Время от времени из моей груди вырывался тяжелый вздох. Это был мой пятый день в Фельсенгрюнде, и новизна первых впечатлений начала тускнеть.
Мне выделили крошечную келью в восточном крыле замка, над помещениями для прислуги, где я дремал, нес всякую чушь и бодал лицом подушку, дожидаясь момента, когда смогу запить парой глотков пива грубую еду, которую мне приносили угрюмые и подозрительные поварята. На третий день я перестал надеяться, что меня вызовут, и начал исследовать – без разрешения, на свой страх и риск – так называемый Большой дворец: старинный каменный лабиринт, в котором за закрытыми дверьми слышались голоса, и звук шагов разносился по коридорам, в которых, судя по всему, давно не ступала нога человека. Я беспрепятственно заходил (предоставив Историю латинским призракам) в обшитую дубом галерею Большого дворца и заглядывал в Палату собраний, где пыль лежала толстым ковром, не потревоженная ничьими шагами. Но, несмотря на знакомство с лестницами и коридорами, на тайну покоев герцогини, которые герцог запер, со скорбью или облегчением, бог весть; несмотря на возможность огибать стеклянные взгляды часовых и взбираться на крепостные стены, откуда я рассматривал дерн, пурпурные горы и скромные лодки, скользившие по глади Оберзее; несмотря на кажущуюся свободу, я пребывал в тревожной неизвестности. Меня никто не навещал, кроме слуг. Я не решался приблизиться к Мартину Грюненфельдеру, высокому и угрюмому оберкамергеру (последнему представителю благородной дворянской фамилии), который раздавал приказы челяди; я не мог обратиться к косматому казначею, Вильгельму Штрудеру, который жевал за конторкой гусиные перья и частенько с решимостью сварливой карги выбегал из норы своей канцелярии, чтобы отругать помощников и слуг. Что касается моего Альбрехта – или скорее маркиза, – он был постоянно занят, участвовал в совещаниях в герцогских покоях (откуда уже давно не тянулись нити управления) или молился в дворцовой часовне о скорейшем окончании – тем или иным образом – болезни его отца.
Мое предназначение, причина прибытия, никому не сообщались. Судя по тому, как подбирались при моем появлении локти придворных, поклонников у меня здесь появилось немного. От презрительных взглядов волосы у меня на затылке становились дыбом; уши горели от подслушанного или выдуманного злословия.
– Герр Грилли, не так ли?
Я шел по галерее, погруженный в свои мысли. Услышав свое имя, я с удивлением обернулся.
– Да?
Человек в ветхой мантии приподнял шапочку, обнажив лысую веснушчатую макушку. От него пахло уксусом.
– Я Альтманн, – представился он. – Теодор Альтманн, к вашим услугам. – Его нос был так похож на грушу. Сходство было таким полным, что даже глубокая морщина между бровей могла сойти за черенок. Перезрелый нос, казалось, давил на губы, от которых осталась лишь бледная полоска между седыми усами и выступающим подбородком. Белесые слезящиеся глаза изучали мое лицо, без сомнения, делая схожие открытия. – Вижу, вы рассматриваете портреты, – сказал Альтманн. На деревянной загородке, преграждавшей путь в покои герцогини, было два рисунка: неумелые подобия с восковыми лицами, у которых не было даже блеска в уголках глаз, в расплывчатой одежде с мешаниной линий, призванных, без сомнения, изображать изгибы и складки. – Это наша светлой памяти покойная герцогиня. А это, – он указал на черного лохматого человека-быка, – герцога в… хм… лучшие времена. – Теодор Альтманн яростно почесал голову под шапочкой. – Вы… вы из Флоренции, как я понял?
– Я родился во Флоренции. Но с тех пор я много где жил. А вы?
– Из Фельсенгрюнде, здесь родился и вырос. Здесь, в городе. Разумеется, в свое время я много путешествовал. Вы… м-м-м… дружны с маркизом. – Вежливая улыбка исчезла; нос-груша сморщился. – Он, он… как вы… что… м-м-м… что вас… – Я решился приподнять бровь в ожидании окончания фразы. – Я хочу сказать, зачем вы здесь?
– Я и сам начинаю задаваться этим вопросом. Старик раздосадовано крякнул. Я пытался понять, кто
это, писарь из канцелярии? Или шпион из казначейства, где опасались, что теперь им придется выплачивать дополнительное жалованье? Я решил не обращать внимания на его вопросы. Меня, однако, удивило присутствие здесь этих портретов, явной и значительной связи которых с моим собеседником я не заметил.
– Могу я спросить, герр Грилли, сколько вам лет?
Я сказал. Теодор Альтманн облизнул щеки изнутри, словно нащупывая крошки во рту.
– В том же возрасте, – сказал он, – я поступил на службу.
– И какая это была служба?
– Верная, молодой человек.
Теодор Альтманн обуздал коней своего гнева и шутливым фальцетом пригласил меня прогуляться по замковым стенам. Мы шли – Альтманн на солнце, ваш рассказчик в зубчатой тени – над Гроссе-Вайденланд. Несмотря на настойчивые расспросы, старик ничего не узнал о моей профессии; я же, пользуясь его тягой к откровенности, выпытывал информацию у него.
Оказалось, что между герцогами и их наследниками сохранялось традиционное соперничество. Сегодняшний венценосец – к которому Альтманн испытывал неразделенную любовь – никогда не выказывал особой привязанности к своему сыну. Я спросил, не была ли тому причиной ранняя смерть герцогини вскоре после рождения маркиза.
– Вон, видите там, – сказал Альтманн, переведя разговор на другую тему, – эта крыша. Это дом моих родителей. Там я родился.
У южного бастиона замка Фельсенгрюнде я узнал о склонности герцога к неким «низкородным» – привозным фаворитам, как именовал их Альтманн с ноткой раздражения в голосе, каковую я постарался не заметить, – которая превосходила любовь к своей плоти и крови, к своему сыну. Худшим примером служил Иосия Кох, конюший, доросший до лакея, который склонил свою юную красоту перед страстью герцога. Возмущение Винкельбахов и Грюненфельдеров не знало предела.
– Наши правящие фамилии, – заключил Альтманн, – не привечают выскочек.
Севернее сторожки, когда мы подошли к главной башне – миниатюрному Далибору – и Теодор Альтманн показал мне Вергессенхайт-штрассе («…по которой преступники идут к забвению»), – он сообщил мне, что нос Альбрехта был сломан самим герцогом, его отцом.
– Это общеизвестно, хотя я забыл, в чем была вина мальчика.
Наша прогулка завершилась, и Теодор Альтманн снова набросился на пустынную вошь на своей голове. Он раздраженно спросил меня:
– Как вам показались расписные панели в герцогской библиотеке?
– Вы про дикарей?
– Да, про… хм… ну, не то чтобы дикарей…
Я разгадал тайну Теодора Альтманна и необдуманно высказал свое мнение о его живописи.
На две недели фельсенгрюндский двор, казалось, затаил дыхание. Разговоры, подслушанные мной во время блужданий по замку, касались всяких банальностей и не затрагивали тему болезни герцога. Пока был неясен ее исход, все выжидали, не решаясь ничего предпринять.
Как-то утром я получил приглашение от Мартина Грюненфельдера, оберкамергера, посетить смотр герцогских войск на главной площади. С беспокойством и немалым волнением я оделся в свой лучший нюрнбергский костюм – в камзол из тафты – и присоединился к очереди придворных и сопровождающих, которая уже собиралась перед часовней. От сторожевой башни на Вайдманнер-платц послышался топот марширующих солдат. Теодор Альтманн, оскорбленный придворный художник, подбежал ко мне, непричесанный, со сбившимся набок воротником.
– А такое часто бывает? – прошептал я его локтю.
Теодор Альтманн как будто меня и не слышал. Я повторил свой вопрос, и он замахал на меня перепачканными тушью руками, чтобы я замолчал. Показались стражники. Это был небольшой отряд, человек тридцать (среди них я узнал моего друга Клауса), облаченных в легкие доспехи, с пиками и алебардами в руках. Они чеканили шаг в такт барабанному бою. Барабанщиком был тощий мальчонка. Войско возглавлял младший брат моего врага, Максимилиан фон Винкельбах, в шлеме, украшенном пышным плюмажем, словно он только-только вернулся с победоносной войны со страусами.
– Стой, раз-два! – Стражники остановились довольно слаженно (только последние четверо врезались друг в друга) и повернулись. Максимилиан фон Винкельбах явил собравшимся свое каменное лицо и поднял меч, приветствуя зрителей, при этом он чуть не рассек себе нос. Потом показалась свита герцога, без фанфар за неимением таковых. Сердце бешено заколотилось у меня в груди, когда я увидел своего патрона, элегантно одетого на военный манер, в ботфортах из кордовской кожи. Его сопровождали наперсник герцога Иосия Кох, оберкамергер Мартин Грюненфельдер, обер-гофмейстер, мой любимец Винкельбах и двое престарелых медиков, чья дряхлость свидетельствовала явно не в пользу их профессионализма. Герцогский паж – женственного вида мальчик, скуластый и надменный – катил перед собой кресло, а в кресле, почти полностью скрытый под турецким ковром, сидел человек, который сразу же приковал к себе всеобщее внимание.
Сначала мне показалось, что герцог, недовольный бугром на подушке, копается за спиной, пытаясь поправить ее или вытащить; он был как-то неестественно скрючен и свешивался вправо. Когда-то это тело было могучим и крепким, портрет Альтманна не врал; но теперь мышцы стали тем грузом, который сломал хребет его духу. Одетый в черное, словно в трауре по своей жизни, герцог Альбрехт ХІІ Фельсенгрюндский подъехал к своим солдатам, колеса его каталки чирикали, словно воробьи в кустах. Он выглядел таким несчастным: когда кресло ехало вдоль ряда стражников, Иосии Коху приходилось поворачивать голову герцога. Я не слышал его комментариев по поводу внешнего вида солдат, кажется, их не слышали и сами солдаты, поэтому Иосии Коху приходилось переводить. Это унижение бесило герцога. Правым кулаком, в котором еще оставалась какая-то сила (возможно, остатки той самой силы, что сломала нос моему покровителю), он врезал по подлокотнику кресла. Барабанная дробь постепенно замедлялась, и когда герцог достаточно насмотрелся на свое войско, он повернулся к гражданскому строю. Придворные засуетились и вытянулись по струнке.
– Аэт-то?
– Ты же знаешь герра Альтмана, отец.
– То этт? Рядмсним!
Его взгляд был бессмысленным, словно стеклянным; слезящиеся глаза были на одном уровне с моими. Голос, когда-то звучный, теперь стал натужным и хриплым, как ржавый насос.
– Меня зовут Томмазо Грилли, к вашим услугам.
– Сверчок?
– Нет, отец, – Грилли. – Альбрехт, мой Альбрехт, с которым я после приезда не перекинулся ни единым словом, посмотрел на меня с заговорщическим видом. – Это мой друг, отец.
– Оже гарлиг.
– Друг из Нюрнберга. Весьма почтительный молодой человек.
– Чётоф гарлиг.
Я так и не понял: ему не понравился лично я или это сказывалась болезнь и общая усталость от жизни?
– Чё он зись деает? Брех, скжи, чё он зись деает?
– Он мой учитель, отец. Мой учитель латыни. Яростный огонь в глазах герцога тут же потух: его интерес
угас, и паж покатил кресло дальше. Я остолбенел.
– Учитель латыни?
– Учитель латыни?
Когда я возвращался в свою спальню в южном крыле, по дороге меня нагнал Теодор Альтманн – и навис надо мной, словно хотел опрокинуть.
– В детстве ему уже преподавали латынь, я знал его учителей, это были мои друзья. С чего бы он взялся за латынь теперь?
Я ускорил шаг к Вергессен-штрассе, пытаясь уйти от него.
– Отвечай. Почему ты такой скрытный?
– Я не скрытный, герр Альтманн. Вы слышали, что сказал маркиз. – Взопревший, воняющий уксусом Альтманн так сильно карябал лысину, что его шапка упала на пол. – Вы живете здесь, в замке? – спросил я.
– Живу? Хм… ну да, раньше – да…
– Ах, раньше. И, надо думать, за мной вы идете из-за ностальгии? Вы ведь живете на конюшне.
– Рядом. Я живу рядом с конюшней…
– Тогда у вас нет причины идти следом за мной, не так ли?
Теодор Альтманн не выдержал. Его стариковский нос побагровел, а губы, наоборот, побелели. Он принялся осыпать меня упреками на беглой латыни. Я не сумел ответить тем же (не моя вина, что у Альбрехта не хватило воображения ни на что другое) и вместо этого огрызнулся на ломаном немецком.
– Я именно тот, – сказал я, – кого вы всегда боялись.
– Да? – спросил Альтманн. – И кто же?
– Я художник. Я фаворит маркиза. А как к вам относится будущая власть?
Не ожидая ответа, я оставил своего остолбеневшего оппонента под окнами бывших покоев герцогини и отправился к себе.
Днем, надеясь развеять скуку, я решил сходить в город. Не представляя, что там может быть для меня интересного (кроме родительского дома одного известного вам художника), я, перебирая оставшиеся в кармане монеты, надеялся найти там развлечения определенного толка, тяга к которым была на время подавлена вследствие длительной тряски в седле.
У ворот дежурил добрый солдат Клаус. Я думал, что он пропустит меня без всяких проблем. Вместо этого я уперся в его мозолистую ладонь.
– Мне казалось, что ты тут стоишь, чтобы не пускать людей внутрь, – пошутил я.
– Простите, сударь. Я вынужден спросить, куда вы направляетесь.
– На прогулку. Представляешь, Клаус, моя нога еще не ступала на траву Фельсенгрюнде.
Но Клаус даже не улыбнулся.
– У меня четкий приказ. – Приказ?
– Мне запретили вас выпускать.
Сперва я испугался, что вызвал неудовольствие больного герцога. Может быть, после смотра у них с маркизом случилась какая-то перепалка насчет меня, чётофа гарлига? С маркизом связи по-прежнему не было, но, по слухам, он никогда не перечил отцу. Была ли его неприязнь проявлением сыновнего долга? Я – в последний раз в жизни – начал сомневаться в постоянстве своей удачи.
Через две недели после моего столкновения с исполнительным Клаусом меня поспешно призвали в герцогские покои. За мной пришел сам Иосия Кох, истлевшая краса расцвета силы Альбрехта XII.
– Он что?… – спросил я. – Как мне одеться?
– Ради всего святого, просто идите за мной, – проговорил он со слезами в голосе.
Я последовал за ним в помещения для прислуги, где перешептывались повара и служанки. Иосия Кох не обращал на них внимания – он по-прежнему заливался слезами и что-то бормотал себе под нос. Вместо того чтобы обойти Большой дворец, мы срезали путь через казнохранилище и вышли на улицу.
Замок охватила показная печаль. Слуги кланялись нам с подобающе скорбным видом и продолжали болтать. Специально выстиранные по такому случаю платки прикладывались к сухим глазам. Из вестибюля Большого дворца мы прошли прямо в герцогские покои. Как и во дворцах более знатных фамилий, в Фельсенгрюнде к трону приближаешься постепенно: только самые высокопоставленные вельможи допускаются в тронный зал, а те, кто рангом пониже, толпятся в приемных. В последний раз, когда мне довелось оказаться в таких политических обстоятельствах, за мной гналась толпа стражников. Теперь мне на пятки наступали одни лишь взгляды.
В первой приемной, куда не проникал солнечный свет, согласно дворцовой иерархии, собралась прислуга: каменщики, плотники и лакеи стояли ближе к двери во вторую приемную, а служанки, конюшие и посудомойки теснились у дальней стены. Когда мы входили во вторую приемную, стражники отдали нам салют. Яркий огонь в камине заменял собой солнце, обогревая старые кости служителей более высокого ранга: казначейских писарей, стрельцов в сапогах со шпорами, поваров из банкетного зала, стряхивавших с фартуков муку. Я впервые увидел серповидные усы шерифа, кровожадного франта, который стоял у очага и беседовал с тройкой парней совершенно злодейского вида. При появлении Иосии Коха все напускали на себя скорбный вид. Но их притворная печаль не шла ни в какое сравнение с его истинным горем. Какая-то предприимчивая дама попыталась завыть, но быстро одумалась. Я ощущал всеобщую враждебность и был рад уйти от этой толпы – в Риттерштубе, Рыцарский зал, где происходили официальные аудиенции.
– Кох, что происходит?
– Почему нас не пускают?
– Мы уже два часа тут стоим!
Благородная публика не ограничивалась немыми упреками. Когда они поняли, что я – полное ничтожество, если судить по рассказам Винкельбаха, – допущен в святая святых раньше них, раздались вопли негодования. Мартин Грюнен-фельдер топнул ногой, как избалованный ребенок. Потрясенный казначей тряхнул гривой, рассыпая счета и расписки. Даже обергофмейстеру пришлось ждать своей очереди с холодным блеском ненависти в глазах.
В пустой приватной приемной Иосия Кох отослал последнего стражника. Прекрасный паж открыл двери герцогской спальни, и лицо у него было отнюдь не заплаканным.
Внутри было темно. Глаза постепенно привыкли к полумраку, и я разглядел кровать под балдахином, ставшую катафалком для окоченевшего трупа. Альбрехт, вцепившийся в простыню, молился у смертного ложа отца.
– Томас Грилли, – прошептал Иосия Кох, словно слишком громкие звуки могли потревожить покойного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Мне выделили крошечную келью в восточном крыле замка, над помещениями для прислуги, где я дремал, нес всякую чушь и бодал лицом подушку, дожидаясь момента, когда смогу запить парой глотков пива грубую еду, которую мне приносили угрюмые и подозрительные поварята. На третий день я перестал надеяться, что меня вызовут, и начал исследовать – без разрешения, на свой страх и риск – так называемый Большой дворец: старинный каменный лабиринт, в котором за закрытыми дверьми слышались голоса, и звук шагов разносился по коридорам, в которых, судя по всему, давно не ступала нога человека. Я беспрепятственно заходил (предоставив Историю латинским призракам) в обшитую дубом галерею Большого дворца и заглядывал в Палату собраний, где пыль лежала толстым ковром, не потревоженная ничьими шагами. Но, несмотря на знакомство с лестницами и коридорами, на тайну покоев герцогини, которые герцог запер, со скорбью или облегчением, бог весть; несмотря на возможность огибать стеклянные взгляды часовых и взбираться на крепостные стены, откуда я рассматривал дерн, пурпурные горы и скромные лодки, скользившие по глади Оберзее; несмотря на кажущуюся свободу, я пребывал в тревожной неизвестности. Меня никто не навещал, кроме слуг. Я не решался приблизиться к Мартину Грюненфельдеру, высокому и угрюмому оберкамергеру (последнему представителю благородной дворянской фамилии), который раздавал приказы челяди; я не мог обратиться к косматому казначею, Вильгельму Штрудеру, который жевал за конторкой гусиные перья и частенько с решимостью сварливой карги выбегал из норы своей канцелярии, чтобы отругать помощников и слуг. Что касается моего Альбрехта – или скорее маркиза, – он был постоянно занят, участвовал в совещаниях в герцогских покоях (откуда уже давно не тянулись нити управления) или молился в дворцовой часовне о скорейшем окончании – тем или иным образом – болезни его отца.
Мое предназначение, причина прибытия, никому не сообщались. Судя по тому, как подбирались при моем появлении локти придворных, поклонников у меня здесь появилось немного. От презрительных взглядов волосы у меня на затылке становились дыбом; уши горели от подслушанного или выдуманного злословия.
– Герр Грилли, не так ли?
Я шел по галерее, погруженный в свои мысли. Услышав свое имя, я с удивлением обернулся.
– Да?
Человек в ветхой мантии приподнял шапочку, обнажив лысую веснушчатую макушку. От него пахло уксусом.
– Я Альтманн, – представился он. – Теодор Альтманн, к вашим услугам. – Его нос был так похож на грушу. Сходство было таким полным, что даже глубокая морщина между бровей могла сойти за черенок. Перезрелый нос, казалось, давил на губы, от которых осталась лишь бледная полоска между седыми усами и выступающим подбородком. Белесые слезящиеся глаза изучали мое лицо, без сомнения, делая схожие открытия. – Вижу, вы рассматриваете портреты, – сказал Альтманн. На деревянной загородке, преграждавшей путь в покои герцогини, было два рисунка: неумелые подобия с восковыми лицами, у которых не было даже блеска в уголках глаз, в расплывчатой одежде с мешаниной линий, призванных, без сомнения, изображать изгибы и складки. – Это наша светлой памяти покойная герцогиня. А это, – он указал на черного лохматого человека-быка, – герцога в… хм… лучшие времена. – Теодор Альтманн яростно почесал голову под шапочкой. – Вы… вы из Флоренции, как я понял?
– Я родился во Флоренции. Но с тех пор я много где жил. А вы?
– Из Фельсенгрюнде, здесь родился и вырос. Здесь, в городе. Разумеется, в свое время я много путешествовал. Вы… м-м-м… дружны с маркизом. – Вежливая улыбка исчезла; нос-груша сморщился. – Он, он… как вы… что… м-м-м… что вас… – Я решился приподнять бровь в ожидании окончания фразы. – Я хочу сказать, зачем вы здесь?
– Я и сам начинаю задаваться этим вопросом. Старик раздосадовано крякнул. Я пытался понять, кто
это, писарь из канцелярии? Или шпион из казначейства, где опасались, что теперь им придется выплачивать дополнительное жалованье? Я решил не обращать внимания на его вопросы. Меня, однако, удивило присутствие здесь этих портретов, явной и значительной связи которых с моим собеседником я не заметил.
– Могу я спросить, герр Грилли, сколько вам лет?
Я сказал. Теодор Альтманн облизнул щеки изнутри, словно нащупывая крошки во рту.
– В том же возрасте, – сказал он, – я поступил на службу.
– И какая это была служба?
– Верная, молодой человек.
Теодор Альтманн обуздал коней своего гнева и шутливым фальцетом пригласил меня прогуляться по замковым стенам. Мы шли – Альтманн на солнце, ваш рассказчик в зубчатой тени – над Гроссе-Вайденланд. Несмотря на настойчивые расспросы, старик ничего не узнал о моей профессии; я же, пользуясь его тягой к откровенности, выпытывал информацию у него.
Оказалось, что между герцогами и их наследниками сохранялось традиционное соперничество. Сегодняшний венценосец – к которому Альтманн испытывал неразделенную любовь – никогда не выказывал особой привязанности к своему сыну. Я спросил, не была ли тому причиной ранняя смерть герцогини вскоре после рождения маркиза.
– Вон, видите там, – сказал Альтманн, переведя разговор на другую тему, – эта крыша. Это дом моих родителей. Там я родился.
У южного бастиона замка Фельсенгрюнде я узнал о склонности герцога к неким «низкородным» – привозным фаворитам, как именовал их Альтманн с ноткой раздражения в голосе, каковую я постарался не заметить, – которая превосходила любовь к своей плоти и крови, к своему сыну. Худшим примером служил Иосия Кох, конюший, доросший до лакея, который склонил свою юную красоту перед страстью герцога. Возмущение Винкельбахов и Грюненфельдеров не знало предела.
– Наши правящие фамилии, – заключил Альтманн, – не привечают выскочек.
Севернее сторожки, когда мы подошли к главной башне – миниатюрному Далибору – и Теодор Альтманн показал мне Вергессенхайт-штрассе («…по которой преступники идут к забвению»), – он сообщил мне, что нос Альбрехта был сломан самим герцогом, его отцом.
– Это общеизвестно, хотя я забыл, в чем была вина мальчика.
Наша прогулка завершилась, и Теодор Альтманн снова набросился на пустынную вошь на своей голове. Он раздраженно спросил меня:
– Как вам показались расписные панели в герцогской библиотеке?
– Вы про дикарей?
– Да, про… хм… ну, не то чтобы дикарей…
Я разгадал тайну Теодора Альтманна и необдуманно высказал свое мнение о его живописи.
На две недели фельсенгрюндский двор, казалось, затаил дыхание. Разговоры, подслушанные мной во время блужданий по замку, касались всяких банальностей и не затрагивали тему болезни герцога. Пока был неясен ее исход, все выжидали, не решаясь ничего предпринять.
Как-то утром я получил приглашение от Мартина Грюненфельдера, оберкамергера, посетить смотр герцогских войск на главной площади. С беспокойством и немалым волнением я оделся в свой лучший нюрнбергский костюм – в камзол из тафты – и присоединился к очереди придворных и сопровождающих, которая уже собиралась перед часовней. От сторожевой башни на Вайдманнер-платц послышался топот марширующих солдат. Теодор Альтманн, оскорбленный придворный художник, подбежал ко мне, непричесанный, со сбившимся набок воротником.
– А такое часто бывает? – прошептал я его локтю.
Теодор Альтманн как будто меня и не слышал. Я повторил свой вопрос, и он замахал на меня перепачканными тушью руками, чтобы я замолчал. Показались стражники. Это был небольшой отряд, человек тридцать (среди них я узнал моего друга Клауса), облаченных в легкие доспехи, с пиками и алебардами в руках. Они чеканили шаг в такт барабанному бою. Барабанщиком был тощий мальчонка. Войско возглавлял младший брат моего врага, Максимилиан фон Винкельбах, в шлеме, украшенном пышным плюмажем, словно он только-только вернулся с победоносной войны со страусами.
– Стой, раз-два! – Стражники остановились довольно слаженно (только последние четверо врезались друг в друга) и повернулись. Максимилиан фон Винкельбах явил собравшимся свое каменное лицо и поднял меч, приветствуя зрителей, при этом он чуть не рассек себе нос. Потом показалась свита герцога, без фанфар за неимением таковых. Сердце бешено заколотилось у меня в груди, когда я увидел своего патрона, элегантно одетого на военный манер, в ботфортах из кордовской кожи. Его сопровождали наперсник герцога Иосия Кох, оберкамергер Мартин Грюненфельдер, обер-гофмейстер, мой любимец Винкельбах и двое престарелых медиков, чья дряхлость свидетельствовала явно не в пользу их профессионализма. Герцогский паж – женственного вида мальчик, скуластый и надменный – катил перед собой кресло, а в кресле, почти полностью скрытый под турецким ковром, сидел человек, который сразу же приковал к себе всеобщее внимание.
Сначала мне показалось, что герцог, недовольный бугром на подушке, копается за спиной, пытаясь поправить ее или вытащить; он был как-то неестественно скрючен и свешивался вправо. Когда-то это тело было могучим и крепким, портрет Альтманна не врал; но теперь мышцы стали тем грузом, который сломал хребет его духу. Одетый в черное, словно в трауре по своей жизни, герцог Альбрехт ХІІ Фельсенгрюндский подъехал к своим солдатам, колеса его каталки чирикали, словно воробьи в кустах. Он выглядел таким несчастным: когда кресло ехало вдоль ряда стражников, Иосии Коху приходилось поворачивать голову герцога. Я не слышал его комментариев по поводу внешнего вида солдат, кажется, их не слышали и сами солдаты, поэтому Иосии Коху приходилось переводить. Это унижение бесило герцога. Правым кулаком, в котором еще оставалась какая-то сила (возможно, остатки той самой силы, что сломала нос моему покровителю), он врезал по подлокотнику кресла. Барабанная дробь постепенно замедлялась, и когда герцог достаточно насмотрелся на свое войско, он повернулся к гражданскому строю. Придворные засуетились и вытянулись по струнке.
– Аэт-то?
– Ты же знаешь герра Альтмана, отец.
– То этт? Рядмсним!
Его взгляд был бессмысленным, словно стеклянным; слезящиеся глаза были на одном уровне с моими. Голос, когда-то звучный, теперь стал натужным и хриплым, как ржавый насос.
– Меня зовут Томмазо Грилли, к вашим услугам.
– Сверчок?
– Нет, отец, – Грилли. – Альбрехт, мой Альбрехт, с которым я после приезда не перекинулся ни единым словом, посмотрел на меня с заговорщическим видом. – Это мой друг, отец.
– Оже гарлиг.
– Друг из Нюрнберга. Весьма почтительный молодой человек.
– Чётоф гарлиг.
Я так и не понял: ему не понравился лично я или это сказывалась болезнь и общая усталость от жизни?
– Чё он зись деает? Брех, скжи, чё он зись деает?
– Он мой учитель, отец. Мой учитель латыни. Яростный огонь в глазах герцога тут же потух: его интерес
угас, и паж покатил кресло дальше. Я остолбенел.
– Учитель латыни?
– Учитель латыни?
Когда я возвращался в свою спальню в южном крыле, по дороге меня нагнал Теодор Альтманн – и навис надо мной, словно хотел опрокинуть.
– В детстве ему уже преподавали латынь, я знал его учителей, это были мои друзья. С чего бы он взялся за латынь теперь?
Я ускорил шаг к Вергессен-штрассе, пытаясь уйти от него.
– Отвечай. Почему ты такой скрытный?
– Я не скрытный, герр Альтманн. Вы слышали, что сказал маркиз. – Взопревший, воняющий уксусом Альтманн так сильно карябал лысину, что его шапка упала на пол. – Вы живете здесь, в замке? – спросил я.
– Живу? Хм… ну да, раньше – да…
– Ах, раньше. И, надо думать, за мной вы идете из-за ностальгии? Вы ведь живете на конюшне.
– Рядом. Я живу рядом с конюшней…
– Тогда у вас нет причины идти следом за мной, не так ли?
Теодор Альтманн не выдержал. Его стариковский нос побагровел, а губы, наоборот, побелели. Он принялся осыпать меня упреками на беглой латыни. Я не сумел ответить тем же (не моя вина, что у Альбрехта не хватило воображения ни на что другое) и вместо этого огрызнулся на ломаном немецком.
– Я именно тот, – сказал я, – кого вы всегда боялись.
– Да? – спросил Альтманн. – И кто же?
– Я художник. Я фаворит маркиза. А как к вам относится будущая власть?
Не ожидая ответа, я оставил своего остолбеневшего оппонента под окнами бывших покоев герцогини и отправился к себе.
Днем, надеясь развеять скуку, я решил сходить в город. Не представляя, что там может быть для меня интересного (кроме родительского дома одного известного вам художника), я, перебирая оставшиеся в кармане монеты, надеялся найти там развлечения определенного толка, тяга к которым была на время подавлена вследствие длительной тряски в седле.
У ворот дежурил добрый солдат Клаус. Я думал, что он пропустит меня без всяких проблем. Вместо этого я уперся в его мозолистую ладонь.
– Мне казалось, что ты тут стоишь, чтобы не пускать людей внутрь, – пошутил я.
– Простите, сударь. Я вынужден спросить, куда вы направляетесь.
– На прогулку. Представляешь, Клаус, моя нога еще не ступала на траву Фельсенгрюнде.
Но Клаус даже не улыбнулся.
– У меня четкий приказ. – Приказ?
– Мне запретили вас выпускать.
Сперва я испугался, что вызвал неудовольствие больного герцога. Может быть, после смотра у них с маркизом случилась какая-то перепалка насчет меня, чётофа гарлига? С маркизом связи по-прежнему не было, но, по слухам, он никогда не перечил отцу. Была ли его неприязнь проявлением сыновнего долга? Я – в последний раз в жизни – начал сомневаться в постоянстве своей удачи.
Через две недели после моего столкновения с исполнительным Клаусом меня поспешно призвали в герцогские покои. За мной пришел сам Иосия Кох, истлевшая краса расцвета силы Альбрехта XII.
– Он что?… – спросил я. – Как мне одеться?
– Ради всего святого, просто идите за мной, – проговорил он со слезами в голосе.
Я последовал за ним в помещения для прислуги, где перешептывались повара и служанки. Иосия Кох не обращал на них внимания – он по-прежнему заливался слезами и что-то бормотал себе под нос. Вместо того чтобы обойти Большой дворец, мы срезали путь через казнохранилище и вышли на улицу.
Замок охватила показная печаль. Слуги кланялись нам с подобающе скорбным видом и продолжали болтать. Специально выстиранные по такому случаю платки прикладывались к сухим глазам. Из вестибюля Большого дворца мы прошли прямо в герцогские покои. Как и во дворцах более знатных фамилий, в Фельсенгрюнде к трону приближаешься постепенно: только самые высокопоставленные вельможи допускаются в тронный зал, а те, кто рангом пониже, толпятся в приемных. В последний раз, когда мне довелось оказаться в таких политических обстоятельствах, за мной гналась толпа стражников. Теперь мне на пятки наступали одни лишь взгляды.
В первой приемной, куда не проникал солнечный свет, согласно дворцовой иерархии, собралась прислуга: каменщики, плотники и лакеи стояли ближе к двери во вторую приемную, а служанки, конюшие и посудомойки теснились у дальней стены. Когда мы входили во вторую приемную, стражники отдали нам салют. Яркий огонь в камине заменял собой солнце, обогревая старые кости служителей более высокого ранга: казначейских писарей, стрельцов в сапогах со шпорами, поваров из банкетного зала, стряхивавших с фартуков муку. Я впервые увидел серповидные усы шерифа, кровожадного франта, который стоял у очага и беседовал с тройкой парней совершенно злодейского вида. При появлении Иосии Коха все напускали на себя скорбный вид. Но их притворная печаль не шла ни в какое сравнение с его истинным горем. Какая-то предприимчивая дама попыталась завыть, но быстро одумалась. Я ощущал всеобщую враждебность и был рад уйти от этой толпы – в Риттерштубе, Рыцарский зал, где происходили официальные аудиенции.
– Кох, что происходит?
– Почему нас не пускают?
– Мы уже два часа тут стоим!
Благородная публика не ограничивалась немыми упреками. Когда они поняли, что я – полное ничтожество, если судить по рассказам Винкельбаха, – допущен в святая святых раньше них, раздались вопли негодования. Мартин Грюнен-фельдер топнул ногой, как избалованный ребенок. Потрясенный казначей тряхнул гривой, рассыпая счета и расписки. Даже обергофмейстеру пришлось ждать своей очереди с холодным блеском ненависти в глазах.
В пустой приватной приемной Иосия Кох отослал последнего стражника. Прекрасный паж открыл двери герцогской спальни, и лицо у него было отнюдь не заплаканным.
Внутри было темно. Глаза постепенно привыкли к полумраку, и я разглядел кровать под балдахином, ставшую катафалком для окоченевшего трупа. Альбрехт, вцепившийся в простыню, молился у смертного ложа отца.
– Томас Грилли, – прошептал Иосия Кох, словно слишком громкие звуки могли потревожить покойного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50