Я словно воспарил в крылатых сандалиях Меркурия.
– Я польщен, милорд.
– Польщен?! Да тебе надо за это пожаловать титул!
– О, ваша светлость.
– Изумительное творение.
– Как вам сходство?
– Сходство?
– Только Арчимбольдо удавались подобные превращения, если вы простите мне это бахвальство.
– Что за сходство?
Герцогу так понравилась картина, что он даже забыл, как целый час позировал мне для портрета. Теперь радость отлила от его щек вместе с кровью. Невидимая рука стерла восторг с его лица. На секунду он превратился в человека из глины.
– Это что, я?
– Да, в общем.
– Это какая-то шутка?
– В каком-то смысле, ваша светлость. Это аллюзия на широту ваших познаний.
– Эта мертвечина? Она и на человека-то не похожа. А вот эта штука что означает?
– Бородавку. Застежку то есть.
Герцог оглянулся. Он так привык к присутствию придворных, что нуждался в поддержке со стороны.
– У меня нет слов, – сказал он. – Какой труд и так бездарно потрачен. Видимо, тебе показалось мало, что ты обманул меня насчет императора. Так или иначе, я этого не потерплю.
Альбрехт Рудольфус развернулся и пошел прочь. Я побежал следом за ним.
– Чем я вас обидел, милорд?
Но герцог уже утонул в полутемном колодце лестницы.
– Сам подумай над этим вопросом. Когда найдешь ответ – если в этом действительно есть необходимость, – отыщешь меня в кабинете. И не забудь извиниться.
Дверь между нашими мирами (крепкая, как граница между сознанием моего патрона и моим собственным) открылась и тут же захлопнулась.
Когда я вернулся к себе в мастерскую, мои помощники разбежались. Час, а может, и два я провел в тумане замешательства. Потом мое внимание привлек тихий шорох, словно скреблась мышь. Звук шел из комнаты учеников. Они спрятались там и слушали, ожидая услышать от своего малорослого хозяина вопль ярости. Я не спугнул и не выбранил их. Я рассматривал свое творение и постепенно начал понимать. Лишенная солнечного света, картина сделалась мрачной, словно ее присыпали пеплом. Чем больше я на нее смотрел, тем сильнее замечал – с нарастающим отчаянием, – что я нарушил Закон Характерных Деталей. Полотно казалось великолепной имитацией стиля Арчимбольдо; но из живописной выпечки испарился сам герцог. На картине Мастера этрусский бог Вертумн сиял, пугающе живой, словно еще секунда – и он вырвется в мир живых. Однако в той, оригинальной, картине оставалась и частица человеческого: что-то от самого императора. В моей имитации не сохранилось и искры жизни. Это был угрюмый портрет, механическое подобие, беглец из Преисподней мертвых объектов. Неудивительно, что Альбрехт Рудольфус так его возненавидел. Библиотекарь был стерилен. Его книги захлопнуты, глаза слепы – он не способен ничего породить.
Плевать, решил я. Плевать на невежество. Плевать на его затуманенные глаза, которые ничего не видят за пеленой самолюбования.
– А как насчет зверинца? – внезапно спросил Адольф Бреннер. Он перестал мерить комнату нервными шагами и, заботливо нахмурившись, оперся о спинку моего стула.
– Чего?
– Купите ему животных. В конце концов, если они ему не понравятся, в этом хотя бы не будет вашей вины.
– Какая глупая мысль, – сказал я.
Через неделю план был готов. Забудьте всякие разговоры о разногласиях: Империя была наводнена рыкающими, порхающими и чешуйчатыми тварями, живыми диковинами, которые разнообразят и оживят герцогский мавзолей. (Альбрехт Рудольфус проводил слишком много времени, рассматривая объекты неодушевленные.) Взяв за образец пражские Королевские сады, я быстро убедил своего недоверчивого патрона выдать мне средства на закупку животных и откомандировать меня с надлежащим количеством солдат, грузчиков и помощников для совершение оной закупки.
Конечно, поездка была безрассудством. Северяне уже бряцали оружием: для того, чтобы защитить протестантского короля Богемии или восстановить власть верного Папе императора, создавались самые противоестественные союзы. И хотя огонек войны уже тлел (и вскоре, по мере того, как начнут раздуваться мехи Истинной Религии, он превратится в ревущее пламя), я в спешке оставил Фельсенгрюнде, желая хотя бы на несколько недель вырваться из ядовитой атмосферы замка.
Наша цокающая кавалькада уже добралась до солнечных пригородов Оберзее, когда я ощутил, что моя душа воспарила на крыльях. Я дышал легко и свободно, словно с груди сняли камень. Путешествия всегда поднимали мне настроение (особенно когда за все платил кто-то другой), и я беспечно болтал с подчиненными. Если они и сомневались в моей руководящей роли, то держали свои сомнения при себе, потому что я каждый день менял наш маршрут, надеясь найти что-нибудь в пути. Никто из моих знакомых из внешнего мира не мог мне помочь в этом деле. Я не знал, что стало с Ярославом Майринком во время пражских событий; Людольф Бресдин вскоре завершит свой земной путь в Нюрнберге, и семья не дождется его возвращения; только Георг Шпенглер переживет смутные времена, чтобы сохранить мои письма и поразительную – хоть и не всегда цензурную – биографию, которую они содержали; но сейчас он не мог мне помочь.
Я не хочу утомлять вас описанием своих путешествий или повторять бесчисленные разговоры с трактирщиками (которые опирались на прилавок и смотрели сверху вниз на мой яркий плюмаж) о том, как мне разыскать торговцев интересующим меня товаром. Сдуру я повернул внутрь материка, хотя порты Италии (нет, нет, только не это) или Голландии наверняка были просто забиты всякими экзотическими животными, измученными морской болезнью.
Но своим последним широким жестом госпожа Фортуна подарила мне целый зверинец.
Карл фон Лангер, девятый граф Ульмский и весьма беспутный дворянин, в погоне за алхимическими доходами собрал прискорбную коллекцию долгов. Я узнал о его денежных затруднениях от одного опрометчивого пьянчуги, графского лакея, которого недавно уволили из экономии, что побудило его напиться до дурноты в придунайской таверне.
Я не верил своей удаче (эту способность я сохраню еще долго после того, как расстанусь с искусством) и, боясь опоздать, поднял на ноги своих носильщиков и поспешил в графскую усадьбу.
У ворот нас встретил один из кредиторов Лангера, тучный мужчина в шубе с медвежьим воротником и с окороками вместо рук. Уставившись налитыми кровью глазами на мои губы, он проникся моими проблемами и отвел к сетчатым загонам, стоявшим в густом хвойном лесу. Глухой верзила подобрал в шелестящей траве какой-то камень и сунул его мне под нос. Из камня высунулась морщинистая голова.
– Иисусе, что это?
– Дуду.
– Я должен его купить?
– Дуду бесплатно. Все остальное… – Его свободная ладонь сжалась в кулак и открылась шесть раз. Когда расчет завершился, в этой влажной клешне утонула моя рука.
Я приобрел двух бразильских черепах, четырех длиннохвостых попугаев из Малой Азии, пару павлинов, печального удода и облезлого бурого медведя, которого вроде бы поймали в баварских лесах, но при этом он начинал плясать каждый раз, как кто-нибудь бил в барабан. Мои помощники носились и падали, глотая помет и опилки, в попытках изловить павлинов; визгливые попугаи исклевали им все пальцы; медведь рычал и бил по цепи, накинутой на шею, всей тяжестью своего зада выступая против переселения из привычного грязного вольера, пока голод и перспектива заполучить ветчины на обед не заманили его в клетку. Ближе к вечеру, когда все животные были благополучно рассажены в клетки, мои помощники принялись охать, вздыхать и жаловаться на раны. Но их обиженные взгляды отражались от моих щек, никоим образом не задевая меня. Я был ужасно горд собой – ведь от кредиторов безумного графа Ульмского я получил такое редкое и диковинное создание, о котором не мог и мечтать.
Это был самец дронта, оставшийся от пары, присланной в Геную голландскими купцами. Я был безмерно доволен сей бескрылой животиной и укрепил его клетку дополнительными прутьями, чтобы она не пробилась наружу при помощи своего жуткого клюва.
– Страшная штука, – услышал я голос одного из сопровождающих. – Наверное, он им сможет пристукнуть даже лису.
– Или ребенка.
– Если захочет.
В первый же вечер, когда мы расположились на отдыху костра, дронт (или додо, как его называют некоторые) доказал свою способность развеселить даже самого мрачного из зрителей. Дронт – что-то вроде голубя-переростка, страдающего головной болью, – каркал, как ворона, и теребил прутья клетки языком цвета запекшейся крови. Один из молодых грузчиков приоткрыл дверцу и запустил внутрь мышь-полевку.
– Он ее съест, – заявил его приятель.
– Ставлю пфенниг, что нет.
– Стало быть, бьем о заклад.
Мышь, слишком напуганная, чтобы пищать, нашла убежище под гузкой птицы, которая этого даже и не заметила. Дронт ковырялся клювом в грудных перьях; потом он помахал бесполезными огрызками крыльев, моргнул – и сел прямо на мышь.
– Ух ты! – удивились носильщики. Дронт, изумленный не меньше, встал и принялся смотреть себе под ноги, как человек, изучающий свой стул. Он попятился, чтобы лучше видеть, и погрузил шпору в мышиное брюшко.
– Ну! Что я тебе говорил?
Дронт понюхал мышь, внутренности которой вывалились, как губы феи.
– Это он не специально, – сказал второй носильщик. Дронт задумчиво наклонил голову, а потом, явственно хрустнув позвонками, схватил мышь клювом. Раздался тонкий писк. Первый парень протянул руку за выигрышем. Но дронт не съел неожиданную добычу: он выронил мышь на пол и тотчас же забыл о ее существовании.
Увидев печальный исход этого эксперимента (и опасаясь, что в одно прекрасное утро мне скажут, что попугай подавился кровяной колбасой или удода задушил хорек), я приказал своим подручным не притрагиваться к животным. За день мы одолевали немалое расстояние. Мои люди шли пешком за груженой телегой, а я ехал верхом на осле. В полдень и ближе к вечеру престарелый медведь усаживался на задницу, словно двоечник, оставленный в наказание в классе после уроков, и наблюдал, как я ковыляю от клетки к клетке, разнося корм, который мне присоветовал безутешный служитель графа Ульма. Я был уверен, что, доставленные в сохранности, эти экзотические животные восстановят веру герцога в мои достоинства и что он снова прислушается к моим уверениям в том, что моя единственная забота – обеспечение его счастья.
Когда мы добрались до зеленых крепостных стен замка Фельсенгрюнде, стояла непривычная жара. Подъем на гору с тяжелым, копошащимся грузом был медленным и трудоемким. Лошади напрягались изо всех сил; возницы понукали коней и потели; болтливые попугаи, казалось, неимоверно размножились в узком ущелье. Уже после перевала Богоматери дорогу обступили немытые дети: рахитичные доходяги, покачивавшиеся на тонких ножках. Я позволил своим сентиментальным спутникам выставить напоказ птиц, медведя и пугливых черепах – на потеху этим детишкам. Наконец мы взобрались на знакомый холм – гремя клетками и соря перьями (а медведь в своей клетке печально попукивал) – и прибыли под стены замка, которые за три месяца нашего отсутствия успели помыть и подновить.
Альбрехт Рудольфус вновь улыбался при виде меня. Он был одет в мантию Ордена и льняной камзол с шелковой вышивкой, очень нарядный и красивый. На блестящей цепи висело нечто, похожее на рубиновый кулон, который при ближайшем рассмотрении (произведенном вашим рассказчиком, пока герцог ворковал над съежившейся черепахой) оказался пузырьком с ярко окрашенной жидкостью. Герцог немного повозился с забавными попугаями, согласился, что пара павлинов просто необходима в дворянской усадьбе, и послал на кухню за мясом. Ухватив свиную ногу каминными щипцами, он вытянул руку и просунул лакомство в клетку медведя.
– Ничего, ничего, – сказал Альбрехт Рудольфус. – Он не единственный, кто теряет аппетит после долгой дороги. Чего-то удод такой грустный, ему нужно дупло, чтобы он устроил себе гнездо. Я надеюсь, вы подрезали ему крылья, а то ведь он может и улететь. А здесь у нас… Господи Боже!
Дронту уже нездоровилось. Даже смотритель зверинца в самом Ульме не знал, чем его надо кормить. Голландцы продали вместе с птицей два мешка загадочной тропической ягоды, высушенной на соленом морском воздухе, но их семена не взошли, как предполагалось, после путешествия через дронтовы кишки, и мне пришлось взять птицу без единого зернышка – вернее, ягодки, – ее любимой еды. Объясняя это герцогу, я размышлял о своей ответственности. Пока что моей единственной заботой в жизни было мое собственное выживание. А теперь от моей доброты зависели жизни других тварей Божьих.
– Замечательный подарок. Молодец, Томмазо. Герцог погладил меня по голове.
Но прежде чем я успел ответить на его благодарность, он развернулся и побрел обратно к библиотеке искусств.
– Ваша работа, – сказал я слугам и подбоченившимся грузчикам, – еще не закончена. С сего дня двор перед банкетным залом становится герцогским зверинцем.
Меня потрясло ощущение возвращающегося могущества! Томмазо Грилли достаточно было лишь породить идею, и она сразу же начала воплощаться. Я чувствовал – как другие, наверное, чувствуют признаки зарождающейся любви, – что пришел подходящий момент для того, чтобы эфемерная идея стала принимать материальные формы: то, что жило лишь в воображении, вскоре приобретет плоть и зримую форму при помощи пары-тройки дюжин рабочих рук.
Адольф Бреннер вышел из своей мастерской, отряхивая грязную робу. Он спросил меня, как мне нравится состояние герцога.
– Великолепно. Пока меня не было, ты не показывал ему свои автоматы?
– Нет, конечно, нет.
– Но они ведь готовы?
– Осталось всего ничего: пара мазков краски. Ты куда?
– Ты можешь гордиться своими достижениями, Адольфо. Заводные дети. Маленький подвиг инженерии.
Я весело шагал, несмотря на ноющие после долгого сидения на ослиной спине ноги, к герцогу, который ждал меня – весьма вероятно, с бутылкой хорошего рейнского, – в святая святых, у себя в кабинете. Изобретатель схватил меня за воротник.
– Слушай, Томмазо, появился новый…
– …задор в походке герцога?
– Твое отсутствие в Фельсенгрюнде…
– …вдохнуло новую жизнь в нашу дружбу? Ты совершенно прав, дорогой Адольфо.
Глухой и самодовольный, я шагал в сторону библиотеки. Снаружи она выглядела как обычно. Стражник у входа вытянулся по струнке. Я поприветствовал его ленивой улыбкой и прошел мимо.
Внутри библиотеки, где раньше были статуи и гравюры, теперь зияла дыра с разбросанными там и тут кучами песка, грудами кирпича и строительным инструментом.
– Что… Что это такое?
– Вот об этом я и пытался тебе рассказать. Герцог переносит сюда свои покои. В библиотеку искусств.
– Не посоветовавшись со мной?
– Герцогиня даже не приходит сюда, чтобы посмотреть, как продвигается работа. Она считает это богохульной тратой времени и денег. Они формируют вокруг нее свой союз, Томмазо. Она стала воплощением их недовольства.
– Кто, – спросил я, – Кто?…
– Винкельбах, разумеется. Потом его брат и Грюненфельдер и все писари из казначейства и канцелярии.
– Нет, я спрашиваю: чья эта затея?
– А-а… – Адольф Бреннер вдавил подбородок в розовые (кладки шеи. Я с трудом верил своим глазам и поспешил убедиться, что мои работы по-прежнему на своем месте в Камергалери (где под портретом высокомерного предка валялись скульптуры) и в хранилище гравюр, где почти все мои эротические миниатюры были разбросаны тупыми строителями, безразличными к прекрасному. Как мог герцог мне улыбаться, зная, что все мои труды уничтожены и свалены, как мусор, оставленный наводнением, по углам библиотеки? Моя самодовольная походка превратилась в боевой марш. Я откинул полог гобелена и нажал на рычаг двери в тайную комнату. Сейчас я спрошу у него, кому я обязан всем этим ужасом?
Герцог был не один. Сперва я не разглядел обладателя густого баса, чей монолог прервало мое появление: герцог как раз закрывал мне обзор.
– О, Томмазо. Ты уже видел перестройку, которую я заказал?
– Это наш гость? Кто он?
– Уже не гость, он теперь здесь живет. Его зовут Джонатан Нотт. Предсказатель, изобретатель, алхимик, – произнес герцог с расстановкой ярмарочного глашатая и сделал шаг в сторону, представляя этого человека моему взору.
Природа одарила Джонатана Нота поразительными сине-зелеными глазам, и он очень умело пользовался этим даром. Он явно гордился ими, как и длинными, черными, изогнутыми ресницами. А может быть, все дело было в выразительном прямом носе, мясистый кончик которого опускался ниже ноздрей, или в высоком лбу мыслителя под шапкой спутанных каштановых волос – такой лоб говорил об уме недюжинном, подобном мощному пламени, которое в любой момент может обрушиться на тебя и сбросить с высот, как Икара, опаленного солнцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50