По его команде кочегары налегли на меха, чтобы раздуть огонь. Когда палачи бросили на решетку последнюю кошку, шериф пригласил на помост служанку. Под всеобщие аплодисменты головорезы помогли ей взобраться наверх, а руководитель церемонии многозначительно разгладил усы.
– Я не вижу причины, почему нельзя осуществить вашу мечту превзойти великого тезку – во всех отношениях.
Герцог разрывался между веселым спектаклем аутодафе и своим мрачным, насупленный карлой.
– О чем ты?
– Почему большие коллекции бывают только у императоров?
– Деньги, Томмазо, деньги. Фельсенгрюнде не по карману такие амбиции. Посмотри хоть на этот жалкий костер.
– Пока позволяют средства, ваша светлость, я продолжу покупать гравюры, книги и даже картины. Но есть и другие способы заполучить работы старых мастеров.
Альбрехт Рудольфус продолжал наблюдать за спектаклем, однако его слух был обращен к вашему рассказчику.
– У нас есть зачатки библиотеки, – заговорил я скороговоркой. – Я предлагаю расширить ее, заполнить диковинами и… гм… машинерией…
– Маши… чем?
– И у вас будут рисунки и картины великих мастеров: работы, открытые нашими стараниями, полотна, о которых никто не знал. Дюрер, милорд, Кранах и Бальдунг воскреснут и обретут новую жизнь в своих творениях.
Герцог облизнул губы цвета вареной сливы.
– И нам, – сказал он, – вовсе незачем извещать мир о происхождении этих шедевров?
– Вы меня поняли, ваша светлость.
Поднявшаяся на помост служанка, которая, должно быть, впервые в жизни оказалась в центре внимания, не могла сопротивляться восторгу толпы. С застенчивой улыбкой она потянула за рычаг и запустила механизм. Закрутились шестерни, зуб зацепился за зуб, и решетка, покачиваясь, опустилась вниз.
– Я смогу сделать из замка дворец, – говорил я. – И ваша слава распространится за пределы этих гор.
Толпа вопила, знать стонала от смеха, глядя, как горят кошки. Визг несчастных животных был почти и не слышен в реве человеческих голосов. Веселье охватило даже Морица фон Винкельбаха, он открывал и закрывал рот, как человек, выдувающий дымовые кольца, только вместо колец у него изо рта вырывался радостный кашель.
– Мне потребуется, – орал я, – пригласить в Фельсенгрюнде талантливых людей.
– Что?
– Таланты! Мне нужны таланты!
Кошки в нескольких дюймах над пламенем превратились в живые мечущиеся факелы. Горожане радовались возможности лапать друг друга в похотливом возбуждении. Усатый концертмейстер впился языком в ухо посудомойки; слуги хохотали, схватившись за бока. Даже когда последняя кошка затихла и на решетке осталось тринадцать тлеющих трупиков, шум не утих. Я глянул на герцога. Он зевал, прикрывая рот рукой в белой перчатке.
– Прости, – сказал он. – Это я не над твоим предложением. Напротив, оно очень даже согласуется с моими собственными идеями.
На невидимом подносе ветер принес вонь горелого мяса. Тучные дамы прижимали к носам надушенные платки и морщили носы, так что на лицах трескался слой пудры. Спрятавшись за малиновыми лепестками платка, Альбрехт Рудольфус дал подтвердил высочайшее соизволение.
– Я попрошу тебя составить детальный план, – сказал он. – И если он мне понравится – как понравилась «Книга добродетелей», – ты получишь любые необходимые средства.
12. Библиотека искусств
Сейчас мы стоим на пороге счастливейшего – самого благодатного или, если угодно, самого обеспеченного – периода моей жизни. При одной только мысли об этом провинциальном триумфе крови стоило бы взбурлить в венах, а изношенной мышце, заключенной под ребрами моего постаревшего тела, подобает забиться хотя бы с долей прежней мощи. Но тело только устало стонет. Из десяти лет на вершине славы мне вспоминаются только разрозненные эпизоды, мгновения, хранящие память о моем творении…
Гордые своей вонью обладатели дубленых рук и говора, вязкого, как лошадиная моча, конюхи не были привычны к визитам герцога на конюшню и поэтому хранили молчание – скорее настороженное, чем учтивое. Я начал свою речь, заготовленную заранее:
– Представьте себе, ваша светлость, как все это превращается во дворец искусства. Как с этих пыльных стропил свисают ваши знамена и люстры из блестящей бронзы. Да, сейчас эта крыша закопчена, как потолок преисподней, но пришлите сюда двадцать маляров с лестницами, и – вот оно! – лазоревые небеса, усыпанные золотыми звездами. – Я заметил, как конюхи пялятся на меня из-под лошадиных ног. – Возьмите, к примеру, это стойло, милорд. Вообразите на его месте альков, обитый темным бархатом, и в нем стоит кубок, вырезанный из рога единорога – или перламутра, или пурпурной тверди индийского коралла. Теперь – распахните эти двери! Здесь, в кружащемся вихре соломы… – Герцог положил ногу на ногу и с отвращением уставился на подошву своего сапога. – Гнилой соломы, ваша светлость. Здесь вообще-то… пованивает. – Не сильно ободренный герцог попытался оттереть подошву. – Эй ты… конюх! Принеси-ка ту щетку. Мне плевать, что она для лошади обергофмейстера. – Сердитый юнец залился краской и, скрючившись под локтем герцога, вычистил подошву его сапога. – Теперь… гм… распахните эти двери! Представьте в этом вихре соломы кружащиеся бальные платья дам. Пусть звон этих стремян превратится в их смех, а лошадиные хвосты пускай станут трепехом и взматами… трепетом и взмахами изящных вееров…
– Нет, женщин пускать нельзя, – сказал герцог. – Только не в библиотеку.
– Совершенно верно, милорд. Есть места, где им появляться не следует. – От невидимой соломенной пыли щекотало в носу. У меня дергалось лицо, как будто я только что выдернул волосок из ноздри. – Взгляните на этих неотесанных конюхов, – хохотнул я, – оденьте их в ливреи – эскизы которых я вам уже показывал – и подумайте о том, что целые толпы ремесленников готовы исполнить вашу малейшую прихоть.
– Здесь слишком темно, – посетовал герцог.
– Темно? Разве в Венеции не делают зеркала, чистые, как божий промысел? Эти стены слепы, но скажите лишь слово – и они прозрят. Пробить люки в крыше – для плотников это раз плюнуть.
Альбрехт Рудольфус шел по соломе, высоко поднимая ноги, как человек, бредущий сквозь волны прибоя. Он как будто советовался с ангелом у себя на плече; вытягивал шею, оглядывая крышу и пристально всматривался в темный провал конюшни, словно ища совета у теней. Я видел злость в глазах конюхов, которые, подобно маленьким рыбкам за спиной проплывшей щуки, сбились в кучу, наблюдая за сомнениями своего бледного господина. Или, может, их взгляды были устремлены на меня – на беглеца из сказок, пугало в страусовых перьях и узких сапогах, злобного гнома, угрожавшего разрушить их мир? Кони фыркали и пускали газы, роя копытами солому. Герцог Альбрехт Рудольфус рассматривал лошадь обергофмейстера: ее блестящие коричневые бока, массивную голову с влажными глазами. Потом он повернулся ко мне, и на его некрасивом лице отражалась решимость.
– Штрудер, мой казначей, волнуется по поводу расходов. Постарайся его успокоить.
У архитектора были свои сомнения. Этот практичный здоровяк вежливо внимал моим живописаниям иллюзорного дворца, сложив на груди руки и качая густой бородой. Урожденный фельсенгрюндец, он жил и работал в Аугсбурге и больше поднаторел в строительстве небольших дворцов, нежели в превращении конюшен в замысловатые лабиринты.
– Как во сне, говорите?
– Да. Вам когда-нибудь снилось что-то подобное?
– Чтобы там потеряться?
– Чтобы переходить из одного помещения в другое, не ведая, где находишься. Дворец, как заколдованный лес, где нет ничего невозможного.
– Вы хотите, чтобы я спроектировал здание, в котором легко заблудиться?
– Герцог будет знать дорогу. Нужно будет устроить тайные ходы, чтобы он мог незаметно передвигаться по всему дворцу. Я хочу, чтобы посетителям он казался волшебником. Здесь будут темные пещеры, рощи, освещенные луной, альковы, подобные тем, что бывают в…
– Герр Грилли, тут не так много места.
– Ну что ж, мы раздвинем пространство при помощи зеркал. Мы расширим его коридорами. Мы построим невысокие лестницы, и каждая комната будет чуть выше или чуть ниже соседних.
– Но вы хотите, чтобы я нарушил все принципы строительства.
– Да, если вы не против.
Архитектор поджал губы, словно обсасывая цукат.
– Эти эскизы мне напоминают кроличий садок, – сказал он.
– Вы мне льстите.
– Мне придется задействовать тридцать своих мастеров, наиболее умелых.
– Я уже распорядился, чтобы для них подготовили место.
– И я надеюсь, что герцог одобрит мои чертежи…
– Разумеется.
– …и будет платить регулярно, наличными, принимая во внимание все заказы, которые я упущу из-за отсутствия в Аугсбурге.
– Флорины вас устроят?
Архитектор кивнул и, судя по выражению его лица, уже принялся обдумывать технические детали для грядущей постройки.
– Я вам построю дворец чудес. Но я беру на себя только внешнюю его конструкцию…
– …а я позабочусь о внутреннем содержании, – добавил я.
Мы пожали друг другу руки над столом, на котором лежали мои наброски, впитывавшие жемчужный вечерний свет. Я нанял соглядатая, который следил за архитектором с самого его прибытия в крепость, и, полагаясь на полученную информацию, смог побаловать гостя бутылкой его любимого аликанте. Он выдул шесть бокалов, прежде чем я успел справиться с одним, потом развалился на кушетке и выслушал мою историю. Я честно рассказал ему все, что он хотел услышать, и заговорил про обширную коллекцию императора Рудольфа.
– Наша библиотека искусств, – сказал я, – отдаст должное его бессмертному достижению.
Люди архитектора прибыли в июне и до конца года еще дважды возвращались в Фельсенгрюнде, прежде чем проект был закончен. (Некоторые особо циничные придворные говорили, что мастера нарочно затягивают работу, поскольку здесь они ни в чем не нуждались и вообще катались как сыр в масле; строители наслаждались отменным гостеприимством, за чем следил лично Мартин Грюненфельдер, которому приказали вышвырнуть всех слуг из их комнат. Этим несчастным приходилось спать в коридорах и на лестницах, съеживаясь, подобно улиткам, от ударов сапог разбушевавшихся мастеров, когда те, пьяные вдрызг, отправлялись ко сну.) Много дней провел я на стройке, наблюдая за работой строителей, которые делали измерения, пилили доски и обменивались сальными шутками. Я завидовал тому, как они лихо размахивают молотками, и пытался представить, что должен чувствовать физически полноценный мужчина, когда он дает заслуженный отдых ноющим мышцам. Я возложил на себя обязанность снабжать их питьем. Кто знает, может быть, я пытался умиротворить призрака? Ведь я помнил, как отец тесал камни на Корсо ди Порта Романа – как он кривился от жажды, обожженный неумолимым солнцем. Я даже подавал рабочим влажные полотенца, словно пытаясь отогнать воспоминания об отце, вытирающем лоб рукой в молочном от мраморной крошки поту.
Да, признаю: я баловал приезжих мастеров, но на строительной площадке имелся и более действенный стимул к работе. Разъяренный леностью наших местных работников, которых Максимилиан фон Винкельбах чуть ли не пинками выгонял из таверн, архитектор приставил к ним мастера, сальное бульдожье лицо которого, обгоревшее на солнце до цвета вареной свеклы, намертво врезалось мне в память – и не сказать, чтобы я был этому рад.
Мастера звали Куссмауль, но все называли его Куссеманом, Целовальщиком, потому что он обожал «чмокать» нерадивых работников своим хлыстом. Его собака, злобная шавка неизвестной породы, имела зубы настолько острые, что мне иногда представлялось, как Куссеман вечерами точит ей зубы напильником. Присутствие на площадке Куссемана со свирепым Цербером у ноги служило сразу двум целям. Подчиненных он заставлял работать, несмотря на мизерную плату, а для своих аугсбургских дружков он был живым талисманом и собутыльником. По вечерам, в питейных заведениях вроде «Барашка» на Флейш-штрассе, люди заключали пари по поводу его воистину знатных способностей к поглощению напитков – что означало, что Куссеману не нужно было платить за выпивку. Он знал действенное средство от похмелья, и это были не сырые яйца или рвотный порошок: мастер предпочитал, чтобы по окончании попойки об его голову сломали березовую доску. Не раз я видел, как он пошатывался после такого лечения, пытаясь смахнуть с бровей окровавленные щепки. Друзья стояли у него за спиной, чтобы подхватить в случае чего. Но он только отряхивался, как собака после купания, и как ни в чем не бывало возвращался на стройплощадку. В детстве, как вы понимаете, я сторонился подобной компании. Но архитектор сообщил своим людям то, о чем они сами догадывались, судя по элегантности моей одежды: что я был отцом проекта, «придворным художником», «бесспорным мастером искусств» и «ученым другом его светлости герцога». Никогда прежде такого не было и никогда больше такого не будет, чтобы толпа крепких, здоровых мужчин – каждый из которых способен раздавить меня, как гнилое яблоко, – кланялась мне в унисон или ломала пыльные шапки. Даже Куссеман приветствовал меня, кивая обваренной головой и натягивая поводок своей рычащей зверюги.
Помимо уважения аугбургских строителей я наслаждался почтительностью своих учеников. Пишу «учеников», хотя я, разумеется, никогда не имел намерения сделать из этих робких мальчишек некое подобие художников. (Это были «лишние рты» из многочисленной местной дворни. В искусстве они не разбирались и отличить подделку от оригинала, конечно же, не могли. Так что с этой стороны я не опасался разоблачения.) Три мальчика посещали мою мастерскую в южной башне замка. Я обучал их простым наукам, когда-то усвоенным в мастерской Джана Бонконвенто. Они смешивали краски и предохраняли их от высыхания; учились готовить холсты, окрашивать бумагу и соединять негашеную известь с творогом для получения казеинового клея. Кое-кто все же пытался понять по моим рисункам законы перспективы или тайком проскользнуть в мой кабинет, когда я отсутствовал, – чтобы изучить мои эскизы и сравнить свои таланты с моим. Но большинство из моих подмастерьев просто были мне благодарны за то, что я даю им еду и кров, а если и поколачиваю, то нечасто и только по делу, и не стремились к чему-то большему, искренне радуясь прибытию редкой мумии из Венеции или выравнивая грунт на моих холстах при помощи акульей шкурки. Я – увы! – не учил их видеть. Я мог только молиться, чтобы они получили какую-то пользу от моей тирании и что когда-нибудь мне доведется услышать знакомое имя, которое дойдет до тосканских холмов, и произнесено оно будет с таким же благоговейным придыханием, с каким произносят имя Рафаэля или благословенного Микеланджело.
С изнуряющей медлительностью строительство библиотеки близилось к завершению, но мой патрон отказывался посетить ее до тех пор, пока не будет закончена хотя бы одна комната. Я решил пригласить в гости Людольфа Бресдина и предложил ему расписать в паре со мной стены герцогского кабинета – за немалое вознаграждение. Бресдин – супруга которого только что родила двойню – недолго думая согласился. Мы задумали изобразить любовные похождения Зевса: вооружившись кистями и красками, как когда-то в охотничьем домике в Моритцбурге и в летнем доме в Бург-Вайссинг, мы принялись живописать грозного бога в облике любвеобильного перепела, орла, быка, лебедя и золотого дождя. Когда мы начали работать, вокруг гремела стройка. Все ругательства или взрывы смеха пролетали через стропила и собирались под потолком, поэтому мы с Бресдином, как истые заговорщики, общались только шепотом. Вечером я докладывал герцогу о наших успехах – обычно это происходило в приватных покоях, и герцог сидел, погруженный в мечтания, или читал о своей доблести в «Книге добродетелей». Трудно сказать, что вернее говорило об иллюзиях моего патрона: его вера в правдивость моего живописного восхваления или его убежденность, что в это поверят будущие поколения.
– В будущем, – уверял его я, – никто не вспомнит о военачальниках и государственных деятелях. Лишь меценаты останутся в памяти поколений.
Когда библиотека искусств еще только начиналась, а зима захватила власть над горами, до герцога дошли печальные новости о его прежнем учителе и придворном художнике, Теодоре Альтманне. Куссмауль как раз показывал мне плотоядные шипы на своем хлысте (громко расписывая их достоинства, так чтобы слышали его дрожащие подопечные), когда через крепостной двор промчался Альбрехт Рудольфус. Пытаясь схватить меня за руку, он нечаянно ущипнул меня за шею. Я последовал за ним к фонтану, улыбаясь сквозь слезы боли.
– Альтманн, – выпалил он. – Его тело нашли неподалеку от Шпитценберга.
– Где?
– В овраге, за деревней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– Я не вижу причины, почему нельзя осуществить вашу мечту превзойти великого тезку – во всех отношениях.
Герцог разрывался между веселым спектаклем аутодафе и своим мрачным, насупленный карлой.
– О чем ты?
– Почему большие коллекции бывают только у императоров?
– Деньги, Томмазо, деньги. Фельсенгрюнде не по карману такие амбиции. Посмотри хоть на этот жалкий костер.
– Пока позволяют средства, ваша светлость, я продолжу покупать гравюры, книги и даже картины. Но есть и другие способы заполучить работы старых мастеров.
Альбрехт Рудольфус продолжал наблюдать за спектаклем, однако его слух был обращен к вашему рассказчику.
– У нас есть зачатки библиотеки, – заговорил я скороговоркой. – Я предлагаю расширить ее, заполнить диковинами и… гм… машинерией…
– Маши… чем?
– И у вас будут рисунки и картины великих мастеров: работы, открытые нашими стараниями, полотна, о которых никто не знал. Дюрер, милорд, Кранах и Бальдунг воскреснут и обретут новую жизнь в своих творениях.
Герцог облизнул губы цвета вареной сливы.
– И нам, – сказал он, – вовсе незачем извещать мир о происхождении этих шедевров?
– Вы меня поняли, ваша светлость.
Поднявшаяся на помост служанка, которая, должно быть, впервые в жизни оказалась в центре внимания, не могла сопротивляться восторгу толпы. С застенчивой улыбкой она потянула за рычаг и запустила механизм. Закрутились шестерни, зуб зацепился за зуб, и решетка, покачиваясь, опустилась вниз.
– Я смогу сделать из замка дворец, – говорил я. – И ваша слава распространится за пределы этих гор.
Толпа вопила, знать стонала от смеха, глядя, как горят кошки. Визг несчастных животных был почти и не слышен в реве человеческих голосов. Веселье охватило даже Морица фон Винкельбаха, он открывал и закрывал рот, как человек, выдувающий дымовые кольца, только вместо колец у него изо рта вырывался радостный кашель.
– Мне потребуется, – орал я, – пригласить в Фельсенгрюнде талантливых людей.
– Что?
– Таланты! Мне нужны таланты!
Кошки в нескольких дюймах над пламенем превратились в живые мечущиеся факелы. Горожане радовались возможности лапать друг друга в похотливом возбуждении. Усатый концертмейстер впился языком в ухо посудомойки; слуги хохотали, схватившись за бока. Даже когда последняя кошка затихла и на решетке осталось тринадцать тлеющих трупиков, шум не утих. Я глянул на герцога. Он зевал, прикрывая рот рукой в белой перчатке.
– Прости, – сказал он. – Это я не над твоим предложением. Напротив, оно очень даже согласуется с моими собственными идеями.
На невидимом подносе ветер принес вонь горелого мяса. Тучные дамы прижимали к носам надушенные платки и морщили носы, так что на лицах трескался слой пудры. Спрятавшись за малиновыми лепестками платка, Альбрехт Рудольфус дал подтвердил высочайшее соизволение.
– Я попрошу тебя составить детальный план, – сказал он. – И если он мне понравится – как понравилась «Книга добродетелей», – ты получишь любые необходимые средства.
12. Библиотека искусств
Сейчас мы стоим на пороге счастливейшего – самого благодатного или, если угодно, самого обеспеченного – периода моей жизни. При одной только мысли об этом провинциальном триумфе крови стоило бы взбурлить в венах, а изношенной мышце, заключенной под ребрами моего постаревшего тела, подобает забиться хотя бы с долей прежней мощи. Но тело только устало стонет. Из десяти лет на вершине славы мне вспоминаются только разрозненные эпизоды, мгновения, хранящие память о моем творении…
Гордые своей вонью обладатели дубленых рук и говора, вязкого, как лошадиная моча, конюхи не были привычны к визитам герцога на конюшню и поэтому хранили молчание – скорее настороженное, чем учтивое. Я начал свою речь, заготовленную заранее:
– Представьте себе, ваша светлость, как все это превращается во дворец искусства. Как с этих пыльных стропил свисают ваши знамена и люстры из блестящей бронзы. Да, сейчас эта крыша закопчена, как потолок преисподней, но пришлите сюда двадцать маляров с лестницами, и – вот оно! – лазоревые небеса, усыпанные золотыми звездами. – Я заметил, как конюхи пялятся на меня из-под лошадиных ног. – Возьмите, к примеру, это стойло, милорд. Вообразите на его месте альков, обитый темным бархатом, и в нем стоит кубок, вырезанный из рога единорога – или перламутра, или пурпурной тверди индийского коралла. Теперь – распахните эти двери! Здесь, в кружащемся вихре соломы… – Герцог положил ногу на ногу и с отвращением уставился на подошву своего сапога. – Гнилой соломы, ваша светлость. Здесь вообще-то… пованивает. – Не сильно ободренный герцог попытался оттереть подошву. – Эй ты… конюх! Принеси-ка ту щетку. Мне плевать, что она для лошади обергофмейстера. – Сердитый юнец залился краской и, скрючившись под локтем герцога, вычистил подошву его сапога. – Теперь… гм… распахните эти двери! Представьте в этом вихре соломы кружащиеся бальные платья дам. Пусть звон этих стремян превратится в их смех, а лошадиные хвосты пускай станут трепехом и взматами… трепетом и взмахами изящных вееров…
– Нет, женщин пускать нельзя, – сказал герцог. – Только не в библиотеку.
– Совершенно верно, милорд. Есть места, где им появляться не следует. – От невидимой соломенной пыли щекотало в носу. У меня дергалось лицо, как будто я только что выдернул волосок из ноздри. – Взгляните на этих неотесанных конюхов, – хохотнул я, – оденьте их в ливреи – эскизы которых я вам уже показывал – и подумайте о том, что целые толпы ремесленников готовы исполнить вашу малейшую прихоть.
– Здесь слишком темно, – посетовал герцог.
– Темно? Разве в Венеции не делают зеркала, чистые, как божий промысел? Эти стены слепы, но скажите лишь слово – и они прозрят. Пробить люки в крыше – для плотников это раз плюнуть.
Альбрехт Рудольфус шел по соломе, высоко поднимая ноги, как человек, бредущий сквозь волны прибоя. Он как будто советовался с ангелом у себя на плече; вытягивал шею, оглядывая крышу и пристально всматривался в темный провал конюшни, словно ища совета у теней. Я видел злость в глазах конюхов, которые, подобно маленьким рыбкам за спиной проплывшей щуки, сбились в кучу, наблюдая за сомнениями своего бледного господина. Или, может, их взгляды были устремлены на меня – на беглеца из сказок, пугало в страусовых перьях и узких сапогах, злобного гнома, угрожавшего разрушить их мир? Кони фыркали и пускали газы, роя копытами солому. Герцог Альбрехт Рудольфус рассматривал лошадь обергофмейстера: ее блестящие коричневые бока, массивную голову с влажными глазами. Потом он повернулся ко мне, и на его некрасивом лице отражалась решимость.
– Штрудер, мой казначей, волнуется по поводу расходов. Постарайся его успокоить.
У архитектора были свои сомнения. Этот практичный здоровяк вежливо внимал моим живописаниям иллюзорного дворца, сложив на груди руки и качая густой бородой. Урожденный фельсенгрюндец, он жил и работал в Аугсбурге и больше поднаторел в строительстве небольших дворцов, нежели в превращении конюшен в замысловатые лабиринты.
– Как во сне, говорите?
– Да. Вам когда-нибудь снилось что-то подобное?
– Чтобы там потеряться?
– Чтобы переходить из одного помещения в другое, не ведая, где находишься. Дворец, как заколдованный лес, где нет ничего невозможного.
– Вы хотите, чтобы я спроектировал здание, в котором легко заблудиться?
– Герцог будет знать дорогу. Нужно будет устроить тайные ходы, чтобы он мог незаметно передвигаться по всему дворцу. Я хочу, чтобы посетителям он казался волшебником. Здесь будут темные пещеры, рощи, освещенные луной, альковы, подобные тем, что бывают в…
– Герр Грилли, тут не так много места.
– Ну что ж, мы раздвинем пространство при помощи зеркал. Мы расширим его коридорами. Мы построим невысокие лестницы, и каждая комната будет чуть выше или чуть ниже соседних.
– Но вы хотите, чтобы я нарушил все принципы строительства.
– Да, если вы не против.
Архитектор поджал губы, словно обсасывая цукат.
– Эти эскизы мне напоминают кроличий садок, – сказал он.
– Вы мне льстите.
– Мне придется задействовать тридцать своих мастеров, наиболее умелых.
– Я уже распорядился, чтобы для них подготовили место.
– И я надеюсь, что герцог одобрит мои чертежи…
– Разумеется.
– …и будет платить регулярно, наличными, принимая во внимание все заказы, которые я упущу из-за отсутствия в Аугсбурге.
– Флорины вас устроят?
Архитектор кивнул и, судя по выражению его лица, уже принялся обдумывать технические детали для грядущей постройки.
– Я вам построю дворец чудес. Но я беру на себя только внешнюю его конструкцию…
– …а я позабочусь о внутреннем содержании, – добавил я.
Мы пожали друг другу руки над столом, на котором лежали мои наброски, впитывавшие жемчужный вечерний свет. Я нанял соглядатая, который следил за архитектором с самого его прибытия в крепость, и, полагаясь на полученную информацию, смог побаловать гостя бутылкой его любимого аликанте. Он выдул шесть бокалов, прежде чем я успел справиться с одним, потом развалился на кушетке и выслушал мою историю. Я честно рассказал ему все, что он хотел услышать, и заговорил про обширную коллекцию императора Рудольфа.
– Наша библиотека искусств, – сказал я, – отдаст должное его бессмертному достижению.
Люди архитектора прибыли в июне и до конца года еще дважды возвращались в Фельсенгрюнде, прежде чем проект был закончен. (Некоторые особо циничные придворные говорили, что мастера нарочно затягивают работу, поскольку здесь они ни в чем не нуждались и вообще катались как сыр в масле; строители наслаждались отменным гостеприимством, за чем следил лично Мартин Грюненфельдер, которому приказали вышвырнуть всех слуг из их комнат. Этим несчастным приходилось спать в коридорах и на лестницах, съеживаясь, подобно улиткам, от ударов сапог разбушевавшихся мастеров, когда те, пьяные вдрызг, отправлялись ко сну.) Много дней провел я на стройке, наблюдая за работой строителей, которые делали измерения, пилили доски и обменивались сальными шутками. Я завидовал тому, как они лихо размахивают молотками, и пытался представить, что должен чувствовать физически полноценный мужчина, когда он дает заслуженный отдых ноющим мышцам. Я возложил на себя обязанность снабжать их питьем. Кто знает, может быть, я пытался умиротворить призрака? Ведь я помнил, как отец тесал камни на Корсо ди Порта Романа – как он кривился от жажды, обожженный неумолимым солнцем. Я даже подавал рабочим влажные полотенца, словно пытаясь отогнать воспоминания об отце, вытирающем лоб рукой в молочном от мраморной крошки поту.
Да, признаю: я баловал приезжих мастеров, но на строительной площадке имелся и более действенный стимул к работе. Разъяренный леностью наших местных работников, которых Максимилиан фон Винкельбах чуть ли не пинками выгонял из таверн, архитектор приставил к ним мастера, сальное бульдожье лицо которого, обгоревшее на солнце до цвета вареной свеклы, намертво врезалось мне в память – и не сказать, чтобы я был этому рад.
Мастера звали Куссмауль, но все называли его Куссеманом, Целовальщиком, потому что он обожал «чмокать» нерадивых работников своим хлыстом. Его собака, злобная шавка неизвестной породы, имела зубы настолько острые, что мне иногда представлялось, как Куссеман вечерами точит ей зубы напильником. Присутствие на площадке Куссемана со свирепым Цербером у ноги служило сразу двум целям. Подчиненных он заставлял работать, несмотря на мизерную плату, а для своих аугсбургских дружков он был живым талисманом и собутыльником. По вечерам, в питейных заведениях вроде «Барашка» на Флейш-штрассе, люди заключали пари по поводу его воистину знатных способностей к поглощению напитков – что означало, что Куссеману не нужно было платить за выпивку. Он знал действенное средство от похмелья, и это были не сырые яйца или рвотный порошок: мастер предпочитал, чтобы по окончании попойки об его голову сломали березовую доску. Не раз я видел, как он пошатывался после такого лечения, пытаясь смахнуть с бровей окровавленные щепки. Друзья стояли у него за спиной, чтобы подхватить в случае чего. Но он только отряхивался, как собака после купания, и как ни в чем не бывало возвращался на стройплощадку. В детстве, как вы понимаете, я сторонился подобной компании. Но архитектор сообщил своим людям то, о чем они сами догадывались, судя по элегантности моей одежды: что я был отцом проекта, «придворным художником», «бесспорным мастером искусств» и «ученым другом его светлости герцога». Никогда прежде такого не было и никогда больше такого не будет, чтобы толпа крепких, здоровых мужчин – каждый из которых способен раздавить меня, как гнилое яблоко, – кланялась мне в унисон или ломала пыльные шапки. Даже Куссеман приветствовал меня, кивая обваренной головой и натягивая поводок своей рычащей зверюги.
Помимо уважения аугбургских строителей я наслаждался почтительностью своих учеников. Пишу «учеников», хотя я, разумеется, никогда не имел намерения сделать из этих робких мальчишек некое подобие художников. (Это были «лишние рты» из многочисленной местной дворни. В искусстве они не разбирались и отличить подделку от оригинала, конечно же, не могли. Так что с этой стороны я не опасался разоблачения.) Три мальчика посещали мою мастерскую в южной башне замка. Я обучал их простым наукам, когда-то усвоенным в мастерской Джана Бонконвенто. Они смешивали краски и предохраняли их от высыхания; учились готовить холсты, окрашивать бумагу и соединять негашеную известь с творогом для получения казеинового клея. Кое-кто все же пытался понять по моим рисункам законы перспективы или тайком проскользнуть в мой кабинет, когда я отсутствовал, – чтобы изучить мои эскизы и сравнить свои таланты с моим. Но большинство из моих подмастерьев просто были мне благодарны за то, что я даю им еду и кров, а если и поколачиваю, то нечасто и только по делу, и не стремились к чему-то большему, искренне радуясь прибытию редкой мумии из Венеции или выравнивая грунт на моих холстах при помощи акульей шкурки. Я – увы! – не учил их видеть. Я мог только молиться, чтобы они получили какую-то пользу от моей тирании и что когда-нибудь мне доведется услышать знакомое имя, которое дойдет до тосканских холмов, и произнесено оно будет с таким же благоговейным придыханием, с каким произносят имя Рафаэля или благословенного Микеланджело.
С изнуряющей медлительностью строительство библиотеки близилось к завершению, но мой патрон отказывался посетить ее до тех пор, пока не будет закончена хотя бы одна комната. Я решил пригласить в гости Людольфа Бресдина и предложил ему расписать в паре со мной стены герцогского кабинета – за немалое вознаграждение. Бресдин – супруга которого только что родила двойню – недолго думая согласился. Мы задумали изобразить любовные похождения Зевса: вооружившись кистями и красками, как когда-то в охотничьем домике в Моритцбурге и в летнем доме в Бург-Вайссинг, мы принялись живописать грозного бога в облике любвеобильного перепела, орла, быка, лебедя и золотого дождя. Когда мы начали работать, вокруг гремела стройка. Все ругательства или взрывы смеха пролетали через стропила и собирались под потолком, поэтому мы с Бресдином, как истые заговорщики, общались только шепотом. Вечером я докладывал герцогу о наших успехах – обычно это происходило в приватных покоях, и герцог сидел, погруженный в мечтания, или читал о своей доблести в «Книге добродетелей». Трудно сказать, что вернее говорило об иллюзиях моего патрона: его вера в правдивость моего живописного восхваления или его убежденность, что в это поверят будущие поколения.
– В будущем, – уверял его я, – никто не вспомнит о военачальниках и государственных деятелях. Лишь меценаты останутся в памяти поколений.
Когда библиотека искусств еще только начиналась, а зима захватила власть над горами, до герцога дошли печальные новости о его прежнем учителе и придворном художнике, Теодоре Альтманне. Куссмауль как раз показывал мне плотоядные шипы на своем хлысте (громко расписывая их достоинства, так чтобы слышали его дрожащие подопечные), когда через крепостной двор промчался Альбрехт Рудольфус. Пытаясь схватить меня за руку, он нечаянно ущипнул меня за шею. Я последовал за ним к фонтану, улыбаясь сквозь слезы боли.
– Альтманн, – выпалил он. – Его тело нашли неподалеку от Шпитценберга.
– Где?
– В овраге, за деревней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50