Рядом с ним стоял его верный карла.
Первой вошла толстая компаньонка. Альбрехт Рудольфус чуть в обморок не упал при виде бульдожьей челюсти и седых усов этой ведьмы, но потом до него дошло, что это все-таки не его суженая. Женщины вытолкнули вперед Элизабету Збинек. Она была не совсем такой, как на портрете. Щеки, кровь с молоком на рисунке, на деле были более бледными и впалыми. Высветленные свинцовыми белилами губы оказались неровными, верхняя пухлая, нижняя – тонкая. А локоны были скорее соломенными, нежели золотыми, и своей пышностью были обязаны папильоткам, а не щедрому дару природы. Однако я не хочу вводить вас в заблуждение и рисовать в вашем воображении форменную свинью. Элизабета Збинек была достаточно миловидной: земная красавица, а не акварельная Венера Майринка.
– Это великая честь для нас, фройляйн, – сказал герцог, склонившись в глубоком поклоне, насколько сие позволяло его обширное пузо.
Элизабета Збинек переменилась в лице. Ее глаза забегали, и, чтобы не выдать свое разочарование, ей пришлось уставиться на кончики своих туфель. Она что, действительно ожидала, что он окажется Адонисом с моего придворного портрета? Если так, то встреча с реальным Альбрехтом Рудольфусом должна была бы вызвать у бедной девушки форменное потрясение: живот, выпирающий из-под яркого жилета, жирный подбородок, отвисший, как мешок пеликана, и губы цвета сливового варенья – которые ей придется целовать, – увлажняемые землистым языком.
– Ваша светлость, – выдохнула девушка. Она сделала книксен, который повторили ее дамы, подпрыгивая, как купальщики на волне.
Толстая дуэнья высказала уверения в глубочайшем почтении к Альбрехту Рудольфусу со стороны ее господина. Когда она завершила свои славословия (адресат улыбался, гладил себя по груди и благодарно кланялся), наш обергофмейстер приступил к ответной речи. Немногочисленный хор затянул аллилуйю, после чего будущих супругов церемонно разлучили.
В пиршественном зале ни Альбрехт Рудольфус, ни Элизабета – разделенные свидетелями – не выказали особого аппетита. Члены ордена святого Варфоломея одобрительно таращились на многообещающую утробу для будущего герцогского наследника и громко болтали, упиваясь вином и обжираясь сочным мясом.
Позже, немного придя в себя, герцог уселся с Элизабетой в приватной гостиной, в присутствии сливок местного общества, включая – правда, немного на заднем плане, – и вашего покорного слугу, рассказчика этой истории и по совместительству брачного агента. Какое-то время пара «держалась на плаву» при помощи светской беседы – тяжелой общественной нагрузки. Альбрехт Рудольфус восхищался своей суженой, прежде всего из-за ее богемского происхождения. Встречалась ли она с императором? – спрашивал он. Может быть, ее приглашали к нему на обед или она имела счастье насладиться его коллекцией? Не сознавая нелепости своих вопросов (Элизабете должно было быть лет двенадцать, когда умер император), герцог подсел ближе к ней и облизнул губы. Он обрушил на бедную девочку – добавляя собственные сочные детали – мои сказочные истории про покойного императора. Его пальцы, словно щенята, вылезающие из ошейников, тыкались в сложенные на коленях руки Элизабеты.
– Мы питаем глубочайшее уважение к Рудольфу – за его мудрость и справедливое правление. Я так завидую, мадам, нашему знакомству с его блистательным миром…
Девушка, отстраняясь от запаха герцогского дыхания, уставилась на своего будущего супруга с кривой улыбкой. В ее темных, очаровательных, надо сказать, глазах дрожало что-то такое… Мне не понравилось то, что я там увидел, – совсем не понравилось.
– Вы сами увидите, – сказал герцог, – как похожи его деяния и мои.
Элизабета Збинек рассмеялась. Это мелодичное журчание вырвалось у нее прежде, чем она успела сдержаться.
– Простите меня, – пропела она. Ее пальцы выдавали едва сдерживаемый смех. – Простите меня, ваша светлость.
– Не обижайтесь, – вмешалась компаньонка, – моя госпожа так взволнована сегодняшними событиями…
– Да, – сказал герцог. – Конечно.
Элизабета Збинек пыталась унять припадок. Она прикрыла пальцем предательски набухший уголок глаза. Потом она шмыгнула носом, и слезы брызнули из прелестных очей.
– Господи, – рыдала она. – О господи! – Из ее левой ноздри выглянул перламутровый шарик – я видел, как он набухает, – и тут же убрался назад, подобно моллюску в раковине, когда она шмыгнула носом еще раз.
– Путешествие утомило ее, – заявила дородная компаньонка, раскрыла веер и успокаивающе похлопала фройляйн по руке. Она попыталась заслонить девичью истерику своим затянутым в тафту задом. – Это слезы счастья, ваша светлость. Примите нашу благодарность за теплый прием.
– Не за что, – пробормотал герцог. Он поднялся на ноги, стараясь не смотреть на невесту, также отводившую взгляд. У дверей Риттерштубе, где Мартин Грюненфельдер ожидал гостей, чтобы показать им их покои, будущая герцогиня взяла себя в руки.
– Он был отнюдь не таким мудрым правителем, каким вы ого полагаете, – сказала она. – Я его видела только дважды, но мой отец и дяди служили ему.
– Пойдем, – скомандовала дуэнья.
Элизабета, не сопротивляясь, побрела к двери; но все же бросила на ходу через плечо:
Он был совсем не таким, как вы его представляете.
Они ушли. Фельсенгрюндская знать разбрелась, держась за животы. Сквозняк раскачивал гобелены. Я остался наедине со смятенным и озадаченным герцогом.
– Томмазо, что она имела в виду?
– Женская болтовня, милорд. Что она может значить? Один пустой щебет.
– – Следи за своим языком – ты оскорбляешь мою жену.
– Прошу прощения, ваша светлость.
Альбрехт Рудольфус восхищенно пялился на дверь Риттерштубе, словно красота его суженой оставила там призрачный след.
– Хотя, черт побери, все-таки она красавица. – Элизабета Збинек была моим открытием; но я все равно почувствовал укол ревности и едва удержался, чтобы не высказаться по поводу ее неправильного прикуса или бледности кожи. – Больше того, – радостно продолжал герцог, – она будет моей. – Мне хотелось ущипнуть незадачливого мечтателя, но вместо этого я улыбнулся и понюхал собственную руку.
– Всегда рад услужить вам, милорд.
Свадьба удалась на славу, хотя герцог и жаловался на отсутствие механических детей, которые несли бы шлейф невесты, и мою неспособность создать (за целых три месяца!) триумфальную арку из сотни гравюр, через которую он мог бы пройти в часовню. Орден святого Варфоломея скалился на протяжении всей церемонии, как и представители простонародья – торговцы шерстью и деревенские старосты, крестьяне и лесопромышленники, – забывшие свои мирские скорби, и гордые тем, что их пригласили, они уже предвкушали, как менее удачливые соседи будут внимать их рассказам. Герцог выглядел великолепно – в отцовской мантии, пышном жабо и до блеска начищенных сапогах. Элизабета не глядела в его сторону. Она не отрываясь смотрела на алтарное распятие и, казалось, не замечала своего мужа, пока тот не нацепил ей на палец обручальное кольцо. Не было ободряющих жестов и со стороны ее семьи, представленной строгой матерью и беззубым дядей. Отец Элизабеты находился в Карлштайне, и гостях у эрцгерцога Фердинанда; его отсутствие можно было бы счесть оскорблением, если бы не солидное приданое, данное им за дочерью.
– Томмазо, ты просто волшебник.
Судя по тому, что мы увидели, Бедржих Збинек неплохо погрел руки на распродаже коллекций Рудольфа. Или просто эрцгерцог вознаградил его несколькими побрякушками, что валялись, разбросанные в беспорядке, в полупустых галереях? Я мысленно пожал руку Майринка при виде герцога, любующегося часами в панцире морской черепахе. Потом, возбужденный, как восторженное дитя, он переключился на три кубка с ножками в виде кариатид, набор вилок и ножей в футляре венгерской работы и – эти последние вещи особенно очаровали Альбрехта Рудольфуса – две камеи с портретом его тезки, сделанные в пражской мастерской Оттавио Мизерони (который когда-то давным-давно наступил мне на ногу на мосту). Обе камеи, вырезанные в агате и яшме, отделанные ониксом и золоченым серебром, изображали Рудольфа в зрелые годы, как римского императора с лавровым венком на голове. Герцог прижал подарки к груди, его губы дрожали от переполнявших его чувств, когда он благодарил свою богемскую невесту. Таким образом, мой выбор оказался вдвойне удачным. Он не только предвещал активные труды в спальне – плоды которых обрадуют орден святого Варфоломея, – но и пополнил герцогскую библиотеку и укрепил мифы, которые ее поддерживали. Экстаз самодовольства подхватил меня, как ручей – щепку, и потащил сквозь высокопарные речи и наигранное веселье свадебного пира; он набил мой желудок сластями и жгучими винами, а потом, много позже того, как новобрачные уединились в своих усладах, отправил меня, возбужденного и ликующего, в собственную кровать в южной башне. На крепостной площади раздавались радостные крики. Я лежал у себя в постели, разглядывал потолочный свод и пытался исторгнуть винного суккуба из своей груди.
Я проснулся от стука. Свеча на столе почти догорела. Я прислушался, приподнявшись на локтях. Померещилось? Или это было порождение моих сновидений о парче и изысканных угощениях, в которых Альбрехт Рудольфус, нагой, с вздыбленным членом, стоял у брачного ложа, держа меня за руку? В вязкой тишине я слышал сонные всхлипы одного из учеников и тихий стук, когда он ударился локтем о перегородку, ворочаясь во сне.
Успокоенный, я перевернулся на другой бок и накрылся с головой.
Кто-то опять постучал. Я пробежал по холодному полу и, против привычки, сразу отпер засов, не спросив, кто там.
Меня отбросило назад, а потом мне в нос уперлась пуговица знакомого жилета. Герцог развернулся и захлопнул за собой дверь с такой поспешностью, словно за ним гнались тигры.
– Э-э-э… милорд, что случи…
– Тс-с-с. – Лицо герцога покрывали бисеринки пота; по щекам разлился непривычный румянец. – Твои ребята нас не слышат?
Я взял свою издыхающую свечу и повел его в мастерскую. Герцог тяжело дышал – ртом, как непослушный ребенок. Под сушившимся холстом я устроил укромный уголок.
– Все ли у вас хорошо, милорд?
– А разве похоже, что хорошо?
На протяжении нескольких долгих, ужасных мгновений я искал на руках герцога следы крови.
– Как… как себя чувствует моя госпожа?
– Спокойно спит. – Герцог оглядел спящую мастерскую, и его бешеный взгляд остановился на поддельном Дюрере. В мерцающем свете он пристально смотрел в тусклые глаза угольной Мадонны. Выглядело все это так, словно он пытался найти что-то знакомое, как сомнамбула, пришедший в себя в незнакомой комнате. – Она устала, Томмазо. Моя госпожа очень устала от сегодняшних празднеств.
– Да, все вышло на славу. Ваша светлость соизволит выпить? – Я показал на бутыль с вином, где плавали мушки и пыль. (Это вино предназначалось на уксус.)
– Чтобы я вернулся к жене, и от меня несло хмелем? Нет уж, спасибо. – Тут герцог заметил, как дрожат его руки. – Ладно, пожалуй, один бокал. – Он осушил кубок большими, жадными глотками. По его бороде побежала алая струйка. – Я не смог ничего сделать, Томмазо. Она была как святая, готовая к мученичеству.
– Она… отказала вам?
– Нет, наоборот – вроде как. Я рассматривал рисунки, что ты мне дал. Когда я вошел в опочивальню, она откинула одеяло. Потом подняла ночную рубашку… выше бедер. – Герцог нахмурился, вспоминая неприятное зрелище. – И так вот и лежала. Руки разбросала крестом, колени сжала. Она повиновалась… Боже мой, она повиновалась бы моей воле.
– Но ваша воля…
– Она…
– Увяла?
– Как цветок.
Теперь хмурились мы оба. Девственница, неприкосновенная в своей чистоте, кукла в распоряжении кукловода, она не сопротивлялась и не ободряла: какой мужчина смог бы исполнить свой супружеский долг в такой ситуации? И верный, изобретательный Томмазо Грилли был бессилен помочь своему господину в разрешении этой интимной дилеммы. После нескольких подкрепляющих бокалов рейнского я описал, как сокровенность Души может вписать себя в книгу Тела.
– Желание может прийти со временем, вслед за любовью, – сказал я. – Это ведь разновидность нежности.
Альбрехт Рудольфус прогрессировал: от отчаяния – к злости, от злости – к мрачной решимости. Он ушел после целого часа моих сердцеедских советов (Моих советов! Советов человека, которого никто никогда не любил!), твердо пообещав добиться своего.
Шпионы вернулись ко мне на рассвете. Они рассказали, что герцог не вернулся к своей невесте. Вместо этого наш мокрый петух соорудил себе гнездо из подушек у тлеющего камина в Риттерштубе.
Однако же днем я нашел его в добром расположении духа. Я делал вид, что верил его выдумкам, пока он сам себя не убедил в собственном геройстве, проявленном накануне. (Человеку, даже не особенно сообразительному, который живет много лет рядом с обманщиком и лицемером, невозможно не рука покоилась у меня на груди, чтобы ее грудь выдерживала холодные поцелуи моего уха или ее пышные волосы прикрывали мои отталкивающие черты. Прошли недели споров, угроз и подкупа (многое смыто обоюдными слезами), прежде чем я смог держать Магдалену за руку, пока она спала. Три ночи я слушал, как она ходит у моей постели, содрогаясь от омерзения при мысли о моем липком прикосновении, а потом твердо решил освободить ее от условленного сожительства, которое приводило лишь к обоюдной бессоннице. Я помню эти тусклые предрассветные часы, когда усталость и раскаяние прочистили мне мозги, и я впал в тяжкую дрему, и мне снились малоприятные сны: Магдалену и ее предшественницы, с гротескно выпяченными сосками и лицами пустыми, как автоматы Бреннера. Но с восходом солнца ужас рассеялся, как туман, и ко времени пробуждения я забыл о своем покаянном решении, и наши мучения продолжались.
Стоит ли мне притвориться, что освященный союз Альбрехта Рудольфуса был счастливее моего греховного сожительства? По возвращении герцогской четы из путешествия по Фельсенгрюнде между герцогом и герцогиней разверзлась улыбчивая пропасть. Он предложил руку супруге, выходившей из экипажа. Отставив палец, она едва коснулась его руки. Под глазами Элизабеты появились темные круги – почти синяки – неизбывной печали. Во сне ее лицо становилось совсем несчастным: словно маска, из которой улетучилось все веселье. Оно расцветало лишь от комплиментов заботливого обергофмейстера.
– Я рад, что у вас все в порядке, – крикнул я паре, принимавшей приветствия жителей замка. Элизабета прижалась к мужу, чтобы сильнее меня уязвить. Разве не я был виноват в ее печали: я, обманувший ее портретом будущего супруга, на котором тот был изображен писаным красавцем?
– Кажется, они поладили, – сказал Адольф Бреннер.
– Кажется, да, – ответил я. Такой фасад видела публика. Наедине, судя по донесениям моих информаторов, они едва ли перекидывались парой слов. Герцог обрел убежище в своей библиотеке, откуда были изгнаны все советники и жена; Элизабета почти не выходила из своих покоев, где общалась на испанском со своими компаньонками, внимала цветистым комплиментам Морица фон Винкельбаха и обращалась за утешением к своему иезуитскому исповеднику.
Годы процветания сменялись беспокойными временами. Как вода из-под ледяного гнета, в Фельсенгрюнде просачивались тревожные новости о восстании в Праге, о новоявленном короле-протестанте и победе его партии над имперскими силами. Бедржих Збинек бежал с семьей в Вену, где собирался дождаться, когда солдаты Истинной Церкви восстановят свою Богом данную власть. Как только расчистились перевалы, Элизабета объявила, что хочет навестить отца. Альбрехт Рудольфус был рад отпустить ее; однако приличия – равно как и нахмуренные брови обергофмейстера – побудили его сопровождать жену в дальней поездке.
– Герцог с удовольствием пообщается со своим тестем, – говорил я себе, якобы обращаясь к Адольфу Бреннеру. – В конце концов, этот человек служил императору.
– А это хорошо? Для нас, я имею в виду.
Мое молчание было достаточно красноречивым. Бреннер зевнул и потянулся, хрустя позвонками. Его мальчик Каспар, ставший уже мужчиной, сидел, обхватив колени, на лежаке в углу комнаты. Он вырос очень угрюмым, его былая застенчивость превратилась в сердитую замкнутость. Мы с его хозяином обсуждали мрачные перспективы войны.
– Этот новый король ничего не добьется, – сказал Бреннер. – Он заплатит за свои преступления, и заплатит сполна. Эти кошмарные протестанты, они пытались убить людей императора: вышвырнули их из окна канцелярии.
(Интересно, подумал я, а это не то же самое окно, из которого я совершил свой, навряд ли более добровольный, полет восемнадцать лет назад?)
– Конечно, – сказал я, – нас в Фельсенгрюнде это никак не заденет, что бы там ни происходило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Первой вошла толстая компаньонка. Альбрехт Рудольфус чуть в обморок не упал при виде бульдожьей челюсти и седых усов этой ведьмы, но потом до него дошло, что это все-таки не его суженая. Женщины вытолкнули вперед Элизабету Збинек. Она была не совсем такой, как на портрете. Щеки, кровь с молоком на рисунке, на деле были более бледными и впалыми. Высветленные свинцовыми белилами губы оказались неровными, верхняя пухлая, нижняя – тонкая. А локоны были скорее соломенными, нежели золотыми, и своей пышностью были обязаны папильоткам, а не щедрому дару природы. Однако я не хочу вводить вас в заблуждение и рисовать в вашем воображении форменную свинью. Элизабета Збинек была достаточно миловидной: земная красавица, а не акварельная Венера Майринка.
– Это великая честь для нас, фройляйн, – сказал герцог, склонившись в глубоком поклоне, насколько сие позволяло его обширное пузо.
Элизабета Збинек переменилась в лице. Ее глаза забегали, и, чтобы не выдать свое разочарование, ей пришлось уставиться на кончики своих туфель. Она что, действительно ожидала, что он окажется Адонисом с моего придворного портрета? Если так, то встреча с реальным Альбрехтом Рудольфусом должна была бы вызвать у бедной девушки форменное потрясение: живот, выпирающий из-под яркого жилета, жирный подбородок, отвисший, как мешок пеликана, и губы цвета сливового варенья – которые ей придется целовать, – увлажняемые землистым языком.
– Ваша светлость, – выдохнула девушка. Она сделала книксен, который повторили ее дамы, подпрыгивая, как купальщики на волне.
Толстая дуэнья высказала уверения в глубочайшем почтении к Альбрехту Рудольфусу со стороны ее господина. Когда она завершила свои славословия (адресат улыбался, гладил себя по груди и благодарно кланялся), наш обергофмейстер приступил к ответной речи. Немногочисленный хор затянул аллилуйю, после чего будущих супругов церемонно разлучили.
В пиршественном зале ни Альбрехт Рудольфус, ни Элизабета – разделенные свидетелями – не выказали особого аппетита. Члены ордена святого Варфоломея одобрительно таращились на многообещающую утробу для будущего герцогского наследника и громко болтали, упиваясь вином и обжираясь сочным мясом.
Позже, немного придя в себя, герцог уселся с Элизабетой в приватной гостиной, в присутствии сливок местного общества, включая – правда, немного на заднем плане, – и вашего покорного слугу, рассказчика этой истории и по совместительству брачного агента. Какое-то время пара «держалась на плаву» при помощи светской беседы – тяжелой общественной нагрузки. Альбрехт Рудольфус восхищался своей суженой, прежде всего из-за ее богемского происхождения. Встречалась ли она с императором? – спрашивал он. Может быть, ее приглашали к нему на обед или она имела счастье насладиться его коллекцией? Не сознавая нелепости своих вопросов (Элизабете должно было быть лет двенадцать, когда умер император), герцог подсел ближе к ней и облизнул губы. Он обрушил на бедную девочку – добавляя собственные сочные детали – мои сказочные истории про покойного императора. Его пальцы, словно щенята, вылезающие из ошейников, тыкались в сложенные на коленях руки Элизабеты.
– Мы питаем глубочайшее уважение к Рудольфу – за его мудрость и справедливое правление. Я так завидую, мадам, нашему знакомству с его блистательным миром…
Девушка, отстраняясь от запаха герцогского дыхания, уставилась на своего будущего супруга с кривой улыбкой. В ее темных, очаровательных, надо сказать, глазах дрожало что-то такое… Мне не понравилось то, что я там увидел, – совсем не понравилось.
– Вы сами увидите, – сказал герцог, – как похожи его деяния и мои.
Элизабета Збинек рассмеялась. Это мелодичное журчание вырвалось у нее прежде, чем она успела сдержаться.
– Простите меня, – пропела она. Ее пальцы выдавали едва сдерживаемый смех. – Простите меня, ваша светлость.
– Не обижайтесь, – вмешалась компаньонка, – моя госпожа так взволнована сегодняшними событиями…
– Да, – сказал герцог. – Конечно.
Элизабета Збинек пыталась унять припадок. Она прикрыла пальцем предательски набухший уголок глаза. Потом она шмыгнула носом, и слезы брызнули из прелестных очей.
– Господи, – рыдала она. – О господи! – Из ее левой ноздри выглянул перламутровый шарик – я видел, как он набухает, – и тут же убрался назад, подобно моллюску в раковине, когда она шмыгнула носом еще раз.
– Путешествие утомило ее, – заявила дородная компаньонка, раскрыла веер и успокаивающе похлопала фройляйн по руке. Она попыталась заслонить девичью истерику своим затянутым в тафту задом. – Это слезы счастья, ваша светлость. Примите нашу благодарность за теплый прием.
– Не за что, – пробормотал герцог. Он поднялся на ноги, стараясь не смотреть на невесту, также отводившую взгляд. У дверей Риттерштубе, где Мартин Грюненфельдер ожидал гостей, чтобы показать им их покои, будущая герцогиня взяла себя в руки.
– Он был отнюдь не таким мудрым правителем, каким вы ого полагаете, – сказала она. – Я его видела только дважды, но мой отец и дяди служили ему.
– Пойдем, – скомандовала дуэнья.
Элизабета, не сопротивляясь, побрела к двери; но все же бросила на ходу через плечо:
Он был совсем не таким, как вы его представляете.
Они ушли. Фельсенгрюндская знать разбрелась, держась за животы. Сквозняк раскачивал гобелены. Я остался наедине со смятенным и озадаченным герцогом.
– Томмазо, что она имела в виду?
– Женская болтовня, милорд. Что она может значить? Один пустой щебет.
– – Следи за своим языком – ты оскорбляешь мою жену.
– Прошу прощения, ваша светлость.
Альбрехт Рудольфус восхищенно пялился на дверь Риттерштубе, словно красота его суженой оставила там призрачный след.
– Хотя, черт побери, все-таки она красавица. – Элизабета Збинек была моим открытием; но я все равно почувствовал укол ревности и едва удержался, чтобы не высказаться по поводу ее неправильного прикуса или бледности кожи. – Больше того, – радостно продолжал герцог, – она будет моей. – Мне хотелось ущипнуть незадачливого мечтателя, но вместо этого я улыбнулся и понюхал собственную руку.
– Всегда рад услужить вам, милорд.
Свадьба удалась на славу, хотя герцог и жаловался на отсутствие механических детей, которые несли бы шлейф невесты, и мою неспособность создать (за целых три месяца!) триумфальную арку из сотни гравюр, через которую он мог бы пройти в часовню. Орден святого Варфоломея скалился на протяжении всей церемонии, как и представители простонародья – торговцы шерстью и деревенские старосты, крестьяне и лесопромышленники, – забывшие свои мирские скорби, и гордые тем, что их пригласили, они уже предвкушали, как менее удачливые соседи будут внимать их рассказам. Герцог выглядел великолепно – в отцовской мантии, пышном жабо и до блеска начищенных сапогах. Элизабета не глядела в его сторону. Она не отрываясь смотрела на алтарное распятие и, казалось, не замечала своего мужа, пока тот не нацепил ей на палец обручальное кольцо. Не было ободряющих жестов и со стороны ее семьи, представленной строгой матерью и беззубым дядей. Отец Элизабеты находился в Карлштайне, и гостях у эрцгерцога Фердинанда; его отсутствие можно было бы счесть оскорблением, если бы не солидное приданое, данное им за дочерью.
– Томмазо, ты просто волшебник.
Судя по тому, что мы увидели, Бедржих Збинек неплохо погрел руки на распродаже коллекций Рудольфа. Или просто эрцгерцог вознаградил его несколькими побрякушками, что валялись, разбросанные в беспорядке, в полупустых галереях? Я мысленно пожал руку Майринка при виде герцога, любующегося часами в панцире морской черепахе. Потом, возбужденный, как восторженное дитя, он переключился на три кубка с ножками в виде кариатид, набор вилок и ножей в футляре венгерской работы и – эти последние вещи особенно очаровали Альбрехта Рудольфуса – две камеи с портретом его тезки, сделанные в пражской мастерской Оттавио Мизерони (который когда-то давным-давно наступил мне на ногу на мосту). Обе камеи, вырезанные в агате и яшме, отделанные ониксом и золоченым серебром, изображали Рудольфа в зрелые годы, как римского императора с лавровым венком на голове. Герцог прижал подарки к груди, его губы дрожали от переполнявших его чувств, когда он благодарил свою богемскую невесту. Таким образом, мой выбор оказался вдвойне удачным. Он не только предвещал активные труды в спальне – плоды которых обрадуют орден святого Варфоломея, – но и пополнил герцогскую библиотеку и укрепил мифы, которые ее поддерживали. Экстаз самодовольства подхватил меня, как ручей – щепку, и потащил сквозь высокопарные речи и наигранное веселье свадебного пира; он набил мой желудок сластями и жгучими винами, а потом, много позже того, как новобрачные уединились в своих усладах, отправил меня, возбужденного и ликующего, в собственную кровать в южной башне. На крепостной площади раздавались радостные крики. Я лежал у себя в постели, разглядывал потолочный свод и пытался исторгнуть винного суккуба из своей груди.
Я проснулся от стука. Свеча на столе почти догорела. Я прислушался, приподнявшись на локтях. Померещилось? Или это было порождение моих сновидений о парче и изысканных угощениях, в которых Альбрехт Рудольфус, нагой, с вздыбленным членом, стоял у брачного ложа, держа меня за руку? В вязкой тишине я слышал сонные всхлипы одного из учеников и тихий стук, когда он ударился локтем о перегородку, ворочаясь во сне.
Успокоенный, я перевернулся на другой бок и накрылся с головой.
Кто-то опять постучал. Я пробежал по холодному полу и, против привычки, сразу отпер засов, не спросив, кто там.
Меня отбросило назад, а потом мне в нос уперлась пуговица знакомого жилета. Герцог развернулся и захлопнул за собой дверь с такой поспешностью, словно за ним гнались тигры.
– Э-э-э… милорд, что случи…
– Тс-с-с. – Лицо герцога покрывали бисеринки пота; по щекам разлился непривычный румянец. – Твои ребята нас не слышат?
Я взял свою издыхающую свечу и повел его в мастерскую. Герцог тяжело дышал – ртом, как непослушный ребенок. Под сушившимся холстом я устроил укромный уголок.
– Все ли у вас хорошо, милорд?
– А разве похоже, что хорошо?
На протяжении нескольких долгих, ужасных мгновений я искал на руках герцога следы крови.
– Как… как себя чувствует моя госпожа?
– Спокойно спит. – Герцог оглядел спящую мастерскую, и его бешеный взгляд остановился на поддельном Дюрере. В мерцающем свете он пристально смотрел в тусклые глаза угольной Мадонны. Выглядело все это так, словно он пытался найти что-то знакомое, как сомнамбула, пришедший в себя в незнакомой комнате. – Она устала, Томмазо. Моя госпожа очень устала от сегодняшних празднеств.
– Да, все вышло на славу. Ваша светлость соизволит выпить? – Я показал на бутыль с вином, где плавали мушки и пыль. (Это вино предназначалось на уксус.)
– Чтобы я вернулся к жене, и от меня несло хмелем? Нет уж, спасибо. – Тут герцог заметил, как дрожат его руки. – Ладно, пожалуй, один бокал. – Он осушил кубок большими, жадными глотками. По его бороде побежала алая струйка. – Я не смог ничего сделать, Томмазо. Она была как святая, готовая к мученичеству.
– Она… отказала вам?
– Нет, наоборот – вроде как. Я рассматривал рисунки, что ты мне дал. Когда я вошел в опочивальню, она откинула одеяло. Потом подняла ночную рубашку… выше бедер. – Герцог нахмурился, вспоминая неприятное зрелище. – И так вот и лежала. Руки разбросала крестом, колени сжала. Она повиновалась… Боже мой, она повиновалась бы моей воле.
– Но ваша воля…
– Она…
– Увяла?
– Как цветок.
Теперь хмурились мы оба. Девственница, неприкосновенная в своей чистоте, кукла в распоряжении кукловода, она не сопротивлялась и не ободряла: какой мужчина смог бы исполнить свой супружеский долг в такой ситуации? И верный, изобретательный Томмазо Грилли был бессилен помочь своему господину в разрешении этой интимной дилеммы. После нескольких подкрепляющих бокалов рейнского я описал, как сокровенность Души может вписать себя в книгу Тела.
– Желание может прийти со временем, вслед за любовью, – сказал я. – Это ведь разновидность нежности.
Альбрехт Рудольфус прогрессировал: от отчаяния – к злости, от злости – к мрачной решимости. Он ушел после целого часа моих сердцеедских советов (Моих советов! Советов человека, которого никто никогда не любил!), твердо пообещав добиться своего.
Шпионы вернулись ко мне на рассвете. Они рассказали, что герцог не вернулся к своей невесте. Вместо этого наш мокрый петух соорудил себе гнездо из подушек у тлеющего камина в Риттерштубе.
Однако же днем я нашел его в добром расположении духа. Я делал вид, что верил его выдумкам, пока он сам себя не убедил в собственном геройстве, проявленном накануне. (Человеку, даже не особенно сообразительному, который живет много лет рядом с обманщиком и лицемером, невозможно не рука покоилась у меня на груди, чтобы ее грудь выдерживала холодные поцелуи моего уха или ее пышные волосы прикрывали мои отталкивающие черты. Прошли недели споров, угроз и подкупа (многое смыто обоюдными слезами), прежде чем я смог держать Магдалену за руку, пока она спала. Три ночи я слушал, как она ходит у моей постели, содрогаясь от омерзения при мысли о моем липком прикосновении, а потом твердо решил освободить ее от условленного сожительства, которое приводило лишь к обоюдной бессоннице. Я помню эти тусклые предрассветные часы, когда усталость и раскаяние прочистили мне мозги, и я впал в тяжкую дрему, и мне снились малоприятные сны: Магдалену и ее предшественницы, с гротескно выпяченными сосками и лицами пустыми, как автоматы Бреннера. Но с восходом солнца ужас рассеялся, как туман, и ко времени пробуждения я забыл о своем покаянном решении, и наши мучения продолжались.
Стоит ли мне притвориться, что освященный союз Альбрехта Рудольфуса был счастливее моего греховного сожительства? По возвращении герцогской четы из путешествия по Фельсенгрюнде между герцогом и герцогиней разверзлась улыбчивая пропасть. Он предложил руку супруге, выходившей из экипажа. Отставив палец, она едва коснулась его руки. Под глазами Элизабеты появились темные круги – почти синяки – неизбывной печали. Во сне ее лицо становилось совсем несчастным: словно маска, из которой улетучилось все веселье. Оно расцветало лишь от комплиментов заботливого обергофмейстера.
– Я рад, что у вас все в порядке, – крикнул я паре, принимавшей приветствия жителей замка. Элизабета прижалась к мужу, чтобы сильнее меня уязвить. Разве не я был виноват в ее печали: я, обманувший ее портретом будущего супруга, на котором тот был изображен писаным красавцем?
– Кажется, они поладили, – сказал Адольф Бреннер.
– Кажется, да, – ответил я. Такой фасад видела публика. Наедине, судя по донесениям моих информаторов, они едва ли перекидывались парой слов. Герцог обрел убежище в своей библиотеке, откуда были изгнаны все советники и жена; Элизабета почти не выходила из своих покоев, где общалась на испанском со своими компаньонками, внимала цветистым комплиментам Морица фон Винкельбаха и обращалась за утешением к своему иезуитскому исповеднику.
Годы процветания сменялись беспокойными временами. Как вода из-под ледяного гнета, в Фельсенгрюнде просачивались тревожные новости о восстании в Праге, о новоявленном короле-протестанте и победе его партии над имперскими силами. Бедржих Збинек бежал с семьей в Вену, где собирался дождаться, когда солдаты Истинной Церкви восстановят свою Богом данную власть. Как только расчистились перевалы, Элизабета объявила, что хочет навестить отца. Альбрехт Рудольфус был рад отпустить ее; однако приличия – равно как и нахмуренные брови обергофмейстера – побудили его сопровождать жену в дальней поездке.
– Герцог с удовольствием пообщается со своим тестем, – говорил я себе, якобы обращаясь к Адольфу Бреннеру. – В конце концов, этот человек служил императору.
– А это хорошо? Для нас, я имею в виду.
Мое молчание было достаточно красноречивым. Бреннер зевнул и потянулся, хрустя позвонками. Его мальчик Каспар, ставший уже мужчиной, сидел, обхватив колени, на лежаке в углу комнаты. Он вырос очень угрюмым, его былая застенчивость превратилась в сердитую замкнутость. Мы с его хозяином обсуждали мрачные перспективы войны.
– Этот новый король ничего не добьется, – сказал Бреннер. – Он заплатит за свои преступления, и заплатит сполна. Эти кошмарные протестанты, они пытались убить людей императора: вышвырнули их из окна канцелярии.
(Интересно, подумал я, а это не то же самое окно, из которого я совершил свой, навряд ли более добровольный, полет восемнадцать лет назад?)
– Конечно, – сказал я, – нас в Фельсенгрюнде это никак не заденет, что бы там ни происходило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50