чем труднее слагались условия жизни, тем бодрей звучал ее
голос, веселее - смех. С утра до вечера она рисовала портреты попов, их
усопших жен, чертила карты уездов, - за эти карты земство получило на
какой-то выставке золотую медаль. А когда иссякли заказы на портреты, -
она делала из лоскутов разных материй, соломы и проволоки самые модные
парижские шляпы для девиц и дам нашей улицы. Я ничего не понимал в женс-
ких шляпах, но, очевидно, в них скрывалось что-то уморительно-комичес-
кое, - мастерица, примеряя перед зеркалом сделанный ею фантастический
головный убор, задыхалась в судорожном смехе. Но я заметил, что эти шля-
пы странно влияют на заказчиц, - украсив головы свои пестрыми гнездами
для кур, они ходили по улицам, как-то особенно гордо выпячивая животы.
Я работал у адвоката и писал рассказы для местной газеты по две ко-
пейки за строку. Вечерами, за чаем, - если у нас не было гостей, - моя
супруга интересно рассказывала мне о том, как царь Александр II посещал
Белостокский институт, оделял благородных девиц конфектами, от них неко-
торые девицы чудесным образом беременели, и не редко та или иная краси-
вая девушка исчезала, уезжая на охоту с царем в Беловежскую пущу, а по-
том выходила замуж в Петербурге.
Моя жена увлекательно рассказывала мне о Париже; я уже знал его по
книгам, особенно по солидному труду Максима дю-Кан, она изучала Париж по
кабачкам Монмартра и суматошной жизни Латинского квартала. Эти рассказы
возбуждали меня сильнее вина, и я сочинял какие-то гимны женщине,
чувствуя, что именно силою любви к ней сотворена вся красота жизни.
Больше всего нравились мне и увлекали меня рассказы о романах, пере-
житых ей самой, - она говорила об этом удивительно интересно, с откро-
венностью, которая - порою - сильно смущала меня. Посмеиваясь, легкими
словами, точно штрихи тонко заостренного карандаша, она вычерчивала ко-
мическую фигуру генерала Ребиндер, ее жениха, который, выстрелив в зубра
прежде царя, закричал вслед раненому быку:
- Простите, Ваше Императорское Величество!
Рассказывала она о русских эмигрантах, и всегда в словах ее я
чувствовал скрытую улыбку снисхождения к людям. Порою ее искренность
нисходила до наивного цинизма, она вкусно облизывала губы острым, розо-
вым языком кошки, а глаза ее блестели как-то особенно. Иногда мне каза-
лось, что в них сверкает огонек брезгливости, но чаще я видел ее девоч-
кой, самозабвенно играющей с куклами.
Однажды она сказала:
- Влюбленный русский всегда несколько многословен и тяжел, а не редко
- противен красноречием. Красиво любить умеют только французы; для них
любовь - почти религия.
После этого я невольно стал относиться к ней сдержаннее и бережливей.
О женщинах Франции она говорила:
- У них не всегда найдешь страстную нежность сердца, но они прекрасно
заменяют ее веселой, тонко разработанной чувственностью, - любовь для
них искусство.
Все это она говорила очень серьезно, поучающим тоном. Это были не
совсем те знания, в которых я нуждался, но - все-таки это были знания, и
я слушал ее с жадностью.
- Между русскими и француженками, вероятно, такая же разница, как
между фруктами и фруктовыми конфектами, - сказала она однажды лунной
ночью, сидя в беседке сада.
Сама она была конфектой. Ее страшно удивило, когда, в первые дни на-
шей супружеской жизни, я, - разумеется, вдохновенно, - изложил ей мои
взгляды романтика на отношения мужчины и женщины.
- Это вы - серьезно? Вы действительно так думаете? - спросила она,
лежа на руках у меня, в голубоватом свете луны.
Розовое тело ее казалось прозрачным, от него исходил хмельный,
горьковатый запах миндаля. Ее тоненькие пальчики задумчиво играли гривой
моих волос, она смотрела в лицо мне широко, тревожно раскрытыми глазами
и улыбалась недоверчиво.
- А, Боже мой! - воскликнула она, спрыгнув на пол и стала задумчиво
шагать по комнате из света в тень, сияя в луче луны атласом кожи, бес-
шумно касаясь пола босыми ногами. И, снова подойдя ко мне, гладя ладоня-
ми щеки мои, сказала тоном матери:
- Вам нужно было начать жизнь с девушкой, - да, да! А не со мною...
Когда же я взял ее на руки, она заплакала, тихонько говоря:
- Вы чувствуете, как я люблю вас, да? Мне никогда не удавалось испы-
тать столько радости, сколько я испытываю с вами, - это правда, по-
верьте! Никогда я не любила так нежно и ласково, с таким легким сердцем.
Мне удивительно хорошо с вами, но - все-таки, - я говорю: мы ошиблись, -
я не то, что нужно вам, не то! Это я ошиблась.
Не понимая ее, я был испуган ее словами и торопливо погасил ее наст-
роение радостью ласк. Но все-таки эти странные слова остались в памяти
моей. А спустя несколько дней, она, в слезах восторга, снова тоскливо
повторила эти слова:
- Ах, если б я была девушкой!
Помню, в эту ночь по саду металась вьюга, в стекла окон стучали ветви
бузины, в трубе волком выл ветер, в комнате у нас было темно, холодно и
шелестели отклеившиеся обои.
---------------
Заработав несколько рублей, мы приглашали знакомых и устраивали вели-
колепные ужины, - ели мясо, пили водку и пиво, ели пирожное и вообще
наслаждались. Моя парижанка, обладая прекрасным аппетитом, любила русс-
кую кухню: "сычуг" - коровий желудок, начиненный гречневой кашей и гуси-
ным салом, пироги с рыбьими жирами и соминой, картофельный суп с барани-
ной.
Она организовала орден "жадненьких животиков", - десяток людей, кото-
рые, любя сытно поесть и хорошо выпить, эстетически тонко знали и крас-
норечиво, неутомимо говорили о вкусных тайнах кухни, а я интересовался
тайнами иного характера, ел мало, и процесс насыщения не увлекал меня,
оставаясь вне моих эстетических потребностей.
- Это - пустые люди! - говорил я о "жадненьких животиках".
- Как всякий, если его хорошенько встряхнуть, - отвечала она. - Гейне
сказал: "Все мы ходим голыми под нашим платьем".
Цитат скептического тона она знала много. Но - мне казалось - не
всегда она удачно и уместно пользовалась ими.
Ей очень нравилось "встряхивать" ближних мужского пола, и она делала
это весьма легко. Неугомонно веселая, остроумная, гибкая, как змея, она,
быстро зажигая вокруг себя шумное оживление, возбуждала эмоции не очень
высокого качества.
Достаточно было человеку побеседовать с нею несколько минут, и у него
краснели уши, потом они становились лиловыми, глаза, томно увлажняясь,
смотрели на нее взглядом козла на капусту.
- Магнитная женщина! - восхищался некий заместитель нотариуса, неу-
дачник-дворянин, с бородавками Дмитрия Самозванца и животом объема цер-
ковной главы.
Белобрысый ярославский лицеист сочинял ей стихи, - всегда дактилем.
Мне они казались отвратительными, она - хохотала над ними до слез.
- Зачем ты возбуждаешь их? - спрашивал я.
- Это так же интересно, как удить окуней. Это называется - кокетство.
Нет ни одной женщины, уважающей себя, которая не любила бы кокетничать.
Иногда она спрашивала, улыбаясь, заглядывая в глаза мне:
- Ревнуешь?
Нет, я не ревновал, но - все это немножко мешало мне жить, - я не лю-
бил пошлых людей. Я был веселым человеком и знал, что смех - прекрасней-
шее свойство людей. Я считал клоунов цирка, юмористов открытых сцен и
комиков театра бездарными людьми, уверенно чувствуя, что сам я мог бы
смешить лучше их. И не редко мне удавалось заставлять наших гостей сме-
яться до боли в боках.
- Боже мой, - восхищалась она, - каким удивительным комиком мог бы ты
быть! Иди на сцену, иди!
Сама она с успехом играла в любительских спектаклях, ее приглашали на
сцену серьезные антрепренеры.
- Я люблю сцену, но - боюсь кулис, - говорила она.
Она была правдива в желаниях, мыслях и словах.
- Ты слишком много философствуешь, - поучала она меня. - Жизнь, в
сущности, проста и груба; не нужно осложнять ее поисками какого-то осо-
бенного смысла в ней, нужно только научиться смягчать ее грубость.
Больше этого - не достигнешь ничего.
В ее философии я чувствовал избыток гинекологии, и мне казалось, что
Евангелием ей служит "Курс акушерства".
Она сама рассказывала мне, как ошеломила ее какая-то научная книга, -
впервые которую прочитала она после института.
- Наивная девченка, я почувствовала удар кирпичем по голове; мне по-
казалось, что меня сбросили с облаков в грязь, я плакала от жалости к
тому, во что уже не могла верить, но скоро ощутила под собою, хотя жес-
токую, а - твердую почву. Всего более жалко было Бога, я так хорошо,
близко чувствовала его, и - вдруг он рассеялся, точно дым папиросы, и
вместе с ним исчезла мечта о небесном блаженстве любви. А все мы, в инс-
титуте, так много думали, так хорошо говорили о любви.
Плохо действовал на меня ее институтско-парижский нигилизм. Бывало -
ночью, встав из-за стола, я шел смотреть на нее, - в постели она каза-
лась еще меньше, изящнее, красивее, - смотрел - и с великой горечью ду-
мал о ее надломленной душе, запутанной жизни. И жалость к ней усиливала
мою любовь.
Литературные вкусы наши непримиримо расходились: я с восторгом читал
Бальзака, Флобера, ей больше нравились Поль Феваль, Октав Фейлье, Поль
де-Кок и, особенно - "Девица Жиро, моя супруга", - эту книгу она считала
самой остроумной, мне же она казалась скучной, как "Уложение о наказани-
ях". Несмотря на все это, наши отношения сложились очень хорошо, - мы не
теряли интереса друг к другу, и не гасла страсть. Но на третий год сов-
местной жизни я стал замечать в душе у меня что-то зловеще поскрипывает
и - все звучнее, заметней. Я непрерывно, жадно учился, читал и - начал
серьезно увлекаться литературной работой; мне все более мешали гости, -
люди мало интересные, они количественно разрастались, ибо я и жена стали
зарабатывать больше и могли чаще устраивать обеды и ужины.
Ей жизнь казалась чем-то вроде паноптикума, а так как на мужчинах не
было предостерегающей надписи: "просят ручками не трогать", то - иногда
- она подходила к ним слишком неосторожно, они оценивали ее любопытство
чересчур выгодно для себя, и на этой почве возникали недоразумения, ко-
торые я принужден был разрешать. Я делал это порою недостаточно сдержан-
но и - вероятно - всегда очень неумело; человек, которому я натрепал
уши, жаловался на меня:
- Ну, хорошо, сознаюсь, я виноват! Но - драть меня за уши, - да что
я, - мальчишка, что ли? Я почти вдвое старше этого дикаря, а он меня -
за уши треплет! Ну, ударил бы, все-таки это приличнее!
Очевидно - я не обладал искусством наказывать ближнего, в меру его
самоуважения.
К моим рассказам жена относилась довольно равнодушно, но это нис-
колько не задевало меня - до некоторой поры: я сам тогда еще не верил,
что могу быть серьезным литератором, и смотрел на мою работу в газете
только как на средство к жизни, хотя уже нередко испытывал приливы горя-
чей волны какого-то странного самозабвения. Но, однажды утром, когда я
читал ей в ночь написанный рассказ "Старуха Изергиль", она крепко усну-
ла. В первую минуту это не обидело меня, я только перестал читать и за-
думался, глядя на нее.
Склонив на спинку дряхлого дивана маленькую, милую мне голову, при-
открыв рот, она дышала ровно и спокойно, как ребенок. Сквозь ветви бузи-
ны в окно смотрело утреннее солнце, золотые пятна, точно какие-то воз-
душные цветы, лежали на груди и коленях женщины.
Я встал и тихонько вышел в сад, испытывая боль глубокого укола обиды,
угнетенный сомнением в моих силах.
За все дни, прожитые мною, я видел женщин только в тяжелом, рабском
труде, в грязи, в разврате, в нищете или в полумертвой, самодовольной
пошлой сытости. Было у меня только одно прекрасное впечатление детства -
"Королева Марго", но от него отделял меня целый горный хребет иных впе-
чатлений. Мне думалось, что история жизни Изергиль должна нравиться жен-
щинам, способна возбудить в них жажду свободы, красоты. И - вот, самая
близкая мне не тронута моим рассказом, - спит.
Почему? Не достаточно звучен колокол, отлитый жизнью в моей груди?
Эта женщина была принята сердцем моим вместо матери. Я ожидал и ве-
рил, что она способна напоить меня пьяным медом, возбуждающим творческие
силы, ждал, что ее влияние смягчит грубость, привитую мне на путях жиз-
ни.
Это было тридцать лет тому назад, и я вспоминаю об этом с улыбкой в
душе. Но тогда неоспоримое право человека спать, когда ему хочется, -
очень огорчило меня.
---------------
Я верил: если говорить о грустном весело, печаль исчезнет.
И я подозревал, что в мире действует хитроумно некто, кому приятно
любоваться страданиями людей; мне казалось, что существует некий дух,
творец житейских драм, и ловко портит жизнь; - я считал невидимого дра-
матурга личным моим врагом и старался не поддаваться его уловкам.
Помню, когда я прочитал в книге Ольденбурга "Будда, его жизнь, учение
и община": "Всякое существование - суть страдание", это глубоко возмути-
ло меня, - я не очень много испытал радостей жизни, но горькие муки ее
казались мне случайностью, а не законом. Внимательно прочитав солидный
труд архиепископа Хрисанфа "Религия Востока", я еще более возмущенно по-
чувствовал, что учения о мире, основанные на страхе, уныньи, страдании -
совершенно неприемлемы для меня. И, тяжело пережив настроение религиоз-
ного экстаза, я был оскорблен бесплодностью этого настроения. Отвращение
к страданию вызывало у меня органическую ненависть ко всяким драмам, и я
не плохо научился превращать их в смешные водевили.
Конечно, можно бы не говорить все это для того только, чтобы сказать:
между мною и женщиной назревала "семейная драма", но оба мы дружно соп-
ротивлялись развитию ее. Я немного пофилософствовал потому, что мне за-
хотелось упомянуть о забавных извилинах пути, которым я шел на поиски
самого себя.
Моя женщина - по веселой природе своей - тоже была неспособна к дра-
матической игре дома, - к игре, которой так любят увлекаться чрезмерно
"психологические" русские люди обоего пола.
Но - унылые дактили белобрысого лицеиста все-таки действовали на нее,
как осенний дождь. Круглым, красивым почерком он тщательно исписывал
листики почтовой бумаги и тайно совал их всюду - в книги, в шляпу, в са-
харницу. Находя эти аккуратно сложенные листочки, я подавал их жене, го-
воря:
- Примите сию очередную попытку уязвить сердце ваше.
Вначале бумажные стрелы Купидона не действовали на нее, она читала
мне длинные стихи, и мы единодушно хохотали, встречая памятные строки:
Днями, ночами - я с вами вдвоем,
Все отражается в сердце моем:
Ручки движенье, кивок головы,
Горлинкой нежной воркуете вы,
Ястребом - мысленно - вьюсь я над вами.
Но, однажды, прочитав такой доклад лицеиста, она задумчиво сказала:
- А мне его жалко!
Помню, - я пожалел не его, а она с этой минуты перестала читать дак-
тили вслух.
Поэт, коренастый парень, старше меня года на четыре, был молчалив,
очень пристрастен к спиртным напиткам и замечательно усидчив. Придя в
праздник к обеду в два часа дня, он мог неподвижно и немо сидеть до двух
часов ночи. Он был, как и я, письмоводителем адвоката, весьма изумлял
своего добродушного патрона рассеянностью, к работе относился небрежно и
часто говорил сипловатым басом:
- Вообще, - все это ерунда!
- А что же не ерунда?
- Как вам сказать? - спрашивал он задумчиво, поднимая к потолку се-
рые, скучные глаза, и - не говорил ничего больше. Он был как-то особенно
тяжело и словно напоказ - скучен, это более всего раздражало меня. Напи-
вался он медленно; пьяный иронически фыркал носом, - кроме этого, я ни-
чего особенного не замечал в нем, ибо - существует закон, по силе кото-
рого, с точки зрения мужа, человек, ухаживающий за его женой, всегда
плохой человек.
Откуда-то с Украины богатый родственник присылал лицеисту по пятьде-
сят рублей в месяц; - большие деньги в то время. По праздникам лицеист
приносил жене моей конфекты, а в день ее именин подарил ей часы-бу-
дильник, - бронзовый пень, а на нем сова терзает ужа.
Эта отвратительная машина всегда будила меня на час и семь минут
раньше, чем следовало.
Жена, перестав кокетничать с лицеистом, начала относиться к нему с
нежностью женщины, которая чувствует себя виновной в нарушении душевного
равновесия мужчины. Я спросил, чем, по ее мнению, должна окончиться эта
грустная история?
- Не знаю, - ответила она. - У меня нет определенного чувства к нему,
но - мне хочется встряхнуть его. В нем заснуло что-то, и, кажется, я
могла бы его разбудить.
Я знал, что она говорит правду, - ей всех и каждого хотелось разбу-
дить, в этом она очень легко достигала успеха:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
голос, веселее - смех. С утра до вечера она рисовала портреты попов, их
усопших жен, чертила карты уездов, - за эти карты земство получило на
какой-то выставке золотую медаль. А когда иссякли заказы на портреты, -
она делала из лоскутов разных материй, соломы и проволоки самые модные
парижские шляпы для девиц и дам нашей улицы. Я ничего не понимал в женс-
ких шляпах, но, очевидно, в них скрывалось что-то уморительно-комичес-
кое, - мастерица, примеряя перед зеркалом сделанный ею фантастический
головный убор, задыхалась в судорожном смехе. Но я заметил, что эти шля-
пы странно влияют на заказчиц, - украсив головы свои пестрыми гнездами
для кур, они ходили по улицам, как-то особенно гордо выпячивая животы.
Я работал у адвоката и писал рассказы для местной газеты по две ко-
пейки за строку. Вечерами, за чаем, - если у нас не было гостей, - моя
супруга интересно рассказывала мне о том, как царь Александр II посещал
Белостокский институт, оделял благородных девиц конфектами, от них неко-
торые девицы чудесным образом беременели, и не редко та или иная краси-
вая девушка исчезала, уезжая на охоту с царем в Беловежскую пущу, а по-
том выходила замуж в Петербурге.
Моя жена увлекательно рассказывала мне о Париже; я уже знал его по
книгам, особенно по солидному труду Максима дю-Кан, она изучала Париж по
кабачкам Монмартра и суматошной жизни Латинского квартала. Эти рассказы
возбуждали меня сильнее вина, и я сочинял какие-то гимны женщине,
чувствуя, что именно силою любви к ней сотворена вся красота жизни.
Больше всего нравились мне и увлекали меня рассказы о романах, пере-
житых ей самой, - она говорила об этом удивительно интересно, с откро-
венностью, которая - порою - сильно смущала меня. Посмеиваясь, легкими
словами, точно штрихи тонко заостренного карандаша, она вычерчивала ко-
мическую фигуру генерала Ребиндер, ее жениха, который, выстрелив в зубра
прежде царя, закричал вслед раненому быку:
- Простите, Ваше Императорское Величество!
Рассказывала она о русских эмигрантах, и всегда в словах ее я
чувствовал скрытую улыбку снисхождения к людям. Порою ее искренность
нисходила до наивного цинизма, она вкусно облизывала губы острым, розо-
вым языком кошки, а глаза ее блестели как-то особенно. Иногда мне каза-
лось, что в них сверкает огонек брезгливости, но чаще я видел ее девоч-
кой, самозабвенно играющей с куклами.
Однажды она сказала:
- Влюбленный русский всегда несколько многословен и тяжел, а не редко
- противен красноречием. Красиво любить умеют только французы; для них
любовь - почти религия.
После этого я невольно стал относиться к ней сдержаннее и бережливей.
О женщинах Франции она говорила:
- У них не всегда найдешь страстную нежность сердца, но они прекрасно
заменяют ее веселой, тонко разработанной чувственностью, - любовь для
них искусство.
Все это она говорила очень серьезно, поучающим тоном. Это были не
совсем те знания, в которых я нуждался, но - все-таки это были знания, и
я слушал ее с жадностью.
- Между русскими и француженками, вероятно, такая же разница, как
между фруктами и фруктовыми конфектами, - сказала она однажды лунной
ночью, сидя в беседке сада.
Сама она была конфектой. Ее страшно удивило, когда, в первые дни на-
шей супружеской жизни, я, - разумеется, вдохновенно, - изложил ей мои
взгляды романтика на отношения мужчины и женщины.
- Это вы - серьезно? Вы действительно так думаете? - спросила она,
лежа на руках у меня, в голубоватом свете луны.
Розовое тело ее казалось прозрачным, от него исходил хмельный,
горьковатый запах миндаля. Ее тоненькие пальчики задумчиво играли гривой
моих волос, она смотрела в лицо мне широко, тревожно раскрытыми глазами
и улыбалась недоверчиво.
- А, Боже мой! - воскликнула она, спрыгнув на пол и стала задумчиво
шагать по комнате из света в тень, сияя в луче луны атласом кожи, бес-
шумно касаясь пола босыми ногами. И, снова подойдя ко мне, гладя ладоня-
ми щеки мои, сказала тоном матери:
- Вам нужно было начать жизнь с девушкой, - да, да! А не со мною...
Когда же я взял ее на руки, она заплакала, тихонько говоря:
- Вы чувствуете, как я люблю вас, да? Мне никогда не удавалось испы-
тать столько радости, сколько я испытываю с вами, - это правда, по-
верьте! Никогда я не любила так нежно и ласково, с таким легким сердцем.
Мне удивительно хорошо с вами, но - все-таки, - я говорю: мы ошиблись, -
я не то, что нужно вам, не то! Это я ошиблась.
Не понимая ее, я был испуган ее словами и торопливо погасил ее наст-
роение радостью ласк. Но все-таки эти странные слова остались в памяти
моей. А спустя несколько дней, она, в слезах восторга, снова тоскливо
повторила эти слова:
- Ах, если б я была девушкой!
Помню, в эту ночь по саду металась вьюга, в стекла окон стучали ветви
бузины, в трубе волком выл ветер, в комнате у нас было темно, холодно и
шелестели отклеившиеся обои.
---------------
Заработав несколько рублей, мы приглашали знакомых и устраивали вели-
колепные ужины, - ели мясо, пили водку и пиво, ели пирожное и вообще
наслаждались. Моя парижанка, обладая прекрасным аппетитом, любила русс-
кую кухню: "сычуг" - коровий желудок, начиненный гречневой кашей и гуси-
ным салом, пироги с рыбьими жирами и соминой, картофельный суп с барани-
ной.
Она организовала орден "жадненьких животиков", - десяток людей, кото-
рые, любя сытно поесть и хорошо выпить, эстетически тонко знали и крас-
норечиво, неутомимо говорили о вкусных тайнах кухни, а я интересовался
тайнами иного характера, ел мало, и процесс насыщения не увлекал меня,
оставаясь вне моих эстетических потребностей.
- Это - пустые люди! - говорил я о "жадненьких животиках".
- Как всякий, если его хорошенько встряхнуть, - отвечала она. - Гейне
сказал: "Все мы ходим голыми под нашим платьем".
Цитат скептического тона она знала много. Но - мне казалось - не
всегда она удачно и уместно пользовалась ими.
Ей очень нравилось "встряхивать" ближних мужского пола, и она делала
это весьма легко. Неугомонно веселая, остроумная, гибкая, как змея, она,
быстро зажигая вокруг себя шумное оживление, возбуждала эмоции не очень
высокого качества.
Достаточно было человеку побеседовать с нею несколько минут, и у него
краснели уши, потом они становились лиловыми, глаза, томно увлажняясь,
смотрели на нее взглядом козла на капусту.
- Магнитная женщина! - восхищался некий заместитель нотариуса, неу-
дачник-дворянин, с бородавками Дмитрия Самозванца и животом объема цер-
ковной главы.
Белобрысый ярославский лицеист сочинял ей стихи, - всегда дактилем.
Мне они казались отвратительными, она - хохотала над ними до слез.
- Зачем ты возбуждаешь их? - спрашивал я.
- Это так же интересно, как удить окуней. Это называется - кокетство.
Нет ни одной женщины, уважающей себя, которая не любила бы кокетничать.
Иногда она спрашивала, улыбаясь, заглядывая в глаза мне:
- Ревнуешь?
Нет, я не ревновал, но - все это немножко мешало мне жить, - я не лю-
бил пошлых людей. Я был веселым человеком и знал, что смех - прекрасней-
шее свойство людей. Я считал клоунов цирка, юмористов открытых сцен и
комиков театра бездарными людьми, уверенно чувствуя, что сам я мог бы
смешить лучше их. И не редко мне удавалось заставлять наших гостей сме-
яться до боли в боках.
- Боже мой, - восхищалась она, - каким удивительным комиком мог бы ты
быть! Иди на сцену, иди!
Сама она с успехом играла в любительских спектаклях, ее приглашали на
сцену серьезные антрепренеры.
- Я люблю сцену, но - боюсь кулис, - говорила она.
Она была правдива в желаниях, мыслях и словах.
- Ты слишком много философствуешь, - поучала она меня. - Жизнь, в
сущности, проста и груба; не нужно осложнять ее поисками какого-то осо-
бенного смысла в ней, нужно только научиться смягчать ее грубость.
Больше этого - не достигнешь ничего.
В ее философии я чувствовал избыток гинекологии, и мне казалось, что
Евангелием ей служит "Курс акушерства".
Она сама рассказывала мне, как ошеломила ее какая-то научная книга, -
впервые которую прочитала она после института.
- Наивная девченка, я почувствовала удар кирпичем по голове; мне по-
казалось, что меня сбросили с облаков в грязь, я плакала от жалости к
тому, во что уже не могла верить, но скоро ощутила под собою, хотя жес-
токую, а - твердую почву. Всего более жалко было Бога, я так хорошо,
близко чувствовала его, и - вдруг он рассеялся, точно дым папиросы, и
вместе с ним исчезла мечта о небесном блаженстве любви. А все мы, в инс-
титуте, так много думали, так хорошо говорили о любви.
Плохо действовал на меня ее институтско-парижский нигилизм. Бывало -
ночью, встав из-за стола, я шел смотреть на нее, - в постели она каза-
лась еще меньше, изящнее, красивее, - смотрел - и с великой горечью ду-
мал о ее надломленной душе, запутанной жизни. И жалость к ней усиливала
мою любовь.
Литературные вкусы наши непримиримо расходились: я с восторгом читал
Бальзака, Флобера, ей больше нравились Поль Феваль, Октав Фейлье, Поль
де-Кок и, особенно - "Девица Жиро, моя супруга", - эту книгу она считала
самой остроумной, мне же она казалась скучной, как "Уложение о наказани-
ях". Несмотря на все это, наши отношения сложились очень хорошо, - мы не
теряли интереса друг к другу, и не гасла страсть. Но на третий год сов-
местной жизни я стал замечать в душе у меня что-то зловеще поскрипывает
и - все звучнее, заметней. Я непрерывно, жадно учился, читал и - начал
серьезно увлекаться литературной работой; мне все более мешали гости, -
люди мало интересные, они количественно разрастались, ибо я и жена стали
зарабатывать больше и могли чаще устраивать обеды и ужины.
Ей жизнь казалась чем-то вроде паноптикума, а так как на мужчинах не
было предостерегающей надписи: "просят ручками не трогать", то - иногда
- она подходила к ним слишком неосторожно, они оценивали ее любопытство
чересчур выгодно для себя, и на этой почве возникали недоразумения, ко-
торые я принужден был разрешать. Я делал это порою недостаточно сдержан-
но и - вероятно - всегда очень неумело; человек, которому я натрепал
уши, жаловался на меня:
- Ну, хорошо, сознаюсь, я виноват! Но - драть меня за уши, - да что
я, - мальчишка, что ли? Я почти вдвое старше этого дикаря, а он меня -
за уши треплет! Ну, ударил бы, все-таки это приличнее!
Очевидно - я не обладал искусством наказывать ближнего, в меру его
самоуважения.
К моим рассказам жена относилась довольно равнодушно, но это нис-
колько не задевало меня - до некоторой поры: я сам тогда еще не верил,
что могу быть серьезным литератором, и смотрел на мою работу в газете
только как на средство к жизни, хотя уже нередко испытывал приливы горя-
чей волны какого-то странного самозабвения. Но, однажды утром, когда я
читал ей в ночь написанный рассказ "Старуха Изергиль", она крепко усну-
ла. В первую минуту это не обидело меня, я только перестал читать и за-
думался, глядя на нее.
Склонив на спинку дряхлого дивана маленькую, милую мне голову, при-
открыв рот, она дышала ровно и спокойно, как ребенок. Сквозь ветви бузи-
ны в окно смотрело утреннее солнце, золотые пятна, точно какие-то воз-
душные цветы, лежали на груди и коленях женщины.
Я встал и тихонько вышел в сад, испытывая боль глубокого укола обиды,
угнетенный сомнением в моих силах.
За все дни, прожитые мною, я видел женщин только в тяжелом, рабском
труде, в грязи, в разврате, в нищете или в полумертвой, самодовольной
пошлой сытости. Было у меня только одно прекрасное впечатление детства -
"Королева Марго", но от него отделял меня целый горный хребет иных впе-
чатлений. Мне думалось, что история жизни Изергиль должна нравиться жен-
щинам, способна возбудить в них жажду свободы, красоты. И - вот, самая
близкая мне не тронута моим рассказом, - спит.
Почему? Не достаточно звучен колокол, отлитый жизнью в моей груди?
Эта женщина была принята сердцем моим вместо матери. Я ожидал и ве-
рил, что она способна напоить меня пьяным медом, возбуждающим творческие
силы, ждал, что ее влияние смягчит грубость, привитую мне на путях жиз-
ни.
Это было тридцать лет тому назад, и я вспоминаю об этом с улыбкой в
душе. Но тогда неоспоримое право человека спать, когда ему хочется, -
очень огорчило меня.
---------------
Я верил: если говорить о грустном весело, печаль исчезнет.
И я подозревал, что в мире действует хитроумно некто, кому приятно
любоваться страданиями людей; мне казалось, что существует некий дух,
творец житейских драм, и ловко портит жизнь; - я считал невидимого дра-
матурга личным моим врагом и старался не поддаваться его уловкам.
Помню, когда я прочитал в книге Ольденбурга "Будда, его жизнь, учение
и община": "Всякое существование - суть страдание", это глубоко возмути-
ло меня, - я не очень много испытал радостей жизни, но горькие муки ее
казались мне случайностью, а не законом. Внимательно прочитав солидный
труд архиепископа Хрисанфа "Религия Востока", я еще более возмущенно по-
чувствовал, что учения о мире, основанные на страхе, уныньи, страдании -
совершенно неприемлемы для меня. И, тяжело пережив настроение религиоз-
ного экстаза, я был оскорблен бесплодностью этого настроения. Отвращение
к страданию вызывало у меня органическую ненависть ко всяким драмам, и я
не плохо научился превращать их в смешные водевили.
Конечно, можно бы не говорить все это для того только, чтобы сказать:
между мною и женщиной назревала "семейная драма", но оба мы дружно соп-
ротивлялись развитию ее. Я немного пофилософствовал потому, что мне за-
хотелось упомянуть о забавных извилинах пути, которым я шел на поиски
самого себя.
Моя женщина - по веселой природе своей - тоже была неспособна к дра-
матической игре дома, - к игре, которой так любят увлекаться чрезмерно
"психологические" русские люди обоего пола.
Но - унылые дактили белобрысого лицеиста все-таки действовали на нее,
как осенний дождь. Круглым, красивым почерком он тщательно исписывал
листики почтовой бумаги и тайно совал их всюду - в книги, в шляпу, в са-
харницу. Находя эти аккуратно сложенные листочки, я подавал их жене, го-
воря:
- Примите сию очередную попытку уязвить сердце ваше.
Вначале бумажные стрелы Купидона не действовали на нее, она читала
мне длинные стихи, и мы единодушно хохотали, встречая памятные строки:
Днями, ночами - я с вами вдвоем,
Все отражается в сердце моем:
Ручки движенье, кивок головы,
Горлинкой нежной воркуете вы,
Ястребом - мысленно - вьюсь я над вами.
Но, однажды, прочитав такой доклад лицеиста, она задумчиво сказала:
- А мне его жалко!
Помню, - я пожалел не его, а она с этой минуты перестала читать дак-
тили вслух.
Поэт, коренастый парень, старше меня года на четыре, был молчалив,
очень пристрастен к спиртным напиткам и замечательно усидчив. Придя в
праздник к обеду в два часа дня, он мог неподвижно и немо сидеть до двух
часов ночи. Он был, как и я, письмоводителем адвоката, весьма изумлял
своего добродушного патрона рассеянностью, к работе относился небрежно и
часто говорил сипловатым басом:
- Вообще, - все это ерунда!
- А что же не ерунда?
- Как вам сказать? - спрашивал он задумчиво, поднимая к потолку се-
рые, скучные глаза, и - не говорил ничего больше. Он был как-то особенно
тяжело и словно напоказ - скучен, это более всего раздражало меня. Напи-
вался он медленно; пьяный иронически фыркал носом, - кроме этого, я ни-
чего особенного не замечал в нем, ибо - существует закон, по силе кото-
рого, с точки зрения мужа, человек, ухаживающий за его женой, всегда
плохой человек.
Откуда-то с Украины богатый родственник присылал лицеисту по пятьде-
сят рублей в месяц; - большие деньги в то время. По праздникам лицеист
приносил жене моей конфекты, а в день ее именин подарил ей часы-бу-
дильник, - бронзовый пень, а на нем сова терзает ужа.
Эта отвратительная машина всегда будила меня на час и семь минут
раньше, чем следовало.
Жена, перестав кокетничать с лицеистом, начала относиться к нему с
нежностью женщины, которая чувствует себя виновной в нарушении душевного
равновесия мужчины. Я спросил, чем, по ее мнению, должна окончиться эта
грустная история?
- Не знаю, - ответила она. - У меня нет определенного чувства к нему,
но - мне хочется встряхнуть его. В нем заснуло что-то, и, кажется, я
могла бы его разбудить.
Я знал, что она говорит правду, - ей всех и каждого хотелось разбу-
дить, в этом она очень легко достигала успеха:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28