Третья комната располагалась еще выше, за ней был узкий коридор, в котором всем пришлось выстроиться в цепочку. Секундную панику вызвал задымившийся театральный занавес, задетый факелом неосторожного лакея. Я слышал зычные распоряжения Максимилиана фон Винкельбаха и нервный смех, прокатившийся по коридору, когда пожар потушили. Устланный коврами пол круто пошел вниз: мы спускались, прижимая груди к лопаткам, лобки к крестцам, отчего герцог издал неожиданно веселый смешок. (Я прикрыл свою свечу рукой и сказал патрону, чтобы тот покрепче держался за мой ворот.) Коридор привел нас в большой, обитый синей тканью овальный зал. Кто-то у меня за спиной пробормотал, что он похож на древнюю гробницу. Низкий потолок внезапно исчез, открыв пещерный свод конюшни, где под убаюкивающий шепот ветра с дождем колыхались знамена. Когда замешкавшиеся копуши догнали авангард и толпа разбрелась по залу, со сдавленными охами разглядывая фальшивую мозаику, нарисованную на полу, я еще раз убедился, что герцог по-прежнему держит меня за воротник. Пришло время дурачить этих лизоблюдов: запускать их в лабиринт.
– Пора, – сказал я.
Я выскочил через одну из пяти потайных дверей, увлекая за собой Альбрехта Рудольфуса. Свеча у меня в руке мигнула и погасла, оставив нас в темноте. Я обернулся и запер дверь. С той стороны раздались крики удивления и стук холеных ладоней, барабанивших по филенке. Ободряюще улыбнувшись герцогу, я крикнул оставшимся гостям, что им следует воспользоваться другими выходами. Нам было слышно, как они вбежали в бутафорское подземелье, где бумажные скелеты играли в карты с собственными тенями; как они уперлись в темный пруд, где с потолка свешивались резные щуки и осетры; как они вошли в укромную спальню, где механизм Бреннера приступил к братским объятиям. Мы уже не могли слышать, как четвертая группа недоуменных первооткрывателей влетела в застекленное продолжение Длинного коридора, где их вторжение удивило кухонную прислугу не меньше, чем самих гостей. Альбрехт Рудольфус сжал мое плечо. Его придворные рассмеялись, взрывы их смеха служили лучшей наградой за герцогскую шутку. Единственное, что его расстроило: он попал в помещение для прислуги вместо какой-нибудь алхимической кельи. Он брезгливо переступал через остовы сгнивших соломенных матрасов, глиняные черепки и разбросанные шахматные фигурки, аккуратно вырезанные из дерева.
Вернувшись к гостям в Длинный коридор, я обнаружил подле себя братьев Винкельбах, которые язвительно заметили, что моя библиотека практически пуста.
– Это только пока, – сказал я.
– Значит ли это, – спросил Мориц фон Винкельбах, – что вскоре мы будем иметь удовольствие лицезреть ее лучшие экспонаты?
– Именно так, мой обергофмейстер. И если вы мне не верите…
Обиженный их кислыми лицами, я устроил для братьев небольшой частный тур по менее доступным частям библиотеки. Все причины, побудившие меня скрывать эти комнаты, были принесены в жертву моей уязвленной гордости. Я попросил братьев, слово своих сообщников, чтобы они постояли на страже, не дав шумному застолью заметить, как я отодвигаю гобелен и открываю потайную дверь в герцогский кабинет. (Оставшийся выход предполагалось потом перекрыть – из-за пристройки, которая должна была соединить бывшую конюшню с моей башней.) Зайдя внутрь, Винкельбахи лишь фыркнули при виде полупустых полок. Я сказал, что внутри есть еще помещения, которые, увы, пока не готовы.
– Эти книги я уже видел, – сказал обергофмейстер. – В старой библиотеке.
– Это и есть ваше великое достижение, герр Грилли? Расставить мебель…
– …может и натасканная обезьяна.
Братья с ухмылкой поблагодарили меня за труды и поспешили обратно на пир в Длинном коридоре, который – за исключением нескольких книг и гравюр, купленных во Франкфурте, – тоже был голым.
Я присоединился к задумчивому герцогу. Большинство гостей уже оправились от удивления и шумно поглощали яства, на приготовление которых у поваров ушло два дня. (Я наблюдал, как обнаженные по пояс повара, покрытые мучными отпечатками, свежевали туши и жарили мясо. Варенья, печенья и медовые пряники так и сыпались из печей; фазаны, нашедшие свою смерть в гулких ущельях, обрели посмертное великолепие в плюмажах из моркови, лука и пастернака. Количество блюд, разумеется, превосходило размеры желудков пирующих. Но это не важно: нам нужно было прежде всего произвести впечатление на гостей, так что долой здравый смысл!)
После пиршества – пока лакеи при помощи длинных шестов закрывали жалюзи на крыше, а объевшиеся гости томно расползались из-за стола, на этот раз уже более простыми путями, – я сопроводил своего патрона в его кабинет. Он рассматривал книги, включая и рукопись Фогеля, которую я перенес из старой библиотеки.
– Придет день, – сказал я, – когда обустройство всей библиотеки будет завершено, как уже завершено обустройство этого кабинета. Это дело всей жизни. А я – его скромный пожизненный служитель.
Герцог задумчиво созерцал пустые полки, подперев подбородок рукой.
– Ты называешь это завершением, Томмазо?
Я честно ответил, что даже на то, чтобы заполнить хотя бы эти полки, уйдут годы и годы.
– Годы!
– Ну, не совсем годы. Но много времени.
– Но они же такие голые.
– Если, конечно, не закупать оптом. Коллекционеры умирают, это происходит постоянно. Если вы изъявите желание, мои агенты в Германии могут участвовать в аукционах.
Альбрехт Рудольфус никогда не пытался прочесть все те книги, чей вес и обложка его так радовали. Он повернулся ко мне с выражением детского упрямства на лице, алча всего, сразу и много.
– Да, Томмазо. Как ты выразился, я изъявляю желание.
Менее чем через год после своего политического оскопления император Рудольф умер, а я попытался спасти экспонаты из его коллекции. Король Маттиас стремился скорее распродать коллекцию брата за наличные; но, не имея достаточных средств, вынужденный скрывать свое имя от пражских властей, я не смог заполучить даже жалкого наброска.
– Император скончался всего через пару дней после своего льва, – сказал я герцогу в его кабинете. Однако сие поразительное совпадение нисколько его не утешило.
В феврале 1612-го предатель Маттиас был коронован. Хотя номинально Фельсенгрюнде входило в состав Империи, Альбрехт Рудольфус не получил приглашения на коронацию.
– Напиши им, что плевать мы хотели на их церемонии, – вопил герцог, диктуя мне послание. – Альбрехт Рудольфус отказывается участвовать в этой комедии!
– Хорошо, – сказал я, – просто отлично, – и зачитал герцогу все написанное под его диктовку. Маттиас без экивоков обвинялся в том, что загнал брата в могилу. Герцог гордился тем, что не примет участие в коронации: он один оставался верен Рудольфу – хотя они никогда не встречались – и чтил память императора, отправившегося к водам Стикса.
– Вижу, что на щеки вашей светлости вновь возвращается румянец, – сказал я, запечатав письмо. Витиевато откланявшись, разгоняя воздух своей шляпой, я удалился и тут же пошел к себе в мастерскую и сжег послание в камине, после чего засел за изготовление фальшивого ответа из имперской канцелярии.
Фельсенгрюнде стал моим Новым Миром. Я жил своим умом и талантами, открытыми в себе, на улочке под названием Ной-Вельт, я процветал, как Писарро. При множестве европейских дворов, больших и великих, было принято достаточно примитивное отношение к художникам как к ремесленникам, и тамошние живописцы, много превосходящие вашего покорного слугу, почитались не выше наемных рабочих. Но только не я – не при дворе Альбрехта Рудольфуса! Я был его учителем, арбитром искусств: сводник, художник и источник мечтаний о Его Фантастической Светлости.
– Вы построили царство, – говорил я ему, вливая сладкий бальзам намеков в его благодарные уши. – Теперь позвольте мне заселить его.
Благодаря мне одному государственные расходы Фельсенгрюнде за шесть лет выросли вдвое.
Я поведаю вам (и сделаю это короче, чем желала бы моя гордость), каких ремесленников я привез в Фельсенгрюнде, чтобы заполнить диковинами странный музей камней в библиотеке; какие картины украсили стены; какие засушенные создания обрели последнее пристанище в своих витринах. На секунду – с вашего позволения – я хочу насладиться своей коллекцией, искупаться в блестящих волнах своей беспечной молодости, когда моей единственной заботой было собственное ремесло…
Вряд ли с меня потребовалась какая-то политическая изворотливость, как задумывал мой странствующий добрый ангел (который оставил меня в Далиборе – и сделает это еще раз). Я посвятил себя Искусству – созиданию вещей, ранее не существовавших. Я пополнял коллекцию, используя свои знакомства, сеть посредников в Италии, Германии и Нидерландах, которые разыскивали на аукционах книги, гравюры и картины. Два или три раза в год прибывали книжные обозы – тома на латыни и греческом плюс несколько экземпляров на местном наречии на самые разные темы. (Книги с иллюстрациями герцог с наслаждением утаскивал к себе в кабинет.) Я подбирал книги не только для удовлетворения коллекционерского азарта герцога, но и для расширения своего собственного кругозора: книги по астрономии, риторике и механике, математические предисловия к Евклиду, гербарии и трактаты по философии, первый и второй тома «Дон Кихота Ламанчского», которые с грехом пополам освоил благодаря знакомству с миланскими испанцами. Как-то раз, на шестой год правления Альбрехта Рудольфуса, один генуэзский авантюрист предложил нам экземпляр «Об орбитах планет» Коперника – который я приобрел исключительно благодаря настойчивости восхищенного Адольфа Бреннера, – и «Историю чудовищ» Улисса Альдрованди, в которой я, с подступившим к горлу комком, обнаружил гравированное изображение моего старого друга и благодетеля Петруса Гонсальвуса и его замечательных детей, покрытых шерстью. Книга Альдрованди очаровала и потрясла моего патрона, который, к моему вящему разочарованию, держал ее в своей спальне.
Помимо книг я приобрел и множество гравюр. В Риме Джованни Орланди восстановил и заново напечатал старинные оттиски; Георг Шпенглер выполнял мои заказы в Дрездене; Ярослав Майринк делал все, что мог, в мрачной и обедневшей Праге. Из Рима пришла гравюра Дюрера «Голова двенадцатилетнего Христа», вовремя освежившая в моей памяти руку Мастера. Из Дрездена прибыли гравюры Яна Мюллера по картинам Адриена де Ври, полностью удовлетворявшие вкусам моего патрона. Меркурий уносил Психею на небо; бледная Клеопатра пригревала на пышной груди червеобразных гадов; сабинянки с мускулами амазонок боролись с римскими похитителями. Из Богемии прислали гравюры Владиславского зала Пражского замка в исполнении Саделера. Герцог был поражен, увидев в деталях сердце Империи, где искусство стало центром коммерции, что доказывали прилавки с гравюрами, расставленные у стен; я сам старался не смотреть на гравюры, дабы лишний раз не вспоминать о своем постыдном унижении.
Я заказал виды Фельсенгрюнде одному молодому художнику, подвернувшемуся очень кстати: гористые кряжи с бесчисленными водопадами и поваленными деревьями, ветхие лачуги под Винтерталем, голые печные трубы Крантора на севере и изумрудные ручьи Винкельбаха на юге. Вообще-то я мог сделать эти рисунки и сам, сидя на стуле где-нибудь на опушке, ученики держали бы надо мной полог, защищая меня от солнца, или бегали бы в лес за водой, чтобы утолить мою жажду. Но я слишком любил свою уютную мастерскую, чтобы гоняться за красотами вульгарной природы. Ландшафтному художнику, закончившему свою работу, настоятельно рекомендовали не задерживаться в Фельсенгрюнде. Я попросил бугая Клауса лично отконвоировать живописца до северной границы герцогства.
За шесть лет я потратил восемьсот флоринов на покупку скульптур. Помимо прочего, там было бронзовое литье учителя моего отца Джамболоньи – гривастый «Лев», вызолоченный огнем, только хвост, увы, сломали при перевозке; «Спящая нимфа и сатир», купленные на распродаже вещей из дома одного знаменитого болонского торговца; еще один лев, на этот раз – терзающий лошадь, покрытый светло-коричневой патиной и красной матовой глазурью. (Видите, что осталось в памяти сына от творений его отца? Я гадал, касалась ли рука молодого Анонимо сусиниевского литья.) Герцогу особенно понравилась последняя скульптура, он неустанно сравнивал хищную львиную голову, плоть агонизирующей лошади, навеки пронзенной острыми клыками, с его отвратительной гравюрой дракона, пожирающего слуг Кадма. Благодаря Шпенглеру мне досталось несколько редких диковин: чернильница в виде краба, поднявшего клешню, чтобы схватить – и держать – очинённое перо: похожая была у моего отца; миниатюрный слоник из неизвестной мастерской, весь изрезанный морщинами; кубок в форме выпяченных губ сатира; несколько гладиаторов, изящно застывших в защитных позах, как будто последнее, что они видели в своих крошечных жизнях, – обращающий в камень взгляд Медузы Горгоны. Именно Георг Шпенглер прислал мне вечно модного «Летящего Меркурия», который, по настоятельному требованию герцога, сформировал динамичный фокус его скульптурной коллекции.
Держись, держись, затаивший дыхание читатель!
Как куратор я был неутомим. В сопровождении внушительного эскорта я часто ездил по Германии, охотясь за коллекциями, выброшенными на аукционы. Однако финансовые возможности крупных клиентов – среди них стоит назвать герцога Баварии – низводили меня до роли падальщика, способного торговаться лишь за ничтожные объедки. Ограниченный в средствах, я полагался на свои имитаторские навыки.
Давайте я расскажу вам, что успел сделать.
В гладкокожей, эротичной манере позднего Бартоломеуса Шпрангера (наверное, в качестве личной признательности: что-то вроде воскрешения Лазаря) я написал любимых куртизанок герцога в облике Каллисто, соблазняемой Юпитером, который, чтобы покорить упрямую нимфу, принял обличье Дианы. Классический сюжет убедил Альбрехта Рудольфуса в том, что это камерное произведение было вполне приличным. Я смягчил гусиную кожу куртизанок (им пришлось пролежать друг на друге несколько часов, а в помещении было прохладно) и «перекрасил» их с русой – на блондинку, и с шатенки – на брюнетку, чтобы напомнить герцогу о его плотской инициации, случившейся много лет назад (и, кстати, на мои деньги).
Потом я написал двух обнаженных, якобы Лукаса Кранаха (Старшего или Младшего), свой вариант «Святого Антония» Иеронима Босха и гравюр раннего Альтдорфера; сюжет был навеян перевалом Богоматери, где святой Георгий в сверкающих латах спасал девицу настолько мясистую и бесцветную, что понравиться она могла только немецкому дворянину. Хихикая про себя, я воскресил мертвую руку Джана Бонконвенто и дал миру новую Марию Магдалену, подделав работу моего первого хозяина и тем самым словно изгнав из себя его дородный дух. Для украшения Камергалери я написал портреты Альбрехта Рудольфуса, его родителей (улучшив восковые бюсты Теодора Альтманна) и, потакая придворной знати, изобразил Винкельбахов с их женами и детьми и Мартина Грюненфельдера в обществе его любимых гроссбухов.
Это были законченные произведения, не требующие какой бы то ни было доработки; но искусство подделки не ограничивается простым формальным сходством. Мне нужно было состарить едва высохшие имитации: я писал их на муслине, чтобы потом скрутить в рулон для получения кракелюр, и лишь после этого вставить полотно в подходящую раму. Двое моих агентов – прощелыг, подобранных мной в самых грязных трактирах Фельсенгрюнде и согласившихся работать под угрозой виселицы, – обшарили всю Баварию в поисках старых, изъеденных червем картин, которые я мог бы использовать. Когда ничего подходящего не находилось, ваш дотошный педант собственноручно сверлил в чистых панелях отверстия, якобы оставленные мифическими древоточцами. Я превратил своих учеников в гробокопателей, извлекавших скончавшихся древесных паразитов из их могил в старых бревнах, и набивал их добычу в высверленные дыры. В конце концов, когда картины в должной мере покрывалась трещинами и червоточинами, я коптил их в камине, скрадывая сажей слишком яркие цвета, пока фальшивый Дюрер или Босх (набитый ужасами, как гадючья нора!) не приобретали ветхий старинный вид.
На это было еще не все. Я отсылал эскизы ксилографии, снабженные липовыми монограммами Грина Бургкмайра, во Франкфурт, своему другу Людольфу Бресдину, и изготавливал бесчисленные рисунки («наброски» к известным произведениям или просто фантазии в чужом стиле) на любые сюжеты, библейские или античные, какие только смог припомнить. Рисунки эти, якобы спасенные из разоренных поместий каких-то немецких банкиров, сформировали основу бумажного раздела библиотеки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– Пора, – сказал я.
Я выскочил через одну из пяти потайных дверей, увлекая за собой Альбрехта Рудольфуса. Свеча у меня в руке мигнула и погасла, оставив нас в темноте. Я обернулся и запер дверь. С той стороны раздались крики удивления и стук холеных ладоней, барабанивших по филенке. Ободряюще улыбнувшись герцогу, я крикнул оставшимся гостям, что им следует воспользоваться другими выходами. Нам было слышно, как они вбежали в бутафорское подземелье, где бумажные скелеты играли в карты с собственными тенями; как они уперлись в темный пруд, где с потолка свешивались резные щуки и осетры; как они вошли в укромную спальню, где механизм Бреннера приступил к братским объятиям. Мы уже не могли слышать, как четвертая группа недоуменных первооткрывателей влетела в застекленное продолжение Длинного коридора, где их вторжение удивило кухонную прислугу не меньше, чем самих гостей. Альбрехт Рудольфус сжал мое плечо. Его придворные рассмеялись, взрывы их смеха служили лучшей наградой за герцогскую шутку. Единственное, что его расстроило: он попал в помещение для прислуги вместо какой-нибудь алхимической кельи. Он брезгливо переступал через остовы сгнивших соломенных матрасов, глиняные черепки и разбросанные шахматные фигурки, аккуратно вырезанные из дерева.
Вернувшись к гостям в Длинный коридор, я обнаружил подле себя братьев Винкельбах, которые язвительно заметили, что моя библиотека практически пуста.
– Это только пока, – сказал я.
– Значит ли это, – спросил Мориц фон Винкельбах, – что вскоре мы будем иметь удовольствие лицезреть ее лучшие экспонаты?
– Именно так, мой обергофмейстер. И если вы мне не верите…
Обиженный их кислыми лицами, я устроил для братьев небольшой частный тур по менее доступным частям библиотеки. Все причины, побудившие меня скрывать эти комнаты, были принесены в жертву моей уязвленной гордости. Я попросил братьев, слово своих сообщников, чтобы они постояли на страже, не дав шумному застолью заметить, как я отодвигаю гобелен и открываю потайную дверь в герцогский кабинет. (Оставшийся выход предполагалось потом перекрыть – из-за пристройки, которая должна была соединить бывшую конюшню с моей башней.) Зайдя внутрь, Винкельбахи лишь фыркнули при виде полупустых полок. Я сказал, что внутри есть еще помещения, которые, увы, пока не готовы.
– Эти книги я уже видел, – сказал обергофмейстер. – В старой библиотеке.
– Это и есть ваше великое достижение, герр Грилли? Расставить мебель…
– …может и натасканная обезьяна.
Братья с ухмылкой поблагодарили меня за труды и поспешили обратно на пир в Длинном коридоре, который – за исключением нескольких книг и гравюр, купленных во Франкфурте, – тоже был голым.
Я присоединился к задумчивому герцогу. Большинство гостей уже оправились от удивления и шумно поглощали яства, на приготовление которых у поваров ушло два дня. (Я наблюдал, как обнаженные по пояс повара, покрытые мучными отпечатками, свежевали туши и жарили мясо. Варенья, печенья и медовые пряники так и сыпались из печей; фазаны, нашедшие свою смерть в гулких ущельях, обрели посмертное великолепие в плюмажах из моркови, лука и пастернака. Количество блюд, разумеется, превосходило размеры желудков пирующих. Но это не важно: нам нужно было прежде всего произвести впечатление на гостей, так что долой здравый смысл!)
После пиршества – пока лакеи при помощи длинных шестов закрывали жалюзи на крыше, а объевшиеся гости томно расползались из-за стола, на этот раз уже более простыми путями, – я сопроводил своего патрона в его кабинет. Он рассматривал книги, включая и рукопись Фогеля, которую я перенес из старой библиотеки.
– Придет день, – сказал я, – когда обустройство всей библиотеки будет завершено, как уже завершено обустройство этого кабинета. Это дело всей жизни. А я – его скромный пожизненный служитель.
Герцог задумчиво созерцал пустые полки, подперев подбородок рукой.
– Ты называешь это завершением, Томмазо?
Я честно ответил, что даже на то, чтобы заполнить хотя бы эти полки, уйдут годы и годы.
– Годы!
– Ну, не совсем годы. Но много времени.
– Но они же такие голые.
– Если, конечно, не закупать оптом. Коллекционеры умирают, это происходит постоянно. Если вы изъявите желание, мои агенты в Германии могут участвовать в аукционах.
Альбрехт Рудольфус никогда не пытался прочесть все те книги, чей вес и обложка его так радовали. Он повернулся ко мне с выражением детского упрямства на лице, алча всего, сразу и много.
– Да, Томмазо. Как ты выразился, я изъявляю желание.
Менее чем через год после своего политического оскопления император Рудольф умер, а я попытался спасти экспонаты из его коллекции. Король Маттиас стремился скорее распродать коллекцию брата за наличные; но, не имея достаточных средств, вынужденный скрывать свое имя от пражских властей, я не смог заполучить даже жалкого наброска.
– Император скончался всего через пару дней после своего льва, – сказал я герцогу в его кабинете. Однако сие поразительное совпадение нисколько его не утешило.
В феврале 1612-го предатель Маттиас был коронован. Хотя номинально Фельсенгрюнде входило в состав Империи, Альбрехт Рудольфус не получил приглашения на коронацию.
– Напиши им, что плевать мы хотели на их церемонии, – вопил герцог, диктуя мне послание. – Альбрехт Рудольфус отказывается участвовать в этой комедии!
– Хорошо, – сказал я, – просто отлично, – и зачитал герцогу все написанное под его диктовку. Маттиас без экивоков обвинялся в том, что загнал брата в могилу. Герцог гордился тем, что не примет участие в коронации: он один оставался верен Рудольфу – хотя они никогда не встречались – и чтил память императора, отправившегося к водам Стикса.
– Вижу, что на щеки вашей светлости вновь возвращается румянец, – сказал я, запечатав письмо. Витиевато откланявшись, разгоняя воздух своей шляпой, я удалился и тут же пошел к себе в мастерскую и сжег послание в камине, после чего засел за изготовление фальшивого ответа из имперской канцелярии.
Фельсенгрюнде стал моим Новым Миром. Я жил своим умом и талантами, открытыми в себе, на улочке под названием Ной-Вельт, я процветал, как Писарро. При множестве европейских дворов, больших и великих, было принято достаточно примитивное отношение к художникам как к ремесленникам, и тамошние живописцы, много превосходящие вашего покорного слугу, почитались не выше наемных рабочих. Но только не я – не при дворе Альбрехта Рудольфуса! Я был его учителем, арбитром искусств: сводник, художник и источник мечтаний о Его Фантастической Светлости.
– Вы построили царство, – говорил я ему, вливая сладкий бальзам намеков в его благодарные уши. – Теперь позвольте мне заселить его.
Благодаря мне одному государственные расходы Фельсенгрюнде за шесть лет выросли вдвое.
Я поведаю вам (и сделаю это короче, чем желала бы моя гордость), каких ремесленников я привез в Фельсенгрюнде, чтобы заполнить диковинами странный музей камней в библиотеке; какие картины украсили стены; какие засушенные создания обрели последнее пристанище в своих витринах. На секунду – с вашего позволения – я хочу насладиться своей коллекцией, искупаться в блестящих волнах своей беспечной молодости, когда моей единственной заботой было собственное ремесло…
Вряд ли с меня потребовалась какая-то политическая изворотливость, как задумывал мой странствующий добрый ангел (который оставил меня в Далиборе – и сделает это еще раз). Я посвятил себя Искусству – созиданию вещей, ранее не существовавших. Я пополнял коллекцию, используя свои знакомства, сеть посредников в Италии, Германии и Нидерландах, которые разыскивали на аукционах книги, гравюры и картины. Два или три раза в год прибывали книжные обозы – тома на латыни и греческом плюс несколько экземпляров на местном наречии на самые разные темы. (Книги с иллюстрациями герцог с наслаждением утаскивал к себе в кабинет.) Я подбирал книги не только для удовлетворения коллекционерского азарта герцога, но и для расширения своего собственного кругозора: книги по астрономии, риторике и механике, математические предисловия к Евклиду, гербарии и трактаты по философии, первый и второй тома «Дон Кихота Ламанчского», которые с грехом пополам освоил благодаря знакомству с миланскими испанцами. Как-то раз, на шестой год правления Альбрехта Рудольфуса, один генуэзский авантюрист предложил нам экземпляр «Об орбитах планет» Коперника – который я приобрел исключительно благодаря настойчивости восхищенного Адольфа Бреннера, – и «Историю чудовищ» Улисса Альдрованди, в которой я, с подступившим к горлу комком, обнаружил гравированное изображение моего старого друга и благодетеля Петруса Гонсальвуса и его замечательных детей, покрытых шерстью. Книга Альдрованди очаровала и потрясла моего патрона, который, к моему вящему разочарованию, держал ее в своей спальне.
Помимо книг я приобрел и множество гравюр. В Риме Джованни Орланди восстановил и заново напечатал старинные оттиски; Георг Шпенглер выполнял мои заказы в Дрездене; Ярослав Майринк делал все, что мог, в мрачной и обедневшей Праге. Из Рима пришла гравюра Дюрера «Голова двенадцатилетнего Христа», вовремя освежившая в моей памяти руку Мастера. Из Дрездена прибыли гравюры Яна Мюллера по картинам Адриена де Ври, полностью удовлетворявшие вкусам моего патрона. Меркурий уносил Психею на небо; бледная Клеопатра пригревала на пышной груди червеобразных гадов; сабинянки с мускулами амазонок боролись с римскими похитителями. Из Богемии прислали гравюры Владиславского зала Пражского замка в исполнении Саделера. Герцог был поражен, увидев в деталях сердце Империи, где искусство стало центром коммерции, что доказывали прилавки с гравюрами, расставленные у стен; я сам старался не смотреть на гравюры, дабы лишний раз не вспоминать о своем постыдном унижении.
Я заказал виды Фельсенгрюнде одному молодому художнику, подвернувшемуся очень кстати: гористые кряжи с бесчисленными водопадами и поваленными деревьями, ветхие лачуги под Винтерталем, голые печные трубы Крантора на севере и изумрудные ручьи Винкельбаха на юге. Вообще-то я мог сделать эти рисунки и сам, сидя на стуле где-нибудь на опушке, ученики держали бы надо мной полог, защищая меня от солнца, или бегали бы в лес за водой, чтобы утолить мою жажду. Но я слишком любил свою уютную мастерскую, чтобы гоняться за красотами вульгарной природы. Ландшафтному художнику, закончившему свою работу, настоятельно рекомендовали не задерживаться в Фельсенгрюнде. Я попросил бугая Клауса лично отконвоировать живописца до северной границы герцогства.
За шесть лет я потратил восемьсот флоринов на покупку скульптур. Помимо прочего, там было бронзовое литье учителя моего отца Джамболоньи – гривастый «Лев», вызолоченный огнем, только хвост, увы, сломали при перевозке; «Спящая нимфа и сатир», купленные на распродаже вещей из дома одного знаменитого болонского торговца; еще один лев, на этот раз – терзающий лошадь, покрытый светло-коричневой патиной и красной матовой глазурью. (Видите, что осталось в памяти сына от творений его отца? Я гадал, касалась ли рука молодого Анонимо сусиниевского литья.) Герцогу особенно понравилась последняя скульптура, он неустанно сравнивал хищную львиную голову, плоть агонизирующей лошади, навеки пронзенной острыми клыками, с его отвратительной гравюрой дракона, пожирающего слуг Кадма. Благодаря Шпенглеру мне досталось несколько редких диковин: чернильница в виде краба, поднявшего клешню, чтобы схватить – и держать – очинённое перо: похожая была у моего отца; миниатюрный слоник из неизвестной мастерской, весь изрезанный морщинами; кубок в форме выпяченных губ сатира; несколько гладиаторов, изящно застывших в защитных позах, как будто последнее, что они видели в своих крошечных жизнях, – обращающий в камень взгляд Медузы Горгоны. Именно Георг Шпенглер прислал мне вечно модного «Летящего Меркурия», который, по настоятельному требованию герцога, сформировал динамичный фокус его скульптурной коллекции.
Держись, держись, затаивший дыхание читатель!
Как куратор я был неутомим. В сопровождении внушительного эскорта я часто ездил по Германии, охотясь за коллекциями, выброшенными на аукционы. Однако финансовые возможности крупных клиентов – среди них стоит назвать герцога Баварии – низводили меня до роли падальщика, способного торговаться лишь за ничтожные объедки. Ограниченный в средствах, я полагался на свои имитаторские навыки.
Давайте я расскажу вам, что успел сделать.
В гладкокожей, эротичной манере позднего Бартоломеуса Шпрангера (наверное, в качестве личной признательности: что-то вроде воскрешения Лазаря) я написал любимых куртизанок герцога в облике Каллисто, соблазняемой Юпитером, который, чтобы покорить упрямую нимфу, принял обличье Дианы. Классический сюжет убедил Альбрехта Рудольфуса в том, что это камерное произведение было вполне приличным. Я смягчил гусиную кожу куртизанок (им пришлось пролежать друг на друге несколько часов, а в помещении было прохладно) и «перекрасил» их с русой – на блондинку, и с шатенки – на брюнетку, чтобы напомнить герцогу о его плотской инициации, случившейся много лет назад (и, кстати, на мои деньги).
Потом я написал двух обнаженных, якобы Лукаса Кранаха (Старшего или Младшего), свой вариант «Святого Антония» Иеронима Босха и гравюр раннего Альтдорфера; сюжет был навеян перевалом Богоматери, где святой Георгий в сверкающих латах спасал девицу настолько мясистую и бесцветную, что понравиться она могла только немецкому дворянину. Хихикая про себя, я воскресил мертвую руку Джана Бонконвенто и дал миру новую Марию Магдалену, подделав работу моего первого хозяина и тем самым словно изгнав из себя его дородный дух. Для украшения Камергалери я написал портреты Альбрехта Рудольфуса, его родителей (улучшив восковые бюсты Теодора Альтманна) и, потакая придворной знати, изобразил Винкельбахов с их женами и детьми и Мартина Грюненфельдера в обществе его любимых гроссбухов.
Это были законченные произведения, не требующие какой бы то ни было доработки; но искусство подделки не ограничивается простым формальным сходством. Мне нужно было состарить едва высохшие имитации: я писал их на муслине, чтобы потом скрутить в рулон для получения кракелюр, и лишь после этого вставить полотно в подходящую раму. Двое моих агентов – прощелыг, подобранных мной в самых грязных трактирах Фельсенгрюнде и согласившихся работать под угрозой виселицы, – обшарили всю Баварию в поисках старых, изъеденных червем картин, которые я мог бы использовать. Когда ничего подходящего не находилось, ваш дотошный педант собственноручно сверлил в чистых панелях отверстия, якобы оставленные мифическими древоточцами. Я превратил своих учеников в гробокопателей, извлекавших скончавшихся древесных паразитов из их могил в старых бревнах, и набивал их добычу в высверленные дыры. В конце концов, когда картины в должной мере покрывалась трещинами и червоточинами, я коптил их в камине, скрадывая сажей слишком яркие цвета, пока фальшивый Дюрер или Босх (набитый ужасами, как гадючья нора!) не приобретали ветхий старинный вид.
На это было еще не все. Я отсылал эскизы ксилографии, снабженные липовыми монограммами Грина Бургкмайра, во Франкфурт, своему другу Людольфу Бресдину, и изготавливал бесчисленные рисунки («наброски» к известным произведениям или просто фантазии в чужом стиле) на любые сюжеты, библейские или античные, какие только смог припомнить. Рисунки эти, якобы спасенные из разоренных поместий каких-то немецких банкиров, сформировали основу бумажного раздела библиотеки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50