Я уже более года знал Поссе и хотя считал его человеком ориги-
нальным, талантливым, однако - не в такой степени, чтобы он мог и умел
эксплоатировать издателей. Знал я, что его отношения с ними были товари-
щеские, он работал, как ломовая лошадь, и, получая ничтожное вознаграж-
дение, жил с большою семьей впроголодь. Когда я сообщил все это юношам,
они заговорили о неопределенной политической позиции Поссе между народ-
никами и марксистами, но - он сам понимал эту неопределенность и статьи
свои подписывал псевдонимом Вильде. Блюстители нравственности и правове-
рия рассердились на меня и ушли, заявив, что они пойдут ко всем участни-
кам вечера и уговорят их отказаться от выступлений.
В дальнейшем оказалось, что "инцидент в его сущности" нужно рассмат-
ривать не как выпад лично против Поссе, а "как один из актов борьбы двух
направлений политической мысли", - молодые марксисты находят, что предс-
тавителям их школы неуместно выступать пред публикой с представителями
народничества "изношенного, издыхающего". Вся эта премудрость была изло-
жена в письме, обширном, как доклад, и написанном таким языком, что, чи-
тая письмо, я почувствовал себя иностранцем. Вслед за письмом от людей,
мне неведомых, я получил записку П. Б. Струве, - он извещал меня, что
отказывается выступить на вечере, а через несколько часов, другой запис-
кой сообщил, что берет свой отказ назад. Но - на другой день отказался
М. И. Туган-Барановский, а Струве прислал третью записку, на сей раз с
решительным отказом и, как в первых двух, без мотивации оного.
В. Г., посмеиваясь, выслушал мой рассказ об этой канители и, юморис-
тически грустно, сказал:
- Вот, - пригласят читать, а выйдешь на эстраду - схватят, снимут с
тебя штаны и - выпорют.
Расхаживая по комнате, заложив руки за спину, он продолжал вдумчиво и
негромко:
- Тяжелое время! Растет что-то странное, разлагающее людей. Настрое-
ние молодежи я плохо понимаю, - мне кажется, что среди нее возрождается
нигилизм и явились какие-то карьеристы-социалисты. Губит Россию самодер-
жавие, а сил, которые могли бы сменить его, - не видно!
Впервые я наблюдал Короленко настроенным так озабоченно и таким уста-
лым. Было очень грустно.
К нему пришли какие-то земцы из провинции, и я ушел. Через два-три
дня он уехал куда-то отдыхать, и я не помню, встречался ли с ним после
этого свидания.
III. О вреде философии.
... Я давно уж почувствовал необходимость понять - как возник мир, в
котором я живу, и каким образом я постигаю его. Это естественное и - в
сущности - очень скромное желание, незаметно выросло у меня в неодолимую
потребность и, со всей энергией юности, я стал настойчиво обременять
знакомых "детскими" вопросами. Одни искренно не понимали меня, предлагая
книги Ляйэля и Леббока; другие, тяжело высмеивая, находили, что я зани-
маюсь "ерундой"; кто-то дал "Историю философии" Льюиса; эта книга пока-
залась мне скучной, - я не стал читать ее.
Среди знакомых моих появился странного вида студент в изношенной ши-
нели, в короткой синей рубахе, которую ему приходилось часто одергивать
сзади, дабы скрыть некоторый пробел в нижней части костюма. Близорукий,
в очках, с маленькой, раздвоенной бородкой, он носил длинные волосы "ни-
гилиста"; удивительно густые, рыжеватого цвета, они опускались до плеч
его прямыми, жесткими прядями. В лице этого человека было что-то общее с
иконой "Нерукотворенного Спаса". Двигался он медленно, неохотно, как бы
против воли; на вопросы, обращенные к нему, отвечал кратко и не то угрю-
мо, не то - насмешливо. Я заметил, что он, как Сократ, говорит вопроса-
ми. К нему относились неприязненно.
Я познакомился с ним, и, хотя он был старше меня года на четыре, мы
быстро, дружески сошлись. Звали его Николай Захарович Васильев, по спе-
циальности он был химик.
Прекрасный человек, умник, великолепно образованный, он, как почти
все талантливые русские люди, имел странности: ел ломти ржаного хлеба,
посыпая их толстым слоем хинина, смачно чмокал и убеждал меня, что хинин
- весьма вкусное лакомство, а главное - полезен, укрощает буйство "инс-
тинкта рода". Он вообще проделывал над собою какие-то небезопасные опы-
ты: принимал бромистый кали и вслед за тем курил опиум, отчего едва не
умер в судорогах; принял сильный раствор какой-то металлической соли и
тоже едва не погиб. Доктор - суровый старик, исследовав остатки раство-
ра, сказал:
- Лошадь от этого издохла бы. Даже, пожалуй, пара лошадей. Вам эта
штука тоже не пройдет даром, будьте уверены.
Этими опытами Николай испортил себе зубы, все они у него позеленели и
выкрошились. Он кончил все-таки тем, что - намеренно или нечаянно - от-
равился в 901 году в Киеве, будучи ассистентом профессора Коновалова и
работая с индигоидом.
В 89 - 90 годах это был крепкий, здоровый человек, чудаковато-забав-
ный и веселый наедине со мною, несколько ехидный в компании. Помню - мы
взяли в земской управе какую-то счетную работу, - она давала нам рубль в
день, - и вот Николай, согнувшись над столом, поет нарочито-гнусным те-
норком на голос "Смотрите здесь - смотрите там".
Сто двадцать три
И двадцать два -
Сто сорок пять
Сто сорок пять! -
Поет десять минут, полчаса, еще поет, - теноришко его звучит все бо-
лее гнусно. Наконец - прошу:
- Перестань.
Он смотрит на стенные часы и - говорит:
- У тебя очень хорошая нервная система. Не всякий выдержит спокойно
такую пытку в течение сорока семи минут. Я одному знакомому медику "Али-
луйю" пел, так он на тринадцатой минуте чугунной пепельницей бросил в
меня. А готовился он на психиатра...
Николай постоянно читал немецкие философские книги и собирался писать
сочинение на тему: "Гегель и Сведенборг". Гегелева феноменология духа
воспринималась им как нечто юмористическое; лежа на диване, который мы
называли Кавказским хребтом, он хлопал книгой по животу своему, дрыгал
ногами и хохотал почти до слез.
Когда я спросил его: над чем он смеется - Николай, сожалея, ответил:
- Не могу, брат, не сумею об'яснить тебе это, уж очень суемудрая шту-
ка. Ты - не поймешь. Но, знаешь ли, - забавнейшая история.
После настойчивых просьб моих он долго, с увлечением говорил мне о
"мистике разумного". Я, действительно, ничего не понял и был весьма
огорчен этим.
О своих занятиях философией он говорил:
- Это, брат, так же интересно, как семячки подсолнуха грызть, и -
приблизительно - так же полезно.
Когда он приехал из Москвы на каникулы, я, конечно, обратился к нему
с "детскими" вопросами и этим очень обрадовал его.
- Ага, требуется философия, превосходно. Это я люблю. Сия духовная
пища будет дана тебе в потребном количестве.
Он предложил прочесть для меня несколько лекций.
- Это будет легче и, надеюсь, приятнее для тебя, чем сосать Льюиса.
Через несколько дней, поздно вечером, я сидел в полуразрушенной бе-
седке заглохшего сада; яблони и вишни в нем густо обросли лишаями, кусты
малины, смородины, крыжовника, густо разраслись, закрыв дорожки тысячью
цепких веток; по дорожкам бродил в сером халате, покашливая и ворча,
отец Николая, чиновник духовной консистории, страдавший старческим сла-
боумием.
Со всех сторон возвышались стены каких-то сараев, сад помещался как
бы на дне квадратной черной ямы, и чем ближе подходила ночь, тем глубже
становилась яма. Было душно, со двора доносился тяжкий запах помоев, хо-
рошо нагретых за день жарким солнцем июня.
- Будем философствовать, - говорил Николай, причмокивая и смакуя сло-
ва. Он сидел в углу беседки, облокотясь на стол, врытый в землю. Огонек
папиросы, вспыхивая, освещал его странное лицо, отражался в стеклах оч-
ков. У Николая была лихорадка, он зябко кутался в старенькое пальто,
шаркал ногами по земляному полу беседки, стол сердито скрипел.
Я напряженно слушал пониженный голос товарища. Он интересно и понятно
изложил мне систему Демокрита, рассказал о теории атомов, как она приня-
та наукой, потом вдруг сказал - "подожди" - и долго молчал, куря папиро-
су за папиросой.
Уже ночь наступила, ночь без луны и звезд; небо над садом было черно,
духота усилилась, в соседнем доме психиатра Кащенко трогательно пела ви-
олончель, с чердака, из открытого окна доносился старческий кашель.
- Вот что, брат, - заговорил Николай, усиленно куря и еще более пони-
зив голос, - тебе следует отнестись ко всем этим штукам с великой осто-
рожностью! Некто, - забыл кто именно, - весьма умно сказал, что убежде-
ния просвещенных людей так же консервативны, как и навыки мысли негра-
мотной, суеверной массы народа. Это - еретическая мысль, но в ней скрыта
печальная правда. И выражена она еще мягко, на мой взгляд. Ты прими эту
мысль и хорошенько помни ее.
Я хорошо помню эти слова, вероятно, самого лучшего и дружески искрен-
него совета из всех советов, когда-либо данных мне. Слова эти как-то по-
шатнули меня, отозвались в душе гулко и еще более напрягли мое внимание.
- Ты - человек, каким я желаю тебе остаться до конца твоих дней. Пом-
ни то, что уж чувствуешь: свобода мысли - единственная и самая ценная
свобода, доступная человеку. Ею обладает только тот, кто, ничего не при-
нимая на веру, все исследует, кто хорошо понял непрерывность развития
жизни, ее неустанное движение, бесконечную смену явлений действительнос-
ти.
Он встал, обошел вокруг стола и сел рядом со мною.
- Все, что я сказал тебе - вполне умещается в трех словах: живи своим
умом! Вот. Я не хочу вбивать мои мнения в твой мозг; я вообще никого и
ничему не могу учить, кроме математики, впрочем. Я особенно не хочу
именно тебя учить, понимаешь. Я - рассказываю. А делать кого-то другого
похожим на меня, это, брат, по-моему, свинство. Я особенно не хочу, что-
бы ты думал похоже на меня, это совершенно не годится тебе, потому что,
брат, я думаю плохо.
Он бросил папиросу на землю, растоптав ее двумя слишком сильными уда-
рами ноги. Но тотчас закурил другую папиросу и, нагревая на огне спички
ноготь большого пальца, продолжал, усмехаясь невесело:
- Вот, например, я думаю, что человечество до конца дней своих будет
описывать факты и создавать из этих описаний более или менее неудачные
догадки о существе истины или же, не считаясь с фактами - творить фанта-
зии. В стороне от этого - под, над этим - Бог. Но - Бог - это для меня
неприемлемо. Может быть, он и существует, но - я его не хочу. Видишь -
как нехорошо я думаю. Да, брат... Есть люди, которые считают идеализм и
материализм совершенно равноценными заблуждениями разума. Они - в поло-
жении чертей, которым надоел грязный ад, но не хочется и скучной гармо-
нии рая.
Он вздохнул, прислушался к пению виолончели.
- Умные люди говорят, что мы знаем только то, что думаем по поводу
видимого нами, но не знаем - то ли, так ли мы думаем, как надо. А ты - и
в это не верь! Ищи сам...
Я был глубоко взволнован его речью, - я понял в ней столько, сколько
надо было понять для того, чтоб почувствовать боль души Николая. Взяв
друг друга за руки, мы с минуту стояли молча. Хорошая минута! Вероятно -
одна из лучших минут счастья, испытанного мною в жизни. Эта жизнь, дос-
таточно разнообразная, могла бы дать мне несколько больше таких минут.
Впрочем - человек жаден. Это одно из его достоинств, но - по недоразуме-
нию, а, вернее, по лицемерию - оно признается пороком.
Мы вышли на улицу и остановились у ворот, слушая отдаленный гром. По
черным облакам скользили отблески молнии, а на востоке облака уже горели
и плавились в огне утренней зари.
- Спасибо, Николай!
- Пустяки.
Я пошел.
- Слушай-ка, - весело и четко прозвучал голос Николая, - в Москве жи-
вет нечаевец Орлов, чудесный старикан. Так он говорит: - Истина - это
только мышление о ней. - Ну, иди. До завтра.
Пройдя несколько шагов, я оглянулся. Николай стоял, прислонясь к
столбу фонаря, и смотрел на небо, на восток. Синие струйки дыма поднима-
лись над копной его волос. Я ушел от него в прекрасном лирическом наст-
роении, - вот передо мною открываются "врата великих тайн"!
Но на другой день Николай развернул передо мною жуткую картину мира,
как представлял его Эмпедокл. Этот странный мир, должно быть, особенно
привлекал симпатии лектора: Николай рисовал мне его с увлечением, остро-
умно, выпукло и чаще, чем всегда, вкусно чмокал.
Так же, как накануне, был поздний вечер, а днем выпал проливной
дождь. В саду было сыро, вздыхал ветер, бродили тени, по небу неслись
черные клочья туч, открывая голубые пропасти и звезды, бегущие стреми-
тельно.
Я видел нечто неописуемо страшное: внутри огромной, бездонной чаши,
опрокинутой на-бок, носятся уши, глаза, ладони рук с растопыренными
пальцами, катятся головы без лиц, идут человечьи ноги, каждая отдельно
от другой, прыгает нечто неуклюжее и волосатое, напоминая медведя, шеве-
лятся корни деревьев, точно огромные пауки, а ветки и листья живут от-
дельно от них; летают разноцветные крылья, и немо смотрят на меня безг-
лазые морды огромных быков, а круглые глаза их испуганно прыгают над ни-
ми; вот бежит окрыленная нога верблюда, а вслед за нею стремительно не-
сется рогатая голова совы, - вся видимая мною внутренность чаши заполне-
на вихревым движением отдельных членов, частей, кусков, иногда соединен-
ных друг с другом иронически безобразно.
В этом хаосе мрачной разобщенности, в немом вихре изорванных тел, ве-
личественно движутся, противоборствуя друг другу, Ненависть и Любовь,
неразличимо подобные одна другой, от них изливается призрачное, голубо-
ватое сияние, напоминая о зимнем небе в солнечный день, и освещает все
движущееся мертвенно-однотонным светом.
Я не слушал Николая, поглощенный созерцанием видения и как бы тоже
медленно вращаясь в этом мире, изломанном на куски, как будто взорванном
изнутри и падающем по спирали в бездонную пропасть голубого, холодного
сияния. Я был так подавлен видимым, что, в оцепенении, не мог сразу от-
ветить на вопросы Николая:
- Ты уснул? Не слушаешь?
- Больше не могу.
- Почему?
Я об'яснил.
- У тебя, брат, слишком разнузданное воображение, - сказал он, заку-
ривая папиросу. - Это не очень похвально. Ну, что ж, пойдем гулять?
Пошли на "Откос", по улице, вдоль которой блестели лужи, то являясь,
то исчезая. Тени торопливо ползли по крышам домов и земле.
Николай говорил, что тряпку на бумажных фабриках нужно белить хлорис-
тым натром, - это лучше и дешевле. Потом рассказывал о работе какого-то
профессора, который ищет, как удлинить древесное волокно.
А предо мною все плавали оторванные руки, печальные чьи-то глаза.
Через день Николая вызвали телеграммой в Москву, в университет, и он
уехал, посоветовав мне не заниматься философией до его возвращения.
Я остался с тревожным хаосом в голове, с возмущенной душой, а через
несколько дней почувствовал, что мозг мой плавится и кипит, рождая
странные мысли, фантастические видения и картины. Чувство тоски, высасы-
вающей жизнь, охватило меня, и я стал бояться безумия. Но я был храбр,
решил дойти до конца страха, - и, вероятно, именно это спасло меня.
Жуткие ночи переживал я. Сидишь, бывало, на "Откосе", глядя в мутную
даль заволжских лугов, в небо, осыпанное золотой пылью звезд и - вдруг
начинаешь ждать, что вот сейчас, в ночной синеве небес, явится круглое,
черное пятно, как отверстие бездонного колодца. А из него высунется ог-
ненный палец и погрозит мне.
Или - по небу, сметая и гася звезды, проползет толстая серая змея в
ледяной чешуе и навсегда оставит за собою непроницаемую каменную тьму и
тишину. Казалось возможным, что все звезды млечного пути сольются в ог-
ненную реку, и вот - сейчас она низринется на землю.
Вдруг, на месте Волги, разевала серую пасть бездонная щель, и в нее
отовсюду сбегались, играя, потоки детей, катились бесконечные вереницы
солдат с оркестрами музыки впереди, крестным ходом, текли толпы народа
со множеством священников, хоругвей, икон, ехали неисчислимые обозы, шли
миллионы мужиков, с палками в руках, котомками за спиной, - все на одно
лицо; туда же, в эту щель, всасывались облака, втягивалось небо, колесом
катилась изломанная луна и вихрем сыпались звезды, точно медные снежин-
ки.
Я ожидал, что широкая плоскость лугов начнет свертываться в свиток,
точно лист бумаги, этот свиток покатится через реку, всосет воду, затем
высокий берег реки тоже свернется, как береста или кусок кожи на огне,
и, когда все видимое превратится в черный свиток, - чья-то снежно-белая
рука возьмет его и унесет.
Из горы, на которой я сидел, могли выйти большие черные люди с медны-
ми головами, они тесной толпой идут по воздуху и наполняют мир оглушаю-
щим звоном, - от него падают, как срезанные невидимою пилой, деревья,
колокольни, разрушаются дома;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28