– Великий долг, тяжесть невыносимую возлагаешь ты на человека, святой настоятель, – набравшись смелости, возразил отец Аввакум. – Неужели столь велика твоя вера в него?
Но настоятель не обратил внимания на это возражение: все его помыслы были теперь устремлены к Мессии.
– Это наш Сын! – воскликнул он. – Потому Писания и называют его Сыном человеческим! Вот уже на протяжении многих поколений соединяются друг с другом мужчины и женщины Израиля, а для чего, как вы думаете? Чтобы познали наслаждение их бедра, чтобы возрадовалось их лоно? Нет! Тысячи и тысячи ласк должны свершить они, чтобы родился Мессия!
Настоятель с силой ударил посохом о плиты пола.
– Помните, братья! Он может прийти среди ясного дня, может прийти и в глухую ночь, так будьте же всегда готовы – в чистоте телесной, посте и бдении, – горе вам, коль застанет он вас нечистыми, во сне и в насыщении.
Монахи прятались друг другу за спину, не решаясь поднять глаза и взглянуть на настоятеля, и чувствовали, как от чела его изливается на них яростное пламя.
Приготовившийся к смерти сошел, со скамьи, твердым шагом приблизился к перепуганным, беспорядочно столпившимся отцам, вытянул посох и поочередно коснулся им каждого.
– Помните, братья! – воскликнул настоятель. – Стоит лишь на мгновение исчезнуть рвению, и вновь крылья обратятся в цепи! Бодрствуйте, сражайтесь, денно и нощно держите зажженной лампаду – душу вашу! Бейте, сотрясайте воздух крыльями! Я спешу, покидаю вас, иду говорить с Богом. Я ухожу от вас, и вот вам мои последние слова: бейте, сотрясайте воздух крыльями!
Дыхание у говорившего вдруг прервалось, и настоятельский посох выскользнул из рук. Старец тихо и мягко опустился на колени и беззвучно откинулся на плиты. Послушник громко вскрикнул и бросился поднимать своего старца. Монахи пришли в движение, склонились над телом, уложили настоятеля на плиты, сняли семисвечный светильник и поставили его рядом с мертвенно бледным, неподвижным лицом. Борода старца поблескивала, белый хитон его распахнулся, показалась обволакивавшая грудь и бедра старца покрытая кровью грубая власяница с широкими железными шипами.
Старец Аввакум положил руку на грудь настоятеля – туда, где было сердце, – и сказал:
– Он умер.
– Он освободился, – сказал другой монах.
– Расстались и разошлись по домам влюбленные: тело – в землю, а душа – к Богу, – тихо произнес еще кто-то.
Но пока они, переговариваясь, готовились разогреть воду, чтобы омыть покойника, настоятель открыл глаза. Монахи отпрянули, взирая на него с ужасом. Лицо настоятеля сияло, тонкие руки с длинными пальцами шевелились, а взгляд исступленно устремился в пустоту.
Старец Аввакум опустился на колени, снова положил руку на сердце настоятелю.
– Стучит. Он не умер, – сказал монах и повернулся к послушнику, который пал в ноги своему старцу и целовал их. – Встань, Иоанн! Оседлай самого быстрого верблюда, скачи в Назарет и привези оттуда почтенного раввина Симеона. Он исцелит настоятеля. Торопись, уже светает!
Светало. Облака рассеялись. Омытая, насытившаяся земля сияла и благодарно взирала на небо. Два горных ястреба взвились в воздух и кружили над обителью, суша на воздухе оперение.
Послушник вытер слезы. Выбрав в стойле самого быстрого верблюда – молодого, стройного, с белой звездочкой во лбу, – он вывел его во двор, поставил на колени, взобрался верхом, издал резкий крик, и верблюд вскочил с земли, поднялся и помчался огромными скачками в сторону Назарета.
Утро светилось над Геннисаретским озером. В утреннем свете поблескивала на солнце вода, у самого берега мутная от земли, нанесенной ночным дождем, чуть дальше – зелено-голубая, а еще дальше – молочно-белая. Одни рыбачьи лодки стояли с развешенными для просушки промокшими от дождя парусами, а другие уже подняли их и отправились на ловлю. Бело-розовые морские птицы блаженно покачивались на дрожащей воде, черные бакланы стояли на скалах, пристально вглядываясь круглыми глазами в озеро в ожидании не выпрыгнет ли из вспенившихся вод какая-нибудь забывшаяся от радости рыбка.
Неподалеку от берега просыпался промокший насквозь Капернаум, встряхивались со сна петухи, ревели ослы, нежно мычали телята, и среди всех этих разобщенных голосов размеренные людские разговоры придавали воздуху мягкость и уверенность.
В тихой заводи десяток рыбаков, грубые ноги которых глубоко ушли в прибрежную гальку, медленно, со знанием дела тащили мережу, затянув протяжную песню. Над ними стоял хозяин – болтливый и лукавый почтенный Зеведей. Он делал вид, будто любит и жалеет всех этих трудяг, как детей родных, а на самом деле не позволял им даже дух перевести. Они работали за поденную плату, и поэтому старый скряга не позволял им разогнуть спину ни на миг.
Зазвенели колокольчики, к берегу спустилось стадо коз и овец, залаяли собаки, кто-то свистнул, рыбаки повернулись было посмотреть, кто это, но почтенный Зеведей тут же вскинулся.
– Это Филипп, ребята, со своими филиппятами, – раздраженно крикнул он. – Давайте-ка за работу!
С этими словами он и сам ухватился за веревку, делая вид, что желает подсобить.
Из села появлялись один за другим груженные сетями рыбаки, за ними шли, неся на голове дневные припасы, женщины, загорелые юноши уже взялись за весла и всякий раз после нескольких гребков принимались грызть взятый с собой черствый хлеб. Филипп появился на скале и свистнул. Ему хотелось поговорить, но почтенный Зеведей нахмурился, сложил ладони воронкой и крикнул:
– У нас много работы, Филипп! Всего тебе хорошего! Ступай-ка лучше своей дорогой! Сказав так, он повернулся к Филиппу спиной.
– Тут неподалеку закинул невод Иона, пусть он с ним и беседует, а нам некогда, ребята!
Зеведей снова ухватился за узел на веревке и принялся тащить. Рыбаки опять затянули унылую, монотонную рабочую песню, устремив все, как один, взгляд на служившие буйками красные баклаги, которые приближались к ним.
Они уж было собрались вытащить на берег наполненное уловом брюхо мережи, но тут по всему полю прокатился протяжный гул. Послышались пронзительные, напоминающие причитания голоса. Почтенный Зеведей оттопырил свое огромное, поросшее волосами ухо, прислушался. Воспользовавшись случаем, рыбаки остановились.
– Что там за плач, ребята? Женщины причитают, – сказал Зеведей.
– Кто-то из великих помер, да продлится жизнь твоя, хозяин, – ответил старый рыбак.
Но Зеведей уже вскарабкался на скалу и рыскал хищным взглядом по равнине. По полю бежали мужчины и женщины. Они падали, поднимались и рыдали при этом. В селе началась суматоха, женщины рвали на себе волосы, а за ними, склонившись к земле, молча ступали, вытянувшись в ряд, мужчины.
– Да что же это происходит, ребята? – воскликнул почтенный Зеведей. – Куда вы? Почему женщины плачут?
Но люди, не отвечая, спешили к токам.
– Куда же вы? Кто умер? – орал Зеведей, размахивая кулаками. – Кто умер?
Приземистый толстяк остановился перевести дух.
– Зерно! – ответил он.
– Говори серьезно! Я – почтенный Зеведей и шуток не понимаю. Кто умер?
– Зерно, ячмень, хлеб! – послышались отовсюду голоса. Почтенный Зеведей так и застыл с раскрытым ртом, но затем вдруг резко хлопнул себя по бокам. Он понял.
– Потоп унес урожай с токов, – невнятно пробормотал он. – И наплачется же теперь беднота!
Голоса раздавались уже по всему полю, в селе не осталось ни души, женщины высыпали на тока и ползали в грязи, пытаясь выбрать из канав и борозд скудные остатки ячменя. Рыбаки стояли, расправив плечи, уже не в силах тащить сети. Увидав, что они тоже праздно уставились на поле, почтенный Зеведей пришел в ярость.
– За работу, ребята! – закричал он, спускаясь со скалы. – Ну-ка, взялись!
Он снова ухватился за веревку, делая вид, будто тоже работает.
– Мы, слава Богу, рыбаки, а не пахари. Нам-то какое дело до потопа? Рыбкам есть где плавать, они не захлебнутся! Дважды два – четыре!
Филипп бросил стадо и, прыгая со скалы на скалу, приблизился, желая поговорить.
– Новый потоп, ребята! – крикнул он. – Во имя бога, остановитесь, давайте поговорим! Наступил конец света! Гляньте-ка, сколько несчастий приключилось: третьего дня распяли великую надежду нашу – Зилота; вчера Бог отверз водопады небесные, как раз в ту самую минуту, когда тока были уже полны, и остались мы без хлеба. А недавно у меня разродилась овца и принесла агнца о двух головах… Поверьте мне, наступил конец света, и потому – заклинаю вас верой вашей? – бросайте работу и давайте поговорим!
Но почтенный Зеведей распалился от этих слов пуще прежнего. Кровь бросилась ему в голову.
– Послушай-ка, Филипп, оставь нас лучше в покое! – крикнул он. – Не видишь разве: мы заняты делом! Мы – рыбаки, а ты – чабан, а плакаться – теперь дело хлебопашцев! За работу, ребята!
– А разве тебе, почтенный Зеведей, не жаль земледельцев, которые помрут с голоду? – возразил пастух. – Они ведь, знаешь, тоже израильтяне и братья наши, и все мы – единое древо, хлебопашцы же – корни его, коль засохнут они, зачахнем и все мы… И вот еще что, почтенный Зеведей: коль все мы повымрем к приходу Мессии, кого же он тогда спасать будет, скажи на милость?
Почтенный Зеведей распалился до того, что, казалось, готов был лопнуть со злости.
– Ступай отселе, если в Бога веруешь, ступай к своим филиппятам: надоело уже слушать о Мессиях. То один придет – и тут же его распнут, то другой – и этого распнут. Знаешь, какие вести шлет Андрей отцу своему Ионе? Куда ни пойдешь, где ни остановишься – всюду крест, а пересохшие колодцы полны Мессий… Так что хватит! Нам хорошо и без Мессий, и без них у нас хлопот хоть отбавляй. Принеси-ка мне лучше сыру, а я тебе за него рыбы дам. Ты – мне, я – тебе, вот что есть Мессия!
Он засмеялся и повернулся к своим работникам:
– Ну-ка, живей, ребята! Разведем огонь, сварим ухи да похлебаем. Солнце уже высоко над головой.
Филипп уж было собрался сгонять своими ножищами стадо в один гурт, но вдруг остановился. На узкой тропинке, извивавшейся по берегу вокруг озера; показался нагруженный непосильной ношей ослик, а за ним – босой, с грудью нараспашку крупный рыжебородый мужчина. В руках у него была раздвоенная хворостина, которой он торопливо нахлестывал животное.
– Глянь-ка, не Иуда ли это Искариот, зловещая борода?! – сказал чабан, не двигаясь с места. – Он снова стал ходить по селам – то мотыгу изготовит, то мула подкует. Пойдем послушаем, что он нам скажет.
– Будь он проклят! – пробормотал почтенный Зеведей. – Не нравятся мне его волосы. Слышал я, такая же борода была у его праотца Каина.
– Он, злополучный, родился в Идумейской пустыне, где до сих пор рыскают львы, так что не нужно держать на него обиды, – сказал Филипп и, сунув два пальца в рот, принялся свистеть погонщику осла.
– Иуда! – закричал он. – Добро пожаловать! Иди сюда, дай-ка на тебя взглянуть!
Рыжебородый сплюнул и выругался: он явно недолюбливал и пастуха Филиппа, и дармоеда Зеведея, но он был кузнецом, человеком зависимым, и потому подошел ближе.
– Что нового слыхать в селах, по которым тебя носит? Что случилось в поле? – спросил Филипп. Рыжебородый остановил ослика, схватив его за хвост.
– Все просто чудесно, Господь премного милосерд, любит свой народ, за то Ему и слава! – ответил он, сухо рассмеявшись. – В Назарете Он распинает пророков, на поле насылает наводнение и отнимает хлеб у своего народа. Разве вы не слышите? Плач стоит над полем: женщины оплакивают зерно, словно дитя родное.
– Все, что вершит Бог, вершится во благо, – возразил почтенный Зеведей, досадуя, что лишние разговоры только наносят ущерб его добру. – Что бы ни свершил Бог, я Ему верю. Бог меня хранит, даже если все утонут, а я один спасусь. Бог меня хранит, даже если все спасутся, а я один утону. Все равно я в Него верую. Дважды два – четыре!
Услыхав эти слова, рыжебородый забыл, что зарабатывал на хлеб поденщиной и зависел ото всех. Зло взяло его, и он процедил сквозь зубы:
– Ты веруешь, почтенный Зеведей, потому только, что Всемогущий помог тебе хорошенько устроить свои дела. Твоя милость имеет в своем распоряжении пять лодок да пятьдесят рыбаков, которых держит в неволе и дает им на прокорм ровно столько, чтобы они ноги не протянули от голода да имели силы гнуть на тебя спину, в то время как твоя милость знай только набивает себе до краев сундуки, брюхо да кладовые. Оттого ты воздымаешь руки к небу и твердишь: «Бог справедлив, я в Него верую! Мир прекрасен, и да будет он всегда неизменным!» Но спроси про то Зилота, которого распяли третьего дня, потому что он боролся за нашу свободу; спроси крестьян, у которых Бог за одну ночь отнял весь их годовой урожай и которые теперь ползают в грязи, собирая остатки и оплакивая погибшие посевы; спроси про то у меня, потому как в своих странствиях по селам я вижу и слышу страдания Израиля! Доколе? Доколе?! Ты никогда не задавался этим вопросом, почтенный Зеведей?
– Говоря по правде, я не особенно доверяю рыжим. Ты ведь из рода Каина, который убил брата своего. Ступай-ка подобру-поздорову, не хочу я разговаривать с тобой! – ответил Зеведей и повернулся к нему спиной.
Рыжебородый ударил ослика хворостиной, тот встал на дыбы, рванулся и пустился вскачь.
– Погоди-ка, – тихо проговорил Иуда. – Погоди-ка, старый дармоед, придет еще Мессия и наведет порядок. И уже поворачивая за скалы, он обернулся и крикнул:
– Мы еще поговорим, почтенный Зеведей! Думаешь, Мессия никогда не придет? Придет! Придет и поставит всех мошенников на свое место. Видишь – я тоже верую. Так что, хозяин, до встречи в судный день!
– А, чтоб ты сгинул, рыжебородый! – огрызнулся Зеведей. Тут из воды показалось брюхо невода, наполненное лещами и барабульками.
Филипп пребывал в растерянности, не зная, на чью сторону встать. Слова Иуды были правдивыми и отважными. У него самого не раз появлялось желание взять да и выложить все разом, задать взбучку старому живоглоту, но все никак смелости не хватало. Строптивому хозяину и сам Бог нипочем, он распоряжался землей и водою, все пастбища, где паслись козы и овцы Филиппа, принадлежали ему – разве с таким потягаешься? Для этого нужно быть или сумасшедшим, или смельчаком, а Филипп не был ни тем ни другим. Он был болтуном, пустомелей и благоразумным.
Пока шло словопрение, Филипп пребывал в смущении и нерешительности. Теперь же, когда вытащили невод, он принялся за работу вместе с рыбаками, помогая им наполнять корзины. Почтенный Зеведей тоже вошел по пояс в воду, распоряжаясь рыбой и людьми.
Когда все уже радостно взирали на корзины, наполненные по самые края рыбой, со скалы напротив вдруг громко раздался хриплый голос рыжебородого:
– Эй, почтенный Зеведей!
Тот прикинулся глухим, но голос загремел снова:
– Эй, почтенный Зеведей! Образумь сына своего Иакова, а не то худо будет!
– Иакова?! – встревоженно воскликнул старик. Он уже настрадался из-за младшего, потерянного для него Иоанна и не желал терять еще и Иакова, потому как других сыновей у Зеведея не было, а в подспорье для работы он нуждался.
– Иакова?! – снова обеспокоенно воскликнул Зеведей. – Что ты хочешь сказать, проклятый рыжебородый?!
– По дороге я видел, как он любезничает и сговаривается с распинателем.
– С каким распинателем? Говори яснее, богомерзостный!
– С Сыном Плотника, который мастерит в Назарете кресты и распинает пророков… Так что, бедняга Зеведей, и этот пропал. Было у тебя два сына: одного отнял Бог, а другого – Дьявол!
Почтенный Зеведей так и застыл на месте с широко разинутым ртом. Из воды выскочила летучая рыбка, пролетела над головой у Зеведея, снова плюхнулась в воду и исчезла.
– Дурной знак! Дурной знак! – прошептал перепуганный старик. – Неужто сын уйдет от меня, как эта летучая рыбка, исчезнувшая в глубоких водах?
Он повернулся к Филиппу и спросил:
– Ты видел летучую рыбку? Все, что происходит в мире, имеет определенный смысл. А это что должно значить, по-твоему? Вы, пастухи…
– Если бы это была баранья лопатка, я бы смог ответить тебе, почтенный Зеведей, но с рыбами я дела не имею, – сухо ответил Филипп.
Он был зол, потому что у него не хватало мужества говорить так же смело, как Иуда.
– Пойду гляну на животных, – добавил пастух.
Забросив за спину пастуший посох и прыгая по скалам, он догнал Иуду.
– Погоди, брат! – крикнул Филипп. – Мне нужно поговорить с тобой.
– Проваливай, трус, – ответил рыжебородый, даже не обернувшись. – Проваливай к своим овцам и не суйся к мужчинам. И не смей называть меня братом, я тебе не брат!
– Да погоди же! Мне нужно поговорить с тобой. Не сердись!
Иуда остановился и презрительно посмотрел на него.
– Почему ты не решаешься рта раскрыть? Чего ты его боишься? И впредь бояться будешь? Разве ты еще не слышал новостей, не знаешь, что происходит, кто идет к нам и куда мы сами идем? Пришел час злополучный, грядет Царь Иудейский во всей славе своей, и несдобровать трусам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57