стул, то хотя бы кусок пола, свободный от бумажных завалов. Усевшись рядом со мной, стражники продолжили свой прерванный разговор. Сначала я не прислушивался, отупев от голода и усталости. Но потом что-то оживило мое любопытство, возможно, намек на злобное удовлетворение в их голосах.
– …с оконного карниза.
– На оконном карнизе?
– Нет, с карниза. Снаружи висел, за окном. Понял? А ноги болтались надо рвом.
– Ей не будут платить пенсию по вдовству.
– И отберут дом.
– А я бы и сам не прочь заселиться туда вместо Буммов.
– А призрак? Кто его знает, вдруг будет там ошиваться?
– Мне главное – самому зимой не ошиваться на улице. Жить где-то надо. Я в списках – как думаешь, выгорит?
– И не надейся.
– А почему бы и нет? Чем я хуже других…
Узкий дверной проем закрыла знакомая фигура. Он был одет в дорожную шинель; сапоги вымазаны грязью и облеплены мокрыми листьями, на плече – сумка. Сейчас я гадаю, не был ли его наряд маскировкой, создававшей видимость неотложного официального поручения; ведь он не мог допустить, чтобы люди подумали, что он как-то сочувствует своему опозоренному протеже. Так или иначе, он пришел. Пришел и доставил мне в руки письмо – послание, проделавшее долгий путь (на каллиграфических завитках моего имени красовался янтарный круг от пивной кружки).
– Оно дожидалось тебя уже пару недель. Пришло на адрес замка. Я знал, что оно тебя обрадует.
Когда я взял письмо в руки, Ярославу Майринку изменили нервы, и он закашлялся. Мы оба помнили о стражниках и не могли говорить лишнего, только обмениваться ничего не значащими банальностями. С благодарностью глядя на человека, который помогал мне по собственному почину и совершенно бескорыстно, я понимал, что, сколько бы ни довелось мне прожить на этом свете, души остальных людей будут казаться мне мелкими лужицами по сравнению с бездонным сердцем этого человека.
– Buonafortuna, – сказал Майринк и оставил меня наедине с неожиданным письмом.
Том. Грилли, Императорский двор, Прага
От Умб. Раймонди, виа деи Калцаиуоли, Флоренция
Дорогой племянник, разыскать тебя стоило мне немалых затрат – и времени, и денег, – ия молюсь, чтобы это письмо все же застало тебя в Праге, потому что, если ты снова сбежишь от меня неизвестно куда, найти тебя будет еще сложнее: не стану же я посылать своего секретаря в Богемию только в надежде обнаружить твой след.
По этой причине я отправил в Милан своего помощника, Пьомбино, которого ты должен помнить как своего первого учителя. Теперь это дородный мужчина почти без зубов. В нем совсем ничего не осталось от былого студиозуса, но он человек верный мне и надежный. Из переписки с твоим отцом я узнал, что тебя отдали в ученичество к ныне почившему Джану Бонконвенто, чью мать Пьомбино сумел разыскать в надежде выяснить у нее твое местонахождение. Старая женщина весьма сокрушалась, что мальчики-ученики своими коварными махинациями свели ее сына в могилу. Она долго и не очень связно расписывала добродетели Бонконвенто: как он любил своих учеников и как сильно скорбел мир после его ухода. Потом она отвела Льомбино в пристройку, что служила мирским святилищем профессии его сына, где мой посланник смог просмотреть различные документы и наброски и наконец обнаружил письмо некоего Майринка, собирателя картин для императора Священной Римской Империи, где тот описывал успехи его беглого ученика. Так я узнал твое местонахождение и пишу тебе в Прагу в надежде, что письмо застанет тебя в добром здравии.
Я никоим образом не желаю никого осуждать, ведь я уже слишком стар для того, чтобы говорить хорошо или худо о мире, который мне вскоре предстоит покинуть. Посему пойми, что я не хочу обвинять ни своего зятя – за то, что он пренебрег положением в обществе, которого он вроде бы уже достиг, женившись на моей безутешно оплакиваемой сестре, – ни своего племянника за его, без сомнения, унаследованное злосчастие, когда он в своих непомерных амбициях оттолкнул семью и благодетелей, оскорбляя тем самым жертвы, принесенные ради него. Хочу лишь выразить надежду, что служение императору принесло тебе успокоение и комфорт, стабильную, хоть и лишенную любви жизнь и признание твоих бесспорных талантов.
Предупреждая твое неведение, я с сожалением сообщаю тебе о кончине твоего батюшки. Незадолго до того, как его унесла чахотка, Анонимо написал мне из Болоньи, сообщив детали разрыва с тобой. Я не знаю, насколько ты осведомлен об обстоятельствах жизни отца после Милана. В своем письме он упомянул, что все его письма, посланные нарочным в дом Джана Бонконвенто, остались без ответа, и его очень обидело и огорчило твое непослушание. Потом он переселился в Болонью, которую считал истоком своего ремесла, где повторно женился на молодой вдове и работал с камнем, пока его не подкосила болезнь. Его вдова, твоя мачеха, чье имя мне неизвестно, после его смерти посвятила себя благотворительности. Мой секретарь, посещавший Болонью по делам, не сумел разыскать несчастную.
Я представляю, как больно было тебе получить эту новость в час твоего триумфа. Не знаю, что произошло между вами в Милане и разрушило драгоценные узы, связующие сына с отцом; но я верю, что ты, как и я, будешь молиться за упокой его души, столь бурно проведшей свой земной век.
С почтением рассчитываю на твое доверие,
Томмазо, твой дядя Умберто Антонио Раймонди
Нас вызвали обратно в Зал собраний. Ощущение, что меня хранит судьба, которое смягчило мои первые страшные часы в Далиборской башне, притупило боль, и я был необычно спокойным. Во Владиславовом зале – где некогда гремели конные ристалища, а теперь обустроили торговые ряды, предлагавшие ткани, лаванду и серебряную чеканку, – толпа горожан расступилась, пропуская меня с моими конвоирами. Усталые просители, ожидавшие аудиенции в Зале собраний, негромко возмущались первоочередности моего дела, словно мое положение узника, закованного в кандалы, казалось им завидной привилегией, более предпочтительной, чем сломанная рука или дрязги из-за земельной аренды. Солдаты в тяжелых доспехах распахнули двери зала, и я вновь занял свое унизительное место на скамье подсудимых, сопровождаемый надменными и грязными насмешками высокородных зрителей.
Обед, надо думать, пошел на пользу лорд-камергеру. Он явно воспрянул духом, и на его щеках пробился румянец. Он облизнул жирные после обеда губы и еще раз сверился с бумагами.
– Как я вижу, у нас на сегодня еще много дел, – сказал он. – Герр Гонсальвус, прошу вас быть кратким.
Итак, мой велеречивый математик (добрейший человек в волчьем обличье) призвал все свое красноречие для спасения меня от мучений. Из него вышел бы отличный – хотя и бесполезный – защитник на Страшном Суде благодаря старанию различить благородный порыв и глупое или необдуманное деяние. Его план был прост: настоять на том, что наказание должно быть соразмерно моему преступлению. Я очень старался слушать внимательно, но звук его голоса отдалялся, ослабевал у меня в ушах, как жужжание пчелы за оконным стеклом. Я словно стоял над обрывом чужой жизни: сторонний наблюдатель на судилище собственного близнеца. Гонсальвус с жаром говорил о милосердии и умеренности, а я призывал к себе всех фантомов из своей молодости и молил их о прощении.
Второй голос вырвал меня из задумчивости:
– Лорд-камергер!
Все головы повернулись к дворянину в черных одеждах, поднявшемуся на ноги. Солнце переместилось на небе и теперь освещало скамью, где сидел этот насмешливый господин, и я смог рассмотреть его мужественное ширококостное лицо, излучавшее коварство и власть, но не лишенное некоторой приятности.
– Мы терпеливо внимали этому бесконечному потоку словоблудия, слащавому обращению к сентиментальным эмоциям. Но факт остается фактом: мы не знаем побудительных мотивов карлы…
У Гонсальвуса вскипела кровь, даже шерсть на загривке встала дыбом.
– Его мотивы, как я показал, ваша честь, не имели под собой злого умысла.
Такой поворот событий явно не понравился лорд-камергеру. Он заерзал на кресле.
– Герр Лангенфельс, это действительно необходимо?
– Совершенно необходимо, ваша честь. Давайте рассмотрим близость двух событий. С одной стороны, мы узнаем про заговор против нашего императора. С другой стороны, из его коллекции пропадают ценные экспонаты. В связи с этим можем ли мы поверить, что это лицемерное существо, – он ткнул в мою сторону рукой в черной перчатке, – никоим образом не связано с покушениями на жизнь и власть императора?
– Милорд, ваши предположения безосновательны.
– Правда? – Лангенфельс высокомерно уставился на моего защитника. – Уж не хотите ли вы сказать, что изменник Румпф заключен в тюрьму безвинно?
Гонсальвус колебался: он ступил на политически опасную почву.
– Герр Лангенфельс, – сказал лорд-камергер, – так мы и к вечеру не закончим.
Наслаждаясь своим красноречием, мой самоназначенный прокурор продолжал развлекать своих товарищей.
– Мы вершим суд или же издеваемся над правосудием? Хотим ли мы, чтобы из-за отсутствия явных доказательств несомненно виновные избежали бы справедливой кары? – Остальные придворные свистели в знак одобрения, шлепали себя по коленям, от чего ножны у них на поясе тряслись, как хвосты трясогузок. – Разве Империи не угрожают дьявольские знамения? Разве не видели мы огненных комет, новорожденных чудовищ, уродцев на улицах Праги?
– Герр Лангенфельс, меня утомляет ваша театральщина.
– А теперь еще эти зловещие создания: заморский карла и киноцефалус, – (Визгливый хохот на скамьях). – Песьеголовец, защищающий урода. Вот вам доказательство, что Природа сбилась с пути.
Поднялся такой гвалт, что лорду-камергеру захотелось воспользоваться молотком. Но поскольку стола под рукой не нашлось, то он, как капризный ребенок, принялся топать ногами.
– Это Зал собраний, господа, и я не дам превратить его в балаган. Герр Гонсальвус… Стража, пусть заключенный встанет для вынесения приговора.
– Э… Он и так стоит, милорд.
Лорд-камергер присмотрелся ко мне, возможно, впервые за все заседание.
– Мне кажется, он сутулится.
– Не сутулься, – сказал мой конвоир. С его незаметной помощью (он придерживал меня рукой) я поднялся на цыпочки.
– Данной мне властью, – объявил лорд-камергер, – я заменяю пожизненное заключение изгнанием из королевства Богемия.
Лангенфельс воздел руки, выражая негодование.
– У заключенного есть три дня, чтобы покинуть город. Если по истечении этого срока он будет задержан, то подвергнется смертной казни, равно как и те, кто его приютит или окажет любую помощь.
Латинские формальности я пропустил мимо ушей. Разозленный лорд-камергер покинул зал, к вящему разочарованию столпившихся снаружи просителей. Лангенфельс ухмыльнулся и, полаяв на Гонсальвуса, убрался вместе со своей сворой. Сейчас, когда я на склоне лет пишу эти строки в холмах Тосканы, мне кажется, что обстоятельства моего спасения не были случайными. Если бы Лангенфельс не провоцировал лорда-камергера, тот скорее всего избрал бы наиболее простой выход и подтвердил первоначальный приговор. Или, может быть, освобождая меня, лорд-камергер, дворянин с понятиями о чести, просто хотел облегчить свою совесть и хоть как-то загладить свое согласие с несправедливым приговором «изменнику» Румпфу? Какие бы причины ни обусловили решение лорда-камергера, факт оставался фактом: я стал изгнанником, но меня все-таки выпустили на свободу.
Из зала я вышел все еще с конвоем. Гонсальвус, мой спаситель, шел следом. У лестницы нас остановил один из судейских с нагрудным карманом, ощерившимся перьями. Он протянул мне Библию в кожаном переплете.
– Томас Грилли, поклянитесь на Библии, что, пока жив Его Императорское Величество, вы ни единой живой душе не расскажете о том, что видели вечером девятого сентября.
Читатель, я положил руку на Библию и поклялся. Эту клятву я соблюдал неукоснительно и буквально.
Я просидел в одиночном заключении месяц с лишним, и теперь у меня было всего два дня, чтобы собрать силы для путешествия. Даже теперь, спустя годы, я краснею при воспоминании о том, как фрау Гонсальвус мыла мое голое тело, не морщась, размачивала коросту и натягивала на меня рубашку сына, из которой тот уже вырос. Я же, сидя на краю кровати, все норовил провалиться в сон, и желательно – в вечный. Карло и Катерина по какой-то необъяснимой причине очень хотели увидеться с другом, который бросил их и отверг. Однако им запрещали входить в затемненную каморку, где меня кормили из ложечки овощным супом и сосисками, которые угрюмая Марта резала для меня мелкими кусочками. Первые сутки я, кажется, проспал целиком: это был даже не сон, а блаженное забытье, черный занавес, закрывший подмостки снов.
Я проснулся под звон тынских колоколов, перекликавшийся с отдаленным напевом с колоколен Святого Якова, Святого Галла и всей соборной братии Праги. Петрус Гонсальвус, сидевший за столом, поднял голову и поздоровался со мной.
– Мой юный друг, тебе придется покинуть Прагу сегодня же. Я договорился с перевозчиком. Тебя довезут до Эльбы. У Мельника тебе придется взять экипаж до Дрездена, там тебя будут ждать. Вот рекомендательные письма, адресованные друзьям Шпрангера и Майринка, они помогут тебе в пути.
– Но я не могу, не могу. Я так устал.
– У тебя нет выбора, Томмазо. Помимо жестких условий твоего изгнания, в городе могут быть люди, которые могут тебе навредить, чтобы наверняка заручиться твоим молчанием.
– Моосбрюггер?
– Или тот, кто нанял Моосбрюггера. – Гонсальвус поднялся на ноги. Его пошатывало. Наверное, от недосыпа. – Одежда – на стуле рядом с кроватью. Быстрее одевайся и выходи прощаться.
Когда я увидел все семейство, собравшееся в гостиной, у меня засосало под ложечкой. Фрау Гонсальвус вручила мне несколько писем и дорожную сумку; в ней были деньги, три дуката.
– Подарок от твоих друзей, – сказала она. – Они не могут с тобой повидаться, но пытаются помочь по возможности. Что касается нас, Томмазо, то о нашей любви говорят эти монеты. – Чтобы не быть обойденным в доброте и великодушии, Карло настоял, чтобы я взял медные гроши из его копилки. Катерина сидела молча, и только ее большие темные глаза выдавали обиду.
Приближалась ночь. Город готовился к существованию без меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– Я здесь, – сказал Гонсальвус, вставая с места.
– Каков характер ваших взаимоотношений с заключенным?
– Я его друг, лорд-камергер. Он жил у меня в семье, пока не получил назначение в замок…
Они из дворян расчихался. Прикрыв нос шелковым платком, он извинился перед собравшимися.
– Это у меня всякий раз, когда рядом собака, – сказал он. Его соседи взвыли от хохота; я видел, как они прикусывали кулаки, чтобы успокоиться.
Судья защелкал языком.
– Прошу, продолжайте, mein Herr.
– Вы имели в виду mein Haare ?
– О, ха-ха-ха.
Видимо, чувствуя, что судью раздражают эти колкости, одетый в темное платье придворный постучал ножнами своего кинжала по плечам единомышленников. Его лицо скрывалось в тени, недоступное лучам низкого октябрьского солнца.
Мне было противно и стыдно выслушивать эти насмешки над моим отважным защитником; но Гонсальвус, кажется, не обращал на них внимания. Он продолжал с тем же пылом:
– Лорд-камергер, я ручаюсь за доброго христианина Томмазо Грилли и надеюсь убедить вас в том, что, хотя никто не отрицает его вину в мелком проступке, наказание пожизненным заключением все же является чрезмерным. – (Смущенно облизывая губы, судья просматривал пергамент, лежащий у него на коленях.) – Милорд, его единственное желание – служить императору своим талантом…
– …лазать по форточкам, – шепнул господин в черном своим прихвостням.
– Это одаренный художник, который преданно помогал каталогизировать императорскую коллекцию. Умоляю вас, не ломайте его жизнь только из-за того, что, поддавшись юношескому пылу, он предпринял отчаянную попытку лично встретиться со своим покровителем.
У лорда-камергера вдруг забурчало в желудке. Он прижал подбородок к груди и положил руку на живот.
– Слушание апелляции переносится, – сказал он. – Продолжим после обеда. – Он встал, принуждая всех остальных последовать его примеру. В противоположность общей тенденции мои ноги подкосились, и стражнику пришлось схватить меня за подмышку. – Заключенного отведите в комнату, пусть ждет, пока мы не вернемся.
– И бросьте собаке кость!
Петрус Гонсальвус по-прежнему не обращал внимания на мучителей и, проходя мимо меня, легонько коснулся моей руки.
Общения между подсудимым и его представителем не предполагалось. Меня отвели в кладовую при богемской канцелярии и предложили если не стул, то хотя бы кусок пола, свободный от бумажных завалов. Усевшись рядом со мной, стражники продолжили свой прерванный разговор. Сначала я не прислушивался, отупев от голода и усталости. Но потом что-то оживило мое любопытство, возможно, намек на злобное удовлетворение в их голосах.
– …с оконного карниза.
– На оконном карнизе?
– Нет, с карниза. Снаружи висел, за окном. Понял? А ноги болтались надо рвом.
– Ей не будут платить пенсию по вдовству.
– И отберут дом.
– А я бы и сам не прочь заселиться туда вместо Буммов.
– А призрак? Кто его знает, вдруг будет там ошиваться?
– Мне главное – самому зимой не ошиваться на улице. Жить где-то надо. Я в списках – как думаешь, выгорит?
– И не надейся.
– А почему бы и нет? Чем я хуже других…
Узкий дверной проем закрыла знакомая фигура. Он был одет в дорожную шинель; сапоги вымазаны грязью и облеплены мокрыми листьями, на плече – сумка. Сейчас я гадаю, не был ли его наряд маскировкой, создававшей видимость неотложного официального поручения; ведь он не мог допустить, чтобы люди подумали, что он как-то сочувствует своему опозоренному протеже. Так или иначе, он пришел. Пришел и доставил мне в руки письмо – послание, проделавшее долгий путь (на каллиграфических завитках моего имени красовался янтарный круг от пивной кружки).
– Оно дожидалось тебя уже пару недель. Пришло на адрес замка. Я знал, что оно тебя обрадует.
Когда я взял письмо в руки, Ярославу Майринку изменили нервы, и он закашлялся. Мы оба помнили о стражниках и не могли говорить лишнего, только обмениваться ничего не значащими банальностями. С благодарностью глядя на человека, который помогал мне по собственному почину и совершенно бескорыстно, я понимал, что, сколько бы ни довелось мне прожить на этом свете, души остальных людей будут казаться мне мелкими лужицами по сравнению с бездонным сердцем этого человека.
– Buonafortuna, – сказал Майринк и оставил меня наедине с неожиданным письмом.
Том. Грилли, Императорский двор, Прага
От Умб. Раймонди, виа деи Калцаиуоли, Флоренция
Дорогой племянник, разыскать тебя стоило мне немалых затрат – и времени, и денег, – ия молюсь, чтобы это письмо все же застало тебя в Праге, потому что, если ты снова сбежишь от меня неизвестно куда, найти тебя будет еще сложнее: не стану же я посылать своего секретаря в Богемию только в надежде обнаружить твой след.
По этой причине я отправил в Милан своего помощника, Пьомбино, которого ты должен помнить как своего первого учителя. Теперь это дородный мужчина почти без зубов. В нем совсем ничего не осталось от былого студиозуса, но он человек верный мне и надежный. Из переписки с твоим отцом я узнал, что тебя отдали в ученичество к ныне почившему Джану Бонконвенто, чью мать Пьомбино сумел разыскать в надежде выяснить у нее твое местонахождение. Старая женщина весьма сокрушалась, что мальчики-ученики своими коварными махинациями свели ее сына в могилу. Она долго и не очень связно расписывала добродетели Бонконвенто: как он любил своих учеников и как сильно скорбел мир после его ухода. Потом она отвела Льомбино в пристройку, что служила мирским святилищем профессии его сына, где мой посланник смог просмотреть различные документы и наброски и наконец обнаружил письмо некоего Майринка, собирателя картин для императора Священной Римской Империи, где тот описывал успехи его беглого ученика. Так я узнал твое местонахождение и пишу тебе в Прагу в надежде, что письмо застанет тебя в добром здравии.
Я никоим образом не желаю никого осуждать, ведь я уже слишком стар для того, чтобы говорить хорошо или худо о мире, который мне вскоре предстоит покинуть. Посему пойми, что я не хочу обвинять ни своего зятя – за то, что он пренебрег положением в обществе, которого он вроде бы уже достиг, женившись на моей безутешно оплакиваемой сестре, – ни своего племянника за его, без сомнения, унаследованное злосчастие, когда он в своих непомерных амбициях оттолкнул семью и благодетелей, оскорбляя тем самым жертвы, принесенные ради него. Хочу лишь выразить надежду, что служение императору принесло тебе успокоение и комфорт, стабильную, хоть и лишенную любви жизнь и признание твоих бесспорных талантов.
Предупреждая твое неведение, я с сожалением сообщаю тебе о кончине твоего батюшки. Незадолго до того, как его унесла чахотка, Анонимо написал мне из Болоньи, сообщив детали разрыва с тобой. Я не знаю, насколько ты осведомлен об обстоятельствах жизни отца после Милана. В своем письме он упомянул, что все его письма, посланные нарочным в дом Джана Бонконвенто, остались без ответа, и его очень обидело и огорчило твое непослушание. Потом он переселился в Болонью, которую считал истоком своего ремесла, где повторно женился на молодой вдове и работал с камнем, пока его не подкосила болезнь. Его вдова, твоя мачеха, чье имя мне неизвестно, после его смерти посвятила себя благотворительности. Мой секретарь, посещавший Болонью по делам, не сумел разыскать несчастную.
Я представляю, как больно было тебе получить эту новость в час твоего триумфа. Не знаю, что произошло между вами в Милане и разрушило драгоценные узы, связующие сына с отцом; но я верю, что ты, как и я, будешь молиться за упокой его души, столь бурно проведшей свой земной век.
С почтением рассчитываю на твое доверие,
Томмазо, твой дядя Умберто Антонио Раймонди
Нас вызвали обратно в Зал собраний. Ощущение, что меня хранит судьба, которое смягчило мои первые страшные часы в Далиборской башне, притупило боль, и я был необычно спокойным. Во Владиславовом зале – где некогда гремели конные ристалища, а теперь обустроили торговые ряды, предлагавшие ткани, лаванду и серебряную чеканку, – толпа горожан расступилась, пропуская меня с моими конвоирами. Усталые просители, ожидавшие аудиенции в Зале собраний, негромко возмущались первоочередности моего дела, словно мое положение узника, закованного в кандалы, казалось им завидной привилегией, более предпочтительной, чем сломанная рука или дрязги из-за земельной аренды. Солдаты в тяжелых доспехах распахнули двери зала, и я вновь занял свое унизительное место на скамье подсудимых, сопровождаемый надменными и грязными насмешками высокородных зрителей.
Обед, надо думать, пошел на пользу лорд-камергеру. Он явно воспрянул духом, и на его щеках пробился румянец. Он облизнул жирные после обеда губы и еще раз сверился с бумагами.
– Как я вижу, у нас на сегодня еще много дел, – сказал он. – Герр Гонсальвус, прошу вас быть кратким.
Итак, мой велеречивый математик (добрейший человек в волчьем обличье) призвал все свое красноречие для спасения меня от мучений. Из него вышел бы отличный – хотя и бесполезный – защитник на Страшном Суде благодаря старанию различить благородный порыв и глупое или необдуманное деяние. Его план был прост: настоять на том, что наказание должно быть соразмерно моему преступлению. Я очень старался слушать внимательно, но звук его голоса отдалялся, ослабевал у меня в ушах, как жужжание пчелы за оконным стеклом. Я словно стоял над обрывом чужой жизни: сторонний наблюдатель на судилище собственного близнеца. Гонсальвус с жаром говорил о милосердии и умеренности, а я призывал к себе всех фантомов из своей молодости и молил их о прощении.
Второй голос вырвал меня из задумчивости:
– Лорд-камергер!
Все головы повернулись к дворянину в черных одеждах, поднявшемуся на ноги. Солнце переместилось на небе и теперь освещало скамью, где сидел этот насмешливый господин, и я смог рассмотреть его мужественное ширококостное лицо, излучавшее коварство и власть, но не лишенное некоторой приятности.
– Мы терпеливо внимали этому бесконечному потоку словоблудия, слащавому обращению к сентиментальным эмоциям. Но факт остается фактом: мы не знаем побудительных мотивов карлы…
У Гонсальвуса вскипела кровь, даже шерсть на загривке встала дыбом.
– Его мотивы, как я показал, ваша честь, не имели под собой злого умысла.
Такой поворот событий явно не понравился лорд-камергеру. Он заерзал на кресле.
– Герр Лангенфельс, это действительно необходимо?
– Совершенно необходимо, ваша честь. Давайте рассмотрим близость двух событий. С одной стороны, мы узнаем про заговор против нашего императора. С другой стороны, из его коллекции пропадают ценные экспонаты. В связи с этим можем ли мы поверить, что это лицемерное существо, – он ткнул в мою сторону рукой в черной перчатке, – никоим образом не связано с покушениями на жизнь и власть императора?
– Милорд, ваши предположения безосновательны.
– Правда? – Лангенфельс высокомерно уставился на моего защитника. – Уж не хотите ли вы сказать, что изменник Румпф заключен в тюрьму безвинно?
Гонсальвус колебался: он ступил на политически опасную почву.
– Герр Лангенфельс, – сказал лорд-камергер, – так мы и к вечеру не закончим.
Наслаждаясь своим красноречием, мой самоназначенный прокурор продолжал развлекать своих товарищей.
– Мы вершим суд или же издеваемся над правосудием? Хотим ли мы, чтобы из-за отсутствия явных доказательств несомненно виновные избежали бы справедливой кары? – Остальные придворные свистели в знак одобрения, шлепали себя по коленям, от чего ножны у них на поясе тряслись, как хвосты трясогузок. – Разве Империи не угрожают дьявольские знамения? Разве не видели мы огненных комет, новорожденных чудовищ, уродцев на улицах Праги?
– Герр Лангенфельс, меня утомляет ваша театральщина.
– А теперь еще эти зловещие создания: заморский карла и киноцефалус, – (Визгливый хохот на скамьях). – Песьеголовец, защищающий урода. Вот вам доказательство, что Природа сбилась с пути.
Поднялся такой гвалт, что лорду-камергеру захотелось воспользоваться молотком. Но поскольку стола под рукой не нашлось, то он, как капризный ребенок, принялся топать ногами.
– Это Зал собраний, господа, и я не дам превратить его в балаган. Герр Гонсальвус… Стража, пусть заключенный встанет для вынесения приговора.
– Э… Он и так стоит, милорд.
Лорд-камергер присмотрелся ко мне, возможно, впервые за все заседание.
– Мне кажется, он сутулится.
– Не сутулься, – сказал мой конвоир. С его незаметной помощью (он придерживал меня рукой) я поднялся на цыпочки.
– Данной мне властью, – объявил лорд-камергер, – я заменяю пожизненное заключение изгнанием из королевства Богемия.
Лангенфельс воздел руки, выражая негодование.
– У заключенного есть три дня, чтобы покинуть город. Если по истечении этого срока он будет задержан, то подвергнется смертной казни, равно как и те, кто его приютит или окажет любую помощь.
Латинские формальности я пропустил мимо ушей. Разозленный лорд-камергер покинул зал, к вящему разочарованию столпившихся снаружи просителей. Лангенфельс ухмыльнулся и, полаяв на Гонсальвуса, убрался вместе со своей сворой. Сейчас, когда я на склоне лет пишу эти строки в холмах Тосканы, мне кажется, что обстоятельства моего спасения не были случайными. Если бы Лангенфельс не провоцировал лорда-камергера, тот скорее всего избрал бы наиболее простой выход и подтвердил первоначальный приговор. Или, может быть, освобождая меня, лорд-камергер, дворянин с понятиями о чести, просто хотел облегчить свою совесть и хоть как-то загладить свое согласие с несправедливым приговором «изменнику» Румпфу? Какие бы причины ни обусловили решение лорда-камергера, факт оставался фактом: я стал изгнанником, но меня все-таки выпустили на свободу.
Из зала я вышел все еще с конвоем. Гонсальвус, мой спаситель, шел следом. У лестницы нас остановил один из судейских с нагрудным карманом, ощерившимся перьями. Он протянул мне Библию в кожаном переплете.
– Томас Грилли, поклянитесь на Библии, что, пока жив Его Императорское Величество, вы ни единой живой душе не расскажете о том, что видели вечером девятого сентября.
Читатель, я положил руку на Библию и поклялся. Эту клятву я соблюдал неукоснительно и буквально.
Я просидел в одиночном заключении месяц с лишним, и теперь у меня было всего два дня, чтобы собрать силы для путешествия. Даже теперь, спустя годы, я краснею при воспоминании о том, как фрау Гонсальвус мыла мое голое тело, не морщась, размачивала коросту и натягивала на меня рубашку сына, из которой тот уже вырос. Я же, сидя на краю кровати, все норовил провалиться в сон, и желательно – в вечный. Карло и Катерина по какой-то необъяснимой причине очень хотели увидеться с другом, который бросил их и отверг. Однако им запрещали входить в затемненную каморку, где меня кормили из ложечки овощным супом и сосисками, которые угрюмая Марта резала для меня мелкими кусочками. Первые сутки я, кажется, проспал целиком: это был даже не сон, а блаженное забытье, черный занавес, закрывший подмостки снов.
Я проснулся под звон тынских колоколов, перекликавшийся с отдаленным напевом с колоколен Святого Якова, Святого Галла и всей соборной братии Праги. Петрус Гонсальвус, сидевший за столом, поднял голову и поздоровался со мной.
– Мой юный друг, тебе придется покинуть Прагу сегодня же. Я договорился с перевозчиком. Тебя довезут до Эльбы. У Мельника тебе придется взять экипаж до Дрездена, там тебя будут ждать. Вот рекомендательные письма, адресованные друзьям Шпрангера и Майринка, они помогут тебе в пути.
– Но я не могу, не могу. Я так устал.
– У тебя нет выбора, Томмазо. Помимо жестких условий твоего изгнания, в городе могут быть люди, которые могут тебе навредить, чтобы наверняка заручиться твоим молчанием.
– Моосбрюггер?
– Или тот, кто нанял Моосбрюггера. – Гонсальвус поднялся на ноги. Его пошатывало. Наверное, от недосыпа. – Одежда – на стуле рядом с кроватью. Быстрее одевайся и выходи прощаться.
Когда я увидел все семейство, собравшееся в гостиной, у меня засосало под ложечкой. Фрау Гонсальвус вручила мне несколько писем и дорожную сумку; в ней были деньги, три дуката.
– Подарок от твоих друзей, – сказала она. – Они не могут с тобой повидаться, но пытаются помочь по возможности. Что касается нас, Томмазо, то о нашей любви говорят эти монеты. – Чтобы не быть обойденным в доброте и великодушии, Карло настоял, чтобы я взял медные гроши из его копилки. Катерина сидела молча, и только ее большие темные глаза выдавали обиду.
Приближалась ночь. Город готовился к существованию без меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50