Ничего доброго не ожидал он от белых. Но вслух повторил:
— Выпустят. Конечно, выпустят!
Они перестали говорить о Настеньке, словно боясь своими тяжёлыми сомнениями навлечь беду на неё.
Если бы знали они, где сейчас Настенька! Заметался бы в смертной муке Лебеда, рвал бы на себе волосы и бился бы об стены, крича: «Доченька, ридна!» И заплакал бы, не стыдясь слез, Виталий Бонивур.
Но они ничего не знали и желали Настеньке добра.
5
Караев был взбешён. О преследовании партизан нечего было и думать.
Ротмистр расхаживал по комнате штаба.
Грудзинский, сидевший у окна, исподлобья поглядывал на ротмистра. Старшина был религиозен до ханжества. Он видел развал белой армии, видел, как приближается неотвратимый конец, но фанатически верил в какое-то чудо, которое должно спасти её. Тем мучительнее переживал он все неудачи, которые все множились при паническом отступлении белых к морю, после Волочаевки. Как раньше он верил, что Волочаевка остановит красные войска, так теперь верил, что Никольск-Уссурийский станет тем камнем преткновения, о который споткнутся большевики. Он был против того, чтобы отряд Караева снимался с места, в глубине души надеясь, что именно отряд, в котором находится он, Грудзинский, призван в обороне Никольска сыграть решающую роль. Но Караев настоял на своём. Японцы его поддержали. Грудзинскому ничего не оставалось делать, как только исполнять приказ.
Караев остановился перед старшиною:
— Не дуйтесь, Грудзинский. Сейчас мы возвращаемся.
Старшина поднялся.
— Разрешите считать это за распоряжение?
— Погодите. Я ещё не все сделал здесь. Где эта Жанна д'Арк?
Поняв, что речь идёт о Настеньке, Грудзинский ответил:
— Отвели на выгон и расстреляли.
— Остальным я думаю дать наглядный урок. Тех, кого назвал этот ветеринар, и девок выпороть на площади. Пусть помнят…
— Надо думать о будущем, господин ротмистр, — сказал Грудзинский… — Когда мы вернёмся сюда, население встретит нас плохо, если мы будем применять такие меры.
— Не будьте наивным, старшина. Никакого будущего у нас нет, и сюда мы не вернёмся, не утешайте себя!
— С такими мыслями нельзя служить великому делу, — сказал Грудзинский сухо.
— А я, знаете, ничего другого делать просто не умею, кроме как служить так называемому «великому делу», которое с недавних пор стало таким маленьким, что свободно уместится в жилетный карман, когда нам придётся улепётывать из Владивостока.
— Бог не допустит этого! — хмуро сказал старшина.
— Э-э! — презрительно протянул Караев. — Бог долготерпелив! Идите распорядитесь насчёт экзекуции. У меня в сотне есть такие мастера, что любо-дорого!
Из соседней комнаты выглянул Суэцугу. До сих пор он сидел, молча глядя в окно на суету вокруг штаба, и время от времени делал какие-то записи в полевой книжке. Когда Караев и Грудзинский заговорили, Суэцугу вслушался в их беседу. Поняв, о чем шла речь, он презрительно сплюнул на пол и вытер губы батистовым платочком. Менторским тоном сказал:
— Офицеры не должны ссорить друг друга… Не ругать… В чем дело?.. Объясните мне…
— Ротмистр Караев предлагает выпороть лиц, указанных Кузнецовым, — сухо предложил старшина.
— Что такое «выпороть»? — с наивным видом произнёс японец.
— Бамбуками бить, — пояснил ротмистр. — Я думаю, это будет полезно.
Лицо Суэцугу прояснилось. Он закивал головой:
— Хорошо… Надо выпороть. — Он записал в книжку это слово.
— Мусмэ, которая убивать Кузнецова, надо расстрелять.
— Сделано, — отозвался Караев.
— Хорошо, — продолжал поручик. — Других надо выпороть. Пусть они, как всяк сверчок, знает свой насестка.
— Значит, вы одобряете мой план?
— Да, бог на помощь!
— Вы религиозны, господин поручик?
— Да.
— Скажите, а какую вы исповедуете религию? — живо спросил Караев.
— Я исповедую такую религию, которая нужна Ямато …
— Старшина тоже религиозен. Только у вас это лучше получается, — рассмеялся ротмистр. — Распорядитесь, господин старшина!
Грудзинский вышел, хлопнув дверью.
Через несколько минут все приготовления к экзекуции были закончены. Каратели раскатали штабель брёвен, возвышавшийся на площади. Несколько брёвен уложили рядком. На берегу реки нарубили лозняку.
6
Едва офицеры ушли, Суэцугу опять принял то презрительное выражение, которое не сходило у него с лица сегодня с самого начала экспедиции.
В чисто военных вопросах Суэцугу был малосведующим человеком. В наступлении на Наседкино он не принимал никакого участия, но все, что удавалось, приписывал своему руководству и участию, а все неудачи, постигавшие отряд, относил за счёт неумения русских офицеров. «Неполноценные люди! — говорил он про них. — Ссорятся, когда нужно быть беспощадными. Рассуждают, когда надо повиноваться! Не верят в то, что делают!»
Сам Суэцугу верил в то, что его действиями руководит высшая, непостижимая воля императора. Из этого следовало, что все, что он делает, свято, как свята воля тех, кто доверяет ему выполнение своей воли. Уже одно это сознание делало Суэцугу неуязвимым для упрёков совести, раскаяния, жалости.
Жизненная цель Суэцугу заключалась в служении этой идее. Ради достижения этой цели все средства были хороши. Соображения этики и морали не должны были мешать выполнению цели, они не должны были приниматься во внимание.
…Каждый раз, когда случалось что-нибудь шедшее вразрез с намерениями и надеждами Суэцугу, только мысль о своём высоком назначении могла смягчить его огорчение неудачами.
Налёт был неудачен. Донесение, которое он должен был составить, не ладилось. Который раз суровая действительность выбивала из-под его ног почву; партизаны оказывались предусмотрительными, храбрыми, белые не могли справиться с ними, несмотря на помощь Америки, Японии и других… Что-то было неладно вокруг. Суэцугу переставал понимать происходящее, и его нерушимая вера в себя и в миссию Японии как-то странно начала пошатываться…
И мысли Суэцугу возвращались к тем временам, когда все было понятна и делалось так, как рассчитывали «там», в недосягаемых верхах… Опять в его памяти оживал январь 1918 года, мрак ночи на рейде, гулкая палуба под ногами, яркий свет в уединённой каюте «Ивами», тёмные силуэты «Идзумо», «Адзума», «Асама», «Якумо» — японских броненосцев в Золотом Роге… И слова большого начальника: «Офицер запаса Исидо высказывал мысли о том, что большевики выражают интересы простого народа… Это — недопустимые мысли!» И Суэцугу ощутил вновь тот трепет, то незабываемое состояние, в котором он находился тогда.
…Кровь бросилась в лицо Суэцугу. Он склонился над листками записной книжки и стал писать черновик донесения.
Глава двадцать седьмая
КРЕСТЬЯНЕ
1
Хмурые крестьяне потянулись на площадь.
Шли они, словно волы в ярме, тяжело, не глядя вперёд, не видя дороги, будто чувствуя погоныч в руках станичников, которые обходили дворы, выгоняя поселян на экзекуцию.
Окрики белых слышались отовсюду. Они постарались: в хатах никого не осталось. Павлу Басаргину не удалось отлежаться. Он таился, сколько можно было, пока в дверь стучались, но когда она затрещала под тяжестью прикладов, он вскочил и, готовый к самому худшему, открыл дверь.
— Ишь ты! — удивился один из казаков. — Глянь-ка, паря, какой лобан!
Басаргин исподлобья посмотрел на казака.
Бородатый казак смерил его с головы до ног взглядом с прищуркой, не сулившей ничего доброго.
— Краснопузый, однако? — уставился он.
Павло повернулся к нему и сказал:
— Кабы красный был, так ушёл бы в тайгу!
— А черт вас бери, поди узнай, когда на лбу не написано, партизан али нет!.. Может, попрятались по избам, оттого и не нашли никого…
— Надо бы пошарить, — сказал второй, ставя винтовку на боевой взвод. — Поди, в подполье целый полк ховается!
Он двинулся к подполью. Но Павло опередил его.
— Не бойся, — тихо молвил он, — сам покажу, какой полк там ховается.
Он осторожно поднял западню. Бородатый с опаской глянул вниз…
Измученная страхом и ожиданием, Маша спала, прислонившись к стене и бессильно уронив голову. Она прикрыла собой сына. Один ичиг с Мишки свалился, и мальчишечья нога белела в темноте подвала. Басаргин опустил крышку.
— Племя! — сказал бородач. — Черт его знает, что из него вырастет… Краснопузые? Сёдни меня мало не задавил один такой шибздик. Поди, паря, годов тринадцати, не боле. Однако доси шея не ворочается…
— Что бог даст, то и вырастет! — сказал Павло.
— Бог, бог… Ноли ему дело есть до нашего семени?! Само растёт…
Когда Басаргин подошёл к площади, почти все население деревни было уже там.
Старая Верхотурова заплаканными глазами смотрела на кучку поселян у брёвен. Там находились её старик и дочки. Вовка, сбычившись, стоял возле. Левый глаз его запух, вздулся; багровый кровоподтёк пересекал лоб. Здоровым глазом он, не мигая, рассматривал белоказаков из-за плеча матери, которая хоронила его от лишних взглядов. Павло стал рядом.
— Это кто же тебя разукрасил? — спросил он удивлённо.
— Да за Марью вступился. Ну и причесали, — отозвалась мать.
Вовка промолчал.
— Глаз-то как?
— Цел, Пашенька, цел… бог миловал.
Вовка поднял голову.
— А я и одним увижу, что надо! — сказал он со злобой.
Мать закрыла ему рот:
— Тише, сыночек… не гневи…
2
Крестьян сгрудили в концах коридора, образованного строем. Они стояли немой толпой. Что-то странное произошло с ними. Все они стали на одно лицо. Точно кто-то серой, землистой краской прошёлся по их лицам. Насупленные брови потушили взгляды, резкие складки на лицах сделали крестьян старше и строже. Толпа молчала. И это суровое, осуждающее молчание пугало белых. В который раз почувствовали многие из них, что сила на стороне этих замкнувшихся, ушедших в себя людей, согнанных на площадь насильно.
Не многие из белых выдерживали мрачные взгляды крестьян. Встретившись с глазами, устремлёнными на них из толпы, они смотрели сначала равнодушно, потом, не в силах выдержать, отводили свой взор. Иные подмигивали товарищам, словно предвкушая что-то весёлое, но чувствовали тяжесть, все более обволакивающую сердце. Ни ухарский вид, ни подмигивания не выручали их. Наконец присмирели и наиболее удалые из них.
Туча, прошедшая селом, растаяла. Унеслись и остатки её, разорванные ветром в клочья. Солнце, идущее к западу, окрасило небо фиолетовой дымкой. Сквозь эту дымку проглянули ярко-зеленые полосы. Эти полосы слоились и переливались, точно волны ходили в вышине, над селом. Они то становились узкими, то вдруг ширились, захватывая полнеба. Дымка посветлела, стала сиреневой, она уже не скрывала странного зеленого света, который отбрасывали на землю изумрудные полосы, рождённые заходящим солнцем. Воздух стал удивительно прозрачным, словно толща его уменьшилась. Обычно голубые, дальние сопки словно приблизились к селу, как бы наклонились над ним. И сосны, стоявшие далеко за выгоном, те сосны, под которыми лежала мёртвая Настенька, стали ясно видными. Синева, покрывавшая их, улетучилась, они стали зелёными, и, казалось, все иглы их можно было пересчитать. Исчезла воздушная перспектива. Все предметы осветились и сблизились.
Застыли казаки у брёвен. Застыли офицеры на крыльце штаба.
Грудзинский прошептал:
— Господи боже, какая красота!
— Зодиакальный свет! — ответил вполголоса, подчиняясь общему напряжению, Караев. — Вы, батенька, поживите здесь, так всего Фламмариона в натуре увидите… И три солнца, и кресты на небе — чудес хоть отбавляй!.. Чертовский край!
А зелёный свет все лился и лился.
— Знамение! — шепнул кто-то в толпе крестьян.
Но зелёный свет перемежился яркими жёлтыми полосами, ослабел и погас, мгновенно исчезнув. Отодвинулись сопки. Сосны встали на своё место. Синевой окутался горизонт. Мертвенные лица карателей опять стали коричневыми, словно дублёными.
Невесть откуда взявшиеся облака закудрявились на небе. Пышные края их золотились на солнце. Притихший было ветер вдруг пробежал по селу и пошевелил казачьи чубы. Оцепенение прошло. Караев резко крикнул:
— Смирно!.. Экзекуцию начи-и-най!
Вмиг все зашевелилось. Переступили с ноги на ногу крестьяне, осматриваясь пугливо то на карателей, то на девушек под навесом. Урядник грубо сказал девушкам:
— Ну, пошли.
Девушки тронулись с места.
Белоказаки косили глаза на арестованных.
Когда девушек вместе с крестьянами поставили у брёвен, Суэцугу поспешно вышел из штаба. Он высоко задрал голову и оглядел из-под широкого козырька фуражки толпу.
— Росскэ куресити-ане! Смею приказывать вам выслушивать меня. Вы нарушили заповедь ваши предки, вы подняли руки на священную особу императора. Вас наказывать за это надо. Вы неразумные дети есть. Вы борсевикам помогали. Это хорошо нет!.. Борсевика бога нет. Это плохо! Великая Ниппон желает установити настоящий порядок в России. Кто сопротивление думает оказывать, тот надо вы-пороть! Как маленьки ребёнок делает отец… Мы ваш отец духовный есть… брат по вере. Хуристосо с вами!
Чтобы крестьяне могли убедиться, что они имеют дело с единоверцем, он с деревянной методичностью перекрестился три раза, твёрдо кладя щепоть правой руки на лоб, живот, правое и левое плечо.
— О господи… батя косоглазый выискался. Чего это на белом свете деется! Пороть — так порите, а что же кометь-то ломать! — сказал Верхотуров. — На вас господь мой позор перенесёт!
Суэцугу приписал слова старика действию своей речи. Он довольно осклабился и хлопнул по плечу Верхотурова.
— Хуристосо терпел и вам велел.
Верхотуров обернулся:
— Потерпим, макака… потерпим! А потом разом сочтёмся — дай срок!.. — И добавил слово, которое Суэцугу не стал искать в словарике.
Он попятился от старика и махнул рукой Караеву. Тот кивнул головой. Молодой казак бесстыдно сказал Верхотурову:
— Сымай штаны, дед… Драть тебя будем!
Верхотуров посмотрел на него строго, но смолчал. Корявыми, негнущимися пальцами задрал подол рубахи на спину. Старухи заохали. Верхотуров поклонился толпе.
— Простите, крестьяне… Не сам срамлюсь, другие срамят!
И лёг на бревна, положив голову набок и закрыв плотно глаза. Вытянули деду руки вдоль брёвен и прижали. Один каратель сел на ноги старику. Двое по сторонам взяли лозы в руки.
3
Взглянув на мать Настеньки, на прозрачное её лицо, тощее тело, седые волосы, выбившиеся из-под платка, на измученные её глаза, Грудзинский коротко поговорил с Караевым и сказал старухе:
— А ты благодари ротмистра. Он отменяет наказание, которое ты заслуживаешь. Надеюсь, что больше не будешь якшаться с большевиками.
— Где моя дочь? — спросила мать Настеньки, не видя её среди девушек.
Старшина не ответил. Старуха снова спросила его:
— Где моя дочь? — Она стояла, неотрывно глядя на старшину.
Досадливо поморщившись, старшина кивнул. Подскочил рябой, подхватил Наседкину под локти и через строй вывел прочь.
Сухими, воспалёнными глазами посмотрела мать на него.
— Где моя дочь?
Рябой отступил на шаг в сторону. Этот немигающий взгляд обеспокоил его. Он оправил оружие и повернулся, чтобы уйти. Старуха тронула его за рукав.
— Где моя дочь, казак?
И, чтобы отвязаться, не глядя на неё, рябой сказал:
— Ищи — найдёшь… Почём я знаю, где твоя дочь.
Услышав свистящий звук лозы, хлёстко лёгший на тело Верхотурова, и испуганный вздох толпы, охнувшей разом, он нетерпеливо метнулся туда. Но взор старухи держал его. Тогда, обернувшись, он грубо крикнул ей, пригрозив нагайкой:
— Иди, иди отсюда! Сказано тебе: ищи — найдёшь!
Он сплюнул через зубы и ушёл. Наседкина проводила его тёмным взглядом. Оттого, как сказал рябой «ищи — найдёшь», холодок пополз по телу матери. Недоброе было в этих словах. Она повернулась и побрела вдоль улицы. Останавливалась у каждого дома. Стучала. Долго вглядывалась в немые окна. Обошла всю улицу. Побывала и на соседних. Настеньки не было нигде. Тогда она подумала, что, может быть, в её отсутствие дочь вернулась домой и ожидает там. Она повернула в сторону своей хаты. Сначала шла тихо, потом, охваченная нетерпеньем, побежала, схватившись за грудь руками, чтобы сдержать удары сердца. С трудом поднялась на крылечко, перевела дыхание и тихо окрикнула:
— Доню!
Прислушалась. Тихо. Никто не отзывается. Тогда шум своей старой крови в ушах она приняла за дыхание спящего человека и с твёрдой уверенностью, что дочь уснула, не дождавшись её, вошла в хату. Кровать была пуста. Дочери в хате не было. Мать подошла к постели, потрогала её руками. Крикнула громко:
— Доню!
Постояла, оглядывая пустую хату. Холодно. Тоскливо. В деревне Настеньки не было. Тяжесть выросла в душе матери, заполнила все её существо, и то недоброе, что бросил ей рябой, вдруг стало ясным. Настеньки нет в живых!
Мать медленно вышла, спустилась с крыльца, обогнула хату. За плетнём начиналось жнивьё. За жнивьём с одной стороны — чащоба орешника, с другой — сосновая роща.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
— Выпустят. Конечно, выпустят!
Они перестали говорить о Настеньке, словно боясь своими тяжёлыми сомнениями навлечь беду на неё.
Если бы знали они, где сейчас Настенька! Заметался бы в смертной муке Лебеда, рвал бы на себе волосы и бился бы об стены, крича: «Доченька, ридна!» И заплакал бы, не стыдясь слез, Виталий Бонивур.
Но они ничего не знали и желали Настеньке добра.
5
Караев был взбешён. О преследовании партизан нечего было и думать.
Ротмистр расхаживал по комнате штаба.
Грудзинский, сидевший у окна, исподлобья поглядывал на ротмистра. Старшина был религиозен до ханжества. Он видел развал белой армии, видел, как приближается неотвратимый конец, но фанатически верил в какое-то чудо, которое должно спасти её. Тем мучительнее переживал он все неудачи, которые все множились при паническом отступлении белых к морю, после Волочаевки. Как раньше он верил, что Волочаевка остановит красные войска, так теперь верил, что Никольск-Уссурийский станет тем камнем преткновения, о который споткнутся большевики. Он был против того, чтобы отряд Караева снимался с места, в глубине души надеясь, что именно отряд, в котором находится он, Грудзинский, призван в обороне Никольска сыграть решающую роль. Но Караев настоял на своём. Японцы его поддержали. Грудзинскому ничего не оставалось делать, как только исполнять приказ.
Караев остановился перед старшиною:
— Не дуйтесь, Грудзинский. Сейчас мы возвращаемся.
Старшина поднялся.
— Разрешите считать это за распоряжение?
— Погодите. Я ещё не все сделал здесь. Где эта Жанна д'Арк?
Поняв, что речь идёт о Настеньке, Грудзинский ответил:
— Отвели на выгон и расстреляли.
— Остальным я думаю дать наглядный урок. Тех, кого назвал этот ветеринар, и девок выпороть на площади. Пусть помнят…
— Надо думать о будущем, господин ротмистр, — сказал Грудзинский… — Когда мы вернёмся сюда, население встретит нас плохо, если мы будем применять такие меры.
— Не будьте наивным, старшина. Никакого будущего у нас нет, и сюда мы не вернёмся, не утешайте себя!
— С такими мыслями нельзя служить великому делу, — сказал Грудзинский сухо.
— А я, знаете, ничего другого делать просто не умею, кроме как служить так называемому «великому делу», которое с недавних пор стало таким маленьким, что свободно уместится в жилетный карман, когда нам придётся улепётывать из Владивостока.
— Бог не допустит этого! — хмуро сказал старшина.
— Э-э! — презрительно протянул Караев. — Бог долготерпелив! Идите распорядитесь насчёт экзекуции. У меня в сотне есть такие мастера, что любо-дорого!
Из соседней комнаты выглянул Суэцугу. До сих пор он сидел, молча глядя в окно на суету вокруг штаба, и время от времени делал какие-то записи в полевой книжке. Когда Караев и Грудзинский заговорили, Суэцугу вслушался в их беседу. Поняв, о чем шла речь, он презрительно сплюнул на пол и вытер губы батистовым платочком. Менторским тоном сказал:
— Офицеры не должны ссорить друг друга… Не ругать… В чем дело?.. Объясните мне…
— Ротмистр Караев предлагает выпороть лиц, указанных Кузнецовым, — сухо предложил старшина.
— Что такое «выпороть»? — с наивным видом произнёс японец.
— Бамбуками бить, — пояснил ротмистр. — Я думаю, это будет полезно.
Лицо Суэцугу прояснилось. Он закивал головой:
— Хорошо… Надо выпороть. — Он записал в книжку это слово.
— Мусмэ, которая убивать Кузнецова, надо расстрелять.
— Сделано, — отозвался Караев.
— Хорошо, — продолжал поручик. — Других надо выпороть. Пусть они, как всяк сверчок, знает свой насестка.
— Значит, вы одобряете мой план?
— Да, бог на помощь!
— Вы религиозны, господин поручик?
— Да.
— Скажите, а какую вы исповедуете религию? — живо спросил Караев.
— Я исповедую такую религию, которая нужна Ямато …
— Старшина тоже религиозен. Только у вас это лучше получается, — рассмеялся ротмистр. — Распорядитесь, господин старшина!
Грудзинский вышел, хлопнув дверью.
Через несколько минут все приготовления к экзекуции были закончены. Каратели раскатали штабель брёвен, возвышавшийся на площади. Несколько брёвен уложили рядком. На берегу реки нарубили лозняку.
6
Едва офицеры ушли, Суэцугу опять принял то презрительное выражение, которое не сходило у него с лица сегодня с самого начала экспедиции.
В чисто военных вопросах Суэцугу был малосведующим человеком. В наступлении на Наседкино он не принимал никакого участия, но все, что удавалось, приписывал своему руководству и участию, а все неудачи, постигавшие отряд, относил за счёт неумения русских офицеров. «Неполноценные люди! — говорил он про них. — Ссорятся, когда нужно быть беспощадными. Рассуждают, когда надо повиноваться! Не верят в то, что делают!»
Сам Суэцугу верил в то, что его действиями руководит высшая, непостижимая воля императора. Из этого следовало, что все, что он делает, свято, как свята воля тех, кто доверяет ему выполнение своей воли. Уже одно это сознание делало Суэцугу неуязвимым для упрёков совести, раскаяния, жалости.
Жизненная цель Суэцугу заключалась в служении этой идее. Ради достижения этой цели все средства были хороши. Соображения этики и морали не должны были мешать выполнению цели, они не должны были приниматься во внимание.
…Каждый раз, когда случалось что-нибудь шедшее вразрез с намерениями и надеждами Суэцугу, только мысль о своём высоком назначении могла смягчить его огорчение неудачами.
Налёт был неудачен. Донесение, которое он должен был составить, не ладилось. Который раз суровая действительность выбивала из-под его ног почву; партизаны оказывались предусмотрительными, храбрыми, белые не могли справиться с ними, несмотря на помощь Америки, Японии и других… Что-то было неладно вокруг. Суэцугу переставал понимать происходящее, и его нерушимая вера в себя и в миссию Японии как-то странно начала пошатываться…
И мысли Суэцугу возвращались к тем временам, когда все было понятна и делалось так, как рассчитывали «там», в недосягаемых верхах… Опять в его памяти оживал январь 1918 года, мрак ночи на рейде, гулкая палуба под ногами, яркий свет в уединённой каюте «Ивами», тёмные силуэты «Идзумо», «Адзума», «Асама», «Якумо» — японских броненосцев в Золотом Роге… И слова большого начальника: «Офицер запаса Исидо высказывал мысли о том, что большевики выражают интересы простого народа… Это — недопустимые мысли!» И Суэцугу ощутил вновь тот трепет, то незабываемое состояние, в котором он находился тогда.
…Кровь бросилась в лицо Суэцугу. Он склонился над листками записной книжки и стал писать черновик донесения.
Глава двадцать седьмая
КРЕСТЬЯНЕ
1
Хмурые крестьяне потянулись на площадь.
Шли они, словно волы в ярме, тяжело, не глядя вперёд, не видя дороги, будто чувствуя погоныч в руках станичников, которые обходили дворы, выгоняя поселян на экзекуцию.
Окрики белых слышались отовсюду. Они постарались: в хатах никого не осталось. Павлу Басаргину не удалось отлежаться. Он таился, сколько можно было, пока в дверь стучались, но когда она затрещала под тяжестью прикладов, он вскочил и, готовый к самому худшему, открыл дверь.
— Ишь ты! — удивился один из казаков. — Глянь-ка, паря, какой лобан!
Басаргин исподлобья посмотрел на казака.
Бородатый казак смерил его с головы до ног взглядом с прищуркой, не сулившей ничего доброго.
— Краснопузый, однако? — уставился он.
Павло повернулся к нему и сказал:
— Кабы красный был, так ушёл бы в тайгу!
— А черт вас бери, поди узнай, когда на лбу не написано, партизан али нет!.. Может, попрятались по избам, оттого и не нашли никого…
— Надо бы пошарить, — сказал второй, ставя винтовку на боевой взвод. — Поди, в подполье целый полк ховается!
Он двинулся к подполью. Но Павло опередил его.
— Не бойся, — тихо молвил он, — сам покажу, какой полк там ховается.
Он осторожно поднял западню. Бородатый с опаской глянул вниз…
Измученная страхом и ожиданием, Маша спала, прислонившись к стене и бессильно уронив голову. Она прикрыла собой сына. Один ичиг с Мишки свалился, и мальчишечья нога белела в темноте подвала. Басаргин опустил крышку.
— Племя! — сказал бородач. — Черт его знает, что из него вырастет… Краснопузые? Сёдни меня мало не задавил один такой шибздик. Поди, паря, годов тринадцати, не боле. Однако доси шея не ворочается…
— Что бог даст, то и вырастет! — сказал Павло.
— Бог, бог… Ноли ему дело есть до нашего семени?! Само растёт…
Когда Басаргин подошёл к площади, почти все население деревни было уже там.
Старая Верхотурова заплаканными глазами смотрела на кучку поселян у брёвен. Там находились её старик и дочки. Вовка, сбычившись, стоял возле. Левый глаз его запух, вздулся; багровый кровоподтёк пересекал лоб. Здоровым глазом он, не мигая, рассматривал белоказаков из-за плеча матери, которая хоронила его от лишних взглядов. Павло стал рядом.
— Это кто же тебя разукрасил? — спросил он удивлённо.
— Да за Марью вступился. Ну и причесали, — отозвалась мать.
Вовка промолчал.
— Глаз-то как?
— Цел, Пашенька, цел… бог миловал.
Вовка поднял голову.
— А я и одним увижу, что надо! — сказал он со злобой.
Мать закрыла ему рот:
— Тише, сыночек… не гневи…
2
Крестьян сгрудили в концах коридора, образованного строем. Они стояли немой толпой. Что-то странное произошло с ними. Все они стали на одно лицо. Точно кто-то серой, землистой краской прошёлся по их лицам. Насупленные брови потушили взгляды, резкие складки на лицах сделали крестьян старше и строже. Толпа молчала. И это суровое, осуждающее молчание пугало белых. В который раз почувствовали многие из них, что сила на стороне этих замкнувшихся, ушедших в себя людей, согнанных на площадь насильно.
Не многие из белых выдерживали мрачные взгляды крестьян. Встретившись с глазами, устремлёнными на них из толпы, они смотрели сначала равнодушно, потом, не в силах выдержать, отводили свой взор. Иные подмигивали товарищам, словно предвкушая что-то весёлое, но чувствовали тяжесть, все более обволакивающую сердце. Ни ухарский вид, ни подмигивания не выручали их. Наконец присмирели и наиболее удалые из них.
Туча, прошедшая селом, растаяла. Унеслись и остатки её, разорванные ветром в клочья. Солнце, идущее к западу, окрасило небо фиолетовой дымкой. Сквозь эту дымку проглянули ярко-зеленые полосы. Эти полосы слоились и переливались, точно волны ходили в вышине, над селом. Они то становились узкими, то вдруг ширились, захватывая полнеба. Дымка посветлела, стала сиреневой, она уже не скрывала странного зеленого света, который отбрасывали на землю изумрудные полосы, рождённые заходящим солнцем. Воздух стал удивительно прозрачным, словно толща его уменьшилась. Обычно голубые, дальние сопки словно приблизились к селу, как бы наклонились над ним. И сосны, стоявшие далеко за выгоном, те сосны, под которыми лежала мёртвая Настенька, стали ясно видными. Синева, покрывавшая их, улетучилась, они стали зелёными, и, казалось, все иглы их можно было пересчитать. Исчезла воздушная перспектива. Все предметы осветились и сблизились.
Застыли казаки у брёвен. Застыли офицеры на крыльце штаба.
Грудзинский прошептал:
— Господи боже, какая красота!
— Зодиакальный свет! — ответил вполголоса, подчиняясь общему напряжению, Караев. — Вы, батенька, поживите здесь, так всего Фламмариона в натуре увидите… И три солнца, и кресты на небе — чудес хоть отбавляй!.. Чертовский край!
А зелёный свет все лился и лился.
— Знамение! — шепнул кто-то в толпе крестьян.
Но зелёный свет перемежился яркими жёлтыми полосами, ослабел и погас, мгновенно исчезнув. Отодвинулись сопки. Сосны встали на своё место. Синевой окутался горизонт. Мертвенные лица карателей опять стали коричневыми, словно дублёными.
Невесть откуда взявшиеся облака закудрявились на небе. Пышные края их золотились на солнце. Притихший было ветер вдруг пробежал по селу и пошевелил казачьи чубы. Оцепенение прошло. Караев резко крикнул:
— Смирно!.. Экзекуцию начи-и-най!
Вмиг все зашевелилось. Переступили с ноги на ногу крестьяне, осматриваясь пугливо то на карателей, то на девушек под навесом. Урядник грубо сказал девушкам:
— Ну, пошли.
Девушки тронулись с места.
Белоказаки косили глаза на арестованных.
Когда девушек вместе с крестьянами поставили у брёвен, Суэцугу поспешно вышел из штаба. Он высоко задрал голову и оглядел из-под широкого козырька фуражки толпу.
— Росскэ куресити-ане! Смею приказывать вам выслушивать меня. Вы нарушили заповедь ваши предки, вы подняли руки на священную особу императора. Вас наказывать за это надо. Вы неразумные дети есть. Вы борсевикам помогали. Это хорошо нет!.. Борсевика бога нет. Это плохо! Великая Ниппон желает установити настоящий порядок в России. Кто сопротивление думает оказывать, тот надо вы-пороть! Как маленьки ребёнок делает отец… Мы ваш отец духовный есть… брат по вере. Хуристосо с вами!
Чтобы крестьяне могли убедиться, что они имеют дело с единоверцем, он с деревянной методичностью перекрестился три раза, твёрдо кладя щепоть правой руки на лоб, живот, правое и левое плечо.
— О господи… батя косоглазый выискался. Чего это на белом свете деется! Пороть — так порите, а что же кометь-то ломать! — сказал Верхотуров. — На вас господь мой позор перенесёт!
Суэцугу приписал слова старика действию своей речи. Он довольно осклабился и хлопнул по плечу Верхотурова.
— Хуристосо терпел и вам велел.
Верхотуров обернулся:
— Потерпим, макака… потерпим! А потом разом сочтёмся — дай срок!.. — И добавил слово, которое Суэцугу не стал искать в словарике.
Он попятился от старика и махнул рукой Караеву. Тот кивнул головой. Молодой казак бесстыдно сказал Верхотурову:
— Сымай штаны, дед… Драть тебя будем!
Верхотуров посмотрел на него строго, но смолчал. Корявыми, негнущимися пальцами задрал подол рубахи на спину. Старухи заохали. Верхотуров поклонился толпе.
— Простите, крестьяне… Не сам срамлюсь, другие срамят!
И лёг на бревна, положив голову набок и закрыв плотно глаза. Вытянули деду руки вдоль брёвен и прижали. Один каратель сел на ноги старику. Двое по сторонам взяли лозы в руки.
3
Взглянув на мать Настеньки, на прозрачное её лицо, тощее тело, седые волосы, выбившиеся из-под платка, на измученные её глаза, Грудзинский коротко поговорил с Караевым и сказал старухе:
— А ты благодари ротмистра. Он отменяет наказание, которое ты заслуживаешь. Надеюсь, что больше не будешь якшаться с большевиками.
— Где моя дочь? — спросила мать Настеньки, не видя её среди девушек.
Старшина не ответил. Старуха снова спросила его:
— Где моя дочь? — Она стояла, неотрывно глядя на старшину.
Досадливо поморщившись, старшина кивнул. Подскочил рябой, подхватил Наседкину под локти и через строй вывел прочь.
Сухими, воспалёнными глазами посмотрела мать на него.
— Где моя дочь?
Рябой отступил на шаг в сторону. Этот немигающий взгляд обеспокоил его. Он оправил оружие и повернулся, чтобы уйти. Старуха тронула его за рукав.
— Где моя дочь, казак?
И, чтобы отвязаться, не глядя на неё, рябой сказал:
— Ищи — найдёшь… Почём я знаю, где твоя дочь.
Услышав свистящий звук лозы, хлёстко лёгший на тело Верхотурова, и испуганный вздох толпы, охнувшей разом, он нетерпеливо метнулся туда. Но взор старухи держал его. Тогда, обернувшись, он грубо крикнул ей, пригрозив нагайкой:
— Иди, иди отсюда! Сказано тебе: ищи — найдёшь!
Он сплюнул через зубы и ушёл. Наседкина проводила его тёмным взглядом. Оттого, как сказал рябой «ищи — найдёшь», холодок пополз по телу матери. Недоброе было в этих словах. Она повернулась и побрела вдоль улицы. Останавливалась у каждого дома. Стучала. Долго вглядывалась в немые окна. Обошла всю улицу. Побывала и на соседних. Настеньки не было нигде. Тогда она подумала, что, может быть, в её отсутствие дочь вернулась домой и ожидает там. Она повернула в сторону своей хаты. Сначала шла тихо, потом, охваченная нетерпеньем, побежала, схватившись за грудь руками, чтобы сдержать удары сердца. С трудом поднялась на крылечко, перевела дыхание и тихо окрикнула:
— Доню!
Прислушалась. Тихо. Никто не отзывается. Тогда шум своей старой крови в ушах она приняла за дыхание спящего человека и с твёрдой уверенностью, что дочь уснула, не дождавшись её, вошла в хату. Кровать была пуста. Дочери в хате не было. Мать подошла к постели, потрогала её руками. Крикнула громко:
— Доню!
Постояла, оглядывая пустую хату. Холодно. Тоскливо. В деревне Настеньки не было. Тяжесть выросла в душе матери, заполнила все её существо, и то недоброе, что бросил ей рябой, вдруг стало ясным. Настеньки нет в живых!
Мать медленно вышла, спустилась с крыльца, обогнула хату. За плетнём начиналось жнивьё. За жнивьём с одной стороны — чащоба орешника, с другой — сосновая роща.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70