Вскочил и
ушел, встряхивая головою.
На другой день вечером, мальчишки, купаясь, увидали Изота под разби-
той баржею, обсохшей на берегу немного выше села. Половина днища баржи
была на камнях берега, половина - в воде и под нею, у кормы, зацепившись
за изломанные полости руля, распласталось вниз лицом длинное тело Изота
с разбитым, пустым черепом, - вода вымыла мозг из него. Рыбака ударили
сзади, затылок его был точно стесан топором. Течение колебало Изота,
забрасывая ноги его к берегу, двигая руками рыбака, - казалось, что он
напрягает силы свои, пытаясь выкарабкаться на берег.
Угрюмо, сосредоточенно на берегу стояло десятка два мужиков богачей,
- бедняки еще не воротились с поля. Суетился, размахивая посошком, воро-
ватый, трусливый староста, шмыгал носом и отирал его рукавом розовой ру-
бахи. Широко расставив ноги, выпятив живот, стоял кряжистый лавочник
Кузьмин, глядя - по очереди - на меня и Кукушкина. Он грозно нахмурил
брови, но его бесцветные глаза слизились и рябое лицо показалось мне
жалким.
- Ой, озорство! - причитал староста, семеня кривыми ногами. - Ох, му-
жики, не хорошо!
Дородная молодуха, сноха его, сидя на камне, тупо смотрела в воду и
крестилась дрожащей рукой, губы ее шевелились, и нижняя, толстая, крас-
ная как-то неприятно, точно у собаки, отвисала, обнажая желтые зубы ов-
цы. С горы цветными комьями катились девки, ребятишки, поспешно шагали
пыльные мужики. Толпа осторожно и негромко гудела:
- Занозистый был мужик.
- Чем это?
- Это, вон, Кукушкин занознет...
- Зря извели человека...
- Изот - смирно жил...
- Смирно-о? - завыл Кукушкин, бросаясь к мужикам. - Так за что же вы
его убили, а? Сволочь! А?
Вдруг истерически захохотала какая-то баба, и хохот кликуши точно
плетью ударил толпу, - мужики заорали, налезая друг на друга, ругаясь,
рыча, а Кукушкин, подскочив к лавочнику, с размаха ударил его ладонью по
шероховатой щеке:
- На, животный!
Размахивая кулаками, он тотчас же выскочил из свалки и почти весело
крикнул мне:
- Уходи, драться будут!
Его уже ударили, он плевал кровью из разбитой губы, но лицо его сияло
удовольствием...
- Видал, как я Кузьмина шарахнул?
К нам подбежал Баринов, пугливо оглядываясь на толпу у баржи - она
сбилась тесной кучей, из нее вырывался тонкий голос старосты.
- Нет, ты докажи - кому я мирволю? Ты - докажи!
- Уходить надо отсюда мне, - ворчал Баринов, поднимаясь в гору. - Ве-
чер был зноен, тягостная духота мешала дышать. Багровое солнце опуска-
лось в плотные, синеватые тучи, красные отблески сверкали на листве кус-
тов; где-то ворчал гром.
Предо мною шевелилось тело Изота, и на разбитом черепе его волоса,
выпрямленные течением, как-будто встали дыбом. Я вспоминал его глухова-
тый голос, хорошие слова:
- В каждом человеке детское есть, - на него и надо упирать, на детс-
кое это. Возьми Хохла: он, будто, железный; а душа в нем - детская.
Кукушкин, шагая рядом со мною, говорил сердито:
- Всех нас вот эдак, - перетово... Господи, глупость какая!
Хохол приехал дня через два, поздно ночью, видимо очень довольный
чем-то, необычно ласковый. Когда я впустил его в избу, он хлопнул меня
по плечу:
- Мало спите, Максимыч.
- Изота убили.
- Что-о?
Скулы у него вздулись желваками и борода задрожала, точно струясь,
стекая на грудь. Не снимая фуражки, он остановился среди комнаты, прищу-
рив глаза, мотая головой.
- Так. Неизвестно - кто? Ну, да...
Медленно прошел к окну и сел там, вытянув ноги.
- Я же говорил ему... Начальство было?
- Вчера. Становой...
- Ну, что же? - спросил он и сам себе ответил: - конечно - ничего.
Я сказал ему, что становой, как всегда, остановился у Кузьмина и ве-
лел посадить в холодную Кукушкина за пощечину лавочнику.
- Так. Ну, что же тут скажешь?
Я ушел в кухню кипятить самовар.
За чаем Ромась говорил:
- Жалко этот народ, - лучших своих убивает он. Можно думать - боится
их. "Не ко двору" они ему, как здесь говорят. Когда шел я этапом в Си-
бирь эту, - каторжанин один рассказывал мне: занимался он воровством,
была у него целая шайка, пятеро. И вот один начал говорить: бросимте,
братцы, воровство, все равно - толку нет, живем плохо. И за это они его
удушили, когда он пьяный спал. Рассказчик очень хвалил мне убитого: тро-
их, говорит, прикончил я после того - не жалко, а товарища до сего дня
жалею, хороший был товарищ - умный, веселый, чистая душа. "Что же вы
убили его, - спрашиваю, - боялись: выдаст?" Даже обиделся: "нет, гово-
рит, он бы ни за какие деньги не выдал, ни за что. А - так, как-то, не
ладно стало дружить с ним, все мы - грешны, а он, будто, праведник. Не
хорошо".
Хохол встал и начал шагать по комнате, заложив руки на спину, держа в
зубах трубку, белый весь, в длинной татарской рубахе до пят. Крепко то-
пая босыми подошвами, он говорил тихо и задумчиво, точно беседуя сам с
собою.
- Много раз натыкался я на эту боязнь праведника, на изгнание из жиз-
ни хорошего человека. Два отношения к таким людям: либо их всячески
уничтожают, сначала затравив хорошенько, или - как собаки - смотрят им в
глаза, ползают пред ними на брюхе. Это - реже. А учиться жить у них,
подражать им - не могут, не умеют. Может быть - не хотят?
Взяв стакан остывшего чая, он сказал:
- Могут и не хотеть. Подумайте, - люди с великим трудом наладили для
себя какую-то жизнь, привыкли к ней, а кто-то один - бунтует: не так жи-
вете. Не так? Да, мы же лучшие силы наши вложили в эту жизнь, дьявол те-
бя возьми. И - бац его, учителя, праведника. Не мешай. А, все же таки,
живая правда с теми, которые говорят: не так живете. С ними правда. И
это они двигают жизнь к лучшему.
Махнув рукою на полку книг, он добавил:
- Особенно - эти! Эх, если б я мог написать книгу. Но - не гожусь на
это, - мысли у меня тяжелые, нескладные.
Он сел за стол, облокотился и, сжав голову руками, сказал:
- Как жалко Изота...
И долго молчал.
- Ну, давайте, ляжем спать...
Я ушел к себе, на чердак, сел у окна. Над полями вспыхивали зарницы,
обнимая половину небес, - казалось, что луна испуганно вздрагивает, ког-
да по небу разольется прозрачный, красноватый свет. Надрывно лаяли и вы-
ли собаки, - и если б не этот вой, можно было бы вообразить себя живущим
на необитаемом острове. Рокотал отдаленный гром, в окно вливался тяжелый
поток душного тепла.
Предо мною лежало тело Изота, - на берегу, под кустами ивняка. Синее
лицо его было обращено к небу, а остеклевшие глаза строго смотрели
внутрь себя. Золотистая борода слиплась острыми комьями, в ней прятался
изумленно открытый рот.
- Главное, Максимыч, доброта, ласка! Я Пасху люблю за то, что она -
самый ласковый праздник.
К синим его ногам, чисто вымытым Волгой, прилипли синие штаны, высох-
нув на знойном солнце. Мухи гудели над лицом рыбака, от его тела исходил
одуряющий, тошнотворный запах.
Тяжелые шаги на лестнице... согнувшись в двери, вошел Ромась и сел на
мою койку, собрав бороду в горсть.
- А я, знаете, женюсь! Да.
- Трудно будет здесь женщине...
Он пристально посмотрел на меня, как-будто ожидая: что еще скажу я?
Но я не находил, что сказать. Отблески зарниц вторгались в комнату, за-
ливая ее призрачным светом.
- Женюсь на Маше Деренковой...
Я невольно улыбнулся: до этой минуты мне не приходило в голову, что
эту девушку можно назвать - Маша. Забавно. Не помню, чтоб отец или
братья называли ее так - Маша.
- Вы что смеетесь?
- Так.
- Думаете - стар я для нее?
- О, нет!
- Она сказала мне, что вы были влюблены в нее.
- Кажется, - да.
- А теперь? Прошло?
- Да, я думаю.
Он выпустил бороду из пальцев, тихо говоря:
- В ваши годы это часто кажется, а в мои - это уж не кажется, но
просто охватывает всего, и ни о чем нельзя больше думать, нет сил.
И, оскалив крепкие зубы, усмешкой, он продолжал:
- Антоний проиграл цезарю Октавиану битву при Акциуме потому, что,
бросив свой флот и командование, побежал на своем корабле вслед за Клео-
патрой, когда она испугалась и отплыла из боя, - вот что бывает.
Встал Ромась, выпрямился и повторил как поступающий против своей во-
ли:
- Так, вот как - женюсь!
- Скоро?
- Осенью. Когда кончим с яблоками.
Он ушел, наклонив голову в двери ниже, чем это было необходимо, а я
лег спать, думая, что, пожалуй, лучше будет, если я осенью уйду отсюда.
Зачем он сказал про Антония? Не понравилось это мне.
Уже наступала пора снимать скороспелые сорта яблок. Урожай был оби-
лен, ветви яблонь гнулись до земли под тяжестью плодов. Острый запах
аниса окутал сады, там гомонили дети, собирая червобоину и сбитые ветром
желтые и розовые яблоки.
В первых числах августа Ромась приплыл из Казани с досчаником товара
и другим, груженым коробами. Было утро часов восемь буднего дня. Хохол
только что переоделся, вымылся и, собираясь пить чай, весело говорил:
- А хорошо плыть ночью по реке...
И вдруг, потянув носом, спросил озабоченно:
- Как будто - гарью пахнет?
В ту же минуту на дворе раздался вопль Аксиньи:
- Горим!
Мы бросились на двор, - горела стена сарая со стороны огорода, в са-
рае мы держали керосин, деготь, масло. Несколько секунд мы, оторопело
смотрели, как деловито желтые языки огня, обесцвеченные ярким солнцем,
лижут стену, загибаются на крышу. Аксинья притащила ведро воды, Хохол
выплеснул его на горящую стену, бросил ведро и сказал:
- К чорту! Выкатывайте бочки, Максимыч! Анисья - в лавку!
Я быстро выкатил на двор и на улицу бочку дегтя и взялся за бочку ке-
росина, но когда я повернул ее, - оказалось, что втулка бочки открыта и
керосин потек на землю. Пока я искал втулку, огонь - не ждал, сквозь
досчатые сени сарая просунулись острые его клинья, потрескивала крыша и
что-то насмешливо пело. Выкатив неполную бочку, я увидал, что по улице
отовсюду с воем и визгом бегут бабы, дети. Хохол и Аксинья выносят из
лавки товар, спуская его в овраг, а среди улицы стоит черная седая ста-
руха и, грозя кулаком, кричит пронзительно:
- А-а-а, дьяволы!..
Снова вбежав в сарай, я нашел его полным густейшего дыма: в дыму гу-
дело, трещало, с крыши свешивались, извиваясь, красные ленты, а стена
уже превратилась в раскаленную решотку. Дым душил меня и ослеплял, у ме-
ня едва хватило сил подкатить бочку к двери сарая, в дверях она застряла
и дальше не шла, а с крыши на меня сыпались искры, жаля кожу. Я закричал
о помощи, прибежал Хохол, схватил меня за руку и вытолкнул на двор.
- Бегите прочь! Сейчас взорвет...
Он бросился в сени, а я за ним и - на чердак, там у меня лежало много
книг. Вышвырнув их в окно, я захотел отправить вслед за ними ящик шапок;
окно было узко для него, тогда я начал выбивать косяки полупудовой ги-
рей, но - глухо бухнуло, на крышу сильно плеснуло, я понял, что это
взорвалась бочка керосина, крыша надо мною запылала, затрещала, мимо ок-
на лилась, заглядывая в него, рыжая струя огня, и мне стало нестерпимо
жарко. Бросился к лестнице, - густые облака дыма поднимались навстречу
мне, по ступенькам вползали багровые змеи, а внизу, в сенях так трещало,
точно чьи-то железные зубы грызли дерево. Я растерялся. Ослепленный ды-
мом, задыхаясь, я стоял неподвижно какие-то бесконечные секунды. В слу-
ховое окно над лестницей заглянула рыжебородая желтая рожа, судорожно
искривилась, исчезла и тотчас же крышу пронзили кровавые копья пламени.
Помню, мне казалось, что волосы на голове моей трещат и кроме этого я
не слышал иных звуков. Понимал, что - погиб, отяжелели ноги, и было
больно глазам, хотя я закрыл их руками.
Мудрый инстинкт жизни подсказал мне единственный путь спасения - я
схватил в охапку мой тюфяк, подушку, связку мочала, окутал голову овчин-
ным тулупом Ромася и выпрыгнул в окно.
Очнулся я на краю оврага, предо мной сидел на корточках Ромась и кри-
чал:
- Что-о?
Я встал на ноги, очумело глядя, как таяла наша изба, вся в красных
стружках, черную землю пред нею лизали злые собачьи языки. Окна дышали
черным дымом, на крыше росли, качаясь, желтые цветы.
- Ну, что? - кричал Хохол. Его лицо, облитое потом, выпачканное са-
жей, плакало грязными слезами, глаза испуганно мигали, в мокрой бороде
запуталось мочало.
Меня облила освежающая волна радости - такое огромное, мощное
чувство, - потом ожгла боль в левой ноге, я лег и сказал Хохлу:
- Ногу вывихнул.
Ощупав ногу, он вдруг дернул ее - меня хлестнуло острой болью, и че-
рез несколько минут, точно пьяный от радости, прихрамывая, я сносил к
нашей бане спасенные вещи, а Ромась, с трубкой в зубах, весело говорил:
- Был уверен, что сгорите вы, когда взорвало бочку и керосин хлынул
на крышу. Огонь столбом поднялся очень высоко, а потом в небе вырос эда-
кий гриб и вся изба сразу окунулась в огонь. Ну, думаю, пропал Макси-
мыч!..
Он был уже спокоен, как всегда, аккуратно укладывал вещи в кучу и го-
ворил чумазой, растрепанной Аксинье:
- Сидите тут, стерегите, чтоб не воровали, а я пойду гасить...
В дыму под оврагом летали белые куски бумаги.
- Эх, - сказал Ромась, - жалко книг! Родные книжки были...
Горело уже четыре избы. День был тихий, огонь не торопился, растека-
ясь направо и налево, гибкие крючья его цеплялись за плети и крыши как
бы неохотно. Раскаленный гребень чесал солому крыш; кривые, огненные
пальцы перебирали плетни, точно играя на них, как на гуслях; в дымном
воздухе разносилось злорадно-ноющее, жаркое пение пламени и тихий, почти
нежно звучавший, треск тающего дерева. Из облака дыма падали на улицу и
во дворы золотые "галки", бестолково суетились мужики и бабы, заботясь
каждый о своем, и непрерывно звучал воющий крик:
- Воды-ы!
Вода была далеко, под горой, в Волге. Ромась быстро сбил мужиков в
кучу, хватая их за плечи, толкая, потом разделил на две группы и прика-
зал ломать плетни и службы с обеих сторон пожарища. Его покорно слуша-
лись, и началась более разумная борьба с уверенным стремлением огня пож-
рать весь "порядок", всю улицу. Но работали все-таки боязливо и как-то
безнадежно, точно делая чужое дело.
Я был настроен радостно и чувствовал себя сильным, как никогда. В
конце улицы я заметил кучку богатеев со старостой и Кузьминым во главе,
- они стояли, ничего не делая, как зрители, кричали, размахивая руками и
палками. С поля, верхами, скакали мужики, взмахивая локтями до ушей, во-
пили бабы навстречу им, бегали мальчишки.
Загорались службы еще одного двора, нужно было как можно скорее ра-
зобрать стену хлева, она была сплетена из толстых сучьев и уже украшена
алыми лентами пламени. Мужики начали подрубать колья плетня, на них по-
сыпались искры, угли, и они отскочили прочь, затирая ладонями тлеющие
рубахи.
- Не трусь! - кричал Хохол.
Это не помогло. Тогда он сорвал шапку с кого-то, нахлобучил ее на мою
голову:
- Рубите с того конца, а я - здесь!
Я подрубил один-два кола, - стена закачалась, тогда я влез на нее,
ухватился за верх, а Хохол протянул меня за ноги на себя и вся полоса
плетня упала, покрыв меня почти до головы. Мужики дружно выволокли пле-
тень на улицу.
- Обожглись? - спросил Ромась.
Его заботливость увеличивала мои силы и ловкость. Хотелось отличиться
пред этим, дорогим для меня, человеком, я неистовствовал, лишь бы заслу-
жить его похвалу. А в туче дыма все еще летали, точно голуби, страницы
наших книг.
С правой стороны удалось прервать распространение пожара, а влево он
распространялся все шире, захватывая уже десятый двор. Оставив часть му-
жиков следить за хитростями красных змей, Ромась погнал большинство ра-
ботников в левую; пробегая мимо богатеев, я услыхал чье-то злое воскли-
цание:
- Поджог!
А лавочник сказал:
- В бане у него поглядеть надо!
Эти слова неприятно засели мне в память.
Известно, что возбуждение, радостное особенно, увеличивает силы; я
был возбужден радостно, работал самозабвенно и, наконец, "выбился из
сил". Помню, что сидел на земле, прислоняясь спиною к чему-то горячему,
Ромась поливал меня водою из ведра, а мужики, окружив нас, почтительно
бормотали:
- Силенка у робенка!
- Этот - не выдаст...
Я прижался головою к ноге Ромася и постыднейше заплакал, а он гладил
меня по мокрой голове, говоря:
- Отдохните! Довольно.
Кукушкин и Баринов, оба закоптевшие как черти, повели меня в овраг,
утешая:
- Ничего, брат! Кончилось.
- Испугался?
Я не успел еще отлежаться и притти в себя, когда увидал, что в овраг,
к нашей бане, спускается человек десять "богачей", впереди их - старос-
та, а сзади его двое сотских ведут под руки Ромася. Он - без шапки, ру-
кав мокрой рубахи оторван, в зубах стиснута трубка, лицо его сурово нах-
мурено и страшно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28