.. Дьявольски крепкий у вас коньяк…
После ухода Паркера Марков долго сидел не двигаясь, закусив толстую прядь волос своих, упавших ему на лицо.
— Что ж все-таки делать?.. Что делать? — спросил он громко сам себя.
— Звали? — спросил коридорный, всовывая заспанную голову в комнату, и тотчас же исчез, услышав грозное: «Сгинь, сатана!» Марков вытащил из стола пачку карт. «Пятнадцатая!» — сказал он себе и стал отсчитывать карты. Пятнадцатой был червонный туз.
— Свой дом! Оставаться! — промычал Марков и перемешал карты. Но туз выпал ещё дважды. — Оставаться! — задумчиво протянул Марков. Потом он громко сказал. — А на кой черт большевикам алкоголики? Бесполезный предмет! Аб-со-лют-но!
…Через два дня он столкнулся на пристани с взъерошенным, потным, потерявшим всякий лоск Торчинским, который изнывал под тяжестью двух больших чемоданов. Торчинский мельком поздоровался с Марковым и подумал: «Никак с этим чёртом придётся ехать. Да он измытарит меня совсем! Вот не повезло!»
— Не понимаю, Марков: зачем вам уезжать? С вашими взглядами…
— Болото, в котором мы с вами квакали всю жизнь, Торчинский, выплёскивается в другое место; я привык к этому болоту!
Торчинский пожал плечами.
— С вашими взглядами на большевиков вы могли бы оставаться здесь, господин Марков! Ну, я понимаю, идейная борьба, которую я вёл, заставляет меня опасаться «их» мести, но вы…
Марков расхохотался и уничтожающе поглядел на Торчинского.
— Не обольщайте себя горделивыми мыслями, Торчинский… Потом это плагиат! Это не оригинально, совсем не оригинально… Нет, нет…
— Какой плагиат? — уставился Торчинский на Маркова.
— Ну как же! — загрохотал Марков. — Помните, у Крылова? «Ай, моська, знать она сильна, что лает на слона!» Ха-ха-ха!.. Идейный противник! Нет, вы не пропадёте, Торчинский, в вас ещё живо чувство юмора! Ха-ха-ха!..
11
Всю ночь один за другим шли мимо сто пятой версты поезда. Шли без зазора, впритык друг к другу. Гроздьями висели на подножках, толпами лежали на крышах, битком набивали вагоны солдаты, офицеры. То и дело мимо будки путевого обходчика проходили колонны, группы, отдельные солдаты. Все время справа и слева слышался топот, скрип колёс, грохот и скрежет металла. Любанский, он же Сапожков, не зажигал света в сторожке, время от времени выходя с зажжённым фонарём к полотну дороги. Мелькали товарные вагоны, постукивали колёса на стыках, ветер от мчавшихся составов холодил лицо «обходчика», обрывки говора, брани долетали до него… Тёмные вагоны печальной вереницей текли мимо, точно порождение ночного кошмара.
К исходу ночи движение на дороге затихло.
Какая-то толпа наткнулась на будку.
— Эй, давай уходи! — заорали на Любанского из темноты. — Скоро красные придут! Они тебя живьём спалят. Пощады, знаешь, никому не дают, все подчистую крушат!
— Куды я пойду, ребята! — сказал Любанский тоном досмерти перепуганного человека. — У меня четверо мал-мала меньше! В избёнке навалом лежат.
— Да ну его к черту! — крикнул кто-то, и толпа схлынула, пропав в темноте.
Немного времени спустя около будки опять послышались голоса. Любанский вышел.
— Обходчик? — услышал он. — А ну, живо, давай лом, ключи, молоток!
— Да на что вам? — спросил Любанский.
— А тебе дело есть? — сердито отозвался голос, и Любанский услышал, как лязгнул затвор винтовки. — Твоё дело маленькое! Понял?
— Да я сейчас! — сказал Любанский торопливо.
Он засветил фонарь, отыскал требуемое и отдал белым. Ему велели идти домой и не показываться. Ночные посетители исчезли. Скоро до Любанского донёсся тихий лязг лома о рельсы, глухая возня.
— Ну, это мы ещё посмотрим! — сказал Любанский вслух.
Он зашёл в сарай, пошарил в сене, извлёк оттуда ручной пулемёт, приготовленный на всякий случай загодя, и кинулся в обход, к тому месту, где белые разводили пути… Прилёг между рельсами и открыл стрельбу по голосам…
Вскрик, возня, топот ног, несколько выстрелов наугад, куда попало, были ответом Любанскому. Потом он услышал, что кто-то барабанит в дверь будки.
— Войдите! — сказал насмешливо Любанский.
Через некоторое время окна будки засветились красным светом. «Чего это они удумали?» — удивился Любанский и тотчас же понял, что белые в отместку подожгли будку… Розовый свет заиграл на рельсах, и они заблестели длинными лучиками, уходившими во мрак… Поджигатели были ещё возле избушки. До Любанского долетели глухие удары. Это белые ломились в сарай. Он опять пальнул в ту сторону. Удары сразу же затихли. Любанский видел, как, озарённые пламенем, поднявшимся над избушкой, белые уходили в лесок, спасаясь от света, делавшего их далеко видными.
Неясный свет забрезжил на небе. Светало…
Лёгкое сотрясение рельсов привлекло внимание Любанского. Он вскочил, поняв, что с севера идёт состав, отступил в сторону, сойдя с насыпи… Вскоре на пути показался бронепоезд. Шёл он тихо. Ни одного человека не было видно на нем. Тёмный в скудном утреннем свете флаг тихо колыхался на командирской башне. Сердце Любанского дрогнуло. В ту же минуту разглядел он на головном вагоне красную звезду, закопчённую, облупившуюся, — она первой принимала на себя поток встречных пуль и осколков снарядов…
Будка догорала, рухнув на землю. Пламенели, превращаясь в уголь, стены последнего пристанища Бориса и источали жар, от которого почернел сарай. Любанский выскочил на свет, уже не таясь, кинулся в сарай, выхватил из сумки красный флажок, воткнул его в щель сарая. Ветер заполоскал маленькое полотнище.
— Товарищи! — закричал что есть силы Любанский и встал возле пути с зелёным флажком в руках. — Товарищи! — кричал он и махал флажком. Он не мог найти иных слов, кроме этого слова, которое впервые за несколько лет он мог крикнуть во всю силу своих лёгких. — То-ва-ри-щи!..
Бронепоезд замедлил ход. В первом вагоне с лязгом открылась дверь. Пулемёт, ощерясь тупым рылом, выглянул из неё. На полотно мягко спрыгнул человек. Будёновка с острым верхом была заломлена на затылок. Из-под козырька её выбивался светлый чуб. Красная звезда алела на будёновке. Алые петлицы лежали на груди.
— Здорово, товарищок! — сказал красноармеец Борису…
12
«Сегодня, 11 октября, заняли мы Монастырище. Партизан Чекерда спас меня от пули рябого гада-казака. Пощипали мы тут сотню особого назначения. У этих палачей побывал в руках Виталя. На них лежат его муки и кровь… И отлились им вчера эти муки и кровь!.. Не многие ушли! Писать не могу — до сих пор сердце горит и руки дрожат, напишу когда потом. А теперь догонять надо тех, кто ушёл. Ну, да не уйдут! Не будь я партизан Пужняк, коли всех не догоним».
Глава тридцать первая
ОСЕННИЙ ВЕТЕР
1
Горделивые и корыстные расчёты Караева на привилегированное положение, о котором говорил Дитерихс, рассеялись, как дым.
Никто не хотел всерьёз принимать наименование и назначение «особой» сотни. В этом внутреннем фронте она была такой же затычкой, как и все остальные сотни, дивизионы, эскадроны и батальоны…
Караев оказался в Монастырище.
Отряд Топоркова после спасских боев получил задание — просочиться опять в тыл белым. Топорковцы с радостью приняли новое задание.
Крупный населённый пункт — Монастырище — был выгодным в тактическом отношении узлом. Шоссейная дорога связывала его с Никольском, Спасском и Владивостоком. Монастырище контролировало широкое плато, пересекаемое железной дорогой, и было значительным препятствием на пути к Никольску.
…Советник «особой» сотни, поручик Такэтори Суэцугу получил секретное предписание — оставить сотню и немедленно отправиться во Владивосток. Он церемонно известил об этом Караева, подав два пальца своей маленькой руки, затянутой в лайковую перчатку. Караев сдвинул на глаза кубанку и насмешливо сказал:
— Сматываетесь, значит, поручик?!
— Как? — спросил Суэцугу. — Что вы сказали?
— Лыжи, говорю, навострили? — усмехнулся Караев.
— Я не понимаю вас! — сухо сказал Суэцугу, застёгивая перчатки. — Я с удовольствием поговорил бы с вами, но я тороплюсь…
— Ну, ну!
Восклицание ротмистра не понравилось японцу. Он понял намёк.
— Я солдат, господин Карае-фу! — высокомерно проронил он. — А солдат должен немедленно выполнять приказ!
— Вот я и говорю: выполняйте! — Караев не мог удержаться от резкости; ему было ясно, что отзыв советника означает единственно то, что японцы признали игру безнадёжно проигранной. — Мотайте, пока вас тут не прихлопнули! — сказал он зло.
Суэцугу нахмурился. Но Караев уже спохватился, вспомнив, что судьба ещё может столкнуть его с японцем, и с самой любезной улыбкой проговорил:
— Счастливого пути, господин поручик!
Морщины на лице Суэцугу разгладились.
— Счастливо оставаться, господин ротмистр! — живо отозвался он и колко добавил: — Гора с горой не сходится, а человек и человек — может быть… До свидания!
Караев молча поклонился.
— Буду рад видеть вас в другом месте! — раскланялся Суэцугу.
Однако выехать японцу не удалось.
Партизаны уже перерезали все дороги. Суэцугу обстреляли. Поручик вернулся.
В доме, который он покинул полчаса назад, как ему казалось, навсегда, Суэцугу внимательно оглядел свою одежду. Фуражка его была прострелена, просторный офицерский плащ тоже был продырявлен в трех местах. Поручик уставился на эти мелкие отверстия и сидел молча. Темно-карие матовые глаза его утратили всякое выражение. Но каменная неподвижность побледневшего лица дала понять Караеву, какие именно мысли проносились в этот момент в голове поручика. Караев сочувственно хмыкнул и сказал, желая ободрить японца:
— Счастлив ваш бог, поручик!
Суэцугу выпрямился. Надменность проглянула в его чертах. Деревянным голосом, неестественно громко, будто для кого-то стоявшего за дверью, он произнёс:
— Смерть в бою — высшая награда патриоту!
Караев оторопел. «Эка нашпиговали тебя, чёртову куклу!.. Ишь, вытаращился — будто аршин проглотил!» У него просилось с языка злое замечание о том, что поручик возвратился, не пытаясь прорваться через партизанские заслоны, и что это шло вразрез с горделивой фразой Суэцугу. Но он смолчал, лишь наклонив голову, как бы в знак уважения к сказанному поручиком.
2
Сотня Караева занимала восточную окраину села. С рассветом началась перестрелка. Едва развиднелось, партизаны пошли на сближение, подобравшись вплотную к оборонительной линии белых.
Алёша Пужняк со своими побратимами подкрался к одному из домов и, выглянув из-за угла, заметил группу белоказаков, устанавливающих пулемёт, обращённый вдоль улицы. Казаки торопливо перетаскивали камни, кирпичи, какие-то доски, воздвигая завал. В полусогнутых фигурах, перебегавших с одной стороны улицы на другую, Алёше почудилось что-то знакомое. И вдруг его осенило. Он чуть ли не в полный голос сказал, молитвенно сложив руки:
— Господи, боже ты мой!
Чекерда удивлённо вскинул на него взгляд:
— Ты чего?
Алёша подозвал Цыгана.
— Цыган! Погляди, не узнаешь ли кого?
Тот вгляделся в копошившихся казаков и негромко сказал:
— Наши… — Потом поправился: — Караевские, Алёша!
Пужняк быстро повернулся к нему всем телом. Желваки заходили у него на скулах. Он спросил казака:
— Драться будешь, Цыган? Или рука не подымется?
Цыган поглядел на Алёшу. Бледность проступила через его смуглую кожу. Но вместо ответа он поднял винтовку и прицелился в перебегавшего улицу казака. Алёша остановил его жестом: «Успеем!» Велел Чекерде сообщить Афанасию Ивановичу, какого противника посылает им судьба.
…Ожесточение обуяло партизан, когда весть о встрече с палачами Виталия прокатилась вдоль всей линии.
Афанасий Иванович хлестнул плетью по своему ичигу.
— А ну, давайте разом, партизаны!
Алёша вставил:
— Надо бы, Афанасий Иванович, к этому вопросу с тактикой подойти.
Командир повёл на Алёшу глазами, налившимися кровью.
— По всему фронту разо дер-нем! Полетят к чёртовой матери!.. Для такой злобы одна тактика: бить почём зря, чтобы все летело вверх тормашками!.. Ч-черта им в дыхало!.. За Виталю!
И точно ярость Топоркова была той спичкой, что бросили в пороховую бочку, взорвалась партизанская злоба! Крик: «За Виталю!» — вырвался из сотен глоток. И когда имя это было сказано, всё забыли партизаны. Поднялись они во весь рост и пошли на караевцев не сгибаясь.
…Рванул Алёша кольцо гранаты, метнул чугунное яблоко в тех казаков, что мостились у завала. Взлетел на воздух пулемёт, отбросив в сторону оторванный каток. Четыре гранаты были у Алёши. Четыре взрыва раздались у завала. Освободил руки Алёша. Мести его надо было вылиться в рукопашной. Выхватил Алёша саблю и кинулся из засады. Цыган — за ним. Подоспевший Чекерда подскочил к Алёше с левой руки.
Не глядел Алёша на тех, кого рубил. Ненавистные лица врагов белыми пятнами возникали перед Алёшей, и рубил он по их раскрытым в отчаянном крике ртам, обрывая проклятия и мольбы, по глазам, наполненным ужасом. И не было в нем жалости…
…Расстреляв все патроны, урядник Картавый был прижат в угол. Ужас сковал его движения, когда увидел он, что идут партизаны не таясь, в рост. Чувствовал он, что партизан поднял гнев, который ведёт людей сквозь ливень пуль, сквозь пожары и смерть, побеждая все. Заледенило душу казака, и не стало у него сил защищаться. Поднял он было руки вверх. Но тут Алёша, в неутолённом своём гневе, чирканул по нему саблей, и перестал Картавый существовать.
…Кинулся Митрохин, ходивший ещё с отметиной Вовки на лбу, в чьи-то сенцы, когда увидел, что не устоять против партизан. Сорвал судорожной рукой дверь с крючка. Ввалился в мрак сеней. Нащупал, трепеща, какие-то бочки, сдвинул их в сторону и присел — хотел схорониться. Но за ним вслед ворвался Цыган. В полутьме, сидя, рассмотрел Митрохин станичника, озарённого светом из двери. Не удивившись появлению его, Митрохин с трусливой радостью подумал: «Свой», — и понадеялся на спасение. Цыган всматривался в сумрак, держа палец на спусковом крючке винтовки, Митрохин сказал:
— Это я, Сева, Митрохин.
Вспомнил он тут имя Цыганкова, хотя до сих пор только и называл его байстрюком, Цыганом да голышом, памятуя, что никогда тому не сравняться с ним, богатым казаком Митрохиным, у которого одних коней до ста в табуне ходило.
Цыган тусклым голосом сказал:
— А-а… Это ты, Митрохин!..
— Я, я, Сева… я. Кому же больше быть? Я… — торопливо ответил казак, и по звуку голоса было понятно, что распяливает он рот в непослушную улыбку, задабривая станичника.
Цыган равнодушно-нехотя сказал:
— Вышел бы за избу, что ли.
— Не-е, я лучше тут, Сева… Спасибочки тебе.
— Ну, тут так тут, как знаешь, — сказал Цыган и нажал спуск. В тесноте сенец негромко хлопнул выстрел…
3
Караеву стало ясно, что в Монастырище он попал в ловушку. Сначала он пытался руководить боем, но Афанасий Иванович спутал все его карты, бросив партизан в атаку. Все фанфаронство вылетело из головы Караева, когда он увидел, как тает его отряд. Караев посмотрел на присмиревшего Суэцугу и сказал:
— Ну, ваше благородие… давайте удирать.
— Надо вывести сотню из боя, — нерешительно проронил Суэцугу.
Караев ответил, отводя глаза:
— Своя рубашка ближе к телу… Да и кого выводить?.. Последних кончают товарищи… — Он крикнул Иванцова. Тот вырос в дверях. — Ну, рябой, выводи, как хочешь! Выведешь — сам жив останешься… Не выведешь — первая пуля тебе, вторая — мне. Нас с тобой не помилуют!
Рябой кивнул головой в сторону выстрелов, как бы спрашивая: «А как с остальными?» Ротмистр равнодушно пожал плечами.
Иванцов оседлал коней и проулками, сам — впереди, стал продвигаться по селу. Выстрелы слышались со всех сторон. Иванцов обернулся к Караеву:
— На арапа пойдём, в лоб! Они тут зарвались… Проскочим, а там — что бабушка наворожила!
В ту же минуту он сделал курбет и, схватив под уздцы лошадей ротмистра и японца, кинулся в чей-то двор. Едва он успел закрыть за собой ворота, на улице показалась целая процессия: Алёша, Чекерда, Цыган и старик Жилин, который вёл перед собой на длинном чумбуре белесого казачка. Пощадил он его за торопливое обещание вывести незаметно партизан к дому, в котором находились Караев и Суэцугу. Шли они медленно, так как бледный казачок был чрезмерно осторожен и делал шаг вперёд не иначе, как оглядевшись вокруг. Через щели забора рябой увидел всех. Лицо его побагровело, и руки сжались в кулаки. Он легко отнял одну доску от забора и через пролом прицелился в Алёшу.
Каким-то шестым чувством ощутив опасность, Чекерда тревожно оглянулся и увидел рябого, прильнувшего к винтовке. И в тот момент, когда рябой выстрелил, Чекерда свалил Алёшу наземь. Просвистела пуля и задела белесого казачка. Казачок заорал блажным голосом и, причитая и хватаясь за плечо, стал кататься по земле. Бросив его, партизаны кинулись ко двору.
— Стерва рябая! Черт тебя дёрнул… — ругался ротмистр.
Но рябой, не обращая внимания на офицера, бормотал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
После ухода Паркера Марков долго сидел не двигаясь, закусив толстую прядь волос своих, упавших ему на лицо.
— Что ж все-таки делать?.. Что делать? — спросил он громко сам себя.
— Звали? — спросил коридорный, всовывая заспанную голову в комнату, и тотчас же исчез, услышав грозное: «Сгинь, сатана!» Марков вытащил из стола пачку карт. «Пятнадцатая!» — сказал он себе и стал отсчитывать карты. Пятнадцатой был червонный туз.
— Свой дом! Оставаться! — промычал Марков и перемешал карты. Но туз выпал ещё дважды. — Оставаться! — задумчиво протянул Марков. Потом он громко сказал. — А на кой черт большевикам алкоголики? Бесполезный предмет! Аб-со-лют-но!
…Через два дня он столкнулся на пристани с взъерошенным, потным, потерявшим всякий лоск Торчинским, который изнывал под тяжестью двух больших чемоданов. Торчинский мельком поздоровался с Марковым и подумал: «Никак с этим чёртом придётся ехать. Да он измытарит меня совсем! Вот не повезло!»
— Не понимаю, Марков: зачем вам уезжать? С вашими взглядами…
— Болото, в котором мы с вами квакали всю жизнь, Торчинский, выплёскивается в другое место; я привык к этому болоту!
Торчинский пожал плечами.
— С вашими взглядами на большевиков вы могли бы оставаться здесь, господин Марков! Ну, я понимаю, идейная борьба, которую я вёл, заставляет меня опасаться «их» мести, но вы…
Марков расхохотался и уничтожающе поглядел на Торчинского.
— Не обольщайте себя горделивыми мыслями, Торчинский… Потом это плагиат! Это не оригинально, совсем не оригинально… Нет, нет…
— Какой плагиат? — уставился Торчинский на Маркова.
— Ну как же! — загрохотал Марков. — Помните, у Крылова? «Ай, моська, знать она сильна, что лает на слона!» Ха-ха-ха!.. Идейный противник! Нет, вы не пропадёте, Торчинский, в вас ещё живо чувство юмора! Ха-ха-ха!..
11
Всю ночь один за другим шли мимо сто пятой версты поезда. Шли без зазора, впритык друг к другу. Гроздьями висели на подножках, толпами лежали на крышах, битком набивали вагоны солдаты, офицеры. То и дело мимо будки путевого обходчика проходили колонны, группы, отдельные солдаты. Все время справа и слева слышался топот, скрип колёс, грохот и скрежет металла. Любанский, он же Сапожков, не зажигал света в сторожке, время от времени выходя с зажжённым фонарём к полотну дороги. Мелькали товарные вагоны, постукивали колёса на стыках, ветер от мчавшихся составов холодил лицо «обходчика», обрывки говора, брани долетали до него… Тёмные вагоны печальной вереницей текли мимо, точно порождение ночного кошмара.
К исходу ночи движение на дороге затихло.
Какая-то толпа наткнулась на будку.
— Эй, давай уходи! — заорали на Любанского из темноты. — Скоро красные придут! Они тебя живьём спалят. Пощады, знаешь, никому не дают, все подчистую крушат!
— Куды я пойду, ребята! — сказал Любанский тоном досмерти перепуганного человека. — У меня четверо мал-мала меньше! В избёнке навалом лежат.
— Да ну его к черту! — крикнул кто-то, и толпа схлынула, пропав в темноте.
Немного времени спустя около будки опять послышались голоса. Любанский вышел.
— Обходчик? — услышал он. — А ну, живо, давай лом, ключи, молоток!
— Да на что вам? — спросил Любанский.
— А тебе дело есть? — сердито отозвался голос, и Любанский услышал, как лязгнул затвор винтовки. — Твоё дело маленькое! Понял?
— Да я сейчас! — сказал Любанский торопливо.
Он засветил фонарь, отыскал требуемое и отдал белым. Ему велели идти домой и не показываться. Ночные посетители исчезли. Скоро до Любанского донёсся тихий лязг лома о рельсы, глухая возня.
— Ну, это мы ещё посмотрим! — сказал Любанский вслух.
Он зашёл в сарай, пошарил в сене, извлёк оттуда ручной пулемёт, приготовленный на всякий случай загодя, и кинулся в обход, к тому месту, где белые разводили пути… Прилёг между рельсами и открыл стрельбу по голосам…
Вскрик, возня, топот ног, несколько выстрелов наугад, куда попало, были ответом Любанскому. Потом он услышал, что кто-то барабанит в дверь будки.
— Войдите! — сказал насмешливо Любанский.
Через некоторое время окна будки засветились красным светом. «Чего это они удумали?» — удивился Любанский и тотчас же понял, что белые в отместку подожгли будку… Розовый свет заиграл на рельсах, и они заблестели длинными лучиками, уходившими во мрак… Поджигатели были ещё возле избушки. До Любанского долетели глухие удары. Это белые ломились в сарай. Он опять пальнул в ту сторону. Удары сразу же затихли. Любанский видел, как, озарённые пламенем, поднявшимся над избушкой, белые уходили в лесок, спасаясь от света, делавшего их далеко видными.
Неясный свет забрезжил на небе. Светало…
Лёгкое сотрясение рельсов привлекло внимание Любанского. Он вскочил, поняв, что с севера идёт состав, отступил в сторону, сойдя с насыпи… Вскоре на пути показался бронепоезд. Шёл он тихо. Ни одного человека не было видно на нем. Тёмный в скудном утреннем свете флаг тихо колыхался на командирской башне. Сердце Любанского дрогнуло. В ту же минуту разглядел он на головном вагоне красную звезду, закопчённую, облупившуюся, — она первой принимала на себя поток встречных пуль и осколков снарядов…
Будка догорала, рухнув на землю. Пламенели, превращаясь в уголь, стены последнего пристанища Бориса и источали жар, от которого почернел сарай. Любанский выскочил на свет, уже не таясь, кинулся в сарай, выхватил из сумки красный флажок, воткнул его в щель сарая. Ветер заполоскал маленькое полотнище.
— Товарищи! — закричал что есть силы Любанский и встал возле пути с зелёным флажком в руках. — Товарищи! — кричал он и махал флажком. Он не мог найти иных слов, кроме этого слова, которое впервые за несколько лет он мог крикнуть во всю силу своих лёгких. — То-ва-ри-щи!..
Бронепоезд замедлил ход. В первом вагоне с лязгом открылась дверь. Пулемёт, ощерясь тупым рылом, выглянул из неё. На полотно мягко спрыгнул человек. Будёновка с острым верхом была заломлена на затылок. Из-под козырька её выбивался светлый чуб. Красная звезда алела на будёновке. Алые петлицы лежали на груди.
— Здорово, товарищок! — сказал красноармеец Борису…
12
«Сегодня, 11 октября, заняли мы Монастырище. Партизан Чекерда спас меня от пули рябого гада-казака. Пощипали мы тут сотню особого назначения. У этих палачей побывал в руках Виталя. На них лежат его муки и кровь… И отлились им вчера эти муки и кровь!.. Не многие ушли! Писать не могу — до сих пор сердце горит и руки дрожат, напишу когда потом. А теперь догонять надо тех, кто ушёл. Ну, да не уйдут! Не будь я партизан Пужняк, коли всех не догоним».
Глава тридцать первая
ОСЕННИЙ ВЕТЕР
1
Горделивые и корыстные расчёты Караева на привилегированное положение, о котором говорил Дитерихс, рассеялись, как дым.
Никто не хотел всерьёз принимать наименование и назначение «особой» сотни. В этом внутреннем фронте она была такой же затычкой, как и все остальные сотни, дивизионы, эскадроны и батальоны…
Караев оказался в Монастырище.
Отряд Топоркова после спасских боев получил задание — просочиться опять в тыл белым. Топорковцы с радостью приняли новое задание.
Крупный населённый пункт — Монастырище — был выгодным в тактическом отношении узлом. Шоссейная дорога связывала его с Никольском, Спасском и Владивостоком. Монастырище контролировало широкое плато, пересекаемое железной дорогой, и было значительным препятствием на пути к Никольску.
…Советник «особой» сотни, поручик Такэтори Суэцугу получил секретное предписание — оставить сотню и немедленно отправиться во Владивосток. Он церемонно известил об этом Караева, подав два пальца своей маленькой руки, затянутой в лайковую перчатку. Караев сдвинул на глаза кубанку и насмешливо сказал:
— Сматываетесь, значит, поручик?!
— Как? — спросил Суэцугу. — Что вы сказали?
— Лыжи, говорю, навострили? — усмехнулся Караев.
— Я не понимаю вас! — сухо сказал Суэцугу, застёгивая перчатки. — Я с удовольствием поговорил бы с вами, но я тороплюсь…
— Ну, ну!
Восклицание ротмистра не понравилось японцу. Он понял намёк.
— Я солдат, господин Карае-фу! — высокомерно проронил он. — А солдат должен немедленно выполнять приказ!
— Вот я и говорю: выполняйте! — Караев не мог удержаться от резкости; ему было ясно, что отзыв советника означает единственно то, что японцы признали игру безнадёжно проигранной. — Мотайте, пока вас тут не прихлопнули! — сказал он зло.
Суэцугу нахмурился. Но Караев уже спохватился, вспомнив, что судьба ещё может столкнуть его с японцем, и с самой любезной улыбкой проговорил:
— Счастливого пути, господин поручик!
Морщины на лице Суэцугу разгладились.
— Счастливо оставаться, господин ротмистр! — живо отозвался он и колко добавил: — Гора с горой не сходится, а человек и человек — может быть… До свидания!
Караев молча поклонился.
— Буду рад видеть вас в другом месте! — раскланялся Суэцугу.
Однако выехать японцу не удалось.
Партизаны уже перерезали все дороги. Суэцугу обстреляли. Поручик вернулся.
В доме, который он покинул полчаса назад, как ему казалось, навсегда, Суэцугу внимательно оглядел свою одежду. Фуражка его была прострелена, просторный офицерский плащ тоже был продырявлен в трех местах. Поручик уставился на эти мелкие отверстия и сидел молча. Темно-карие матовые глаза его утратили всякое выражение. Но каменная неподвижность побледневшего лица дала понять Караеву, какие именно мысли проносились в этот момент в голове поручика. Караев сочувственно хмыкнул и сказал, желая ободрить японца:
— Счастлив ваш бог, поручик!
Суэцугу выпрямился. Надменность проглянула в его чертах. Деревянным голосом, неестественно громко, будто для кого-то стоявшего за дверью, он произнёс:
— Смерть в бою — высшая награда патриоту!
Караев оторопел. «Эка нашпиговали тебя, чёртову куклу!.. Ишь, вытаращился — будто аршин проглотил!» У него просилось с языка злое замечание о том, что поручик возвратился, не пытаясь прорваться через партизанские заслоны, и что это шло вразрез с горделивой фразой Суэцугу. Но он смолчал, лишь наклонив голову, как бы в знак уважения к сказанному поручиком.
2
Сотня Караева занимала восточную окраину села. С рассветом началась перестрелка. Едва развиднелось, партизаны пошли на сближение, подобравшись вплотную к оборонительной линии белых.
Алёша Пужняк со своими побратимами подкрался к одному из домов и, выглянув из-за угла, заметил группу белоказаков, устанавливающих пулемёт, обращённый вдоль улицы. Казаки торопливо перетаскивали камни, кирпичи, какие-то доски, воздвигая завал. В полусогнутых фигурах, перебегавших с одной стороны улицы на другую, Алёше почудилось что-то знакомое. И вдруг его осенило. Он чуть ли не в полный голос сказал, молитвенно сложив руки:
— Господи, боже ты мой!
Чекерда удивлённо вскинул на него взгляд:
— Ты чего?
Алёша подозвал Цыгана.
— Цыган! Погляди, не узнаешь ли кого?
Тот вгляделся в копошившихся казаков и негромко сказал:
— Наши… — Потом поправился: — Караевские, Алёша!
Пужняк быстро повернулся к нему всем телом. Желваки заходили у него на скулах. Он спросил казака:
— Драться будешь, Цыган? Или рука не подымется?
Цыган поглядел на Алёшу. Бледность проступила через его смуглую кожу. Но вместо ответа он поднял винтовку и прицелился в перебегавшего улицу казака. Алёша остановил его жестом: «Успеем!» Велел Чекерде сообщить Афанасию Ивановичу, какого противника посылает им судьба.
…Ожесточение обуяло партизан, когда весть о встрече с палачами Виталия прокатилась вдоль всей линии.
Афанасий Иванович хлестнул плетью по своему ичигу.
— А ну, давайте разом, партизаны!
Алёша вставил:
— Надо бы, Афанасий Иванович, к этому вопросу с тактикой подойти.
Командир повёл на Алёшу глазами, налившимися кровью.
— По всему фронту разо дер-нем! Полетят к чёртовой матери!.. Для такой злобы одна тактика: бить почём зря, чтобы все летело вверх тормашками!.. Ч-черта им в дыхало!.. За Виталю!
И точно ярость Топоркова была той спичкой, что бросили в пороховую бочку, взорвалась партизанская злоба! Крик: «За Виталю!» — вырвался из сотен глоток. И когда имя это было сказано, всё забыли партизаны. Поднялись они во весь рост и пошли на караевцев не сгибаясь.
…Рванул Алёша кольцо гранаты, метнул чугунное яблоко в тех казаков, что мостились у завала. Взлетел на воздух пулемёт, отбросив в сторону оторванный каток. Четыре гранаты были у Алёши. Четыре взрыва раздались у завала. Освободил руки Алёша. Мести его надо было вылиться в рукопашной. Выхватил Алёша саблю и кинулся из засады. Цыган — за ним. Подоспевший Чекерда подскочил к Алёше с левой руки.
Не глядел Алёша на тех, кого рубил. Ненавистные лица врагов белыми пятнами возникали перед Алёшей, и рубил он по их раскрытым в отчаянном крике ртам, обрывая проклятия и мольбы, по глазам, наполненным ужасом. И не было в нем жалости…
…Расстреляв все патроны, урядник Картавый был прижат в угол. Ужас сковал его движения, когда увидел он, что идут партизаны не таясь, в рост. Чувствовал он, что партизан поднял гнев, который ведёт людей сквозь ливень пуль, сквозь пожары и смерть, побеждая все. Заледенило душу казака, и не стало у него сил защищаться. Поднял он было руки вверх. Но тут Алёша, в неутолённом своём гневе, чирканул по нему саблей, и перестал Картавый существовать.
…Кинулся Митрохин, ходивший ещё с отметиной Вовки на лбу, в чьи-то сенцы, когда увидел, что не устоять против партизан. Сорвал судорожной рукой дверь с крючка. Ввалился в мрак сеней. Нащупал, трепеща, какие-то бочки, сдвинул их в сторону и присел — хотел схорониться. Но за ним вслед ворвался Цыган. В полутьме, сидя, рассмотрел Митрохин станичника, озарённого светом из двери. Не удивившись появлению его, Митрохин с трусливой радостью подумал: «Свой», — и понадеялся на спасение. Цыган всматривался в сумрак, держа палец на спусковом крючке винтовки, Митрохин сказал:
— Это я, Сева, Митрохин.
Вспомнил он тут имя Цыганкова, хотя до сих пор только и называл его байстрюком, Цыганом да голышом, памятуя, что никогда тому не сравняться с ним, богатым казаком Митрохиным, у которого одних коней до ста в табуне ходило.
Цыган тусклым голосом сказал:
— А-а… Это ты, Митрохин!..
— Я, я, Сева… я. Кому же больше быть? Я… — торопливо ответил казак, и по звуку голоса было понятно, что распяливает он рот в непослушную улыбку, задабривая станичника.
Цыган равнодушно-нехотя сказал:
— Вышел бы за избу, что ли.
— Не-е, я лучше тут, Сева… Спасибочки тебе.
— Ну, тут так тут, как знаешь, — сказал Цыган и нажал спуск. В тесноте сенец негромко хлопнул выстрел…
3
Караеву стало ясно, что в Монастырище он попал в ловушку. Сначала он пытался руководить боем, но Афанасий Иванович спутал все его карты, бросив партизан в атаку. Все фанфаронство вылетело из головы Караева, когда он увидел, как тает его отряд. Караев посмотрел на присмиревшего Суэцугу и сказал:
— Ну, ваше благородие… давайте удирать.
— Надо вывести сотню из боя, — нерешительно проронил Суэцугу.
Караев ответил, отводя глаза:
— Своя рубашка ближе к телу… Да и кого выводить?.. Последних кончают товарищи… — Он крикнул Иванцова. Тот вырос в дверях. — Ну, рябой, выводи, как хочешь! Выведешь — сам жив останешься… Не выведешь — первая пуля тебе, вторая — мне. Нас с тобой не помилуют!
Рябой кивнул головой в сторону выстрелов, как бы спрашивая: «А как с остальными?» Ротмистр равнодушно пожал плечами.
Иванцов оседлал коней и проулками, сам — впереди, стал продвигаться по селу. Выстрелы слышались со всех сторон. Иванцов обернулся к Караеву:
— На арапа пойдём, в лоб! Они тут зарвались… Проскочим, а там — что бабушка наворожила!
В ту же минуту он сделал курбет и, схватив под уздцы лошадей ротмистра и японца, кинулся в чей-то двор. Едва он успел закрыть за собой ворота, на улице показалась целая процессия: Алёша, Чекерда, Цыган и старик Жилин, который вёл перед собой на длинном чумбуре белесого казачка. Пощадил он его за торопливое обещание вывести незаметно партизан к дому, в котором находились Караев и Суэцугу. Шли они медленно, так как бледный казачок был чрезмерно осторожен и делал шаг вперёд не иначе, как оглядевшись вокруг. Через щели забора рябой увидел всех. Лицо его побагровело, и руки сжались в кулаки. Он легко отнял одну доску от забора и через пролом прицелился в Алёшу.
Каким-то шестым чувством ощутив опасность, Чекерда тревожно оглянулся и увидел рябого, прильнувшего к винтовке. И в тот момент, когда рябой выстрелил, Чекерда свалил Алёшу наземь. Просвистела пуля и задела белесого казачка. Казачок заорал блажным голосом и, причитая и хватаясь за плечо, стал кататься по земле. Бросив его, партизаны кинулись ко двору.
— Стерва рябая! Черт тебя дёрнул… — ругался ротмистр.
Но рябой, не обращая внимания на офицера, бормотал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70