Усилиями ретушера Туляков был превращен в пижона с выщипанными бровями, но руки ретушеру не удалось испортить, руки были настоящие, туляковские. Комдив, вначале с опаской относившийся к обращению, вскоре переменил отношение, он еще ворчал, но ему нравилось, что на «Онегу» зачастили фотографы и корреспонденты.
После рабочего дня едва хватало сил дотащиться до койки.
О Тамаре Туровцев вспоминал только по утрам, перед подъемом. В эти короткие секунды она появлялась, балансируя на тонкой грани, отделяющей сон от мечты: расставаться было жалко почти до слез, но, делать нечего, приходилось сбрасывать одеяло и прогонять видение. Дом на Набережной был теперь недосягаем.
Во время утренней приборки (это было первое воскресенье ноября) выступил по трансляции Ивлев. Комиссар объявил, что после четырнадцати все занятия отменяются. В кают-компании «Онеги» состоится спектакль, приглашаются все свободные от нарядов. Туровцев, считавший себя театралом, отнесся к приезду актеров скептически — наверно, какая-нибудь халтура. Поэтому сразу же после обеда он бросился разыскивать Горбунова. Горбунова он нашел на полубаке у среза, командир любил курить на свежем воздухе. День был холодный, ясный, чувствовалось приближение зимы. Кожаный реглан Горбунова и черные бушлаты краснофлотцев отчетливо выделялись на серо-стальном фоне реки и неба. Поднимаясь на полубак, Митя с грустной завистью думал: «Вот даже издали, по силуэту, видно — стоит боевой командир, признанный вожак, облеченный доверием сверху и снизу, он невелик ростом и по сравнению с окружающими его бойцами кажется хрупким. Сейчас он не командует и не распоряжается, а, посасывая трубку и посмеиваясь, слушает огромного кочегара с „Онеги“, но командир остается командиром везде, подобно какому-то шекспировскому королю, в котором каждый вершок был король, в Горбунове каждый вершок — командир. О себе я этого, по чести, сказать не могу. Я, конечно, тоже командир, но далеко не в каждом вершке, и чертова матросня это безошибочно чует. Я бы дорого дал, чтоб понять, в чем тут секрет. Наследственность? Или просто навык, опыт?..»
При виде помощника Горбунов стер с лица улыбку и, вынув изо рта трубку, шагнул навстречу.
— Вам хорошо, Дмитрий Дмитрич, — сказал он, выслушав Митину просьбу, — вы можете уходить на берег со спокойной душой, лодку вы оставляете на меня. Мне хуже — уходя, я должен оставить лодку на вас.
Митя начал злиться.
— Я ведь не вместо работы прошу, а вместо театра.
— Это я понимаю, — сказал Горбунов. — Но если вы хотите стать своим человеком на лодке, мой совет: отдыхать и развлекаться тоже вместе с командой. Иначе вы никогда не узнаете людей. Они-то вас будут знать, а вы их нет.
— Почему?
— Потому что у них пятьдесят глаз, а у вас два. Загляните-ка лучше в ленкаюту и почитайте биографию Островского.
— Николая Островского?
— Нет, Александра. Александра Николаевича, если мне не изменяет память.
Это было поручение и — одновременно — отказ.
— Есть, — сказал Митя с таким унылым видом, что Горбунову стало его жалко.
— Не горюйте, — сказал он мягче. — Я вам дело говорю. Вы еле справляетесь с текучкой, а ведь впереди ремонт. Предлагая обращение, вы должны были понимать, на что идете…
«Ага, ты все-таки помнишь об этом», — подумал Митя.
Из предисловия к избранным произведениям А.Н.Островского Митя узнал, что великий драматург родился в 1823 году и умер в 1886 году, написав за свою жизнь около шестидесяти пьес. Он узнал также, что драматургу был ненавистен мир эксплуатации и чистогана, но в силу ограниченности своего сознания он не видел из него выхода. Зато автор предисловия видел этот выход очень хорошо, чем, вероятно, и объяснялся тот несколько покровительственный тон, в котором была выдержана статья. Серьезнейшей заслугой Островского критик считал то обстоятельство, что его сочинения неоднократно цитировались крупными государственными деятелями. Митя полистал и самые пьесы. При всех своих неоспоримых достоинствах они, что называется, никак не отвечали текущему моменту. Впрочем, этого следовало ожидать. Поскольку социальная ограниченность старика не позволяла ему видеть выхода из противоречий, то тем менее он мог предвидеть такое явление, как германский фашизм.
Потратив на ознакомление с творчеством Островского полных двадцать минут, Туровцев вышел на верхнюю палубу в сознании выполненного долга. И сразу же обнаружил скопление черных бушлатов в районе главного трапа. Краснофлотцы стояли вытянув шеи и смотрели на набережную. Туровцев подошел и тоже стал смотреть.
К кораблю подвигалась гуськом странная процессия — двое мужчин и четыре женщины. Видом они напоминали интеллигентных беженцев, каких немало перебывало на «Онеге» в дни исхода из Таллина. У всех были чемоданы, а замыкавшая шествие высокая старуха в генеральских башмаках с резинками несла на плече мешок из полосатого тика, вроде тех, что когда-то носили старьевщики.
Рослый кочегар с «Онеги» оглянулся, и, узнав Туровцева, радостно подмигнул:
— Артисты…
Приблизившись к шатким мосткам, соединявшим гранитную ограду с нижней площадкой трапа, процессия остановилась. Митя удивился: кроме одной худенькой девушки в белой вязаной шапочке, все остальные артисты были старые люди. Но остановка была недолгой, девушка в шапочке взобралась на парапет и, ставши на колени, рывком втащила грузного старика в распахнутой шубе с куньими хвостиками. Туровцев уже хотел вмешаться, но в этот момент кто-то оглушительно свистнул, и матросы ринулись вниз, чемоданы всплыли над поручнями трапа, через минуту старик в шубе ступил на палубу, а еще через две палуба опустела.
Митя продолжал стоять, невесело разглядывая почерневшие от дождей голые ветви Летнего сада. Прежде чем повернуться и уйти, он в последний раз взглянул на набережную и увидел у самой решетки тоненькую фигурку. Фигурка стояла вытянувшись и, приложив руку козырьком, вглядывалась в корабль.
Не размышляя, как по свистку, он сбежал вниз, неловко соскочил с парапета и, прихрамывая, подбежал к Тамаре. Они не решились обняться на виду у целого корабля и только сцепили вытянутые руки. Несколько секунд Тамара молча тискала ладонь Туровцева своими тонкими пальцами: то ли хотела удостовериться в его реальности, то ли сделать больно в отместку за свои тревоги и сомнения. Затем заплакала злыми слезами. Всхлипывая и продолжая царапать Митины руки, она повторяла:
— Нет, ты мог, мог, мог…
Митя и не пытался оправдываться. Вдруг он понял: да, действительно мог. Не прийти, так прислать записку. Он молчал, подавленный стыдом и нежностью. Всматриваясь в лицо Тамары, увидел: похудела, кожа серая, лиловый оттенок губ. Тамара почувствовала изучающий взгляд, сердито замотала головой, и Митя понял: не столько сердится, сколько прячет опухшее лицо. Это его тронуло, ему захотелось сказать: «Дурочка, ты хочешь быть хорошенькой? Опоздала, я уже знаю, что ты прекрасна. Я знаю, как светлеют и разгораются твои заплаканные глаза, помню запах твоего тела — так пахнет яблочное семечко, если его раскусить: нежно и чуть-чуть горько…» Он нагнулся и поцеловал ей руку. Ладонь была влажная, а тыльная сторона суха и слегка шелушилась.
Но уже в следующую минуту вспомнил: смотрят. Часовой внизу, дежурный на верхней площадке, сигнальщик с мостика. Иллюминаторы только отсюда кажутся непрозрачными. Весьма возможно, у одного из них стоит Горбунов. Завтра он спросит…
Положение становилось безвыходным, а Митя безвыходных положений не любил и начинал сердиться. Сердиться на Горбунова было преждевременно, и он сердился на Тамару: не могла найти другого места устраивать сцены. Эта мысль потянула за собой вторую, еще более отравленную: как она вообще сюда попала? «От кого она узнала, что я на „Онеге“? Не от меня».
— Ты давно здесь стоишь? — хмуро спросил он, стараясь не обнаружить вновь вспыхнувшие сомнения. Это ему удалось. Тамара поняла вопрос как заботу и не обиделась.
— Нет, недавно, минут пятнадцать, — сказала она жалобно.
— А кто тебе сказал, что я здесь?
На этот раз голос изменил ему. Тамара вскинула насторожившиеся глаза.
— Никто.
— Так почему же ты пришла к «Онеге»? На Неве кораблей много.
Он старался говорить шутливо, но Тамара чутьем угадала, что за шутливым тоном прячется нечто оскорбительное.
— А я, Димочка, — сказала она очень тихо, не опуская сверкнувших вызовом глаз, — у других кораблей тоже стояла.
Митя был сражен. У него был такой виноватый вид, что именно по нему Тамара сразу все поняла, оттолкнула Митины руки, круто повернулась и пошла, почти побежала в сторону своего дома. Только на горбатом мостике через Фонтанку Туровцеву удалось ее догнать. Она долго отворачивалась и вырывалась, но потом как-то сразу сдалась и, уткнувшись лицом в расстегнутую на груди Митину шинель, горько заплакала.
Поднимаясь по трапу «Онеги», Туровцев с унынием думал, что пять минут назад дал обещание, которое невозможно выполнить. Условлено было так: если в ближайшие три дня Митя не появится в доме на Набережной, Тамара опять будет ждать его на том же месте у решетки…
На верхней палубе его поразила тишина, корабль как будто вымер. Проходя коридором правого борта, Митя услышал взрыв смеха, после которого вновь установилась неправдоподобная тишина. Дверь в кают-компанию оказалась открытой настежь, однако не только войти, но даже заглянуть внутрь было невозможно: краснофлотцы не то что стояли, а висели в дверях, как на подножке переполненного трамвая. Туровцев привстал на цыпочки, но, как назло, стоявшие впереди были парни на подбор дюжие, их могучие спины плотно запирали вход, а стриженые головы мало не доставали до притолоки. Покачнувшись, Туровцев невольно толкнул одного из матросов, а когда тот обернулся, не сразу узнал Митрохина, таким осмысленным и подобревшим было лицо Палтуса.
— Товарищ лейтенант, — зашептал Митрохин, — идите лучше с левого борта через артистов прямо в первый ряд. Там и комдив и все…
— Не пойду, — тоже шепотом сказал Митя.
— А здесь вам не видно будет.
— Да нет, не хочется…
— Желаете с нами, товарищ командир? — сказал другой матрос; Митя по голосу узнал Филаретова. — А ну-ка, ребята…
Стоявшие и висевшие раздались в стороны, откуда-то сверху протянулись длинные руки, кто-то ловко подсадил, и Митя, как на блоке, взвился под подволок. Он очутился на высоком помосте, составленном из обеденных столов. Это была галерка, где передние сидели, свесив ноги, а задние стояли наподобие эрмитажных кариатид. Однако зрители не замечали неудобства, а через минуту его перестал замечать и Туровцев.
Ни рампа, ни падуги не отделяли артистов от публики. Комдив и командиры лодок, занимавшие первый ряд, сидели поджав ноги, вытянуть их — значило нарушить демаркационную линию и вторгнуться в квартиру вдовы Кругловой. В квартире вдовы были круглые корабельные иллюминаторы, только пяльцы да ситцевые чехлы на мебели отдаленно намекали, что действие происходит в прошлом веке. Исполнителю роли жениха было, по всей вероятности, лет шестьдесят, этого не могли скрыть ни румяна, ни светлый кудрявый паричок, выдавала морщинистая шея. Но и это очень скоро перестало мешать. Все артисты, в том числе и жених, играли очень хорошо. На них было интересно смотреть и еще радостнее — слушать. Митя давно не получал от слов такого полного, такого чувственного удовольствия. Оглянулся по сторонам: вытянутые шеи, раздутые ноздри, сияющие благодарным смехом глаза. Затем оглядел первые ряды. В середине первого ряда он увидел Кондратьева. Комдив сидел прямо и держался чинно. Спина его выражала: неплохо, неплохо… В следующем ряду с краю Митя увидел Тулякова. Старшина тоже сидел чинно, но это была чинность обрядовая. Он не слушал, а внимал. Вдруг он поднял руки почти на уровень лица, подержал на весу, беспомощно шевельнул полусогнутыми пальцами, как будто хотел схватить и ощупать поразившую его фразу, но фраза выскользнула, и Туляков, вздохнув, уронил руки.
«Командир прав, — думал Митя, глядя на сцену, — всякое дело требует полной отдачи. Будь ты народный-разнародный, но, если ты зеваешь в лицо зрителю, тебя переиграет вот такой молью траченный старикашка. Надо намекнуть Ходунову, чтоб их как следует накормили, сам-то он не догадается…»
Его уже не удивляло, что актеры играют хорошо. Гораздо удивительнее было, что старая, сто лет назад сочиненная пьеса казалась написанной сегодня. Каждую минуту он открывал в ней новый, ранее неведомый смысл. Купеческого звания замоскворецкая вдова так гордо переносила лишения, с таким несгибаемым достоинством противостояла грубой силе, что в ней единодушно признавали ленинградку. В простенькой Агничке жило царственное презрение к трусу, и когда на вопрос Ипполита «нешто вооружиться» молодая актриса ответила «вооружайтесь!», матросы хлопали ей, как митинговому оратору. Мите тоже хотелось хлопать, но он побоялся свалиться.
Незадолго до конца второго действия над «Онегой» просвистел снаряд. Публика беспокойно зашевелилась. Все понимали: если будет тревога — спектаклю конец. Вслед за первым снарядом вспорол воздух второй. Потом — не сразу — донеслись глухие разрывы. Снаряды легли далеко, где-то на Выборгской. Митя увидел: согнувшись и пряча голову, как в окопном ходе сообщения, пробежал перед первым рядом Ивлев. Деликатно отодвинув стоявшего на выходе купца Ахова, выглянул из-за портьеры помощник дежурного по плавбазе мичман Куренков. На его смущенном лице было написано: что поделаешь, служба…
Когда пронесся третий снаряд, купец Ахов истово перекрестился. Полагалось ли это по роли, Митя не понял. До конца картины противник положил еще с десяток, и Митя заметил: игравшая вдову красивая старуха каждый раз делала легкое движение головой, как бы провожая летящий снаряд. Движение это мог уловить только внимательный взгляд, в остальном она ни разу не вышла из роли и не сбилась.
Действие окончилось под гром аплодисментов. Ивлев пошептался с артисткой, игравшей Маланью, по пьесе это была личность малозначительная и даже придурковатая, но в жизни держалась деловито и властно. Затем поднял ладонь: внимание!
Зал притих.
— По данным штаба, — сказал военком своим спокойным тенорком, — снаряды ложатся на Выборгской и в районе Охты. Приняты меры к обеспечению нормального течения спектакля, арттревога будет объявлена лишь в случае перенесения огня в наш квадрат. Главстаршине Шило и краснофлотцу Лещенко явиться в дежурную рубку. Вниманию орудийных расчетов и аварийных партий — при выходе давки не создавать. Пьеса по условиям военного времени пойдет без антрактов, через одну-две минуты, необходимые для перемены декораций, начнется третье действие. — Он уже согнул ноги, чтоб сесть на свое место, но спохватился и вновь простер ладонь: — Действие происходит в доме богатого купца…
В зале сочувственно грохнули.
Перемена состояла в том, что были убраны пяльцы. Артистка, игравшая ключницу, заменила ситцевые чехлы дорожками из синего бархата, вышел Ипполит, и действие перенеслось в дом богатого купца.
Третий акт также закончился благополучно. Противник вел методический огонь, снаряды ложились через правильные промежутки. И актеры и зрители перестали обращать на них внимание; только старая актриса, игравшая вдову, всякий раз делала еле заметное движение головой, а когда доносился гул разрыва, на мгновение возводила глаза к подволоку.
В самом начале четвертого действия над «Онегой» коротко взвыл снаряд. Разрыв последовал почти немедленно. Второй разорвался в воде — «Онегу» слегка качнуло. Затрещали звонки, и галерка мгновенно опустела; сдержанно поругиваясь, краснофлотцы скатывались вниз. Коридоры наполнились грохотом. Перед тем, как спрыгнуть, Митя бросил прощальный взгляд на актеров. Они застыли в тех позах, в которых их застала тревога, уйти со сцены они не могли, надо было дать дорогу зрителям из первых рядов, однако грубо разрушить сценическую иллюзию они не решались, и, пока кают-компания не опустела, безмолвные, неподвижные, они еще продолжали играть.
Когда Туровцев вскарабкался на мостик «двести второй», Горбунов был уже там и распоряжался. Увидев помощника, он нахмурился.
— Штурман, у вас есть карта Невского бассейна?
— Посмотрю.
— Я бы на вашем месте сделал это неделю назад. Дайте мне. Да не сейчас, — сказал он досадливо, заметив движение помощника. — Вечером.
Был уже вечер, но Митя понял: вечером — это после тревоги. Ему хотелось спросить, зачем командиру карта, но он воздержался от расспросов: командир был настроен язвительно. «Черт знает что, — думал Митя, — мне уже двадцать четвертый год, поручик Лермонтов и лейтенант Шмидт в мои годы уже готовились отдать концы, почему же я до сих пор чувствую себя школьником, вызванным к доске?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
После рабочего дня едва хватало сил дотащиться до койки.
О Тамаре Туровцев вспоминал только по утрам, перед подъемом. В эти короткие секунды она появлялась, балансируя на тонкой грани, отделяющей сон от мечты: расставаться было жалко почти до слез, но, делать нечего, приходилось сбрасывать одеяло и прогонять видение. Дом на Набережной был теперь недосягаем.
Во время утренней приборки (это было первое воскресенье ноября) выступил по трансляции Ивлев. Комиссар объявил, что после четырнадцати все занятия отменяются. В кают-компании «Онеги» состоится спектакль, приглашаются все свободные от нарядов. Туровцев, считавший себя театралом, отнесся к приезду актеров скептически — наверно, какая-нибудь халтура. Поэтому сразу же после обеда он бросился разыскивать Горбунова. Горбунова он нашел на полубаке у среза, командир любил курить на свежем воздухе. День был холодный, ясный, чувствовалось приближение зимы. Кожаный реглан Горбунова и черные бушлаты краснофлотцев отчетливо выделялись на серо-стальном фоне реки и неба. Поднимаясь на полубак, Митя с грустной завистью думал: «Вот даже издали, по силуэту, видно — стоит боевой командир, признанный вожак, облеченный доверием сверху и снизу, он невелик ростом и по сравнению с окружающими его бойцами кажется хрупким. Сейчас он не командует и не распоряжается, а, посасывая трубку и посмеиваясь, слушает огромного кочегара с „Онеги“, но командир остается командиром везде, подобно какому-то шекспировскому королю, в котором каждый вершок был король, в Горбунове каждый вершок — командир. О себе я этого, по чести, сказать не могу. Я, конечно, тоже командир, но далеко не в каждом вершке, и чертова матросня это безошибочно чует. Я бы дорого дал, чтоб понять, в чем тут секрет. Наследственность? Или просто навык, опыт?..»
При виде помощника Горбунов стер с лица улыбку и, вынув изо рта трубку, шагнул навстречу.
— Вам хорошо, Дмитрий Дмитрич, — сказал он, выслушав Митину просьбу, — вы можете уходить на берег со спокойной душой, лодку вы оставляете на меня. Мне хуже — уходя, я должен оставить лодку на вас.
Митя начал злиться.
— Я ведь не вместо работы прошу, а вместо театра.
— Это я понимаю, — сказал Горбунов. — Но если вы хотите стать своим человеком на лодке, мой совет: отдыхать и развлекаться тоже вместе с командой. Иначе вы никогда не узнаете людей. Они-то вас будут знать, а вы их нет.
— Почему?
— Потому что у них пятьдесят глаз, а у вас два. Загляните-ка лучше в ленкаюту и почитайте биографию Островского.
— Николая Островского?
— Нет, Александра. Александра Николаевича, если мне не изменяет память.
Это было поручение и — одновременно — отказ.
— Есть, — сказал Митя с таким унылым видом, что Горбунову стало его жалко.
— Не горюйте, — сказал он мягче. — Я вам дело говорю. Вы еле справляетесь с текучкой, а ведь впереди ремонт. Предлагая обращение, вы должны были понимать, на что идете…
«Ага, ты все-таки помнишь об этом», — подумал Митя.
Из предисловия к избранным произведениям А.Н.Островского Митя узнал, что великий драматург родился в 1823 году и умер в 1886 году, написав за свою жизнь около шестидесяти пьес. Он узнал также, что драматургу был ненавистен мир эксплуатации и чистогана, но в силу ограниченности своего сознания он не видел из него выхода. Зато автор предисловия видел этот выход очень хорошо, чем, вероятно, и объяснялся тот несколько покровительственный тон, в котором была выдержана статья. Серьезнейшей заслугой Островского критик считал то обстоятельство, что его сочинения неоднократно цитировались крупными государственными деятелями. Митя полистал и самые пьесы. При всех своих неоспоримых достоинствах они, что называется, никак не отвечали текущему моменту. Впрочем, этого следовало ожидать. Поскольку социальная ограниченность старика не позволяла ему видеть выхода из противоречий, то тем менее он мог предвидеть такое явление, как германский фашизм.
Потратив на ознакомление с творчеством Островского полных двадцать минут, Туровцев вышел на верхнюю палубу в сознании выполненного долга. И сразу же обнаружил скопление черных бушлатов в районе главного трапа. Краснофлотцы стояли вытянув шеи и смотрели на набережную. Туровцев подошел и тоже стал смотреть.
К кораблю подвигалась гуськом странная процессия — двое мужчин и четыре женщины. Видом они напоминали интеллигентных беженцев, каких немало перебывало на «Онеге» в дни исхода из Таллина. У всех были чемоданы, а замыкавшая шествие высокая старуха в генеральских башмаках с резинками несла на плече мешок из полосатого тика, вроде тех, что когда-то носили старьевщики.
Рослый кочегар с «Онеги» оглянулся, и, узнав Туровцева, радостно подмигнул:
— Артисты…
Приблизившись к шатким мосткам, соединявшим гранитную ограду с нижней площадкой трапа, процессия остановилась. Митя удивился: кроме одной худенькой девушки в белой вязаной шапочке, все остальные артисты были старые люди. Но остановка была недолгой, девушка в шапочке взобралась на парапет и, ставши на колени, рывком втащила грузного старика в распахнутой шубе с куньими хвостиками. Туровцев уже хотел вмешаться, но в этот момент кто-то оглушительно свистнул, и матросы ринулись вниз, чемоданы всплыли над поручнями трапа, через минуту старик в шубе ступил на палубу, а еще через две палуба опустела.
Митя продолжал стоять, невесело разглядывая почерневшие от дождей голые ветви Летнего сада. Прежде чем повернуться и уйти, он в последний раз взглянул на набережную и увидел у самой решетки тоненькую фигурку. Фигурка стояла вытянувшись и, приложив руку козырьком, вглядывалась в корабль.
Не размышляя, как по свистку, он сбежал вниз, неловко соскочил с парапета и, прихрамывая, подбежал к Тамаре. Они не решились обняться на виду у целого корабля и только сцепили вытянутые руки. Несколько секунд Тамара молча тискала ладонь Туровцева своими тонкими пальцами: то ли хотела удостовериться в его реальности, то ли сделать больно в отместку за свои тревоги и сомнения. Затем заплакала злыми слезами. Всхлипывая и продолжая царапать Митины руки, она повторяла:
— Нет, ты мог, мог, мог…
Митя и не пытался оправдываться. Вдруг он понял: да, действительно мог. Не прийти, так прислать записку. Он молчал, подавленный стыдом и нежностью. Всматриваясь в лицо Тамары, увидел: похудела, кожа серая, лиловый оттенок губ. Тамара почувствовала изучающий взгляд, сердито замотала головой, и Митя понял: не столько сердится, сколько прячет опухшее лицо. Это его тронуло, ему захотелось сказать: «Дурочка, ты хочешь быть хорошенькой? Опоздала, я уже знаю, что ты прекрасна. Я знаю, как светлеют и разгораются твои заплаканные глаза, помню запах твоего тела — так пахнет яблочное семечко, если его раскусить: нежно и чуть-чуть горько…» Он нагнулся и поцеловал ей руку. Ладонь была влажная, а тыльная сторона суха и слегка шелушилась.
Но уже в следующую минуту вспомнил: смотрят. Часовой внизу, дежурный на верхней площадке, сигнальщик с мостика. Иллюминаторы только отсюда кажутся непрозрачными. Весьма возможно, у одного из них стоит Горбунов. Завтра он спросит…
Положение становилось безвыходным, а Митя безвыходных положений не любил и начинал сердиться. Сердиться на Горбунова было преждевременно, и он сердился на Тамару: не могла найти другого места устраивать сцены. Эта мысль потянула за собой вторую, еще более отравленную: как она вообще сюда попала? «От кого она узнала, что я на „Онеге“? Не от меня».
— Ты давно здесь стоишь? — хмуро спросил он, стараясь не обнаружить вновь вспыхнувшие сомнения. Это ему удалось. Тамара поняла вопрос как заботу и не обиделась.
— Нет, недавно, минут пятнадцать, — сказала она жалобно.
— А кто тебе сказал, что я здесь?
На этот раз голос изменил ему. Тамара вскинула насторожившиеся глаза.
— Никто.
— Так почему же ты пришла к «Онеге»? На Неве кораблей много.
Он старался говорить шутливо, но Тамара чутьем угадала, что за шутливым тоном прячется нечто оскорбительное.
— А я, Димочка, — сказала она очень тихо, не опуская сверкнувших вызовом глаз, — у других кораблей тоже стояла.
Митя был сражен. У него был такой виноватый вид, что именно по нему Тамара сразу все поняла, оттолкнула Митины руки, круто повернулась и пошла, почти побежала в сторону своего дома. Только на горбатом мостике через Фонтанку Туровцеву удалось ее догнать. Она долго отворачивалась и вырывалась, но потом как-то сразу сдалась и, уткнувшись лицом в расстегнутую на груди Митину шинель, горько заплакала.
Поднимаясь по трапу «Онеги», Туровцев с унынием думал, что пять минут назад дал обещание, которое невозможно выполнить. Условлено было так: если в ближайшие три дня Митя не появится в доме на Набережной, Тамара опять будет ждать его на том же месте у решетки…
На верхней палубе его поразила тишина, корабль как будто вымер. Проходя коридором правого борта, Митя услышал взрыв смеха, после которого вновь установилась неправдоподобная тишина. Дверь в кают-компанию оказалась открытой настежь, однако не только войти, но даже заглянуть внутрь было невозможно: краснофлотцы не то что стояли, а висели в дверях, как на подножке переполненного трамвая. Туровцев привстал на цыпочки, но, как назло, стоявшие впереди были парни на подбор дюжие, их могучие спины плотно запирали вход, а стриженые головы мало не доставали до притолоки. Покачнувшись, Туровцев невольно толкнул одного из матросов, а когда тот обернулся, не сразу узнал Митрохина, таким осмысленным и подобревшим было лицо Палтуса.
— Товарищ лейтенант, — зашептал Митрохин, — идите лучше с левого борта через артистов прямо в первый ряд. Там и комдив и все…
— Не пойду, — тоже шепотом сказал Митя.
— А здесь вам не видно будет.
— Да нет, не хочется…
— Желаете с нами, товарищ командир? — сказал другой матрос; Митя по голосу узнал Филаретова. — А ну-ка, ребята…
Стоявшие и висевшие раздались в стороны, откуда-то сверху протянулись длинные руки, кто-то ловко подсадил, и Митя, как на блоке, взвился под подволок. Он очутился на высоком помосте, составленном из обеденных столов. Это была галерка, где передние сидели, свесив ноги, а задние стояли наподобие эрмитажных кариатид. Однако зрители не замечали неудобства, а через минуту его перестал замечать и Туровцев.
Ни рампа, ни падуги не отделяли артистов от публики. Комдив и командиры лодок, занимавшие первый ряд, сидели поджав ноги, вытянуть их — значило нарушить демаркационную линию и вторгнуться в квартиру вдовы Кругловой. В квартире вдовы были круглые корабельные иллюминаторы, только пяльцы да ситцевые чехлы на мебели отдаленно намекали, что действие происходит в прошлом веке. Исполнителю роли жениха было, по всей вероятности, лет шестьдесят, этого не могли скрыть ни румяна, ни светлый кудрявый паричок, выдавала морщинистая шея. Но и это очень скоро перестало мешать. Все артисты, в том числе и жених, играли очень хорошо. На них было интересно смотреть и еще радостнее — слушать. Митя давно не получал от слов такого полного, такого чувственного удовольствия. Оглянулся по сторонам: вытянутые шеи, раздутые ноздри, сияющие благодарным смехом глаза. Затем оглядел первые ряды. В середине первого ряда он увидел Кондратьева. Комдив сидел прямо и держался чинно. Спина его выражала: неплохо, неплохо… В следующем ряду с краю Митя увидел Тулякова. Старшина тоже сидел чинно, но это была чинность обрядовая. Он не слушал, а внимал. Вдруг он поднял руки почти на уровень лица, подержал на весу, беспомощно шевельнул полусогнутыми пальцами, как будто хотел схватить и ощупать поразившую его фразу, но фраза выскользнула, и Туляков, вздохнув, уронил руки.
«Командир прав, — думал Митя, глядя на сцену, — всякое дело требует полной отдачи. Будь ты народный-разнародный, но, если ты зеваешь в лицо зрителю, тебя переиграет вот такой молью траченный старикашка. Надо намекнуть Ходунову, чтоб их как следует накормили, сам-то он не догадается…»
Его уже не удивляло, что актеры играют хорошо. Гораздо удивительнее было, что старая, сто лет назад сочиненная пьеса казалась написанной сегодня. Каждую минуту он открывал в ней новый, ранее неведомый смысл. Купеческого звания замоскворецкая вдова так гордо переносила лишения, с таким несгибаемым достоинством противостояла грубой силе, что в ней единодушно признавали ленинградку. В простенькой Агничке жило царственное презрение к трусу, и когда на вопрос Ипполита «нешто вооружиться» молодая актриса ответила «вооружайтесь!», матросы хлопали ей, как митинговому оратору. Мите тоже хотелось хлопать, но он побоялся свалиться.
Незадолго до конца второго действия над «Онегой» просвистел снаряд. Публика беспокойно зашевелилась. Все понимали: если будет тревога — спектаклю конец. Вслед за первым снарядом вспорол воздух второй. Потом — не сразу — донеслись глухие разрывы. Снаряды легли далеко, где-то на Выборгской. Митя увидел: согнувшись и пряча голову, как в окопном ходе сообщения, пробежал перед первым рядом Ивлев. Деликатно отодвинув стоявшего на выходе купца Ахова, выглянул из-за портьеры помощник дежурного по плавбазе мичман Куренков. На его смущенном лице было написано: что поделаешь, служба…
Когда пронесся третий снаряд, купец Ахов истово перекрестился. Полагалось ли это по роли, Митя не понял. До конца картины противник положил еще с десяток, и Митя заметил: игравшая вдову красивая старуха каждый раз делала легкое движение головой, как бы провожая летящий снаряд. Движение это мог уловить только внимательный взгляд, в остальном она ни разу не вышла из роли и не сбилась.
Действие окончилось под гром аплодисментов. Ивлев пошептался с артисткой, игравшей Маланью, по пьесе это была личность малозначительная и даже придурковатая, но в жизни держалась деловито и властно. Затем поднял ладонь: внимание!
Зал притих.
— По данным штаба, — сказал военком своим спокойным тенорком, — снаряды ложатся на Выборгской и в районе Охты. Приняты меры к обеспечению нормального течения спектакля, арттревога будет объявлена лишь в случае перенесения огня в наш квадрат. Главстаршине Шило и краснофлотцу Лещенко явиться в дежурную рубку. Вниманию орудийных расчетов и аварийных партий — при выходе давки не создавать. Пьеса по условиям военного времени пойдет без антрактов, через одну-две минуты, необходимые для перемены декораций, начнется третье действие. — Он уже согнул ноги, чтоб сесть на свое место, но спохватился и вновь простер ладонь: — Действие происходит в доме богатого купца…
В зале сочувственно грохнули.
Перемена состояла в том, что были убраны пяльцы. Артистка, игравшая ключницу, заменила ситцевые чехлы дорожками из синего бархата, вышел Ипполит, и действие перенеслось в дом богатого купца.
Третий акт также закончился благополучно. Противник вел методический огонь, снаряды ложились через правильные промежутки. И актеры и зрители перестали обращать на них внимание; только старая актриса, игравшая вдову, всякий раз делала еле заметное движение головой, а когда доносился гул разрыва, на мгновение возводила глаза к подволоку.
В самом начале четвертого действия над «Онегой» коротко взвыл снаряд. Разрыв последовал почти немедленно. Второй разорвался в воде — «Онегу» слегка качнуло. Затрещали звонки, и галерка мгновенно опустела; сдержанно поругиваясь, краснофлотцы скатывались вниз. Коридоры наполнились грохотом. Перед тем, как спрыгнуть, Митя бросил прощальный взгляд на актеров. Они застыли в тех позах, в которых их застала тревога, уйти со сцены они не могли, надо было дать дорогу зрителям из первых рядов, однако грубо разрушить сценическую иллюзию они не решались, и, пока кают-компания не опустела, безмолвные, неподвижные, они еще продолжали играть.
Когда Туровцев вскарабкался на мостик «двести второй», Горбунов был уже там и распоряжался. Увидев помощника, он нахмурился.
— Штурман, у вас есть карта Невского бассейна?
— Посмотрю.
— Я бы на вашем месте сделал это неделю назад. Дайте мне. Да не сейчас, — сказал он досадливо, заметив движение помощника. — Вечером.
Был уже вечер, но Митя понял: вечером — это после тревоги. Ему хотелось спросить, зачем командиру карта, но он воздержался от расспросов: командир был настроен язвительно. «Черт знает что, — думал Митя, — мне уже двадцать четвертый год, поручик Лермонтов и лейтенант Шмидт в мои годы уже готовились отдать концы, почему же я до сих пор чувствую себя школьником, вызванным к доске?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61