Тас-
кал под мышкой толстый портфель с уставом "Общества трезвости", с массой
обывательских жалоб и прошений, уговаривал извозчиков не ругаться мате-
матическими словами, вмешивался во все уличные скандалы, особенно наблю-
дал за поведением городовых и называл свою деятельность "преследованием
правды".
Приехал в Нижний знаменитый тогда священник Иоанн Кронштадтский; у
Архиерейской церкви собралась огромная толпа почитателей отца Иоанна, -
Зарубин подошел и спросил:
- Что случилось?
- Ивана Кронштадтского ждут.
- Артиста императорских церквей? Дураки...
Его не обидели, - какой-то верующий мещанин взял его за рукав, отвел
в сторону и внушительно попросил:
- Уйди скорее, Христа ради, Александр Александрович.
Мелкие обыватели относились к нему с почтительным любопытством и хотя
некоторые называли "фокусником", но - большинство, считая старика своим
защитником, ожидало от него каких-то чудес, - все равно каких, только бы
неприятных городским властям.
В 901 году меня посадили в тюрьму, - Зарубин, тогда еще не знакомый
со мною, - пришел к прокурору Утину и потребовал свидания.
- Вы - родственник арестованного? - спросил прокурор.
- И не видал никогда, не знаю - каков!
- Вы не имеете права на свидание.
- А - ты Евангелие читал? Там что сказано? Как же это, любезный, -
людьми вы правите, а Евангелие не знаете? Но у прокурора было свое Еван-
гелие и, опираясь на него, он отказал старику в его странной просьбе.
Разумеется, Зарубин был одним из тех - нередких - русских людей, ко-
торые, пройдя путаную жизнь, под конец ее, - когда терять уже нечего -
становятся "праволюбами", являясь в сущности только чудаками.
И, конечно, гораздо значительнее по смыслу, - да и по результатам -
слова другого нижегородского купца Н. А. Бугрова. Миллионер, филантроп,
старообрядец, и очень умный человек, он играл в Нижнем роль удельного
князя. Однажды в лирическую минуту он пожаловался мне:
- Не умен, не силен, не догадлив народ, мы, купечество, еще не стрях-
нули с себя дворян, а уж другие на шею нам садятся, - земщики эти ваши,
земцы, Короленки - пастыри. Короленко - особо неприятный господин; с ви-
ду - простец, а везде его знают, везде проникает...
Этот отзыв я слышал уже весною 93-го года, возвратясь в Нижний после
длительной прогулки по России и Кавказу. За это время - почти три года -
значение В. Г. Короленко как общественного деятеля и художника еще более
возросло. Его участие в борьбе с голодом, стойкая и успешная оппозиция
взбалмошному губернатору, Баранову, "влияние на деятельность земства", -
все это было широко известно. Кажется, уже вышла его книга "Голодный
год".
Помню суждение о Короленко одного нижегородца, очень оригинального
человека.
- Этот губернский предводитель оппозиции властям в культурной стране
организовал бы что-нибудь подобное "Армии спасения", или "Красного крес-
та", - вообще нечто значительное, международное и культурное в истинном
смысле этого понятия. А в милейших условиях русской жизни он, наверняка,
израсходует свою энергию по мелочам. Жаль, - это очень ценный подарок
судьбы нам, нищим. Оригинальнейшая, совершенно новая фигура, в прошлом
нашем я не вижу подобной, точнее - равной.
- А что вы думаете о его литературном таланте?
- Думаю, что он не уверен в его силе и - напрасно. Он - типичный ре-
форматор по всем качествам ума и чувства, но, кажется, это и мешает ему
правильно оценить себя, как художника, хотя именно его качества реформа-
тора должны были - в соединении с талантом - дать ему больше уверенности
и смелости, в самооценке. Я боюсь, что он сочтет себя литератором, между
прочим, а не прежде всего...
Это говорил один из героев романа Боборыкина "На ущербе", - человек
распутный, пьяный, прекрасно образованный и очень умный. Мизантроп, он
совершенно не умел говорить о людях хорошо или даже только снисходи-
тельно - тем ценно было для меня его мнение о Короленко.
Но возвращаюсь к 89 - 90 годам.
Я не ходил к Владимиру Галактионовичу, ибо - как уже сказано - реши-
тельно отказался от попыток писать. Встречал я его только изредка
мельком на улицах или в собраниях у знакомых, где он держался молчаливо,
спокойно прислушиваясь к спорам. Его спокойствие волновало меня. Подо
мною все колебалось, вокруг меня - я хорошо видел это - начиналось неко-
торое брожение. Все волновались, спорили, - на чем же стоит этот чело-
век? Но я не решался подойти к нему и спросить:
- Почему вы спокойны?
У моих знакомых явились новые книги: толстые тома Редкина, еще более
толстая "История социальных систем" Щеглова, "Капитал", книга Лохвицкого
о конституциях, литографированные лекции В. О. Ключевского, Коркунова,
Сергеевича.
Часть молодежи увлекалась железной логикой Маркса, большинство ее
жадно читало роман Бурже "Ученик", Сенкевича "Без догмата", повесть Дед-
лова "Сашенька" и рассказы о "новых людях", - новым в этих людях было
резко выраженное устремление к индивидуализму. Эта новенькая тенденция
очень нравилась, и юношество стремительно вносило ее в практику жизни,
высмеивая и жарко критикуя "обязанности интеллигенции" решать вопросы
социального бытия.
Некоторые из новорожденных индивидуалистов находили опору для себя в
детерминизме системы Маркса.
Ярославский семинарист А. Ф. Троицкий, - впоследствии врач во Фран-
ции, в Орлеане - человек красноречивый, страстный спорщик, говорил:
- Историческая необходимость такая же мистика, как и учение церкви о
предопределении, такая же угнетающая чепуха, как народная вера в судьбу.
Материализм - банкротство разума, который не может обнять всего разнооб-
разия явлений жизни и уродливо сводит их к одной, наиболее простой при-
чине. Природе чуждо и враждебно упрощение, закон ее развития - от прос-
того к сложному и сложнейшему. Потребность упрощать - наша детская бо-
лезнь, она свидетельствует только о том, что разум пока еще бессилен, не
может гармонизировать всю сумму, - весь хаос явлений.
Некоторые с удовольствием опирались на догматику эгоизма А. Смита,
она вполне удовлетворяла их, и они становились "материалистами" в обы-
денном, вульгарном смысле понятия. Большинство их рассуждало, приблизи-
тельно, так просто:
- Если существует историческая необходимость, ведущая силою своей че-
ловечество по пути прогресса, - значит: дело обойдется и без нас!
И, сунув руки в карманы, они равнодушно посвистывали. Присутствуя на
словесных битвах в качестве зрителей, они наблюдали, как вороны, сидя на
заборе, наблюдают яростный бой петухов. Порою и все чаще - молодежь гру-
бовато высмеивала "хранителей заветов героической эпохи". Мои симпатии
были на стороне именно этих "хранителей", людей чудаковатых, но удиви-
тельно чистых. Они казались мне почти святыми в увлечении "народом", -
об'ектом их любви, забот и подвигов. В них я видел нечто героекомичес-
кое, но меня увлекал их романтизм - точное - социальный идеализм. Я ви-
дел, что они раскрашивают "народ" слишком нежными красками, я знал, что
"народа", о котором они говорят - нет на земле; на ней терпеливо живет
близоруко-хитрый, своекорыстный мужичок, подозрительно и враждебно пог-
лядывая на все, что не касается его интересов; живет тупой жуликоватый
мещанин, насыщенный суевериями и предрассудками еще более ядовитыми, чем
предрассудки мужика, работает на земле волосатый, крепкий купец, тороп-
ливо налаживая сытую, законно-зверячью жизнь.
В хаосе мнений противоречивых и все более островраждебных, следя за
борьбою чувства с разумом, в этих битвах, из которых истина, казалось
мне, должна была стремглав убегать или удаляться изувеченной, - в этом
кипении идеи я не находил ничего "по душе" для меня.
Возвращаясь домой после этих бурь, я записывал мысли и афоризмы, наи-
более поражавшие меня формой или содержанием, вспоминал жесты и позы
ораторов, выражение лиц, блеск глаз и всегда меня несколько смущала и
смешила радость, которую испытывал тот или другой из них, когда им уда-
валось нанести совопроснику хороший словесный удар, - "закатить" ему
"под душу". Было странно видеть, что о добре и красоте, о гуманизме и
справедливости говорят, прибегая к хитростям эристики, не щадя самолюбия
друг друга, часто с явным желанием оскорбить, с грубым раздражением, со
злобою.
У меня не было той дисциплины или, вернее, техники мышления, которую
дает школа, - я накопил много материала, требовавшего серьезной работы
над ним, а для этой работы нужно было свободное время, чего я тоже не
имел. Меня мучили противоречия между книгами, которым я почти непоколе-
бимо верил, и жизнью, которую я уже достаточно хорошо знал. Я понимал,
что умнею, но чувствовал, что именно это чем-то портит меня; - как неб-
режно груженое судно, я получил сильный крен на один борт. Чтобы не на-
рушать гармонии хора, я, обладая веселым тенором, старался - как многие
- говорить суровым басом, это было тяжело и ставило меня в ложную пози-
цию человека, который, желая отнестись ко всем окружающим любовно и бе-
режно, относится неискренно к себе самому.
Так же, как в Казани, Борисоглебске, Царицыне, здесь я тоже испытывал
недоумение и тревогу, наблюдая жизнь интеллигенции. Множество образован-
ных людей жило трудной, полуголодной, унизительной жизнью, тратило цен-
ные силы на добычу куска хлеба, а жизнь вокруг так ужасающе бедна разу-
мом. Это особенно смущало меня. Я видел, что все эти разнообразно хоро-
шие люди - чужие в своей родной стране, они окружены средою, которая
враждебна им, относится к ним подозрительно, насмешливо. А сама эта сре-
да изгнивала в липком болоте окаянных, "идиотических" мелочей жизни.
Мне было снова не ясно: почему интеллигенция не делает более энергич-
ных усилий проникнуть в массу людей, пустая жизнь которых казалась мне
совершенно бесполезной, возмущала меня своею духовной нищетой, диковин-
ной скукой и особенно равнодушной жестокостью в отношении людей друг к
другу.
Я тщательно собирал мелкие редкие крохи всего, что можно назвать не
обычным - добрым, бескорыстным, красивым - до сего дня в моей памяти яр-
ко вспыхивают эти искры счастья видеть человека - человеком. Но -
все-таки я был душевно голоден и одуряющий яд книг не насыщал меня. Мне
хотелось какой-то разумной работы, подвига, бунта и, порою, я кричал:
- Шире бери!
- Держи карман шире! - иронически ответил мне Н. Ф. Анненский, у ко-
торого всегда было в запасе меткое словечко.
К этому времени относится очень памятная мне беседа с В. Г. Королен-
ко.
Летней ночью я сидел на "Откосе", высоком берегу Волги, откуда хорошо
видно пустынные луга Заволжья и сквозь ветви деревьев - реку. Незаметно
и неслышно на скамье, рядом со мною, очутился В. Г., я почувствовал его
только тогда, когда он толкнул меня плечом, говоря:
- Однако, как вы замечтались! Я хотел шляпу снять с вас, да подумал -
испугаю!
Он жил далеко, на противоположном конце города. Было уже более двух
часов ночи. Он, видимо, устал, сидел, обнажив курчавую голову и отирая
лицо платком.
- Поздно гуляете, - сказал он.
- И вы тоже.
- Да. Следовало сказать: гуляем. Как живете? что делаете?
После нескольких незначительных фраз, он спросил:
- Вы, говорят, занимаетесь в кружке Скворцова? Что это за человек?
П. Н. Скворцов был в то время одним из лучших знатоков теории Маркса,
он не читал никаких книг, кроме "Капитала", и гордился этим. Года за два
до издания "Критических заметок" П. Б. Струве, он читал в гостиной адво-
ката Щеглова статью, основные положения которой были те же, что и у
Струве, но - хорошо помню - более резки по форме. Эта статья поставила
Скворцова в положение еретика, что не помешало ему сгруппировать кружок
молодежи; позднее многие из членов этого кружка играли весьма видную
роль в строении с.-д. партии. Он был поистине человек "не от мира сего".
Аскет, он зиму и лето гулял в летнем легком пальто, в худых башмаках,
жил впроголодь и, при этом, еще заботился о "сокращении потребностей" -
питался, в течение нескольких недель, одним сахаром, с'едая его по две
осьмых фунта в день, - не больше и не меньше. Этот опыт "рационального
питания" вызвал у него общее истощение организма и серьезную болезнь по-
чек.
Небывалого роста, он был весь какой-то серый, а светло-голубые глаза
улыбались улыбкой счастливца, познавшего истину, в полноте недоступную
никому, кроме него. Ко всем инаковерующим он относился с легким пренеб-
режением, жалостливым, но не обидным. Курил толстые папиросы из дешевого
табака, вставляя их в длинный, вершков десяти, бамбуковый мундштук, - он
носил его за поясом брюк, точно кинжал.
Я наблюдал Павла Николаевича в табуне студентов, которые коллективно
ухаживали за приезжей барышней, - существом редкой красоты. Скворцов,
соревнуя юным франтам, тоже кружился около барышни и был величественно
нелеп со своим мундштуком, серый в облаке душного серого дыма. Стоя в
углу, четко выделяясь на белом фоне изразцовой печи, он методически спо-
койно, тоном старообрядческого начетчика изрекал тяжелые слова отрицания
поэзии, музыки, театра, танцев и непрерывно дымил на красавицу.
- Еще Сократ говорил, что развлечения - вредны, - неопровержимо дока-
зывал он.
Его слушала изящная шатенка, в белой газовой кофточке и, кокетливо
покачивая красивой ножкой, натянуто любезно смотрела на мудреца темными,
чудесными глазами, - вероятно, тем взглядом, которым красавицы Афин
смотрели на курносого Сократа; взгляд этот немо, но красноречиво спраши-
вал:
- Скоро ты перестанешь, скоро уйдешь?
Он доказал ей, что Короленко - вреднейший идеалист и метафизик, что
вся литература - он ее не читал - "пытается гальванизировать гнилой труп
народничества". Доказал и, наконец, сунув мундштук за пояс, торжественно
ушел, а барышня, проводив его, в изнеможении - и, конечно, красиво -
бросилась на диван, возгласив жалобно:
- Господи, это же не человек, а - дурная погода!
В. Г., смеясь, выслушал мой рассказ, помолчал, посмотрел на реку,
прищурив глаза и негромко, дружески заговорил:
- Не спешите выбрать верования, я говорю - выбрать, потому что мне
кажется теперь их не вырабатывают, а именно - выбирают. Вот, быстро вхо-
дит в моду материализм, соблазняя своей простотой... Он особенно привле-
кает тех, кому лень самостоятельно думать. Его охотно принимают франты,
которым нравится все новое, хотя бы оно и не отвечало их натурам, вку-
сам, стремлениям...
Он говорил задумчиво, точно беседуя сам с собою, порою прерывал речь
и слушал, как где-то внизу, на берегу, фыркает пароотводная трубка, гу-
дят сигналы на реке.
Говорил он о том, что всякая разумная попытка об'яснить явления жизни
заслуживает внимания и уважения, но следует помнить, что "жизнь слагает-
ся из бесчисленных, странно спутанных кривых" и что "крайне трудно зак-
лючить ее в квадраты логических построений".
- Трудно привести даже в относительный порядок эти кривые, взаимно
пересекающиеся линии человеческих действий и отношений, - сказал он,
вздохнув и махая шляпой в лицо себе.
Мне нравилась простота его речи и мягкий вдумчивый тон. Но - по су-
ществу, все, что он говорил о марксизме было уже - в других словах -
знакомо мне. Когда он прервал речь, я торопливо спросил его: почему он
такой ровный, спокойный?
Он надел шляпу, взглянул в лицо мне и, улыбаясь, ответил:
- Я знаю, что мне нужно делать, и убежден в полезности того, что де-
лаю. А - почему вы спросили об этом?
Тогда я начал рассказывать ему о моих недоумениях и тревогах. Он
отодвинулся от меня, наклонился - так ему было удобнее смотреть в лицо
мне - и молча внимательно слушал.
Потом тихо сказал:
- В этом не мало верного. Вы наблюдаете хорошо.
И - усмехнулся, положив руку на плечо мне.
- Не ожидал, что вас волнуют эти вопросы. Мне говорили о вас, как о
человеке иного характера... веселом, грубоватом и враждебном интеллиген-
ции...
И, как-то особенно крепко, он стал говорить об интеллигенции: она
всегда и везде была оторвана от народа, но это потому, что она идет впе-
реди, таково ее историческое назначение.
- Это - дрожжи всякого народного брожения и первый камень в фундамен-
те каждого нового строительства. Сократ, Джордано Бруно, Галилей, Ро-
беспьер, наши декабристы, Перовская и Желябов, все, кто сейчас голодают
в ссылке, с теми, кто в эту ночь сидит за книгой, готовя себя к борьбе
за справедливость, - а прежде всего, конечно, в тюрьму, - все это - са-
мая живая сила жизни, самое чуткое и острое орудие ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28