Виталий с любопытством, умеряемым вежливостью, оглядывал полковника. А тот изысканным жестом, мало подходившим к его истрёпанному одеянию, указал на табуретки возле непокрытого стола:
— Прошу садиться. Чем могу служить?
Нотка барственного гостеприимства, сановитой уверенности в себе проскользнула в тоне полковника, точно он принимал гостей в роскошном кабинете. Обстановка вагона состояла из двух табуретов, которые заняли мастер и Виталий (хозяин остался на ногах), стола, шкафика, неизвестно с каким содержимым, да вешалки с кителем, ещё не утратившим своего вида. Это было все, что смог увидеть вокруг себя Виталий. Заметив, что хозяин стоит, Виталий тоже поднялся. Встал и Антоний Иванович.
— Мы к вам по делу.
— Чем могу служить?
— Мы представители рабочих депо, — сказал Виталий. — Мы имеем к администрации и управлению военного коменданта некоторые претензии и хотим…
Полковник слушал, полунаклонив голову, с вежливым вниманием.
— …хотим средствами, доступными нам, добиться, чтобы эти претензии были удовлетворены…
— Забастовкой! — напрямик сказал Антоний Иванович.
На лице полковника Виталий не прочёл ничего, что сказало бы ему, как офицер отнёсся к этому слову.
— Ваши требования?
— Экономические! — торопливо сказал Антоний Иванович. — Увеличение жалованья, удаление караулов, сокращение рабочего дня…
Полковник кивал головой.
— И политические! — добавил Виталий, несмотря на недовольство мастера. — Прекращение интервенции, то есть японцев и американцев долой!
Полковник оставался все в той же позе.
— Мы хотим просить вас не выходить на работу, как только начнётся стачка, — закончил Виталий. — Вы разделяете с нами всю тяжесть труда рабочих, поэтому наши требования не могут не быть близки и вам.
Полковник знаком остановил Виталия, как бы говоря, что этой темы касаться не следует. После некоторого молчания он сказал:
— Ваши доводы не лишены логики… С вашими политическими идеями я согласиться не могу…
— А вы думали о них? — не удержался Виталий.
— Нет, — коротко ответил полковник. — И не буду. Слишком стар, чтобы переучиваться… — Он помолчал. — Но коль скоро мне и моим коллегам приходится работать физически, то, видимо… — полковник поискал слово.
— С волками жить — по-волчьи выть? — озорно спросил Виталий.
Полковник докончил:
— Видимо, и нам суждено познать некоторые несовершенства той социальной системы, которую мы защищали всю жизнь… M-м! Я лично не нахожу ваши требования чрезмерными. Что же касается пребывания здесь иностранных войск, то это очень сложный вопрос!
— Но вы русский человек? Разве вам не претит то, что вами командуют японцы?
— Извините, мы по-разному смотрим на это.
— Ну как же? — спросил Антоний Иванович. — Поддержите вы нас или нет?
— Лично я один этого вопроса не решаю. У нас демократический метод решения капитальных вопросов, касающихся всей артели. Кроме того, не все мои коллеги согласятся на потерю заработка… У них ведь нет никаких сбережений, а над философскими вопросами им, право, не хочется задумываться.
— Мы обеспечиваем всем бастующим половину заработка. Кроме того, в требованиях содержится пункт об оплате всего времени забастовки администрацией.
— Неплохо, неплохо, — сказал полковник. — А, простите, подрабатывать в другом месте можно?
Антоний Иванович и Виталий переглянулись. Виталий ответил:
— Только не в качестве штрейкбрехера!
— Ну, разумеется, — сказал полковник. Он прищурился. — Кстати, когда забастовка начинается?
Антоний Иванович поспешно сказал:
— Мы предупредим вас за час. Последний сигнал — гудок в неурочное время… Ну, так что же вы определённо ответите нам?
— Да! — коротко сказал полковник. — Моего слова вам достаточно?
— Вполне! — ответил Бонивур.
— Но прошу учесть, что мы остаёмся на принципиально отличных политических позициях! — веско добавил полковник и наклонил голову, давая понять, что аудиенция закончена.
Делегаты откланялись и вышли.
Некоторое время они шли молча. Потом Виталий рассмеялся.
— Ну и зубр этот полковник! Каков, а?
— Дикий барин! — отозвался мастер. — Я читал, как один барин от мужиков отказался — вишь, плохо от них пахло, — шерстью оброс и чуть ли не в медведя обратился. С медведем чаи водил и всякое такое… Тоже, поди, вроде этого был… гордый!
Глава восьмая
НАКАНУНЕ
1
Вернулся Виталий домой поздно.
Алёша уже спал, сладко всхрапывая и что-то время от времени бормоча. Таня сидела за столом и читала.
— Ну, как дела, Таня? — по привычке спросил Виталий, раздеваясь и садясь за стол.
Девушка молча поставила ужин. И нехотя ответила:
— Так.
Односложный ответ этот удивил Виталия. Он внимательно посмотрел на Таню.
— Больна, что ли Танюша? — участливо спросил он.
За месяц, прожитый с Пужняками, Бонивур настолько привык к сестре и брату, что иногда ему казалось, будто судьба возвратила ему его семью. К Тане он испытывал нежное, тихое чувство и скучал, когда её не бывало дома. Девушка умела быть необходимой, возилась ли она по хозяйству или просто сидела, играя на гитаре или читая книгу.
Её унылый вид встревожил Виталия.
— Нет, здорова, — опять нехотя ответила Таня. — Письмо вам, от девушки! — и положила перед юношей конверт.
Виталий с недоумением повертел в руках конверт без надписи.
— Почему мне? Почему от девушки? — пожал он плечами, не решаясь распечатать.
— Приходил один партизан. Из отряда Топоркова. Его для связи послали. Там у них девушка есть, Нина от неё письмо.
— Что ж этот партизан не дождался меня?
— Говорит, некогда.
Виталий вскрыл конверт.
— Интересно, как там Нина устроилась? — промолвил он.
— Да, интересно! — сухо сказала Таня. Она смотрела в книгу, машинально перелистывая её и исподлобья посматривая на Виталия.
Алёша завозился и открыл глаза, услыхав разговор.
Нина писала о том, что в отряде ей очень нравится. «Люди тут интересные. Живём в тайге. Готовим пищу на кострах. Я часто бываю в селе. Подружилась с девчатами. Раньше мне с деревенскими девушками не приходилось сталкиваться, а теперь я вижу, как много потеряла. Особенно нравится мне Настенька Наседкина. Такая хорошая! За мной ухаживают ребята. Смешно! Я ни к кому никакой симпатии не чувствую! А Панцырня, мой главный ухажёр, прямо глаз с меня не сводит».
«Вот тебе и раз! — мысленно произнёс Виталий. — Ой, Нина, Нина!» Он читал дальше. Где же строки, обращённые к нему, строки, на которые, как думалось ему, он имел право? Лишь в конце письма Нина сожалела, что нет в отряде Виталия.
Виталий озабоченно глядел на письмо. Он опечалился. Конечно, не любовных излияний он ждал от Нины Он и сам не смог за все это время ни разу написать ей. Но ему хотелось почувствовать в письме что-то, что напомнило бы прогулку по Светланской, когда шли они с Ниной рука об руку, точно маленькие, позабыв обо всем на свете, говоря и не говоря о том, что заставляло биться их сердца. «Мне много надо сказать тебе, Витенька!» — произнесла тогда Нина на вокзале. Слова эти заставили сжаться сердце Виталия каким-то сладким предчувствием. А теперь сжалось оно от того, что, видно, Нине уже не хотелось сказать Виталию «много». Он опустил голову, задумавшись.
Таня искоса наблюдала за ним. Алёша, который невольно оказался свидетелем этой сцены, глазел на них обоих и, начиная что-то понимать, увидел, как улыбка пробежала по лицу Тани.
— Что, плохие новости, Виталя? — спросила Таня, и нежное сочувствие послышалось в её голосе.
Не глядя на неё, Виталий ответил:
— Нет, Танюша, так просто.
— Она красивая, эта девушка? — спросила Таня.
— Кто? Ах, Нина-то?.. Красивая, кажется.
Ему захотелось побыть одному. Он встал и вышел из вагона. Долго стоял неподвижно, глядя на тёмные вагоны, на звезды, перемигивавшиеся в вышине… Расстегнул воротник, но ни малейшее дуновение ветра не тревожило душного ночного воздуха, и ему не стало прохладнее.
Таня не ложилась спать. Она сидела за столом перед раскрытой книгой, не пытаясь читать. Глаза её были прикованы к двери. Шаги Виталия по гравию ясно слышались в вагоне. Вот он прошёлся, остановился, опять шагает… Вперёд, назад… опять остановился.
— Таньча! — позвал Алёша.
— Чего тебе?
Алёша сел.
— Ты что, сеструха, всерьёз о Витале думаешь? — спросил он неожиданно.
Таня вздрогнула.
— Ну вот ещё! — сказала она. — Приснилось тебе.
— Да мне-то не приснилось… Брось ты это дело, Таньча… Витале не до тебя. Ему, знаешь, какая цена?
— А мне какая, по-твоему? — выпрямилась девушка.
— Я не об этом! С вами свяжись — голову забудешь… По-товарищески тебя прошу: оставь о нем заботу, слышь!
— Да что ты ко мне пристал, дурак?!
— А то и пристал, что Антонову не до любви… Вишь, получил письмо и зашёлся… Ох, девки, девки!
Таня закусила губу.
— Да отстань от меня, Алёшка! Пошёл бы лучше проведал, что там с ним делается-то… Поговорил бы!
Алёша принялся одеваться.
Таня ушла в свою комнату.
2
Казаки сотни особого назначения, нёсшие караулы в бронецехе, оказались ещё хуже японцев. Они совались не в своё дело, покрикивали на рабочих, торопили их, задирались, явно вызывая на скандалы.
Рябой, привыкший к своему посту, непременно оказывался возле того места, где работал Квашнин. Он до омерзения надоел бетонщику. Иногда он часами молчал, сосредоточенно глазея на Квашнина. С каким-то злым любопытством следил он за ним. Иногда подходил почти вплотную. Тогда Квашнин слышал острый запах чеснока. Рябой любил чеснок до того, что, даже стоя на часах, вынимал дольку, глотая слюну, очищал от сухой белой кожицы, потом разворачивал посыпанную солью корку хлеба, прищурясь, натирал её чесноком и ел. Иногда он ни с того ни с сего говорил несуразные глупости, вроде:
— Эй, ты! Двинуть бы тебя ломом по черепу-то!
Квашнин озадаченно смотрел на Иванцова.
— Да ты что это?
— Ага. А то гирькой… — мечтательно продолжал рябой и прикрывал глаза.
— Да чего ради-то, голова — шишка еловая? — спрашивал Квашнин.
— А так. Чтобы в глазах не торчал!
— Да я-то у тебя на глазах своей охотой торчу, что ли? — говорил Квашнин. — Не я у тебя, а ты на моих глазах, как бельмо, торчишь… Неохота, так уйди.
Иванцов глотал слюну.
— Да-а, как же, держи карман шире! Уйди, а вы сейчас работать перестанете.
— А тебе что?
— Пострелял бы я вас всех к чёртовой матери, большевиков.
— Сумасшедший ты, казак! Да тебе-то что до большевиков? Что, они у тебя кашу съели?
— Ага, съели! Все один такой, вроде тебя, к жёнке ходил… Книжки читал, про политику объяснял, пока на службе я был. Вернулся на побывку… а жена: «Тёмный ты» — говорит…
— Ну?
— Не понукай, не запряг! Порешил я её к черту, пущай светлых на том свете ищет.
— Убил? — с содроганием спросил Квашнин.
Рябой смотрел мимо.
— Нет. По голове погладил.
— Палач ты, казак! — сплюнул Квашнин. — И говорить-то с тобой противно. Кровь-то тебе, видно, что вода!
Рябой опять щурил глаза. И Квашнин не мог понять: наговаривает на себя Иванцов, чтобы попугать его, или действительно он выродок, преступник? А Иванцов все говорил и говорил. И все разговоры его были о том, что ему, Иванцову, наплевать на чужую жизнь, если он над ней хозяин.
— Да тебя кто хозяином-то сделал? — возмущённо сказал Квашнин.
Иванцов, хитренько улыбнувшись, отчего что-то хищное и тёмное обрисовалось в его лице, говорил:
— Палач, говоришь? А ротмистр величает: «слуга отечества и верный холоп». Он у нас человек карахтерный. Этих самых большевиков перевёл и не счесть сколько. Для него большевика изнистожить первейшее дело. Да не просто… Убить-то большевика мало… Его надо казнить! По жилочке источить…
«Псих!» — подумал Квашнин. Ему невыносимой становилась близость Иванцова. А рябой, видя, какое отвращение испытывает к его рассказам бетонщик, пускался в новые и новые разговоры. Насколько бетонщик мог заключить, Иванцов нашёл в ротмистре защитника и укрывателя после убийства жены. Не обо всем Иванцов рассказывал, но Квашнин получил представление о том, что сотня Караева использовалась для «особых» поручений меркуловского застенка.
Однако через несколько дней Квашнин познакомился и с другими казаками.
Иванцов куда-то исчез. В одно утро на его месте оказался другой казак, высокий, тонкий, похожий на цыгана.
— Здорово! — сказал он Квашнину, заметив взгляд бетонщика.
Квашнин нехотя ответил.
Казак — это было видно — томился молчанием. Он курил, но не мог накуриться лёгкими японскими сигаретами, которые были у него. Наконец, раздражённо бросив недокуренную сигарету, он обратился к Квашнину:
— Нет ли русской, мил человек?
Квашнин молча протянул ему махорку. Цыган с наслаждением затянулся, закашлялся до слез и с весёлым недоумением сказал:
— От черт! Крепка-а! Самосад, что ли?
— Он самый.
— У нас в Забайкалье такой садят.
— Не бывал. Не знаю.
Казак вздохнул:
— Эх, у нас в Забайкалье хорошо сейчас! Сопки одна за другой будто волной идут… Берёзки, паря, как девчата в зелёных платках…
Квашнин неприязненно молчал. Замолк и казак, почувствовав отчуждение.
— Пошто сердитый? — спросил он Квашнина.
Квашнин сделал вид, что не слышит.
Казак подошёл к нему. Долго смотрел, как управляется с инструментами рабочий, размешивая бетон. Потом поставил винтовку у вагона, огляделся вокруг и сказал Квашнину:
— Дай-кось! Руки разомну.
Взял лопату и споро принялся замешивать массу. Квашнин покосился на него. Казак охотно сказал:
— Душа по работе стосковалась… Мне бы сейчас литовку! Показал бы выходку… У нас на селе за мной угону не было. Только дедка со мной спорил, а другим не под силу!
— А это чем тебе не инструмент? — кивнул Квашнин на саблю, мешавшую казаку работать.
— А ну её к ляду! — отпихнул казак шашку. — По мне хоть бы её век не было.
— Что так? Тут до тебя один ваш был, караул стоял, так только и разговору было про неё, что способно ею людей, словно капусту, рубить.
— Кто это?
— Не знаю кто. Рябая рожа.
— А-а! Иванцов. Ну, тому шашка — и жена и венец. Ему бы на бойне быть, — сказал казак, и невольная брезгливость проступила в его чертах. — Палач, одно слово!
— Все вы такие! — не удержался Квашнин. — Только одни треплются, а другие молчком.
Казак выпрямился, положив руки на лопату. Пальцы его заметно дрожали.
— Пошто все? Ты рази знаешь? — с горьким укором сказал он. — Говорят люди: добра слава на печи лежит, а худа сама наперёд бежит. О худом-то говорят, а о добром молчат. А только я тебе скажу: таких, как Иванцов да господин ротмистр, и у нас не много… Эти уж совсем отчаянные. Злобу свою тешат… А мне что? Я…
Казак осёкся. Поработал ещё несколько. Потом отошёл на своё место. Больше он не сказал ни слова весь день. Лишь когда кончилась работа и за ним зашёл бородатый пожилой казак, благообразный с виду, Цыган, указав на него пальцем, сказал Квашнину:
— А этот тоже, что ли, кровопивец? Ничего ты, паря, в людях не понимаешь!
Они ушли.
Рябой появился опять. Он дышал водочным перегаром. Жажда мучила его. То и дело подходя к жестяному баку, он с жадностью глотал воду, судорожно двигая кадыком. Глаза его были налиты кровью. Он не смотрел на Квашнина. Дремал, вскидывался от каждого шума, хватаясь за ружьё. К вечеру он, однако, протрезвел. И потребность говорить опять, подобно привычному зуду, взыграла в нем.
— Слышь! — обратился он к Квашнину. — Не скучал по мне, а? — Он хрипло расхохотался, обнажив крупные жёлтые зубы с выступающими острыми клыками. — Все месишь квашню свою, Квашнин? — острил он, довольный собою. Потом опять прежняя озлобленная мрачность нахлынула на него, и он принялся бормотать: — Меси, меси! А потом тебя кто-нибудь замесит…
Что-то пережитое в дни отсутствия волновало его. Он поглаживал руки, подмигивал Квашнину, будто сообщнику.
— Слышь, я тебе что скажу! Вызывает меня ротмистр. «Иванцов, говорит, помнишь ты того китаезу, который тебя околпачил?» А как не помнить! Пошли!.. На Пекинской китайский театр есть. «Сто драконов» название. Посидели мы, посидели… Китаезы ломаются, орут, верещат, будто недорезанные. Умора! Потом ротмистр толк меня в бок: «Глянь на этого ходю». Гляжу, у двери стоит мой-то храпоидол. Хохочет, сволота! Ну, думаю, смейся… Расходиться стали. А мы с Караевым на углу ожидаем. Ротмистр шепотком: «С одного, говорит, удара кончишь?» А китаец толстый, пухлявый. Догнали мы его. «Давай», — говорит ротмистр… Я за шашку…
Рябой перевёл дух:
— …Ка-ак я ему дал! Так тулово дальше пошло, а голова с рукой — на землю. Вот — тебе Христос: несколько шагов он без головы-то шёл… Эх, и пили мы после!..
Он вытаращил глаза, в которых промелькнул ужас.
— Это как же можно? А, слышь? Без головы-то идти? — хриплым шёпотом спросил он у Квашнина.
Мастер сжал в руках лопату и повернулся к рябому. Терпение его лопнуло. Он с бешенством выдавил из себя:
— Если ты, шкура, ещё ко мне подойдёшь — кончу! Слышишь, гадина ты кровавая?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
— Прошу садиться. Чем могу служить?
Нотка барственного гостеприимства, сановитой уверенности в себе проскользнула в тоне полковника, точно он принимал гостей в роскошном кабинете. Обстановка вагона состояла из двух табуретов, которые заняли мастер и Виталий (хозяин остался на ногах), стола, шкафика, неизвестно с каким содержимым, да вешалки с кителем, ещё не утратившим своего вида. Это было все, что смог увидеть вокруг себя Виталий. Заметив, что хозяин стоит, Виталий тоже поднялся. Встал и Антоний Иванович.
— Мы к вам по делу.
— Чем могу служить?
— Мы представители рабочих депо, — сказал Виталий. — Мы имеем к администрации и управлению военного коменданта некоторые претензии и хотим…
Полковник слушал, полунаклонив голову, с вежливым вниманием.
— …хотим средствами, доступными нам, добиться, чтобы эти претензии были удовлетворены…
— Забастовкой! — напрямик сказал Антоний Иванович.
На лице полковника Виталий не прочёл ничего, что сказало бы ему, как офицер отнёсся к этому слову.
— Ваши требования?
— Экономические! — торопливо сказал Антоний Иванович. — Увеличение жалованья, удаление караулов, сокращение рабочего дня…
Полковник кивал головой.
— И политические! — добавил Виталий, несмотря на недовольство мастера. — Прекращение интервенции, то есть японцев и американцев долой!
Полковник оставался все в той же позе.
— Мы хотим просить вас не выходить на работу, как только начнётся стачка, — закончил Виталий. — Вы разделяете с нами всю тяжесть труда рабочих, поэтому наши требования не могут не быть близки и вам.
Полковник знаком остановил Виталия, как бы говоря, что этой темы касаться не следует. После некоторого молчания он сказал:
— Ваши доводы не лишены логики… С вашими политическими идеями я согласиться не могу…
— А вы думали о них? — не удержался Виталий.
— Нет, — коротко ответил полковник. — И не буду. Слишком стар, чтобы переучиваться… — Он помолчал. — Но коль скоро мне и моим коллегам приходится работать физически, то, видимо… — полковник поискал слово.
— С волками жить — по-волчьи выть? — озорно спросил Виталий.
Полковник докончил:
— Видимо, и нам суждено познать некоторые несовершенства той социальной системы, которую мы защищали всю жизнь… M-м! Я лично не нахожу ваши требования чрезмерными. Что же касается пребывания здесь иностранных войск, то это очень сложный вопрос!
— Но вы русский человек? Разве вам не претит то, что вами командуют японцы?
— Извините, мы по-разному смотрим на это.
— Ну как же? — спросил Антоний Иванович. — Поддержите вы нас или нет?
— Лично я один этого вопроса не решаю. У нас демократический метод решения капитальных вопросов, касающихся всей артели. Кроме того, не все мои коллеги согласятся на потерю заработка… У них ведь нет никаких сбережений, а над философскими вопросами им, право, не хочется задумываться.
— Мы обеспечиваем всем бастующим половину заработка. Кроме того, в требованиях содержится пункт об оплате всего времени забастовки администрацией.
— Неплохо, неплохо, — сказал полковник. — А, простите, подрабатывать в другом месте можно?
Антоний Иванович и Виталий переглянулись. Виталий ответил:
— Только не в качестве штрейкбрехера!
— Ну, разумеется, — сказал полковник. Он прищурился. — Кстати, когда забастовка начинается?
Антоний Иванович поспешно сказал:
— Мы предупредим вас за час. Последний сигнал — гудок в неурочное время… Ну, так что же вы определённо ответите нам?
— Да! — коротко сказал полковник. — Моего слова вам достаточно?
— Вполне! — ответил Бонивур.
— Но прошу учесть, что мы остаёмся на принципиально отличных политических позициях! — веско добавил полковник и наклонил голову, давая понять, что аудиенция закончена.
Делегаты откланялись и вышли.
Некоторое время они шли молча. Потом Виталий рассмеялся.
— Ну и зубр этот полковник! Каков, а?
— Дикий барин! — отозвался мастер. — Я читал, как один барин от мужиков отказался — вишь, плохо от них пахло, — шерстью оброс и чуть ли не в медведя обратился. С медведем чаи водил и всякое такое… Тоже, поди, вроде этого был… гордый!
Глава восьмая
НАКАНУНЕ
1
Вернулся Виталий домой поздно.
Алёша уже спал, сладко всхрапывая и что-то время от времени бормоча. Таня сидела за столом и читала.
— Ну, как дела, Таня? — по привычке спросил Виталий, раздеваясь и садясь за стол.
Девушка молча поставила ужин. И нехотя ответила:
— Так.
Односложный ответ этот удивил Виталия. Он внимательно посмотрел на Таню.
— Больна, что ли Танюша? — участливо спросил он.
За месяц, прожитый с Пужняками, Бонивур настолько привык к сестре и брату, что иногда ему казалось, будто судьба возвратила ему его семью. К Тане он испытывал нежное, тихое чувство и скучал, когда её не бывало дома. Девушка умела быть необходимой, возилась ли она по хозяйству или просто сидела, играя на гитаре или читая книгу.
Её унылый вид встревожил Виталия.
— Нет, здорова, — опять нехотя ответила Таня. — Письмо вам, от девушки! — и положила перед юношей конверт.
Виталий с недоумением повертел в руках конверт без надписи.
— Почему мне? Почему от девушки? — пожал он плечами, не решаясь распечатать.
— Приходил один партизан. Из отряда Топоркова. Его для связи послали. Там у них девушка есть, Нина от неё письмо.
— Что ж этот партизан не дождался меня?
— Говорит, некогда.
Виталий вскрыл конверт.
— Интересно, как там Нина устроилась? — промолвил он.
— Да, интересно! — сухо сказала Таня. Она смотрела в книгу, машинально перелистывая её и исподлобья посматривая на Виталия.
Алёша завозился и открыл глаза, услыхав разговор.
Нина писала о том, что в отряде ей очень нравится. «Люди тут интересные. Живём в тайге. Готовим пищу на кострах. Я часто бываю в селе. Подружилась с девчатами. Раньше мне с деревенскими девушками не приходилось сталкиваться, а теперь я вижу, как много потеряла. Особенно нравится мне Настенька Наседкина. Такая хорошая! За мной ухаживают ребята. Смешно! Я ни к кому никакой симпатии не чувствую! А Панцырня, мой главный ухажёр, прямо глаз с меня не сводит».
«Вот тебе и раз! — мысленно произнёс Виталий. — Ой, Нина, Нина!» Он читал дальше. Где же строки, обращённые к нему, строки, на которые, как думалось ему, он имел право? Лишь в конце письма Нина сожалела, что нет в отряде Виталия.
Виталий озабоченно глядел на письмо. Он опечалился. Конечно, не любовных излияний он ждал от Нины Он и сам не смог за все это время ни разу написать ей. Но ему хотелось почувствовать в письме что-то, что напомнило бы прогулку по Светланской, когда шли они с Ниной рука об руку, точно маленькие, позабыв обо всем на свете, говоря и не говоря о том, что заставляло биться их сердца. «Мне много надо сказать тебе, Витенька!» — произнесла тогда Нина на вокзале. Слова эти заставили сжаться сердце Виталия каким-то сладким предчувствием. А теперь сжалось оно от того, что, видно, Нине уже не хотелось сказать Виталию «много». Он опустил голову, задумавшись.
Таня искоса наблюдала за ним. Алёша, который невольно оказался свидетелем этой сцены, глазел на них обоих и, начиная что-то понимать, увидел, как улыбка пробежала по лицу Тани.
— Что, плохие новости, Виталя? — спросила Таня, и нежное сочувствие послышалось в её голосе.
Не глядя на неё, Виталий ответил:
— Нет, Танюша, так просто.
— Она красивая, эта девушка? — спросила Таня.
— Кто? Ах, Нина-то?.. Красивая, кажется.
Ему захотелось побыть одному. Он встал и вышел из вагона. Долго стоял неподвижно, глядя на тёмные вагоны, на звезды, перемигивавшиеся в вышине… Расстегнул воротник, но ни малейшее дуновение ветра не тревожило душного ночного воздуха, и ему не стало прохладнее.
Таня не ложилась спать. Она сидела за столом перед раскрытой книгой, не пытаясь читать. Глаза её были прикованы к двери. Шаги Виталия по гравию ясно слышались в вагоне. Вот он прошёлся, остановился, опять шагает… Вперёд, назад… опять остановился.
— Таньча! — позвал Алёша.
— Чего тебе?
Алёша сел.
— Ты что, сеструха, всерьёз о Витале думаешь? — спросил он неожиданно.
Таня вздрогнула.
— Ну вот ещё! — сказала она. — Приснилось тебе.
— Да мне-то не приснилось… Брось ты это дело, Таньча… Витале не до тебя. Ему, знаешь, какая цена?
— А мне какая, по-твоему? — выпрямилась девушка.
— Я не об этом! С вами свяжись — голову забудешь… По-товарищески тебя прошу: оставь о нем заботу, слышь!
— Да что ты ко мне пристал, дурак?!
— А то и пристал, что Антонову не до любви… Вишь, получил письмо и зашёлся… Ох, девки, девки!
Таня закусила губу.
— Да отстань от меня, Алёшка! Пошёл бы лучше проведал, что там с ним делается-то… Поговорил бы!
Алёша принялся одеваться.
Таня ушла в свою комнату.
2
Казаки сотни особого назначения, нёсшие караулы в бронецехе, оказались ещё хуже японцев. Они совались не в своё дело, покрикивали на рабочих, торопили их, задирались, явно вызывая на скандалы.
Рябой, привыкший к своему посту, непременно оказывался возле того места, где работал Квашнин. Он до омерзения надоел бетонщику. Иногда он часами молчал, сосредоточенно глазея на Квашнина. С каким-то злым любопытством следил он за ним. Иногда подходил почти вплотную. Тогда Квашнин слышал острый запах чеснока. Рябой любил чеснок до того, что, даже стоя на часах, вынимал дольку, глотая слюну, очищал от сухой белой кожицы, потом разворачивал посыпанную солью корку хлеба, прищурясь, натирал её чесноком и ел. Иногда он ни с того ни с сего говорил несуразные глупости, вроде:
— Эй, ты! Двинуть бы тебя ломом по черепу-то!
Квашнин озадаченно смотрел на Иванцова.
— Да ты что это?
— Ага. А то гирькой… — мечтательно продолжал рябой и прикрывал глаза.
— Да чего ради-то, голова — шишка еловая? — спрашивал Квашнин.
— А так. Чтобы в глазах не торчал!
— Да я-то у тебя на глазах своей охотой торчу, что ли? — говорил Квашнин. — Не я у тебя, а ты на моих глазах, как бельмо, торчишь… Неохота, так уйди.
Иванцов глотал слюну.
— Да-а, как же, держи карман шире! Уйди, а вы сейчас работать перестанете.
— А тебе что?
— Пострелял бы я вас всех к чёртовой матери, большевиков.
— Сумасшедший ты, казак! Да тебе-то что до большевиков? Что, они у тебя кашу съели?
— Ага, съели! Все один такой, вроде тебя, к жёнке ходил… Книжки читал, про политику объяснял, пока на службе я был. Вернулся на побывку… а жена: «Тёмный ты» — говорит…
— Ну?
— Не понукай, не запряг! Порешил я её к черту, пущай светлых на том свете ищет.
— Убил? — с содроганием спросил Квашнин.
Рябой смотрел мимо.
— Нет. По голове погладил.
— Палач ты, казак! — сплюнул Квашнин. — И говорить-то с тобой противно. Кровь-то тебе, видно, что вода!
Рябой опять щурил глаза. И Квашнин не мог понять: наговаривает на себя Иванцов, чтобы попугать его, или действительно он выродок, преступник? А Иванцов все говорил и говорил. И все разговоры его были о том, что ему, Иванцову, наплевать на чужую жизнь, если он над ней хозяин.
— Да тебя кто хозяином-то сделал? — возмущённо сказал Квашнин.
Иванцов, хитренько улыбнувшись, отчего что-то хищное и тёмное обрисовалось в его лице, говорил:
— Палач, говоришь? А ротмистр величает: «слуга отечества и верный холоп». Он у нас человек карахтерный. Этих самых большевиков перевёл и не счесть сколько. Для него большевика изнистожить первейшее дело. Да не просто… Убить-то большевика мало… Его надо казнить! По жилочке источить…
«Псих!» — подумал Квашнин. Ему невыносимой становилась близость Иванцова. А рябой, видя, какое отвращение испытывает к его рассказам бетонщик, пускался в новые и новые разговоры. Насколько бетонщик мог заключить, Иванцов нашёл в ротмистре защитника и укрывателя после убийства жены. Не обо всем Иванцов рассказывал, но Квашнин получил представление о том, что сотня Караева использовалась для «особых» поручений меркуловского застенка.
Однако через несколько дней Квашнин познакомился и с другими казаками.
Иванцов куда-то исчез. В одно утро на его месте оказался другой казак, высокий, тонкий, похожий на цыгана.
— Здорово! — сказал он Квашнину, заметив взгляд бетонщика.
Квашнин нехотя ответил.
Казак — это было видно — томился молчанием. Он курил, но не мог накуриться лёгкими японскими сигаретами, которые были у него. Наконец, раздражённо бросив недокуренную сигарету, он обратился к Квашнину:
— Нет ли русской, мил человек?
Квашнин молча протянул ему махорку. Цыган с наслаждением затянулся, закашлялся до слез и с весёлым недоумением сказал:
— От черт! Крепка-а! Самосад, что ли?
— Он самый.
— У нас в Забайкалье такой садят.
— Не бывал. Не знаю.
Казак вздохнул:
— Эх, у нас в Забайкалье хорошо сейчас! Сопки одна за другой будто волной идут… Берёзки, паря, как девчата в зелёных платках…
Квашнин неприязненно молчал. Замолк и казак, почувствовав отчуждение.
— Пошто сердитый? — спросил он Квашнина.
Квашнин сделал вид, что не слышит.
Казак подошёл к нему. Долго смотрел, как управляется с инструментами рабочий, размешивая бетон. Потом поставил винтовку у вагона, огляделся вокруг и сказал Квашнину:
— Дай-кось! Руки разомну.
Взял лопату и споро принялся замешивать массу. Квашнин покосился на него. Казак охотно сказал:
— Душа по работе стосковалась… Мне бы сейчас литовку! Показал бы выходку… У нас на селе за мной угону не было. Только дедка со мной спорил, а другим не под силу!
— А это чем тебе не инструмент? — кивнул Квашнин на саблю, мешавшую казаку работать.
— А ну её к ляду! — отпихнул казак шашку. — По мне хоть бы её век не было.
— Что так? Тут до тебя один ваш был, караул стоял, так только и разговору было про неё, что способно ею людей, словно капусту, рубить.
— Кто это?
— Не знаю кто. Рябая рожа.
— А-а! Иванцов. Ну, тому шашка — и жена и венец. Ему бы на бойне быть, — сказал казак, и невольная брезгливость проступила в его чертах. — Палач, одно слово!
— Все вы такие! — не удержался Квашнин. — Только одни треплются, а другие молчком.
Казак выпрямился, положив руки на лопату. Пальцы его заметно дрожали.
— Пошто все? Ты рази знаешь? — с горьким укором сказал он. — Говорят люди: добра слава на печи лежит, а худа сама наперёд бежит. О худом-то говорят, а о добром молчат. А только я тебе скажу: таких, как Иванцов да господин ротмистр, и у нас не много… Эти уж совсем отчаянные. Злобу свою тешат… А мне что? Я…
Казак осёкся. Поработал ещё несколько. Потом отошёл на своё место. Больше он не сказал ни слова весь день. Лишь когда кончилась работа и за ним зашёл бородатый пожилой казак, благообразный с виду, Цыган, указав на него пальцем, сказал Квашнину:
— А этот тоже, что ли, кровопивец? Ничего ты, паря, в людях не понимаешь!
Они ушли.
Рябой появился опять. Он дышал водочным перегаром. Жажда мучила его. То и дело подходя к жестяному баку, он с жадностью глотал воду, судорожно двигая кадыком. Глаза его были налиты кровью. Он не смотрел на Квашнина. Дремал, вскидывался от каждого шума, хватаясь за ружьё. К вечеру он, однако, протрезвел. И потребность говорить опять, подобно привычному зуду, взыграла в нем.
— Слышь! — обратился он к Квашнину. — Не скучал по мне, а? — Он хрипло расхохотался, обнажив крупные жёлтые зубы с выступающими острыми клыками. — Все месишь квашню свою, Квашнин? — острил он, довольный собою. Потом опять прежняя озлобленная мрачность нахлынула на него, и он принялся бормотать: — Меси, меси! А потом тебя кто-нибудь замесит…
Что-то пережитое в дни отсутствия волновало его. Он поглаживал руки, подмигивал Квашнину, будто сообщнику.
— Слышь, я тебе что скажу! Вызывает меня ротмистр. «Иванцов, говорит, помнишь ты того китаезу, который тебя околпачил?» А как не помнить! Пошли!.. На Пекинской китайский театр есть. «Сто драконов» название. Посидели мы, посидели… Китаезы ломаются, орут, верещат, будто недорезанные. Умора! Потом ротмистр толк меня в бок: «Глянь на этого ходю». Гляжу, у двери стоит мой-то храпоидол. Хохочет, сволота! Ну, думаю, смейся… Расходиться стали. А мы с Караевым на углу ожидаем. Ротмистр шепотком: «С одного, говорит, удара кончишь?» А китаец толстый, пухлявый. Догнали мы его. «Давай», — говорит ротмистр… Я за шашку…
Рябой перевёл дух:
— …Ка-ак я ему дал! Так тулово дальше пошло, а голова с рукой — на землю. Вот — тебе Христос: несколько шагов он без головы-то шёл… Эх, и пили мы после!..
Он вытаращил глаза, в которых промелькнул ужас.
— Это как же можно? А, слышь? Без головы-то идти? — хриплым шёпотом спросил он у Квашнина.
Мастер сжал в руках лопату и повернулся к рябому. Терпение его лопнуло. Он с бешенством выдавил из себя:
— Если ты, шкура, ещё ко мне подойдёшь — кончу! Слышишь, гадина ты кровавая?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70