Вспомнилось, что когда он, наклонившись, заглянул козлу в помутневшие глаза, то увидел там собственное лицо.
– Я – козел отпущения, – прошептал он. – Я… Бог поместил его на пути моем, чтобы я увидел, кто я есть и куда иду…
И вдруг он зарыдал, бормоча сквозь слезы: «Я не хочу… Не хочу… Не хочу оставаться один. Помогите!»
И когда он плакал, согнувшись, подул приятный ветерок, смрад смолы и падали исчез, и мир наполнился благоуханием, а вдали послышался звон – то ли браслеты, то ли смех, то ли журчание воды. Пустынник ощутил свежесть на веках, под мышками, в горле.
Он поднял глаза. На камне перед ним сидела змея с женскими глазами и женской грудью и, виляя, языком, смотрела на него. Пустынник в ужасе отпрянул. Змея ли это? Женщина ли? Или лукавый дух пустыни? Наподобие того Змия, что, извиваясь вкруг запретного древа в Раю, соблазнил первого мужчину и первую женщину к совокуплению и сотворению греха… Послышался смех, и игривый женский голос сказал:
– Я сжалилась над тобой, Сыне Марии. Ты закричал: «Не хочу оставаться один. Помогите!» – я сжалилась над тобой и пришла. Чего ты желаешь от меня?
– Я не желаю тебя. Не тебя я звал. Кто ты?
– Твоя душа.
– Моя душа?! – Иисус в ужасе закрыл глаза.
– Твоя душа. Тебе страшно оставаться одному. Того же боялся некогда и твой прапрадед Адам. «Помогите!» – воскликнул он, плоть и душа его сжались, и из бедра его вышла женщина, чтобы разделить его одиночество…
– Нет! Я не хочу! Я помню яблоко, которое ты дала вкусить Адаму, и ангела с мечом!
– Ты помнишь, и потому страдаешь, кричишь и не можешь отыскать свой путь – я укажу тебе его. Дай руку, не оглядывайся, оставь воспоминания. Посмотри, как вздымается моя грудь, – следуй за мной, муж мой! Она безошибочно поведет тебя по пути истинному.
– И меня ты тоже поведешь ко сладостному греху, а затем – в ад. Я не пойду, путь мой иной.
Раздался издевательский хохот, и показались острые, ядовитые зубы:
– Ты хочешь следовать за Богом – за орлом, червь? Ты, Сын Плотника, вознамерился взвалить на себя прегрешения целого народа? Разве тебе недостаточно собственных прегрешений? Да как ты мог набраться наглости думать, будто твой долг – спасти людей?!
«Она права… Она права… – подумал, содрогаясь, пустынник. – Что за наглость желать спасти людей!»
– Открою тебе некую тайну, любезный Сыне Марии… Голос змеи стал ласковым, а глаза ее – игривыми. Словно вода, соскользнувшая с камня и текущая, переливаясь тысячами оттенков, приблизилась она к ногам пустынника, затем поднялась и свернулась у него на колене, рывком обвила его бедра, стан, грудь, опустилась на плечо, и пустынник невольно склонил голову, чтобы слушать ее. Змея лизнула языком ухо Иисуса, и послышался необычайно соблазнительный голос, доносившийся откуда-то совсем издали, – может быть, из Галилеи, с окрестностей Геннисаретского озера:
– Магдалину… Магдалину… Магдалину…
– Что? – встрепенулся Иисус. – Что – Магдалину?
– …Спаси! – теперь уже повелительно прошипела змея. – Не Землю – Землю оставь в покое – спаси ее, Магдалину!
Иисус тряхнул головой, чтобы прогнать змею, но та взметнулась и стала играть языком у него в ухе, говоря:
– Прекрасно и свежо ее многоопытное тело, многие народы обладали им, но Бог предопределил его для тебя еще в годы твоего детства – возьми же его! Бог сотворил мужчину и женщину с таким расчетом, чтобы они подходили друг к другу, как ключ и замочная скважина. Отомкни же ее. Там, внутри нее, сидят, сбившись в кучу от холода, твои дети и ждут твоего дуновения, чтобы согреться, встать и выйти к солнечным лучам… Слышишь? Подними глаза, кивни мне. Только кивни мне, дорогой, и в тот же миг я принесу тебе твою жену на освежающем ложе.
– Мою жену?!
– Твою жену. «Как это Я, – говорит Бог, – взял в жены блудницу Иерусалим? Целые народы владели ею, но Я взял ее в жены, дабы спасти». Как это пророк Осия взял в жены блудницу Гомерь, дочь Дивлаима? Равным образом и тебе Бог велит спать и рожать детей с женою твоей Марией Магдалиной, дабы спасти ее.
Теперь змея устроилась у него на груди – жесткая, прохладная, округлая, она медленно ползла, извиваясь, по груди Иисуса и обволакивала его, а он побледнел, закрыл глаза и видел, как крепкое, со стройными бедрами тело Магдалины, покачиваясь, прохаживается по берегу Геннисаретского озера, как она смотрит в сторону реки Иордан и вздыхает. Она простирала к нему руки, а в лоне ее теснилось множество его детей. Достаточно было всего лишь глазом повести, всего лишь кивнуть, и сразу же – о, что за счастье! – как бы изменилась, сколь сладостной и человечной стала бы его жизнь! Это и есть его путь, это! Возвратиться бы в Назарет, в материнский дом, помириться с братьями. Все это было безумием юности – спасти людей, умереть за людей, все это было безумием, но – благословенна да будет Магдалина! – он исцелился, возвратился в свою мастерскую, занялся прежним, любимым делом – снова мастерил колыбели, корыта, плуги, имел детей, стал человеком. Хозяином. Сельчане уважали его и приподнимались с мест, когда он проходил мимо. Всю неделю он работал, по субботам ходил в синагогу, в опрятной одежде из льна и шелка, сотканной его женой Магдалиной, с дорогим платком поверх головы и золотым обручальным перстнем на пальце, а молитвенная скамья его стояла рядом со скамьями сельских старейшин, и на этой скамье он слушал умиротворенно и безучастно, как распаленные полудурочные фарисеи и книжники, потея и вытирая пот, толкуют Священные Писания… Он смотрел на них участливо и пряча усмешку в усах, потому как эти богоначитанные исчезнут бесследно, тогда как он спокойно и безошибочно толкует Святые Писания тем, что женился, производит на свет детей и мастерит колыбели, корыта, плуги…
Он открыл глаза и увидел пустыню. И когда только успел миновать день? Солнце снова клонилось к закату. Прохладная змея ожидала, прильнув к его груди. Она спокойно, обворожительно, жалобно шипела, нежная колыбельная лилась в вечернем воздухе, и вся пустыня покачивалась, убаюкивая его, словно мать.
– Я жду… Жду… – соблазнительно прошипела змея. – Уже наступила ночь, мне холодно. Решайся же. Только кивни, и распахнутся врата, которые пропустят тебя в Рай… Решайся, дорогой, Магдалина ожидает…
У пустынника занемела поясница. Он уж было открыл рот, чтобы сказать «да», но почувствовал на себе чей-то взгляд. Он испуганно поднял голову и увидел в воздухе только пару глаз, пару глубоких черных глаз и пару белоснежных бровей, которые поднимались и кричали ему: «Нет! Нет! Нет!» Сердце Иисуса сжалось, он снова умоляюще глянул туда, желая крикнуть: «Оставь меня! Отпусти меня на волю! Не гневайся!» Но глаза уже наполнились гневом, брови угрожающе то поднимались, то опускались.
– Нет! Нет! Нет! – закричал тогда Иисус, и две крупные слезы скатились с глаз его.
Змея тут же соскользнула с тела, изогнулась и разорвалась с глухим треском. Воздух наполнился смрадом.
Иисус упал лицом долу, песок набился ему в рот, в нос, в глаза. Он не думал больше ни о чем, забыл про голод и жажду и рыдал. Рыдал так, будто умерли его жена и все его дети и вся жизнь его оказалась ни к чему.
– Господи, Господи, – шептал он, грызя песок. – Отче, неужели Тебе чуждо милосердие? Да свершится воля Твоя! Сколько раз уже говорил я это и сколько раз скажу еще! Всю свою жизнь я буду биться в судорогах, сопротивляться и твердить: «Да свершится воля Твоя!»
Так вот – бормоча, рыдая и глотая песок, он и уснул. Но как только смежил он очи телесные, разверзлись очи души его; и увидел он, как некая змея-призрак, толщиной с человеческое тело, а длиной из конца в конец ночи, распростерлась на песке и раскрыла во всю ширь пространную ярко-красную пасть. Перед пастью испуганно трепыхалась пестрая куропатка, пытаясь раскрыть крылья и улететь, но не могла сделать этого. Спотыкаясь, она продвигалась вперед со вздыбленными от страха перьями. Кричала тоненьким голоском и все продвигалась вперед… А неподвижная змея с невозмутимым спокойствием впилась в нее взглядом, раскрыв пасть, – она была уверена в себе. Пошатываясь и оступаясь, куропатка медленно двигалась прямо к раскрытой пасти, а Иисус стоял и смотрел, содрогаясь от страха, словно куропатка… Перед рассветом куропатка уже приблизилась к раскрытой пасти, затрепыхалась было и торопливо оглянулась вокруг, словно ища помощи, и вдруг вытянула шею и головой вперед, с заплетающимися ногами вошла в пасть, которая после этого закрылась. Иисус увидел, как к брюху чудовища медленно спускается комок из перьев, мяса и рубинового цвета ножек – куропатка…
Иисус в ужасе вскочил. Пустыня вздымалась в розовом свете. Светало.
– Бог, – с дрожью в голосе прошептал он. – Бог… И куропатка…
Голос его осекся. Не было сил выразить эту мысль, но про себя он подумал: «…душа человеческая. Душа человеческая – это куропатка!»
На долгие часы он погрузился в раздумья об этом. Солнце поднималось, накаляло песок, долбило темя Иисуса, проникало внутрь и сушило ему мозг, горло, грудь. Все внутри него было словно лоза осенью после сбора винограда. Язык прилип к небу, кожа облезла, кости выступили наружу, кончики ногтей густо посинели.
Время внутри него стало коротким, как удар сердца, и долгим, как смерть. Он больше не ощущал ни голода, ни жажды, не желал ни детей, ни женщин. Вся душа его собралась в глазах. Он видел, и больше ничего. Видел. Около полуночи глаза его помутнели, мир исчез, и исполинская пасть разверзлась перед ним: нижняя челюсть – земля, верхняя челюсть – небо, и он медленно, ползком двигался в эту пасть, содрогаясь и вытянув вперед шею…
Белыми и черными молниями проносились дни и ночи. Как-то в полночь пришел, стал перед ним, горделиво потрясая гривой, лев и заговорил человеческим голосом:
– Я рад приветствовать и видеть в логове моем доблестного подвижника, превозмогшего малые добродетели, малые радости и счастье! Не по нраву нам легкое и несомненное – мы отправились добывать то, что дается с трудом. Мало нам взять в жены Магдалину – мы желаем сделать супругой своей всю Землю. Невеста вздыхает по тебе, небо зажгло свои светильники, пришли гости – пора, Новобрачный!
– Кто ты?
– Я – это ты. Лев, алчущий в сердце твоем и в теле твоем и рыщущий по ночам вокруг загонов – царств мирских, примеряясь, как бы запрыгнуть внутрь и утолить голод. Я мечусь от Вавилона к Иерусалиму и Александрии, от Александрии – к Риму, возглашая: «Я голоден! Все здесь мое!» С наступлением дня я снова вхожу в грудь твою, сжимаюсь и становлюсь – я, грозный лев! – агнцем. Прикидываюсь униженным, подвижником, который ничего не желает, которому якобы достаточно для жизни пшеничного зернышка, глотка воды и благостного Бога, которого он, пытаясь задобрить, называет Отцом. Но сердце мое втайне исполняется ярости – ему стыдно. Оно желает, чтобы скорее наступила ночь и я снова сбросил с себя овечью шкуру и снова рыскал в ночи, рычал и попирал четырьмя своими лапами Вавилон, Иерусалим, Александрию и Рим.
– Я не знаю тебя. Никогда не желаю я царств мирских, мне достаточно и Царства Небесного.
– Нет, недостаточно! Ты сам себя обманываешь, милый. Тебе недостаточно. Но ты не дерзаешь заглянуть внутрь себя, в свое нутро, в свое сердце, чтобы увидеть там меня… Что это ты искоса, подозрительно смотришь на меня? Думаешь, я – искушение, посланное Лукавым совращать тебя? Неразумный пустынник! Да разве может иметь силу искушение, приходящее извне? Крепость можно взять только изнутри. Я – самый глубинный голос естества твоего, я – лев, пребывающий внутри тебя, а ты завернулся в овечью шкуру, чтобы так пожирать людей, которые осмелятся подойти к тебе. Вспомни: когда ты был еще младенцем, халдейская колдунья разглядывала твою ладонь. «Я вижу много звезд, много крестов, ты станешь царем», – сказала она. Что ты прикидываещься, будто забыл? Ты помнишь про то и днем и ночью! Встань, сыне Давидов, и вступи в Царство Твое!
Иисус слушал, склонив голову. Постепенно он узнавал голос, постепенно вспоминал, что слышал его когда-то во сне, один раз – когда его еще ребенком побил Иуда, а другой – когда он бросил дом и несколько дней и ночей кряду бродил по полям, но голод одолел его и он, посрамленный, возвратился домой, а братья его, хромой Сим и набожный Иаков, стояли на пороге и потешались над ним – тогда и вправду он услышал внутри себя льва рыкающего… И уже совсем недавно, когда он, таща на себе крест, чтобы распинать Зилота, проходил сквозь возбужденную толпу, а все смотрели на него с отвращением и осыпали бранью, лев воспрянул внутри него с такой силой, что поверг его наземь.
Нынешней же ночью в пустыне вышел наружу и вот стоит перед ним лев рыкающий. Он ластился к Иисусу, пропадал и снова появлялся, словно то входя в него, то выходя из него, и играючи ласково ударял его хвостом… А Иисус чувствовал, как сердце его разъяряется все более. «Да, прав лев, хватит с меня! Я устал от голода и желания, устал играть роль униженного, подставлять для удара и вторую щеку. Устал задабривать Бога-людоеда и называть Его Отцом, пытаясь смягчить Его заискиванием; устал слушать, как меня поносят родные братья, как плачет моя мать, как смеются люди, когда я прохожу мимо; устал ходить босым, устал бродить по рынку, видеть финики, мед, вино, женщин и не иметь возможности купить их, лишь во сне дерзая насыщаться этим и обнимать воздух! Я устал. Так поднимусь же, опояшусь прапрадедовским мечом – разве я не сын Давидов? – и вступлю в царство свое! Прав лев: не идеи, облака да Царство Небесное, но камни, земля и плоть – вот мое царство!»
Он поднялся. Откуда только взялись силы, но он вскочил и принялся опоясываться, долго опоясываться невидимым мечом, рыча, словно лев. Опоясавшись, он крикнул: «Пошли!» – обернулся, но лев исчез.
Раскатистый смех прогремел над ним, и послышался голос: «Смотри!» Молния рассекла ночь и замерла, а под неподвижной молнией появились опоясанные стенами города, дома, улицы, площади, люди, а вокруг – поля, горы и море: справа – Вавилон, слева – Иерусалим и Александрия, а за морем – Рим. И снова раздается голос: «Смотри!»
Иисус поднял глаза вверх: некий ангел, с желтыми крыльями, рухнул с неба вниз головой. Плач раздался в четырех царствах, люди воздели руки к небу, и руки их отвалились, изъеденные проказой. Они раскрыли рты, чтобы крикнуть: «Помогите!» – но губы их отвалились, изъеденные проказой. Всюду на улицах валялись руки, носы и губы.
Когда же Иисус воздел руки, чтобы воззвать к Богу: «Смилуйся! Сжалься над людьми!» – второй ангел, с пестрыми крыльями, с колокольчиками на ногах и на шее, рухнул с неба вниз головой, и в то же мгновение по всей земле раздался смех и хохот, прокаженные пустились бежать, безумие охватило их, и все, что еще оставалось у них от тела, сотрясалось от смеха.
Иисус зажал уши, чтобы не слышать. Дрожь охватила его. И тогда третий ангел, с алыми крыльями, рухнул с неба звездой. Забили четыре фонтана огня, четырьмя колоннами поднимался дым, звезды потускнели. Подул легкий ветерок, и дым улегся. Иисус глянул и увидел, что четыре царства обратились в четыре горсти пепла.
И снова раздался голос: «Вот царства земные, которыми ты собирался завладеть, несчастный! Это были три моих любимых ангела – Проказа, Безумие, Пламя. Пришел День Господень, Мой День!» Голос отгремел, и молния исчезла.
Заря застала Иисуса скатившимся с камня, уткнувшимся лицом в песок. Видно, он долго рыдал ночью, потому как глаза его были воспалены и жгли. Он огляделся вокруг. Может быть, эта бескрайняя пустыня и впрямь была его душой? Песок двигался, оживал. Послышались пронзительные голоса, смех, насмешки, плач. Маленькие зверьки, похожие на зайцев, белок, куниц, приближались к нему прыжками, а глаза у них были красными, словно рубины…
«Безумие идет, – подумал он. – Безумие идет поглотить меня…»
Он закричал, зверьки исчезли, и некий ангел, с полумесяцем, свисающим с шеи, с радостной звездой между бровями, взгромоздился перед ним, распахнув зеленые крылья.
– Архангел! – прошептал, обращаясь к нему, Иисус и прикрыл ладонью глаза, чтобы не ослепнуть.
Ангел сложил крылья и улыбнулся.
– Не узнаешь меня? Не помнишь?
– Нет! Нет! Кто ты? Отойди чуть подальше, архангел, – мне трудно смотреть.
– Помнишь, когда ты был малым дитем и не умел еще ходить, держась то за дверь, то за материнский подол, чтобы не упасть, ты кричал, громко кричал в мыслях своих: «Боже мой, и меня сделай Богом! Боже мой, и меня сделай Богом! Боже мой, и меня сделай Богом!»
– Не напоминай о бесстыжем богохульстве! Да, я помню!
– Я – тот голос, звучавший внутри тебя. Это я кричал. Я кричу и теперь, но ты делаешь вид, будто не слышишь, потому что боишься. Но хочешь не хочешь, ты услышишь меня, пришел час. Я избрал тебя еще до твоего рождения. Изо всех людей – тебя. Я тружусь и свечу внутри тебя, не позволяя тебе скатиться до малых добродетелей, до малых радостей, до малого счастья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Я – козел отпущения, – прошептал он. – Я… Бог поместил его на пути моем, чтобы я увидел, кто я есть и куда иду…
И вдруг он зарыдал, бормоча сквозь слезы: «Я не хочу… Не хочу… Не хочу оставаться один. Помогите!»
И когда он плакал, согнувшись, подул приятный ветерок, смрад смолы и падали исчез, и мир наполнился благоуханием, а вдали послышался звон – то ли браслеты, то ли смех, то ли журчание воды. Пустынник ощутил свежесть на веках, под мышками, в горле.
Он поднял глаза. На камне перед ним сидела змея с женскими глазами и женской грудью и, виляя, языком, смотрела на него. Пустынник в ужасе отпрянул. Змея ли это? Женщина ли? Или лукавый дух пустыни? Наподобие того Змия, что, извиваясь вкруг запретного древа в Раю, соблазнил первого мужчину и первую женщину к совокуплению и сотворению греха… Послышался смех, и игривый женский голос сказал:
– Я сжалилась над тобой, Сыне Марии. Ты закричал: «Не хочу оставаться один. Помогите!» – я сжалилась над тобой и пришла. Чего ты желаешь от меня?
– Я не желаю тебя. Не тебя я звал. Кто ты?
– Твоя душа.
– Моя душа?! – Иисус в ужасе закрыл глаза.
– Твоя душа. Тебе страшно оставаться одному. Того же боялся некогда и твой прапрадед Адам. «Помогите!» – воскликнул он, плоть и душа его сжались, и из бедра его вышла женщина, чтобы разделить его одиночество…
– Нет! Я не хочу! Я помню яблоко, которое ты дала вкусить Адаму, и ангела с мечом!
– Ты помнишь, и потому страдаешь, кричишь и не можешь отыскать свой путь – я укажу тебе его. Дай руку, не оглядывайся, оставь воспоминания. Посмотри, как вздымается моя грудь, – следуй за мной, муж мой! Она безошибочно поведет тебя по пути истинному.
– И меня ты тоже поведешь ко сладостному греху, а затем – в ад. Я не пойду, путь мой иной.
Раздался издевательский хохот, и показались острые, ядовитые зубы:
– Ты хочешь следовать за Богом – за орлом, червь? Ты, Сын Плотника, вознамерился взвалить на себя прегрешения целого народа? Разве тебе недостаточно собственных прегрешений? Да как ты мог набраться наглости думать, будто твой долг – спасти людей?!
«Она права… Она права… – подумал, содрогаясь, пустынник. – Что за наглость желать спасти людей!»
– Открою тебе некую тайну, любезный Сыне Марии… Голос змеи стал ласковым, а глаза ее – игривыми. Словно вода, соскользнувшая с камня и текущая, переливаясь тысячами оттенков, приблизилась она к ногам пустынника, затем поднялась и свернулась у него на колене, рывком обвила его бедра, стан, грудь, опустилась на плечо, и пустынник невольно склонил голову, чтобы слушать ее. Змея лизнула языком ухо Иисуса, и послышался необычайно соблазнительный голос, доносившийся откуда-то совсем издали, – может быть, из Галилеи, с окрестностей Геннисаретского озера:
– Магдалину… Магдалину… Магдалину…
– Что? – встрепенулся Иисус. – Что – Магдалину?
– …Спаси! – теперь уже повелительно прошипела змея. – Не Землю – Землю оставь в покое – спаси ее, Магдалину!
Иисус тряхнул головой, чтобы прогнать змею, но та взметнулась и стала играть языком у него в ухе, говоря:
– Прекрасно и свежо ее многоопытное тело, многие народы обладали им, но Бог предопределил его для тебя еще в годы твоего детства – возьми же его! Бог сотворил мужчину и женщину с таким расчетом, чтобы они подходили друг к другу, как ключ и замочная скважина. Отомкни же ее. Там, внутри нее, сидят, сбившись в кучу от холода, твои дети и ждут твоего дуновения, чтобы согреться, встать и выйти к солнечным лучам… Слышишь? Подними глаза, кивни мне. Только кивни мне, дорогой, и в тот же миг я принесу тебе твою жену на освежающем ложе.
– Мою жену?!
– Твою жену. «Как это Я, – говорит Бог, – взял в жены блудницу Иерусалим? Целые народы владели ею, но Я взял ее в жены, дабы спасти». Как это пророк Осия взял в жены блудницу Гомерь, дочь Дивлаима? Равным образом и тебе Бог велит спать и рожать детей с женою твоей Марией Магдалиной, дабы спасти ее.
Теперь змея устроилась у него на груди – жесткая, прохладная, округлая, она медленно ползла, извиваясь, по груди Иисуса и обволакивала его, а он побледнел, закрыл глаза и видел, как крепкое, со стройными бедрами тело Магдалины, покачиваясь, прохаживается по берегу Геннисаретского озера, как она смотрит в сторону реки Иордан и вздыхает. Она простирала к нему руки, а в лоне ее теснилось множество его детей. Достаточно было всего лишь глазом повести, всего лишь кивнуть, и сразу же – о, что за счастье! – как бы изменилась, сколь сладостной и человечной стала бы его жизнь! Это и есть его путь, это! Возвратиться бы в Назарет, в материнский дом, помириться с братьями. Все это было безумием юности – спасти людей, умереть за людей, все это было безумием, но – благословенна да будет Магдалина! – он исцелился, возвратился в свою мастерскую, занялся прежним, любимым делом – снова мастерил колыбели, корыта, плуги, имел детей, стал человеком. Хозяином. Сельчане уважали его и приподнимались с мест, когда он проходил мимо. Всю неделю он работал, по субботам ходил в синагогу, в опрятной одежде из льна и шелка, сотканной его женой Магдалиной, с дорогим платком поверх головы и золотым обручальным перстнем на пальце, а молитвенная скамья его стояла рядом со скамьями сельских старейшин, и на этой скамье он слушал умиротворенно и безучастно, как распаленные полудурочные фарисеи и книжники, потея и вытирая пот, толкуют Священные Писания… Он смотрел на них участливо и пряча усмешку в усах, потому как эти богоначитанные исчезнут бесследно, тогда как он спокойно и безошибочно толкует Святые Писания тем, что женился, производит на свет детей и мастерит колыбели, корыта, плуги…
Он открыл глаза и увидел пустыню. И когда только успел миновать день? Солнце снова клонилось к закату. Прохладная змея ожидала, прильнув к его груди. Она спокойно, обворожительно, жалобно шипела, нежная колыбельная лилась в вечернем воздухе, и вся пустыня покачивалась, убаюкивая его, словно мать.
– Я жду… Жду… – соблазнительно прошипела змея. – Уже наступила ночь, мне холодно. Решайся же. Только кивни, и распахнутся врата, которые пропустят тебя в Рай… Решайся, дорогой, Магдалина ожидает…
У пустынника занемела поясница. Он уж было открыл рот, чтобы сказать «да», но почувствовал на себе чей-то взгляд. Он испуганно поднял голову и увидел в воздухе только пару глаз, пару глубоких черных глаз и пару белоснежных бровей, которые поднимались и кричали ему: «Нет! Нет! Нет!» Сердце Иисуса сжалось, он снова умоляюще глянул туда, желая крикнуть: «Оставь меня! Отпусти меня на волю! Не гневайся!» Но глаза уже наполнились гневом, брови угрожающе то поднимались, то опускались.
– Нет! Нет! Нет! – закричал тогда Иисус, и две крупные слезы скатились с глаз его.
Змея тут же соскользнула с тела, изогнулась и разорвалась с глухим треском. Воздух наполнился смрадом.
Иисус упал лицом долу, песок набился ему в рот, в нос, в глаза. Он не думал больше ни о чем, забыл про голод и жажду и рыдал. Рыдал так, будто умерли его жена и все его дети и вся жизнь его оказалась ни к чему.
– Господи, Господи, – шептал он, грызя песок. – Отче, неужели Тебе чуждо милосердие? Да свершится воля Твоя! Сколько раз уже говорил я это и сколько раз скажу еще! Всю свою жизнь я буду биться в судорогах, сопротивляться и твердить: «Да свершится воля Твоя!»
Так вот – бормоча, рыдая и глотая песок, он и уснул. Но как только смежил он очи телесные, разверзлись очи души его; и увидел он, как некая змея-призрак, толщиной с человеческое тело, а длиной из конца в конец ночи, распростерлась на песке и раскрыла во всю ширь пространную ярко-красную пасть. Перед пастью испуганно трепыхалась пестрая куропатка, пытаясь раскрыть крылья и улететь, но не могла сделать этого. Спотыкаясь, она продвигалась вперед со вздыбленными от страха перьями. Кричала тоненьким голоском и все продвигалась вперед… А неподвижная змея с невозмутимым спокойствием впилась в нее взглядом, раскрыв пасть, – она была уверена в себе. Пошатываясь и оступаясь, куропатка медленно двигалась прямо к раскрытой пасти, а Иисус стоял и смотрел, содрогаясь от страха, словно куропатка… Перед рассветом куропатка уже приблизилась к раскрытой пасти, затрепыхалась было и торопливо оглянулась вокруг, словно ища помощи, и вдруг вытянула шею и головой вперед, с заплетающимися ногами вошла в пасть, которая после этого закрылась. Иисус увидел, как к брюху чудовища медленно спускается комок из перьев, мяса и рубинового цвета ножек – куропатка…
Иисус в ужасе вскочил. Пустыня вздымалась в розовом свете. Светало.
– Бог, – с дрожью в голосе прошептал он. – Бог… И куропатка…
Голос его осекся. Не было сил выразить эту мысль, но про себя он подумал: «…душа человеческая. Душа человеческая – это куропатка!»
На долгие часы он погрузился в раздумья об этом. Солнце поднималось, накаляло песок, долбило темя Иисуса, проникало внутрь и сушило ему мозг, горло, грудь. Все внутри него было словно лоза осенью после сбора винограда. Язык прилип к небу, кожа облезла, кости выступили наружу, кончики ногтей густо посинели.
Время внутри него стало коротким, как удар сердца, и долгим, как смерть. Он больше не ощущал ни голода, ни жажды, не желал ни детей, ни женщин. Вся душа его собралась в глазах. Он видел, и больше ничего. Видел. Около полуночи глаза его помутнели, мир исчез, и исполинская пасть разверзлась перед ним: нижняя челюсть – земля, верхняя челюсть – небо, и он медленно, ползком двигался в эту пасть, содрогаясь и вытянув вперед шею…
Белыми и черными молниями проносились дни и ночи. Как-то в полночь пришел, стал перед ним, горделиво потрясая гривой, лев и заговорил человеческим голосом:
– Я рад приветствовать и видеть в логове моем доблестного подвижника, превозмогшего малые добродетели, малые радости и счастье! Не по нраву нам легкое и несомненное – мы отправились добывать то, что дается с трудом. Мало нам взять в жены Магдалину – мы желаем сделать супругой своей всю Землю. Невеста вздыхает по тебе, небо зажгло свои светильники, пришли гости – пора, Новобрачный!
– Кто ты?
– Я – это ты. Лев, алчущий в сердце твоем и в теле твоем и рыщущий по ночам вокруг загонов – царств мирских, примеряясь, как бы запрыгнуть внутрь и утолить голод. Я мечусь от Вавилона к Иерусалиму и Александрии, от Александрии – к Риму, возглашая: «Я голоден! Все здесь мое!» С наступлением дня я снова вхожу в грудь твою, сжимаюсь и становлюсь – я, грозный лев! – агнцем. Прикидываюсь униженным, подвижником, который ничего не желает, которому якобы достаточно для жизни пшеничного зернышка, глотка воды и благостного Бога, которого он, пытаясь задобрить, называет Отцом. Но сердце мое втайне исполняется ярости – ему стыдно. Оно желает, чтобы скорее наступила ночь и я снова сбросил с себя овечью шкуру и снова рыскал в ночи, рычал и попирал четырьмя своими лапами Вавилон, Иерусалим, Александрию и Рим.
– Я не знаю тебя. Никогда не желаю я царств мирских, мне достаточно и Царства Небесного.
– Нет, недостаточно! Ты сам себя обманываешь, милый. Тебе недостаточно. Но ты не дерзаешь заглянуть внутрь себя, в свое нутро, в свое сердце, чтобы увидеть там меня… Что это ты искоса, подозрительно смотришь на меня? Думаешь, я – искушение, посланное Лукавым совращать тебя? Неразумный пустынник! Да разве может иметь силу искушение, приходящее извне? Крепость можно взять только изнутри. Я – самый глубинный голос естества твоего, я – лев, пребывающий внутри тебя, а ты завернулся в овечью шкуру, чтобы так пожирать людей, которые осмелятся подойти к тебе. Вспомни: когда ты был еще младенцем, халдейская колдунья разглядывала твою ладонь. «Я вижу много звезд, много крестов, ты станешь царем», – сказала она. Что ты прикидываещься, будто забыл? Ты помнишь про то и днем и ночью! Встань, сыне Давидов, и вступи в Царство Твое!
Иисус слушал, склонив голову. Постепенно он узнавал голос, постепенно вспоминал, что слышал его когда-то во сне, один раз – когда его еще ребенком побил Иуда, а другой – когда он бросил дом и несколько дней и ночей кряду бродил по полям, но голод одолел его и он, посрамленный, возвратился домой, а братья его, хромой Сим и набожный Иаков, стояли на пороге и потешались над ним – тогда и вправду он услышал внутри себя льва рыкающего… И уже совсем недавно, когда он, таща на себе крест, чтобы распинать Зилота, проходил сквозь возбужденную толпу, а все смотрели на него с отвращением и осыпали бранью, лев воспрянул внутри него с такой силой, что поверг его наземь.
Нынешней же ночью в пустыне вышел наружу и вот стоит перед ним лев рыкающий. Он ластился к Иисусу, пропадал и снова появлялся, словно то входя в него, то выходя из него, и играючи ласково ударял его хвостом… А Иисус чувствовал, как сердце его разъяряется все более. «Да, прав лев, хватит с меня! Я устал от голода и желания, устал играть роль униженного, подставлять для удара и вторую щеку. Устал задабривать Бога-людоеда и называть Его Отцом, пытаясь смягчить Его заискиванием; устал слушать, как меня поносят родные братья, как плачет моя мать, как смеются люди, когда я прохожу мимо; устал ходить босым, устал бродить по рынку, видеть финики, мед, вино, женщин и не иметь возможности купить их, лишь во сне дерзая насыщаться этим и обнимать воздух! Я устал. Так поднимусь же, опояшусь прапрадедовским мечом – разве я не сын Давидов? – и вступлю в царство свое! Прав лев: не идеи, облака да Царство Небесное, но камни, земля и плоть – вот мое царство!»
Он поднялся. Откуда только взялись силы, но он вскочил и принялся опоясываться, долго опоясываться невидимым мечом, рыча, словно лев. Опоясавшись, он крикнул: «Пошли!» – обернулся, но лев исчез.
Раскатистый смех прогремел над ним, и послышался голос: «Смотри!» Молния рассекла ночь и замерла, а под неподвижной молнией появились опоясанные стенами города, дома, улицы, площади, люди, а вокруг – поля, горы и море: справа – Вавилон, слева – Иерусалим и Александрия, а за морем – Рим. И снова раздается голос: «Смотри!»
Иисус поднял глаза вверх: некий ангел, с желтыми крыльями, рухнул с неба вниз головой. Плач раздался в четырех царствах, люди воздели руки к небу, и руки их отвалились, изъеденные проказой. Они раскрыли рты, чтобы крикнуть: «Помогите!» – но губы их отвалились, изъеденные проказой. Всюду на улицах валялись руки, носы и губы.
Когда же Иисус воздел руки, чтобы воззвать к Богу: «Смилуйся! Сжалься над людьми!» – второй ангел, с пестрыми крыльями, с колокольчиками на ногах и на шее, рухнул с неба вниз головой, и в то же мгновение по всей земле раздался смех и хохот, прокаженные пустились бежать, безумие охватило их, и все, что еще оставалось у них от тела, сотрясалось от смеха.
Иисус зажал уши, чтобы не слышать. Дрожь охватила его. И тогда третий ангел, с алыми крыльями, рухнул с неба звездой. Забили четыре фонтана огня, четырьмя колоннами поднимался дым, звезды потускнели. Подул легкий ветерок, и дым улегся. Иисус глянул и увидел, что четыре царства обратились в четыре горсти пепла.
И снова раздался голос: «Вот царства земные, которыми ты собирался завладеть, несчастный! Это были три моих любимых ангела – Проказа, Безумие, Пламя. Пришел День Господень, Мой День!» Голос отгремел, и молния исчезла.
Заря застала Иисуса скатившимся с камня, уткнувшимся лицом в песок. Видно, он долго рыдал ночью, потому как глаза его были воспалены и жгли. Он огляделся вокруг. Может быть, эта бескрайняя пустыня и впрямь была его душой? Песок двигался, оживал. Послышались пронзительные голоса, смех, насмешки, плач. Маленькие зверьки, похожие на зайцев, белок, куниц, приближались к нему прыжками, а глаза у них были красными, словно рубины…
«Безумие идет, – подумал он. – Безумие идет поглотить меня…»
Он закричал, зверьки исчезли, и некий ангел, с полумесяцем, свисающим с шеи, с радостной звездой между бровями, взгромоздился перед ним, распахнув зеленые крылья.
– Архангел! – прошептал, обращаясь к нему, Иисус и прикрыл ладонью глаза, чтобы не ослепнуть.
Ангел сложил крылья и улыбнулся.
– Не узнаешь меня? Не помнишь?
– Нет! Нет! Кто ты? Отойди чуть подальше, архангел, – мне трудно смотреть.
– Помнишь, когда ты был малым дитем и не умел еще ходить, держась то за дверь, то за материнский подол, чтобы не упасть, ты кричал, громко кричал в мыслях своих: «Боже мой, и меня сделай Богом! Боже мой, и меня сделай Богом! Боже мой, и меня сделай Богом!»
– Не напоминай о бесстыжем богохульстве! Да, я помню!
– Я – тот голос, звучавший внутри тебя. Это я кричал. Я кричу и теперь, но ты делаешь вид, будто не слышишь, потому что боишься. Но хочешь не хочешь, ты услышишь меня, пришел час. Я избрал тебя еще до твоего рождения. Изо всех людей – тебя. Я тружусь и свечу внутри тебя, не позволяя тебе скатиться до малых добродетелей, до малых радостей, до малого счастья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57