- Ха-арошая девченка!
Я попробовал убедить его, что воровство считается преступлением. Но -
или у меня не хватило красноречия, или я сам был недостаточно крепко
убежден в том, что пытался доказать, - речь моя не имела успеха.
Лежа на ларе теста и глядя в окно на звезды, пекарь удивленно забор-
мотал:
- Он меня - учит! Первый раз видит и - готово! - учит. А сам втрое
моложе меня. Смешно...
Осмотрел звезды и спросил:
- Будто видел я тебя где-то, - ты у кого работал? У Семенова? Это где
бунтовали? Так. Ну, значит, я тебя во сне видел...
Через несколько дней я заметил, что человек этот может спать сколько
угодно и в любом положении, даже стоя, опершись на лопату. Засыпая, он
приподнимал брови и лицо его странно изменялось, принимая иронически
удивленное выражение. А любимой темой его были рассказы о кладах и снах.
Он убежденно говорил:
- Землю я вижу насквозь, и вся она, как пирог, кладами начинена: кот-
лы денег, сундуки, чугуны везде зарыты. Не раз бывало: вижу во сне зна-
комое место, скажем, баню, - под углом у ней сундук серебряной посуды
зарыт. Проснулся и пошел ночью рыть, аршина полтора вырыл, - гляжу - уг-
ли и собачий череп. Вот оно, - нашел!.. Вдруг - трах! - окно вдребезги,
и баба какая-то орет неистово: - Караул, воры! Конечно - убежал, а то бы
- избили. Смешно.
Я часто слышу это слово: смешно! - но Иван Лутонин не смеется, а
только, улыбчиво прищурив глаза, морщит переносицу, расширяя ноздри.
Сны его - не затейливы, они так же скучны и нелепы, как действи-
тельность, и я не понимаю: почему он сны свои рассказывал с увлечением,
а о том, что живет вокруг него - не любит говорить?
Весь город взволнован: застрелилась, приехав из-под венца, насильно
выданная замуж дочь богатого торговца чаем. За гробом ее шла толпа моло-
дежи, несколько тысяч человек, над могилой студенты говорили речи, поли-
ция разгоняла их. В маленьком магазине рядом с пекарней все кричат об
этой драме, комната за магазином набита студентами, к нам в подвал доно-
сятся возбужденные голоса, резкие слова.
- Косы ей драли мало, девице этой, - говорит Лутонин, и вслед за этим
сообщает: - Ловлю, будто, я карасей в пруде, вдруг - полицейский: стой,
как ты смеешь? Бежать некуда, нырнул я в воду и - проснулся.
Но, хотя действительность протекала где-то за пределами его внимания,
- он скоро почувствовал, что в булочной есть что-то необычайное: в мага-
зине торгуют девицы, неспособные к этому делу, читающие книжки - сестра
хозяина и подруга ее, большая, розовощекая, с ласковыми глазами. Прихо-
дят студенты, долго сидят в комнате за магазином, и кричат или шепчутся
о чем-то. Хозяин бывает редко, а я - "подручный" - являюсь, как будто,
управляющим булочной.
- Родственник ты хозяину? - спрашивает Лутонин. - А, может, он тебя в
зятья прочит? Нет. Смешно. А - зачем студенты шляются? Для барышень...
Н-да. Ну, это может быть... Хотя барышни незначительно вкусно-красивы...
Студентишки-то, наверно, больше - едят булки, чем для барышень старают-
ся...
Почти ежедневно в пять, шесть часов утра, на улице, у окна пекарни
является коротконогая девушка; сложенная из полушарий различных разме-
ров, она похожа на мешок арбузов. Спустив голые ноги в яму перед окном,
она, позевывая, зовет:
- Ваня!
На голове у нее пестрый платок, из-под него выбиваются курчавые,
светлые волосы, осыпая мелкими колечками ее красные, мячами надутые ще-
ки, низенький лоб, щекоча полусонные глаза. Она лениво отмахивает волосы
с лица маленькими руками, пальцы их забавно растопырены, точно у ново-
рожденного ребенка. Интересно - о чем можно говорить с такой девицей. Я
бужу пекаря, он спрашивает ее:
- Пришла?
- Видишь.
- Спала?
- Ну, а как же?
- Что видела во сне?
- Не помню...
Тихо в городе. Впрочем - где-то шаркает метла дворника, чирикают
только что проснувшиеся воробьи. В стекла окон упираются тепленькие лучи
восходящего солнца. Очень приятны мне эти задумчивые начала дней. Вытя-
нув в окно волосатую руку, пекарь щупает ноги девицы, она подчиняется
исследованию равнодушно, без улыбки, мигая овечьими глазами.
- Пешков, вынимай сдобное, пора.
Я вынимаю из печи железные листы, пекарь хватает с них десяток плю-
шек, слоек, саек, бросая их в подол девушке, а она, перебрасывая горячую
плюшку с ладони на ладонь, кусает ее желтыми зубами овцы, обжигается и
сердито стонет, мычит.
Любуясь ею, пекарь говорит:
- Опусти подол, бесстыдница...
А когда она уходит, он хвастается предо мною:
- Видал? Как ярочка, вся в кудряшках. Я, брат, чистоплотный: с бабами
не живу, только с девицами. Это у меня - тринадцатая. Никифорычу -
крестная дочь.
Слушая его восторги, я думаю:
- И мне - так жить?
Вынув из печи весовой белый хлеб, я кладу на длинную доску десять,
двенадцать короваев, и поспешно несу их в лавочку Деренкова, а возвра-
тясь назад, набиваю двухпудовую корзину булками и сдобными, и бегу в Ду-
ховную академию, чтоб поспеть к утреннему чаю студентов. Там, в обширной
столовой, стою у двери, снабжая студентов булками "на книжку" и "за на-
личный расчет", - стою и слушаю их споры о Толстом; - один из профессо-
ров академии - Гусев - яростный враг Льва Толстого. Иногда у меня в кор-
зине под булками лежат книжки, я должен незаметно сунуть их в руки того
или другого студента, иногда - студенты прячут книги и записки в корзину
мне.
Раз в неделю я бегаю еще дальше - в "Сумасшедший дом", где читал лек-
ции психиатр Бехтерев, демонстрируя больных. Однажды он показывал сту-
дентам больного манией величия: когда в дверях аудитории явился этот
длинный человек, в белом одеянии, в колпаке, похожем на чулок, я не-
вольно усмехнулся, но он, остановясь на секунду рядом со мною, взглянул
в лицо мне, и я отскочил, - как будто он ударил в сердце мое черным, но
огненным острием своего взгляда. И все время, пока Бехтерев, дергая себя
за бороду, почтительно беседовал с больным, я тихонько ладонью гладил
лицо свое, как будто обожженное горячей пылью.
Больной говорил глухим басом, он чего-то требовал, грозно вытягивая
из рукава халата длинную руку с длинными пальцами, мне казалось, что все
его тело неестественно вытягивается, бесконечно растет, что этой темной
рукою он, не сходя с места, достигнет меня и схватит за горло. Угрожающе
и властно блестел из темных ям костлявого лица пронизывающий взгляд чер-
ных глаз. Десятка два студентов рассматривают человека в нелепом колпа-
ке, немногие - улыбаясь, большинство - сосредоточенно и печально, их
глаза подчеркнуто обыкновенны, в сравнении с его обжигающими глазами. Он
страшен, и что-то величественное есть в нем, - есть.
В рыбьем молчании студентов отчетливо звучит голос профессора, каждый
вопрос его вызывает грозные окрики глухого голоса, он исходит как будто
из-под пола, из мертвых, белых стен, движения тела больного архиерейски
медленны и важны.
Ночью я писал стихи о маниаке, называя его "владыкой всех владык,
другом и советником бога", и долго образ его жил со мною, мешая мне
жить.
Работая от шести часов вечера почти до полудня, днем я спал, и мог
читать только между работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет дру-
гое, и посадив хлеб в печь. По мере того, как я постигал тайны ремесла,
пекарь работал все меньше, он меня "учил", говоря с ласковым удивлением:
- Ты - способный к работе, - через год, два - будешь пекарем. Смешно.
Молодой ты, не будут слушать тебя, уважать не будут...
К моему увлечению книгами он относился неодобрительно:
- Ты бы не читал, а спал, - заботливо советовал он, но никогда не
спрашивал, какие книги читаю я.
Сны, мечты о кладах и круглая, коротенькая девица совершенно поглоща-
ли его. Девица нередко приходила ночью, и тогда он или уводил ее в сени
на мешки муки, или - если было холодно - говорил мне, сморщив переносье:
- Выдь на полчасика.
- Я уходил, думая: как страшно не похожа эта любовь на ту, о которой
пишут в книгах...
В маленькой комнатке за магазином жила сестра хозяина, я кипятил для
нее самовары, но старался возможно реже видеть ее - неловко было мне с
нею. Ее детские глаза смотрели на меня все тем же невыносимым взглядом,
как при первых встречах, в глубине этих глаз я подозревал улыбку и мне
казалось, что это насмешливая улыбка.
От избытка сил я был очень неуклюж, пекарь, наблюдая как я ворочаю и
таскаю пятипудовые мешки, говорил, сожалея:
- Силы у тебя - на троих, а ловкости нет. И, хоша ты длинный, а
все-таки - бык...
Несмотря на то, что я уже немало прочитал книг, любил читать стихи и
сам начинал писать их, - говорил я "своими словами". Я чувствовал, что
они тяжелы, резки, но мне казалось, что только ими я могу выразить глу-
бочайшую путаницу моих мыслей. А иногда я грубил нарочито, из протеста
против чего-то чуждого мне и раздражавшего меня.
Один из учителей моих, студент математик, упрекал меня:
- Чорт вас знает, как говорите вы. Не словами, а - гирями! Вообще - я
не нравился себе, как это часто бывает у подростков; видел себя смешным,
грубым. Лицо у меня - скуластое, калмыцкое, голос - не послушен мне.
А сестра хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка в воздухе и
мне казалось, что легкость ее движений разноречит с круглой, мягкой фи-
гуркой ее. Что-то неверное есть в ее жестах и походке, что-то нарочное.
Голос ее звучит весело, она часто смеется и, слыша этот звонкий смех, я
думаю: ей хочется, чтоб я забыл о том, какою я видел ее в первый раз. А
я не хотел забыть об этом, мне было дорого необыкновенное, мне нужно бы-
ло знать, что оно возможно, существует.
Иногда она спрашивала меня:
- Что вы читаете?
Я отвечал кратко, и мне хотелось спросить ее:
- А вам зачем знать это?
Однажды пекарь, лаская коротконогую, сказал мне хмельным голосом:
- Выдь на минутку. Эх, шел бы ты к хозяйской сестре, чего зеваешь?
Ведь студенты...
Я обещал разбить ему голову гирей, если он скажет еще что-нибудь та-
кое же, и ушел в сени, на мешки. В щель неплотно прикрытой двери слышу
голос Лутонина:
- Зачем я буду сердиться на него? Он насосался книг и - вроде сумас-
шедшего живет...
В сенях пищат и возятся крысы, в пекарне мычит и стонет девица. Я вы-
шел на двор; там лениво, почти бесшумно сыплется мелкий дождь, но
все-таки душно, воздух насыщен запахом гари - горят леса. Уже далеко за
полночь. В доме напротив булочной открыты окна; в комнатах, не ярко ос-
вещенных, поют:
Сам Варламий святой
С золотой головой,
Сверху глядя на них,
Улыбается...
Я пытаюсь представить себе Марию Деренкову лежащей на коленях у меня,
- как лежит на коленях пекаря его девица - и всем существом моим
чувствую, что это невозможно, даже страшно.
И всю ночь, напролет,
Он и пьет, и поет,
И еще-о!.. кое-чем
Занимается...
Задорно выделяется из хора густое, басовое - о. Согнувшись, упираясь
руками в колени, я смотрю в окно; сквозь кружево занавески мне видно
квадратную яму, серые стены ее освещает маленькая лампа под голубым аба-
журом, перед нею, лицом к окну, сидит девушка и пишет. Вот - подняла го-
лову и красной вставкой для пера поправила прядь волос на виске. Глаза
ее прищурены, лицо улыбается. Она медленно складывает письмо, заклеивает
конверт, проводя языком по краям его и, бросив конверт на стол, грозит
ему маленьким пальцем, - меньше моего мизинца. Но - снова берет письмо,
хмурясь, разрывает конверт, читает, заклеивает в другой конверт, пишет
адрес, согнувшись над столом, и размахивает письмом в воздухе как белым
флагом. Кружась, всплескивая руками, идет в угол, где ее постель, потом
выходит оттуда, сняв кофточку - плечи у нее круглые, как пышки - берет
лампу со стола и скрывается в углу. Когда наблюдаешь, как ведет себя че-
ловек наедине сам с собою, - он кажется безумным. Я хожу по двору, думая
о том, как странно живет эта девушка, когда она одна в своей норе.
А когда к ней приходил рыжеватый студент и пониженным голосом, почти
шопотом, говорил ей что-то, она вся сжималась, становясь еще меньше,
смотрела на него, робко улыбаясь, и прятала руки за спину или под стол.
Не нравился мне этот рыжий. Очень не нравился.
Пошатываясь, кутаясь в платок, идет коротконогая и урчит:
- Иди в пекарню...
Пекарь, выкидывая тесто из ларя, рассказывает мне, как утешительна и
неутомима его возлюбленная, а я - соображаю:
- Что же будет со мною дальше?
И мне кажется, что где-то близко, за углом, меня ожидает несчастие.
Дела булочной идут так хорошо, что Деренков ищет уже другую, более
обширную пекарню и решил нанять еще подручного. Это - хорошо, у меня
слишком много работы, я устаю до отупения.
- В новой пекарне ты будешь старшим подручным, - обещает мне пекарь.
- Скажу, чтоб положили тебе десять рублей в месяц. Да.
Я понимаю, что ему выгодно иметь меня старшим, он - не любит рабо-
тать, а я работаю охотно, усталость полезна мне, она гасит тревоги души,
сдерживает настойчивые требования инстинкта пола. Но - не позволяет чи-
тать.
- Хорошо, что ты бросил книжки, - крысы бы с'ели их! - говорит пе-
карь. - А - неужто ты снов не видишь? Наверно - видишь, только - скрытен
ты. Смешно. Ведь сны рассказывать - самое безвредное дело, тут опасаться
нечего...
Он очень ласков со мною, кажется, - даже уважает меня. Или - боится,
как хозяйского ставленника, хотя это не мешает ему аккуратно воровать
товар.
(Продолжение следует).


М. Горький.
ГОРОДОК.
<Заметки из дневника воспоминания.>
...Сижу за городом, на лысых холмах, едва прикрытых дерном; вокруг
чуть заметны могилы, растоптанные копытами скота, развеянные ветром. Си-
жу у стены игрушечно-маленького кирпичного ящика, покрытого железной
крышей, - издали его можно принять за часовню, но вблизи он больше похож
на конуру собаки. За дверью его, окованной железом, хранятся цепи, пле-
ти, кнуты и еще какие-то орудия пыток, - ими терзали людей, зарытых
здесь, на холмах. Они оставлены в память городу: не бунтуй!
Но горожане уже забыли: чьи люди перебиты здесь? Одни говорят: это
казаки Степана Разина; другие утверждают: это мордва и чуваши Емельяна
Пугача.
И только всегда пьяный старик нищий Затинщиков хвастливо говорит:
- Мы при обоих бунтовали...
С бесплодного холмистого поля дома города, серые, прижатые к земле,
кажутся кучами мусора; там и тут они заросли по крыши густой пыльной зе-
ленью. В грудах серого хлама торчит десяток колоколен и пожарная калан-
ча, сверкают на солнце белые стены церквей, - это вызывает впечатление
чистеньких полотняных заплат на грязных лохмотьях.
Сегодня праздник. До полудня горожане стояли в церквах, до двух часов
ели и пили, теперь они отдыхают. Город безмолвен, не слышно даже плача
детей.
День мучительно зноен. Серо-синее небо изливает на землю невидимый,
расплавленный свинец. В небе есть что-то непроницаемое и унылое; ослепи-
тельно-белое солнце как будто растеклось по небесам, растаяло. Жалкие
рыжеватые былинки на могилах неподвижны и сухи. Земля потрескивает, ше-
лушится на солнце, как сушеная рыба. Влево от холмов, за невидимой ре-
кою, над голыми полями струится марево, в нем качается, тает ушастая ко-
локольня заречной слободы, - сто лет тому назад слобода эта принадлежала
знаменитой Салтычихе, прославившей имя свое изощренным мучительством
крепостных рабов.
А город - накрыт облаком какой-то мутной, желтоватой пыли. Может
быть, это - дыхание спящих людей.
---------------
Странные люди живут в этом городе. Владелец войлочного завода, чело-
век солидный, не глупый, четвертый год читает Карамзина "Историю Госу-
дарства Российского", дошел уже до девятого тома.
- Велико сочинение! - говорит он, уважительно поглаживая кожаный пе-
реплет книги. - Царская книга. Сразу понимаешь - мастак сочинял. Зимним
вечером начнешь читать и - все дела житейские забудешь. Приятно. Большое
утешение человеку - книга! Ежели она с высоты разума написана...
Однажды, играя пышной бородою своей, он предложил мне с любезной улы-
бочкой:
- Хотите интересненькое поглядеть? У меня, на задворках, доктор жи-
вет, а к нему, на свидания, барыня одна, - не наша, приезжая - ходит. Я
с чердака в слуховое окно гляжу, как они забавляются; окошко у них напо-
ловину занавешено, и через верхнее стекло очень подробно видать забавы
ихние. Я, даже, бинокль у татарина, по случаю, купил, и кое-когда прия-
телей приглашаю для забавы. Очень интересное распутство...
---------------
Парикмахер Балясин называет себя "градским брадобреем". Он - длинный,
тонкий, ходит развернув плечи и гордо выпячивая грудь. У него голова ужа
- маленькая, с желтыми глазами, взгляд ласково-недоверчивый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28