Владимир Галактионович жил на окраине города во втором этаже деревян-
ного дома. На панели, перед крыльцом, умело работал широкой лопатой ко-
ренастый человек в меховой шапке странной формы, с наушниками, в корот-
ком, - по колени - плохо сшитом тулупчике, в тяжелых вятских валенках.
Я полез сквозь сугроб на крыльцо.
- Вам кого?
- Короленко.
- Это я.
Из густой, курчавой бороды, богато украшенной инеем, на меня смотрели
карие хорошие глаза. Я не узнал его; встретив на улице, я не видел его
лица. Опираясь на лопату, он молча выслушал мои об'яснения, причины ви-
зита, потом прищурился, вспоминая.
- Знакомая фамилия. Это не о вас ли писал мне, года два тому назад,
некто Ромась, Михайло Антонов? Так!
Входя на лестницу, он спросил:
- Не холодно вам? Очень легко одеты.
И - не громко, как будто беседуя сам с собою:
- Упрямый мужик Ромась! Умный хохол. Где он теперь? В Вятке? Ага...
В маленькой, угловой комнатке, окнами в сад, тесно заставленной двумя
рабочими конторками, шкафами книг и тремя стульями, он, отирая платком
мокрую бороду и перелистывая мою толстую рукопись, говорил:
- Почитаем! Странный у вас почерк, с виду - простой, четкий, а чита-
ется трудно.
Рукопись лежала на коленях у него, он искоса поглядывал на ее страни-
цы, на меня - мне было неловко.
- Тут у вас написано - "зизгаг", это... очевидно, описка, такого сло-
ва нет, есть - зигзаг...
Маленькая пауза перед словом "описка" дала мне понять, что В. Г. Ко-
роленко - человек, умеющий щадить самолюбие ближнего.
- Ромась писал мне, что мужики пытались порохом взорвать его, а потом
подожгли, - да? Вы жили с ним в это время?
Он говорил и перелистывал рукопись.
- Иностранные слова надо употреблять только в случаях совершенной не-
избежности, вообще же лучше избегать их. Русский язык достаточно богат,
он обладает всеми средствами для выражения самых тонких ощущений и от-
тенков мысли.
Это он говорил, между прочим, все расспрашивая о Ромасе, о деревне.
- Какое суровое лицо у вас! - неожиданно сказал он и, улыбаясь, спро-
сил: - Трудно живется?
Его мягкая речь значительно отличалась от грубоватого окающего
волжского говора, но я видел в нем странное сходство с волжским лоцма-
ном, - оно было не только в его плотной, широкогрудой фигуре и зорком
взгляде умных глаз, но и в благодушном спокойствии, которое так
свойственно людям, наблюдающим жизнь, как движение по извилистому руслу
реки среди скрытых мелей и камней.
- Вы часто допускаете грубые слова, - должно быть, потому, что они
кажутся вам сильными? Это - бывает.
Я сказал, что - знаю: грубость свойственна мне, но у меня не было ни
времени обогатить себя мягкими словами и чувствами, ни места, где бы я
мог сделать это.
Внимательно взглянув на меня, он продолжал ласково:
- Вы пишите: "Я в мир пришел, чтобы не соглашаться. Раз это так"...
Раз - так, - не годится. Это - неловкий, некрасивый оборот речи. Раз
так, раз этак, - вы слышите?
Я впервые слышал все это и хорошо чувствовал правду его замечаний.
Далее оказалось, что в моей поэме кто-то сидит "орлом" на развалинах
храма.
- Место мало подходящее для такой позы и она не столько величествен-
на, как неприлична, - сказал Короленко улыбаясь. Вот он нашел еще "опис-
ку", еще и еще. Я был раздавлен обилием их и, должно быть, покраснел,
как раскаленный уголь. Заметив мое состояние, Короленко, смеясь, расска-
зал мне о каких-то ошибках Глеба Успенского; это было великодушно, а я
уже ничего не слушал и не понимал, желая только одного - бежать от сра-
ма... Известно, что литераторы и актеры самолюбивы, как пуделя.
Я ушел и несколько дней прожил в мрачном угнетении духа.
Я видел какого-то особенного писателя: он ничем не похож на расшатан-
ного и сердечно милого Каронина, не говоря о смешном Старостине. В нем
нет ничего общего с угрюмым Сведенцовым-Ивановичем, автором тяжеловесных
рассказов, который говорил мне:
- Рассказ должен ударить читателя по душе, как палкой, чтобы читатель
чувствовал, какой он скот!
В этих словах было нечто сродное моему настроению. Короленко первый
сказал мне веские человечьи слова о значении формы, о красоте фразы, я
был удивлен простой, понятной правдой этих слов, и, слушая его, жутко
почувствовал, что писательство - не легкое дело. Я сидел у него более
двух часов, он много сказал мне, но - ни одного слова о сущности, о со-
держании моей поэмы. И я уже чувствовал, что ничего хорошего не услышу о
ней.
Недели через две рыженький статистик Дрягин - милый и умный - принес
мне рукопись и сообщил:
- Короленко думает, что слишком запугал вас. Он говорит, что у вас
есть способности, - но - надо писать с натуры, не философствуя. Потом -
у вас есть юмор, хотя и грубоватый, но - это хорошо! А о стихах он ска-
зал - это бред!
На обложке рукописи карандашом, острым почерком написано:
"По "Песне" трудно судить о ваших способностях, но, кажется, они у
вас есть. Напишите о чем-либо пережитом вами и покажите мне. Я не цени-
тель стихов, ваши показались мне непонятными, хотя отдельные строки есть
сильные и яркие. Вл. Кор.".
О содержании рукописи - ни слова. Что же читал в ней этот странный
человек?
Из рукописи вылетели два листка стихов. Одно стихотворение было озаг-
лавлено "Голос из горы идущему вверх", другое "Беседа чорта с колесом".
Не помню, о чем именно беседовали чорт и колесо, - кажется, о "круговра-
щении" жизни, - не помню, что именно говорил "голос из горы". Я разорвал
стихи и рукопись, сунул их в топившуюся печь, голландку, и, сидя на по-
лу, размышлял: - что значит писать о "пережитом"?
Все, написанное в поэме, я пережил...
И - стихи! Они случайно попали в рукопись. Они были маленькой тайной
моей, я никому не показывал их, да и сам плохо понимал. Среди моих зна-
комых кожаные переводы Барыковой и Лихачева из Коппэ, Ришпэна, Т. Гуда и
подобных поэтов ценились выше Пушкина, не говоря уже о мелодиях Фофано-
ва. Королем поэзии считался Некрасов, молодежь восхищалась Надсоном, но
зрелые люди и Надсона принимали - в лучшем случае - только снисходи-
тельно.
Меня считали серьезным человеком, солидные люди, которых я искренно
уважал, дважды в неделю беседовали со мною о значении кустарных промыс-
лов, о запросах народа и обязанностях интеллигенции, о гнилой заразе ка-
питализма, который никогда - никогда! - не проникнет в мужицкую, социа-
листическую Русь.
И - вот, все теперь узнают, что я пишу какие-то бредовые стихи! Стало
жалко людей, которые принуждены будут изменить свое доброе и серьезное
отношение ко мне.
Я решил не писать больше ни стихов, ни прозы и, действительно, все
время жизни в Нижнем - почти два года - ничего не писал. А - иногда -
очень хотелось.
С великим огорчением принес я мудрость мою в жертву все очищающему
огню.
---------------
...В. Г. Короленко стоял в стороне от группы интеллигентов-"радика-
лов", среди которых я чувствовал себя, как чиж в семье мудрых воронов.
Писателем, наиболее любезным для этой среды, был Н. Н. Златовратский,
- о нем говорили: "Златовратский очищает душу и возвышает ее".
А один из наставников молодежи рекомендовал этого писателя так:
- Читайте Златовратского, я его лично знаю, это честный человек!
Глеба Успенского читали внимательно, хотя он подозревался в скепти-
цизме, недопустимом по отношению к деревне. Читали Каронина, Мачтета,
Засодимского, присматривались к Потапенко.
- Этот, кажется, ничего...
В почете был Мамин-Сибиряк, но говорили, что у него "неопределенная
тенденция".
Тургенев, Достоевский, Л. Толстой были где-то далеко за пределами
внимания. Религиозная проповедь Л. Н. Толстого оценивалась так:
- Дурит барин!
Короленко смущал моих знакомых; он был в ссылке, написал "Сон Макара"
- это, разумеется, очень выдвигало его. Но - в рассказах Короленко было
нечто подозрительное, непривычное чувству и уму людей, плененных чтением
житийной литературы о деревне и мужике.
- От ума пишет, - говорили о нем - от ума, а народ можно понять
только душой.
Особенно возмутил прекрасный рассказ "Ночью", в нем заметили уклон
автора в сторону "метафизики", а это было преступно. Даже кто-то из
кружка В. Г. - кажется Л. И. Богданович - написал довольно злую и остро-
умную пародию на этот рассказ.
- Ч-чепуха! - немножко заикаясь, говорил С. Г. Сомов, человек не сов-
сем нормальный, но однако довольно влиятельный среди молодежи. - Оп-пи-
сание физиологического акта рождения, - дело специальной литер-ратуры и
тараканы тут не при чем. Он п-подражает Толстому, этот К-короленко...
Но имя Короленко уже звучало во всех кружках города. Он становился
центральной фигурой культурной жизни и, как магнит, притягивал к себе
внимание, симпатии и вражду людей.
- Ищет популярности, - говорили люди, не способные сказать ничего
иного.
В то время было открыто серьезное воровство в местном дворянском бан-
ке; эта, весьма обычная, история имела весьма драматические последствия:
главный виновник, провинциальный "лев и пожиратель сердец" умер в
тюрьме; его жена отравилась соляной кислотой, растворив в ней медь; тот-
час после похорон на ее могиле застрелился человек, любивший ее; один за
другим умерли еще двое привлеченных к следствию по делу банка, - был
слух, что оба они тоже кончили самоубийством.
В. Г. печатал в "Волжском Вестнике" статьи о делах банка, и его
статьи совпали во времени с этими драмами. Чувствительные люди стали го-
ворить, что Короленко "убивает людей корреспонденциями", а мой патрон А.
И. Ланин горячо доказывал, что "в мире нет явлений, которые могут быть
чужды художнику".
Известно, что клевета всего проще и дешевле, поэтому люди, нищие ду-
хом, довольно щедро награждали Короленко разнообразной клеветой.
В эти застойные годы жизнь кружилась медленно, восходя по невидимой
спирали к неведомой цели своей, и все заметнее становилась в этом круже-
нии коренастая фигура человека, похожего на лоцмана. В суде слушается
дело скопцов, - В. Г. сидит среди публики, зарисовывая в книжку полу-
мертвые лица изуверов, его видишь в зале Земского собрания, за крестным
ходом, всюду, - нет ни одного заметного события, которое не привлекало
бы спокойного внимания Короленко.
Около него крепко сплотилась значительная группа разнообразно недю-
жинных людей: Н. Ф. Анненский, человек острого и живого ума; С. Я. Ел-
патьевский, врач и беллетрист, обладатель неисчерпаемого сокровища любви
к людям, добродушный и веселый; Ангел И. Богданович, вдумчивый и едкий;
"барин от революции" А. И. Иванчин-Писарев, А. А. Савельев, председатель
земской управы Аполлон Карелин, автор самой краткой и красноречивой
прокламации из всех, какие мне известны; после 1 марта 81-го года он
расклеил по заборам Нижнего бумажку, содержащую всего два слова: "Тре-
буйте конституцию".
Кружок Короленко шутливо наименовался "Обществом трезвых философов",
иногда члены кружка читали интересные рефераты, - я помню блестящий ре-
ферат Карелина о Сен-Жюсте и Елпатьевского о "новой поэзии", - каковой,
в то время, считалась поэзия Фофанова, Фруга, Коринфского, Медведского,
Минского, Мережковского... К "трезвым" "философам" примыкали земские
статистики Дрягин, Кисляков, М. А. Плотников, Константинов, Шмидт и еще
несколько таких же серьезных исследователей русской деревни, - каждый из
них оставил глубокий след в деле изучения путаной жизни крестьянства. И
каждый являлся центром небольшого кружка людей, которых эта таинственная
жизнь глубоко интересовала, у каждого можно было кое-чему научиться.
Лично для меня было очень полезно серьезное, лишенное всяческих прикрас,
отношение к деревне. Таким образом, влияние кружка Короленко распростра-
нялось очень широко, проникая даже в среду, почти недоступную культурным
влияниям.
У меня был приятель, дворник крупного Каспийского рыбопромышленника
Маркова, Пимен Власьев, - обыкновенный, наскоро и незатейливо построен-
ный, курносый русский мужик. Однажды, рассказывая мне о каких-то неза-
конных намерениях своего хозяина, он, таинственно понизив голос, сооб-
щил:
- Он бы это дело сварганил, - да Короленки боится. Тут, знаешь, прис-
лали из Петербурга тайного человека, Короленкой зовется, иностранному
королю племяш, за границей наняли, чтобы он, значит, присматривал за де-
лами, - на губернатора-то не надеются. Короленко этот уж подсек дворян -
слыхал?*1.
Пимен был человек безграмотный и великий мечтатель; он обладал ка-
кой-то необыкновенно радостной верой в Бога и уверенно ожидал в близком
будущем конца "всякой лже".
- Ты, мил-друг, не тоскуй, - скоро лже конец. Она сама себя топит,
сама себя ест.
Когда он говорил это, его мутновато-серые глаза, странно синея, горе-
ли и сияли великой радостью - казалось, что вот сейчас расправятся они,
изольются потоками синих лучей.
Как-то в субботу, помылись мы с ним в бане и пошли в трактир пить
чай. Вдруг Пимен, глядя на меня милыми глазами, говорит:
- Постой-ка?
Рука его, державшая блюдечко чая, задрожала, он поставил блюдечко на
стол и, к чему-то прислушиваясь, перекрестился.
- Что ты, Пимен?
- А видишь, мил-друг - сей минут божья думка душе моей коснулась, -
скоро, значит, Господь позовет меня на его работу...
- Полно-ка, ты такой здоровяга.
- Молчок! - сказал он важно и радостно. - Не говори - знаю!
В четверг его убила лошадь.
... Не преувеличивая можно сказать, что десятилетие 86 - 96 было для
Нижнего "эпохой Короленко" - впрочем, это уже не однажды было сказано в
печати.
Один из оригиналов города, водочный заводчик А. А. Зарубин, "неосто-
рожный" банкрот, а в конце дней - убежденный толстовец и проповедник
трезвости, говорил мне в 901 году:
- Еще во время Короленки догадался я, что не ладно живу...
Он несколько опоздал наладить свою жизнь; "во время Короленки" ему
было уже за пятьдесят лет, но все-таки он перестроил или, вернее, разру-
шил ее сразу, по-русски.
- Хворал я, лежу, - рассказывал он мне, - приходит племянник Семен,
тот - знаешь? - в ссылке который, - он тогда студент был, - желаете, го-
ворит, книжку почитаю? И, вот, братец ты мой, прочитал он "Сон Макаров",
я даже заплакал, до того хорошо. Ведь как человек человека пожалеть мо-
жет. С этого часа и повернуло меня. Позвал кума-приятеля, вот, говорю,
сукин ты сын, - прочитай-ко. Тот прочитал, - богохульство - говорит.
Рассердился я, сказал ему, подлецу, всю правду, - разругались навсегда.
А у него - векселя мои были, и начал он меня подсиживать. Ну - мне, уж,
все равно, дела я свои забросил, - душа отказалась от них. Об'явили меня
банкротом, почти три _______________
*1 Литератор С. Елеонский утверждал в печати, что легенда о В. Г. Ко-
роленко, как "аглицком королевиче" суть "интеллигентная легенда". В свое
время я писал ему, что он не прав в этом; легенда возникла в Нижнем-Нов-
городе, создателем ее я считаю Пимена Власьева. Легенда эта была очень
распространена в Нижегородском краю. В 1903 г. я слышал ее во Владикав-
казе от Балахнинского плотника. года в остроге сидел. Сижу - думаю: бу-
дет дурить. Выпустили из острога, - я, сейчас, к нему, Короленке, - учи.
А его в городе нету. Ну, я ко Льву нашему, к Толстому... "Вот как", -
говорю. "Очень хорошо, - говорит, - вполне правильно". Так-то брат! А
Горинов откуда ума достал. Тоже у Короленки; и много других знаю, кото-
рые его душой жили. Хоть мы, купечество, и за высокими заборами живем, а
и до нас правда доходит.
Я высоко ценю рассказы такого рода, они об'ясняют, какими, иногда,
путями проникает дух культуры в быт и нравы диких племен.
Зарубин был седобородый, грузный старик, с маленькими, мутными глаза-
ми на пухлом розовом лице; зрачки темные и казались странно выпуклыми,
точно бусины. - Было что-то упрямое в его глазах. Он создал себе репута-
цию "защитника законности" копейкой; с какого-то обывателя полиция неп-
равильно взыскала копейку, - Зарубин обжаловал действие полиции, в двух
судебных инстанциях жалобу признали "неосновательной", - тогда старик
поехал в Петербург, в Сенат, добился указа о запрещении взимать с обыва-
телей копейку, торжествуя возвратился в Нижний, и принес указ в редакцию
"Нижегородского Листка", предлагая опубликовать. Но, по распоряжению гу-
бернатора, цензор вычеркнул указ из гранок. Зарубин отправился к губер-
натору и спросил его:
- Ты, - он всем говорил "ты", - ты, что же, друг, законы не призна-
ешь?
Указ напечатали.
Он ходил по улицам города в длинной черной поддевке, в нелепой шляпе
на серебряных волосах и в кожаных сапогах с бархатными голенищами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28