Потом явилась рыжекудрая, стройная девица с зеленоватыми глазами,
строго посмотрела на меня и, взяв белую девушку под руки, увела ее, ска-
зав:
- Довольно, Марья!
Имя не шло девушке, было грубо для нее.
Я тоже ушел, странно взволнованный, а через день, вечером, снова си-
дел в этой комнате, пытаясь понять - как и чем живут в ней? Жили -
странно.
Милый, кроткий старик Степан Иванович, беленький и как бы прозрачный,
сидел в уголке и смотрел оттуда, шевеля темными губами, тихо улыбаясь,
как будто просил:
- Не трогайте меня!
В нем жил заячий испуг, тревожное предчувствие несчастия, - что было
ясно мне.
Сухорукий Андрей, одетый в серую куртку, замазанную на груди маслом и
мукою до твердости древесной коры, ходил по комнате как-то боком, вино-
вато улыбаясь, точно ребенок, которому только что простили какую-то ша-
лость. Ему помогал торговать Алексей - ленивый, грубый парень. Третий
брат - Иван, учился в Учительском институте и, живя там в интернате, бы-
вал дома только по праздникам, - это был маленький, чисто одетый, гладко
причесанный человечек, похожий на старого чиновника. Больная Мария жила
где-то на чердаке и редко спускалась вниз, а когда она приходила, я
чувствовал себя неловко, точно меня связывало невидимыми путами.
Хозяйство Деренковых вела сожительница домохозяина-скопца, высокая
худощавая женщина с лицом деревянной куклы и строгими глазами злой мона-
хини. Тут же вертелась ее дочь, рыжая Настя, - когда она смотрела зеле-
ными глазами на мужчин - ноздри ее острого носа вздрагивали.
Но действительными хозяевами в квартире Деренковых были студенты Уни-
верситета, Духовной академии, Ветеринарного института, - шумное сборище
людей, которые жили в настроении забот о русском народе, в непрерывной
тревоге о будущем России. Всегда возбужденные статьями газет, выводами
только что прочитанных книг, событиями в жизни города и университета,
они по вечерам сбегались в лавочку Деренкова со всех улиц Казани для
яростных споров и тихого шопота по углам. Приносили с собою толстые кни-
ги и, тыкая пальцами в страницы их, кричали друг на друга, утверждая ис-
тины, кому какая нравилась.
Разумеется, я плохо понимал эти споры, истины терялись для меня в
обилии слов, как звездочки жира в жидком супе бедных. Некоторые студенты
напоминали мне стариков начетчиков сектантского Поволжья, но я понимал,
что вижу людей, которые готовятся изменить жизнь к лучшему, и хотя иск-
ренность их захлебывалась в бурном потоке слов, но - не тонула в нем.
Задачи, которые они пытались решать, были ясны мне, и я чувствовал себя
лично заинтересованным в удачном решении этих задач. Часто мне казалось,
что в словах студентов звучат немые думы, и я относился к этим людям
почти восторженно, как пленник, которому обещают свободу.
Они смотрели на меня точно столяры на кусок дерева, из которого можно
сделать не совсем обыкновенную вещь.
- Самородок! - рекомендовали они меня друг другу с такой же гор-
достью, с какой уличные мальчишки показывают один другому медный пятак,
найденный на мостовой. Мне почему-то не нравилось, когда меня именовали
- "самородком" и "сыном народа", - я чувствовал себя пасынком жизни и,
порою, очень испытывал тяжесть силы, руководившей развитием моего ума.
Так, увидав в окне книжного магазина книгу, озаглавленную неведомыми мне
словами "Афоризмы и максимы", я воспылал желанием прочитать ее и попро-
сил студента Духовной академии дать мне эту книгу.
- Здравствуйте! - иронически воскликнул будущий архиерей, человек с
головою негра, - курчавый, толстогубый, зубастый. - Это, брат, ерунда.
Ты читай, что дают, а в область, тебе не подобающую, - не лезь!
Грубый тон учителя очень задел меня. Книгу я, конечно, купил, зарабо-
тав часть денег на пристанях, а часть заняв у Андрея Деренкова. Это была
первая серьезная книга, купленная мною, она до сей поры сохранилась у
меня.
Вообще - со мною обращались довольно строго: когда я прочитал "Азбуку
социальных наук", мне показалось, что роль пастушеских племен в органи-
зации культурной жизни преувеличена автором, а предприимчивые бродяги,
охотники - обижены им. Я сообщил мои сомнения одному филологу, - а он,
стараясь придать бабьему лицу своему выражение внушительное, целый час
говорил мне о "праве критики".
- Чтоб иметь право критиковать, надо верить в какую-то истину, - во
что верите вы? - спросил он меня.
Он читал книги даже на улице, - идет по панели, закрыв лицо книгой, и
толкает людей. Валяясь у себя на чердаке в голодном тифе, он кричал:
- Мораль должна гармонически совмещать в себе элементы свободы и при-
нуждения, - гармонически, гар-гар-гарм...
Нежный человек, полубольной от хронического недоедания, изнуренный
упорными поисками прочной истины, он не знал никаких радостей, кроме
чтения книг, и когда ему казалось, что он примирил противоречия двух
сильных умов, его милые, темные глаза детски счастливо улыбались. Лет
через десять после жизни в Казани, я снова встретил его в Харькове; он
отбыл пять лет ссылки в Кемь и снова учился в университете. Он показался
мне живущим в муравьиной куче противоречивых мыслей, - погибая от тубер-
кулеза, он старался примирить Ницше с Марксом, харкал кровью и хрипел,
хватая мои руки холодными липкими пальцами -
- Без синтеза - невозможно жить!
Он умер на пути в университет в вагоне трамвая.
Немало видел я таких великомучеников разума ради, - память о них свя-
щенна для меня.
Десятка два подобных людей собирались в квартире Деренкова; среди них
был даже японец, студент Духовной академии Пантелеймон Сато. Порою яв-
лялся большой, широкогрудый человек, с густою окладистой бородищей и
по-татарски бритой головою. Он казался туго зашитым в серый казакин,
глухо застегнутый на крючки до подбородка. Обыкновенно он сидел где-ни-
будь в углу, покуривая трубку и глядя на всех серыми, спокойно читающими
глазами. Его взгляд часто и пристально останавливался на моем лице, я
чувствовал, что серьезный этот человек мысленно взвешивает меня, и, по-
чему-то, опасался его. Его молчаливость удивляла меня, все вокруг гово-
рили громко, много, решительно, и чем более резко звучали слова, тем
больше, конечно, они нравились мне, - я очень долго не догадывался, как
часто в резких словах прячутся мысли жалкие и лицемерные. О чем молчит
этот бородатый богатырь?
Его звали "Хохол" и, кажется, никто, кроме Андрея, не знал его имени.
Вскоре мне стало известно, что человек этот недавно вернулся из ссылки,
из Якутской области, где он прожил десять лет. Это усилило мой интерес к
нему, но не внушило мне смелости познакомиться с ним, хотя я не страдал
ни застенчивостью, ни робостью, а, напротив, болел каким-то тревожным
любопытством, жаждой все знать и как можно скорее. Это качество всю
жизнь мешало мне серьезно заняться чем-либо одним.
Когда говорили о народе, я с изумлением и недоверием к себе чувство-
вал, что на эту тему не могу думать так, как думают эти люди. Для них
народ являлся воплощением мудрости, духовной красоты и добросердечия,
существом почти богоподобным и единосущным, вместилищем начал всего
прекрасного, справедливого, величественного. Я не знал такого народа. Я
видел - плотников, грузчиков, каменщиков; знал - Якова, Осипа, Григория;
а тут говорили именно о единосущном народе и ставили себя куда-то ниже
его, в зависимость от его воли. Мне же казалось, что именно эти люди
воплощают в себе красоту и силу мысли, в них сосредоточена и горит доб-
рая, человеколюбивая воля к жизни, к свободе строительства ее по ка-
ким-то новым канонам человеколюбия.
Именно человеколюбия не наблюдал я в человечках, среди которых жил до
той поры, а здесь оно звучало в каждом слове, горело в каждом взгляде.
Освежающим дождем падали на сердце мое речи народопоклонников, и
очень помогла мне наивная литература о мрачном житии деревни, о велико-
мученике-мужике. Я почувствовал, что только очень крепко, очень страстно
любя человека, можно почерпнуть в этой любви необходимую силу для того,
чтоб найти и понять смысл жизни. Я перестал думать о себе и начал внима-
тельнее относиться к людям.
Андрей Деренков доверчиво сообщил мне, что скромные доходы его тор-
говли целиком идут на помощь людям, которые верят: "счастье народа -
прежде всего". Он вертелся среди них, точно искренно верующий дьячок за
архиерейской службой, не скрывая восторга пред бойкой мудростью книгоче-
ев; счастливо улыбаясь, засунув сухую руку за пазуху, дергая другою ру-
кой во все стороны мягкую бородку свою, он спрашивал меня:
- Хорошо? То-то же!
И когда против народников еретически возражал ветеринар Лавров, - об-
ладатель странного голоса, подобного гоготу гуся. - Деренков, испуганно
закрывая глаза, шептал:
- Какой смутьян!
Его отношение к народникам было сродно моему, но отношение студен-
чества к Деренкову казалось мне грубоватым и небрежным отношением господ
к работнику, трактирному лакею. Сам он этого не замечал. Часто, проводив
гостей, он оставлял меня ночевать; мы чистили комнату и потом, лежа на
полу, на войлоках, долго дружеским шопотом беседовали во тьме, едва ос-
вещенной огоньком лампады. С тихой радостью верующего он говорил мне:
- Накопятся сотни, тысячи таких хороших людей, займут в России все
видные места и сразу переменят всю жизнь.
Он был лет на десять старше меня, и я видел, что рыжеволосая Настя
очень нравится ему, он старался не смотреть в ее задорные глаза, при лю-
дях говорил с нею суховато, командующим голосом хозяина, но провожал ее
тоскующим взглядом, а говоря наедине с нею, смущенно и робко улыбался,
дергая бородку.
Его маленькая сестренка наблюдала словесные битвы тоже из уголка;
детское лицо ее смешно надувалось напряжением внимания, глаза широко
открывались, а когда звучали особенно резкие слова, - она шумно вздыха-
ла, точно на нее брызнули ледяной водой. Около нее солидным петухом рас-
хаживал рыжеватый медик, он говорил с нею таинственным полушопотом и
внушительно хмурил брови. Все это было удивительно интересно.
Но - наступила осень, жизнь без постоянной работы стала невозможна
для меня. Увлеченный всем, что творилось вокруг, я работал все меньше и
питался чужим хлебом, а он всегда очень туго идет в горло. Нужно было
искать на зиму "место", и я нашел его в крендельной пекарне Василия Се-
менова.
Этот период жизни очерчен мною в рассказах: "Хозяин", "Коновалов",
"Двадцать шесть и одна". Тяжелое время! Однако - поучительное.
Тяжело было физически, еще тяжелее - морально.
Когда я опустился в подвал мастерской, между мною и людьми, видеть и
слушать которых стало уже необходимо для меня, выросла "стена забвения".
Никто из них не ходил ко мне в мастерскую, а я, работая четырнадцать ча-
сов в сутки, не мог ходить к Деренкову в будни, в праздничные же дни или
спал, или же оставался с товарищами по работе. Часть их с первых же дней
стала смотреть на меня как на забавного шута, некоторые отнеслись с на-
ивной любовью детей к человеку, который умеет рассказывать интересные
сказки. Чорт знает, что я говорил этим людям, но, разумеется, все, что
могло внушить им надежду на возможность иной, более легкой и осмысленной
жизни. Иногда это удавалось мне, и, видя как опухшие лица освещаются че-
ловеческой печалью, а глаза вспыхивают обидой и гневом, - я чувствовал
себя празднично и с гордостью думал, что "работаю в народе", "просвещаю"
его.
Но, разумеется, чаще приходилось мне испытывать мое бессилие, недос-
таток знаний, неумение ответить даже на простейшие вопросы жизни, быта.
Тогда я чувствовал себя сброшенным в темную яму, где люди копошатся, как
слепые черви, стремясь только забыть действительность и находя это заб-
вение в кабаках, да в холодных об'ятиях проституток.
Посещение публичных домов было обязательно каждый месяц в день получ-
ки заработка; об этом удовольствии мечтали вслух за неделю до счастливо-
го дня, а прожив его - долго рассказывали друг другу об испытанных нас-
лаждениях. В этих беседах цинически хвастались половой энергией, жестоко
глумились над женщинами, говорили о них брезгливо отплевываясь.
Но - странно! - за всем этим я слышал - мне чудилось - печаль и стыд.
Я видел, что в "домах утешения", где за рубль можно было купить женщину
на всю ночь, мои товарищи вели себя смущенно, виновато, - это казалось
мне естественным. А некоторые из них держались слишком развязно, с
удальством, в котором я чувствовал нарочитость и фальшь. Меня жутко ин-
тересовало отношение полов, и я наблюдал за этим с особенной остротою.
Сам я еще не пользовался ласками женщины, и это ставило меня в неприят-
ную позицию: надо мною зло издевались и женщины, и товарищи. Скоро меня
перестали приглашать в "дома утешения", заявив откровенно:
- Ты, брат, с нами не ходи.
- Почему?
- Так, уж! Не хорошо с тобой.
Я цепко ухватился за эти слова, чувствуя в них что-то важное для ме-
ня, но не получил об'яснения более толкового.
- Экой, ты! Сказано тебе - не ходи. Скушно с тобой...
И только Артем сказал, усмехаясь:
- Вроде, как при попе, али при отце.
Девицы сначала высмеивали мою сдержанность, потом стали спрашивать с
обидой:
- Брезгуешь?
Сорокалетняя "девушка" пышная и красивая полька Тереза Борута "эко-
номка", глядя на меня умными глазами породистой собаки, сказала:
- Оставимте ж его, подруги, - у него обязательно невеста есть - да?
Такой силач обязательно невестой держится, больше ничем.
Алкоголичка, она пила запоем и пьяная была неописуемо отвратительна,
а в трезвом состоянии удивляла меня вдумчивым отношением к людям и спо-
койным исканием смысла в их деяниях.
- Самый же непонятный народ - это обязательно студенты Академии, да!
- рассказывала она моим товарищам. - Они такое делают с девушками: велят
помазать пол мылом, поставят голую девушку на четвереньки, руками - но-
гами на тарелки и толкают ее в зад - далеко ли уедет по полу? Так - од-
ну, так и другую. Вот. Зачем это?
- Ты врешь! - сказал я.
- Ой, нет! - воскликнула Тереза не обижаясь, спокойно, и в спо-
койствии этом было что-то подавляющее.
- Ты выдумала это.
- Как же такое можно выдумать девушке? Разве я - сумасшедшая? - спро-
сила она, вытаращив глаза.
Люди прислушивались к нашему спору с жадным вниманием, а Тереза все
рассказывала об играх гостей бесстрастным тоном человека, которому нужно
только одно: понять - зачем это?
Слушатели с отвращением отплевывались, дико ругали студентов, а я, -
видя, что Тереза возбуждает вражду к людям уже излюбленным мною, - гово-
рил, что студенты любят народ, желают ему добра.
- Так то студенты с Воскресной улицы, штатские, с университета, я ж
говорю о духовных, с Арского поля! Они, духовные, - сироты все, а сирота
растет обязательно вором или озорником, плохим человеком растет, он же
ни к чему не привязан, сирота!
Спокойные рассказы "экономки" и злые жалобы девушек на студентов, чи-
новников, и вообще на "чистую публику", вызывали в товарищах моих не
только отвращение и вражду, но почти радость, она выражалась словами:
- Значит, образованные-то хуже нас!
Мне тяжело и горько было слышать эти слова. Я видел, что в полутем-
ные, маленькие комнаты стекается, точно в ямы, грязь города; вскипает на
чадном огне и, насыщенная враждою, злобой, снова изливается в город. Я
наблюдал, как в этих щелях, куда инстинкт и скука жизни забивают людей,
создаются из нелепых слов трогательные песни о тревогах и муках любви,
как возникают уродливые легенды о жизни "образованных людей", зарождает-
ся насмешливое и враждебное отношение к непонятному, - и видел, что "до-
ма утешения" являются университетами, откуда мои товарищи выносят знания
весьма ядовитого характера.
Смотрел я, как по грязному полу двигаются, лениво шаркая ногами, "де-
вушки для радости", как отвратительно трясутся их дряблые тела под на-
зойливый визг гармоники, или под раздражающий треск струн разбитого пиа-
нино, смотрел - и у меня зарождались какие-то неясные, но тревожные мыс-
ли. От всего вокруг истекала скука, отравляя душу бессильным желанием
куда-то уйти, где-то спрятаться.
Когда в мастерской я начинал рассказывать о том, что есть люди, кото-
рые бескорыстно ищут путей к свободе, к счастью народа, - мне возражали:
- А, вот, девки не то говорят про них!
И нещадно, с цинической злостью высмеивали меня, а я был задорным ку-
тенком, чувствовал себя не глупее и смелее взрослых собак, - я тоже
злился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28