Подобно тому как Прайен (по мнению многих из нас) симулировал болезнь, чтобы уцелеть, так Мерроу с мрачным упорством шел навстречу смерти, которой он хотел, сам того не зная.
Это было страшное зрелище. Я припомнил, как он вместе с Бреддоком весело мчался по полю с ведром углей из кучи золы, высившейся позади солдатской столовой; как, широко улыбаясь, возвращался в строй с полученным орденом, в то время как летчики шумно приветствовали его, а медицинские сестры размахивали своими шапочками; как он таращил глаза, рассказывая о счастливицах, прикладывающих щечку к его восьмидолларовой подушке. И искренне поверил в его кажущуюся несокрушимую жизненность, и, боюсь, он сам поверил в нее. Сейчас Мерроу казался дряхлым стариком, который с нетерпением всем существом ждал своего последнего часа. Его лицо выражало чуть заметное удивление.
Раньше я ненавидел Мерроу, но сейчас, глядя на него, испытывал лишь отчаяние. Ни гордости, ни радости не ощущал я от того, что занимал его место.
Сейчас, вспоминая все это, могу сказать, что в те минуты я почти не испытывал страха. Мы все еще летели над побережьем в изуродованном самолете, который все равно не мог дотянуть до Англии, но вот-вот должны были покинуть вражескую территорию и, теряя высоту, опускались все ниже и ниже, в сопровождении четырех «спитфайров», летавших вокруг нас в радиусе двух миль. Почему же я испытывал сейчас меньший страх, чем даже в тех случаях, когда нам угрожала гораздо меньшая опасность? Думаю, что это объяснялось моими чувствами к тем, кто еще оставался со мной: к Хендауну, Хеверстроу, Лембу, Фарру, Брегнани, к телу Брандта, к еще живой оболочке Мерроу. Возможно, мужество и любовь – одно и то же. Я терпеть не мог Макса, думаю, даже ненавидел его. Но вместе с тем, должно быть, беспокоился за него, потому что боролся за его жизнь. (Безусловно, перед самым концом – слишком поздно! – взгляд Макса выражал мужество, или, иными словами, ллюбовь.) Фарр меня совершенно не интересовал. Мерроу – так мне казалось до сих пор – я ненавидел. И все же они не были мне вовсе безразличны. Любовь, как страх и гнев, то разгорается, то затухает в нас, и, наверное, в тот день она была достаточно сильна во мне, чтобы заставить действовать, хотя я чувствовал себя отвратительно, отвратительно, отвратительно.
4
В двадцать девять минут шестого мы пересекли побережье севернее Остенде и оставили справа синее устье Западной Шельды. Мы шли на шести тысячах ста футах и теряли до трехсот футов высоты в минуту.
– Клинт, ты занят? – спросил я.
– Дежурю у хвостового пулемета. – Он, видимо, перебрался туда по своей инициативе, после того как выбросился Малыш.
– А знаешь, нам нужно подготовиться.
– Да я готов, масса босс.
– Слушайте все. Мы обязаны максимально облегчить самолет. Пулеметы с небольшим запасом патронов оставьте напоследок. Остальные боеприпасы выбросить. Лемб, сохрани радиопеленгатор и радиостанцию, а все другое выбрасывай за борт. Начинайте с того, что не надо отрывать или отвинчивать, – с бронежилетов и прочего.
В море полетели приборы и оборудование, стоившие тысячи долларов.
Хендаун, медленно вращая турель, продолжал наблюдать за небом. На высоте около пяти с половиной тысяч футов он доложил, что на нас пикируют несколько двухмоторных истребителей, и все бросились к своим пулеметам: несмотря на «спитфайры», немцы напали на нас, и мы, только для того, чтобы показать, что еще далеко не беззащитны, расстреляли оставшиеся патроны. Однако один из немецких истребителей все же добился успеха – ему, кажется, удалось попасть в первый двигатель, – во всяком случае, он начал давать перебои, хотя, по правде говоря, уже давно барахлил. Сделав один заход, истребители отправились на поиски других отбившихся от соединения самолетов.
Во время атаки немцев Батчер Лемб вдруг оживился – впервые за всю его карьеру воздушного стрелка. Он кричал по внутреннему телефону, ругал немцев, просил меня маневрировать с таким расчетом, чтобы они не могли повиснуть у нас на хвосте. Что с ним произошло?
Мы летели по прямой; я не осмеливался прибегнуть к противоистребительному маневрированию, поскольку наша скорость лишь ненамного превышала минимальную критическую. Еще раньше я решил, что чем больше мы снизимся и чем плотнее, следовательно, станет воздух, тем больше я продержусь с двигателями, работающими в заданном режиме, но к этому времени, хотя в создавшейся обстановке я старался выжать из них все, что можно, первый двигатель начал все чаще работать с перебоями. В результате двигатель номер четыре постепенно уводил нас влево, а когда Лемб крикнул, что ему удалось установить связь со станцией наведения, и я включил свой радиоприемник, один из этих вежливых английских голосов, прозвучавший так, словно его обладатель находился в соседней комнате и разговаривал со мной по телефону, спросил:
– Сэр, вам не кажется, что вы отклоняетесь от установленного курса?
Взглянув на компас, я обнаружил, что мы в самом деле отклонились к югу и летим курсом примерно в двести пятьдесят градусов. У меня возникло такое чувство, будто кто-то в Англии наблюдает за мной, и, проговорив: «Да, да, прошу прощения», я начал разворачивать самолет. Очевидно, на станции тщательно проверили мой курс, обнаружили, что я отклоняюсь на юг и подумали: «Ого, этот шутник может вообще пролететь мимо Англии», забеспокоились и велели мне внести соответствующую поправку, – впрочем, не велели, а с присущим англичанам тактом попросили. Вот и толкуйте о любви. Да, я влюбился в этот голос.
5
Сейчас я любил Англию. Я жаждал Англию. На некотором расстоянии слева от нас смутно просматривались отвесные кручи восточного берега на участке от Дувра до Маргета, где гасла в тени огненная дорожка заката. Я напрягал все свои нервы и мускулы, пытаясь пролететь как можно дальше, лаская почти вышедший из повиновения самолет: он летел с задранным носом, готовый вот-вот совсем потерять скорость, но все же летел, и мне даже удалось предотвратить дальнейшую потерю высоты. Я призывал чудо, которое удержало бы меня в воздухе и доставило в Англию. Я хотел добраться до Англии и понимал бесплодность своего желания. Я хотел снова – еще бы только раз! – пролететь над удивительным узором зеленых лужаек, бесконечными проселочными дорогами и живыми изгородями, над деревушками, погруженными в вечерний покой, над городом Или, раскинувшимся на холме, голландскими оросительными каналами, древними кортами Кембриджа, воспитавшего, как рассказывала Дэфни, таких великих людей, как Бэкон, Бен Джонсон, Кромвель, Мильтон, Драйден, Ньютон, Питт Младший, Байрон, Дарвин, Теккерей.
Я хотел Дэфни. Я хотел еще раз побыть с моей Дэф и, лежа на лугу у медленно текущей речки, положив голову ей на колени, поговорить о нас. Разве не мог бы я увидеть ее снова и сказать, что хотел совсем другого разговора? Я хотел пожить еще. Разве человек не может попытаться начать все сначала и надеяться, что у него получися хорошо?
Я так устал! Я до боли тосковал о своей кровати в Пайк-Райлинге. Броситься бы на нее и спать – суток четверо подряд.
На мгновение я поднес левую руку к горлу. Перчатки я снял, и мои пальцы прикоснулись к мягкой ткани… Кусок шелка – мой шарф, вырезанный из парашюта Кида Линча. На меня нахлынула волна злости и страха, и я понял, что хочу большего, чем то, на что мог надеяться. Я хотел, чтобы вернулись и Линч, и Бреддок, и Кози, и полковник Уэлен, и Сайлдж, и Стидмен, и Кудрявый Джоунз, и все те, кто покоился на кладбище в Кембридже, где из месяца в месяц добросовестно трудились маленький экскаватор, автопгрузчик и буольдозер. Я хотел, чтобы ничего этого не происходило, хотел снова оказаться в Донкентауне, где летом, в такую же вот пору, все было тихо и мирно, помахивал хвостом кудлатый пес, гудела большая муха да в отдалении погроыхивал подъемный мост, пропуская баржу с углем.
Я очень хотел, чтобы вернулся Мерроу, – тот, за кого он выдавал себя, – человек, с которым невозможно ужиться; я хотел, чтобы вернулись Прайен и Малыш. И Макс.
О, Боже, Боже!
– Клинт, ты мог бы прийти на минутку? – Мне надо было сказать ему нечто такое, о чем я не хотел распространяться по внутреннему телефону.
Через несколько секунд он стоял у меня за спиной. Пересиливая свист ветра в пробоинах приборной панели, я крикнул:
– Клинт, хочу попросить тебя об одном трудном деле. – Я не мог взглянуть ему в лицо. – Ты не мог бы пробраться вниз, отвязать там… как это назвать?.. и сбросить в люк?
– Ты хочешь сказать – Макса?
– Ага. Ну, знаешь, чтоб он не оказался здесь, как в ловушке.
Я не мог заставить себя сказать: «Чтоб прилично похоронить его в море».
Клинт сразу понял.
– Конечно, конечно, Боу! – ответил он и, преодолевая штормовой ветер в люке, полез вниз.
Полагалось бы завернуть тело в парашют и привязать к нему груз – ну там пулемет или пару радиопередатчиков, но у нас не было ни передатчиков, ни времени; времени не было совсем. Минуту спустя я посмотрел в люк; Клинт подтащил Макса к отверстию и, казалось, заколебался. Я громко (но никто, кроме меня, не слышал) сказал: «Мы вручаем его тело…» Это было все, что я мог придумать.
– Послушай, не мог бы ты позвать сюда Нега и вдвоем с ним вытащить его в радиоотсек? – Я кивнул на Мерроу. – Сам он не сможет выбраться из самолета.
Нег и Клинт взялись за работу – не легкую, по моему мнению, и физически и духовно. Спустя некоторое время я включил внутреннюю связь и объявил:
– Ну, хорошо, сбросьте пулеметы. Да, Лемб! Ты настроился на станцию наведения?
– Настроился, сэр. Со станции сообщают, что у нас получается неплохо.
Никогда еще Лемб не выглядел таким деятельным. Вспоминая сейчас события прошлого, должен сказать, что в течение последних минут этого долгого, похожего на сон полета в каждом из нас жила какая-то отчаянная решимость, рвение и неестественная бодрость.
Я включил свой передатчик и доложил станции наведения, что снизился до тысячи двухсот футов и через три-четыре минуты начну садиться.
Добрый голос из соседней комнаты ответил:
– Действуйте. Мы связались с людьми из Морской спасательной службы. Они моментально подоспеют к вам. Счастливой посадки, старина!
Пото я приказал Лембу наглухо закрепить аварийный сигнал и расправиться с «закуской». Все секретные позывные и частоты записывались на тонкой бумаге, которую, согласно инструкции, радист был обязан проглотить перед вынужденной посадкой.
Через минуту он связался со мною и сообщил:
– М-м-м… До чего ж сытно и вкусно!
Самолет застрясло, и я догадался, что один из наших пулеметов открыл огонь.
– Боже, это еще чей пулемет?
Стрелял Хендаун. Он, видимо, слишком любил свои пулеметы, чтобы вышвырнуть их в море. Мне припомнилось, как он обнимал их, как нежно прижимался щекой к стволу, когда мы в грузовике возвращались с аэродрома. Нег объяснил, что отбивал атаку фрица. Это был, мелькнуло у меня, Мерроу, только с немецкой фамилией.
Я велел Негу сесть в кресло второго пилота, поскольку не мог обойтись без его помощи, приказал всем надеть спасательные жилеты и собраться в радиоотсеке; пусть кто-нибудь, добавил я, наденет спасательный жилет на Мерроу. У нас все еще было в запасе футов пятьсот, но вода казалась совсем рядом. По морю катились сравнительно невысокие волны, и между гребнями не белели перистые полосы пены, как бывает при сильном ветре. Я медленно развернул самолет еще несколько севернее, стараясь поставить его прямо против ветра. Немец оставил нас в покое.
– Вы надели спасательные жилеты?
Никто не ответил, хотя члены экипажа были достаточно опытны и, конечно, оставили кого-нибудь на внутреннем телефоне; общее молчание показывало, что мое распоряжение выполнено.
Решив, что некоторая официальность не повредит делу, я приказал:
– Всем быть в полной готовности к посадке на воду!
Я застегнул привязной ремень; Нег последовал моему примеру. Я открыл окно со своей стороны; Нег уже сделал это раньше.
Тут мне вспомнился летчик по фамилии Чиини, спасенный после вынужденной посадки на воду. Сидя в офицерском клубе в одном из мягких кожаных кресел, он отпивал небольшими глотками виски, пото ставил на стол стакан и говорил: «Когда вы пьете жидкость, она кажется вам мягкой, но когда приходится садиться на нее… – Он ударял кулаком в раскрытую ладонь. – Садиться на воду – все равно что в машине, идущей миль шестьдесят в час, налететь на каменную стену».
Однако нам предстояло слишком серьезное испытание, и я тут же позабыл о Чиини.
Хендаун знал, что нужно делать, – он выпустил закрылки, выключил двигатели, зафлюгировал винты, выключил подачу горючего и зажигание. Все это время мы громко переговаривались друг с другом.
Внезапно наступило молчание, нарушаемое лишь свистом ветра. Волны – ряды каменных стен, о которых говорил Чиини, – с бешеной быстротой мчались внизу.
Я держал штурвал кончиками пальцев и буквально нащупывал путь; в горле у меня беззвучно билось: Дэф, Дэф, Дэф.
Я планировал, как при обычной посадке, с полностью выпущенными закрылками, в последний раз, выравнивая самолет, потянул штурвал; мы скользили, скользили, скользили над водой в положении для посадки на три точки, хотя, быть может, с немного более опущенным хвостом, чем обычно.
Самолет ударился о воду. Я зажмурился. Удар оказался потрясающим. Я поднял руки, чтобы защитить лицо. Открыл глаза. Мы целиком погрузились в воду. Вода вливалась в отверстие люка и в мое окно; из приборной панели било десятка два маленьких фонтанчиков. Что-то тянуло еня вперед. Навалившись на штурвал, я протянул правую руку к пряжке привязного ремня.
Но вот в переднем ветровом стекле показался дневной свет!
Мы приняли горизонтальное положение, и вода перестала вливаться в машину со всех сторон. Я смутно сообразил, что нос самолета погрузился было в воду, но машина тут же приняла нормальное положение.
Потом я оказался за окном в воде, дернул шнуры спасательного жилета и увидел, что Лемб, стоя на крыле, пытается вытащить из-за обшивки бомбового отсека надувной спасательный плотик. Он, вопреки ожиданию, не поддавался. Лемб ругался и продолжал тянуть. Вскоре на волнах закачалось и крыло, я вскарабкался на него и увидел в воде Брегнани и Клинта. Лемб, наконец, вытащил плотик. Он надулся только частично, но мы все равно вчетвером забрались на него.
– Бог мой, самолет разломился! – крикнул я.
– Да, стоило нам только выбраться, – отозвался Клинт.
Очевидно, как молот выбивает затычку, так вода выбила турель, и фюзеляж в это месте разломился надвое. Хвостовая часть начала тонуть, а передняя все еще сохраняла горизонтальное положение. Со звуком, похожим на протяжный выдох, из погруженных в воду крыльев выходил воздух.
– Вот, черт, забыл, совсем забыл! – воскликнул Клинт и соскочил было с плотика, но я успел схватить его за шиворот и удержать.
Этот психопат собирался вернуться на самолет за своим магическим стеком. Я убедил его, что стек теперь уже глубоко под водой, и Клинт снова забрался к нам. По-моему, с ним случилось кратковременное помешательство. Мы прогребли между половинками «Тела», быстро опускавшимися в море, и заметили на другом плотике Нега; за плотик рукой держался Фарр – у него, кажется, не хватало сил присоединиться к Хендауну.
Сразу же за правым крылом покачивался на волнах Мерроу. Я спрыгнул с плотика и подплыл к нему. Его лицо только что погрузилось в воду. Спасательный жилет на Баззе не был надут, но, видимо, еще сохранял немного воздуха и потому удерживал его на поверхности.
Я с трудом подтолкнул Базза к плотику; внезапно он приподнял голову, взмахнул руками и произнес что-то невнятное. Может, он сказал: «Оставь меня в покое», или: «Не дотрагивайся!» У него было дикое выражение лица, губы раскрыты, крепкие зубы оскалены. На ресницах поблескивали капельки морской воды. Он оттолкнул меня, проплыл вдоль фюзеляжа и перелез через правое крыло. Самолет все быстрее погружался в воду. Мерроу пробрался вдоль гондолы третьего двигателя, дотянулся до одной из лопастей воздушного винта и с силой обнял ее. ЛОпасть увлекла его вниз.
Потрясенный до глубины души, я вскарабкался на плотик Хендауна. Как и другой плотик, он был пробит во многих местах, и Нег уже орудовал ручной помпой.
Самолет целиком скрылся под водой.
– Бедняга! – тихо проговорил Лемб.
«Тело» перестало существовать, и мы шестеро остались одни в бескрайнем море.
Я заметил, что Фарр не может подняться на плот. Его левое плечо было в крови. Мы с Негом втащили его к нам. На мой вопрос, когда его ранило, Фарр ответил, что еще над целью. Значит, бренди все же оказалось лекарством. Он проявил храбрость «выше требований служебного долга». Я вспомнил о длительном молчании Сейлина, о его ране и подумал: «Боже, чего только не вынесет человек ради себе подобных!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Это было страшное зрелище. Я припомнил, как он вместе с Бреддоком весело мчался по полю с ведром углей из кучи золы, высившейся позади солдатской столовой; как, широко улыбаясь, возвращался в строй с полученным орденом, в то время как летчики шумно приветствовали его, а медицинские сестры размахивали своими шапочками; как он таращил глаза, рассказывая о счастливицах, прикладывающих щечку к его восьмидолларовой подушке. И искренне поверил в его кажущуюся несокрушимую жизненность, и, боюсь, он сам поверил в нее. Сейчас Мерроу казался дряхлым стариком, который с нетерпением всем существом ждал своего последнего часа. Его лицо выражало чуть заметное удивление.
Раньше я ненавидел Мерроу, но сейчас, глядя на него, испытывал лишь отчаяние. Ни гордости, ни радости не ощущал я от того, что занимал его место.
Сейчас, вспоминая все это, могу сказать, что в те минуты я почти не испытывал страха. Мы все еще летели над побережьем в изуродованном самолете, который все равно не мог дотянуть до Англии, но вот-вот должны были покинуть вражескую территорию и, теряя высоту, опускались все ниже и ниже, в сопровождении четырех «спитфайров», летавших вокруг нас в радиусе двух миль. Почему же я испытывал сейчас меньший страх, чем даже в тех случаях, когда нам угрожала гораздо меньшая опасность? Думаю, что это объяснялось моими чувствами к тем, кто еще оставался со мной: к Хендауну, Хеверстроу, Лембу, Фарру, Брегнани, к телу Брандта, к еще живой оболочке Мерроу. Возможно, мужество и любовь – одно и то же. Я терпеть не мог Макса, думаю, даже ненавидел его. Но вместе с тем, должно быть, беспокоился за него, потому что боролся за его жизнь. (Безусловно, перед самым концом – слишком поздно! – взгляд Макса выражал мужество, или, иными словами, ллюбовь.) Фарр меня совершенно не интересовал. Мерроу – так мне казалось до сих пор – я ненавидел. И все же они не были мне вовсе безразличны. Любовь, как страх и гнев, то разгорается, то затухает в нас, и, наверное, в тот день она была достаточно сильна во мне, чтобы заставить действовать, хотя я чувствовал себя отвратительно, отвратительно, отвратительно.
4
В двадцать девять минут шестого мы пересекли побережье севернее Остенде и оставили справа синее устье Западной Шельды. Мы шли на шести тысячах ста футах и теряли до трехсот футов высоты в минуту.
– Клинт, ты занят? – спросил я.
– Дежурю у хвостового пулемета. – Он, видимо, перебрался туда по своей инициативе, после того как выбросился Малыш.
– А знаешь, нам нужно подготовиться.
– Да я готов, масса босс.
– Слушайте все. Мы обязаны максимально облегчить самолет. Пулеметы с небольшим запасом патронов оставьте напоследок. Остальные боеприпасы выбросить. Лемб, сохрани радиопеленгатор и радиостанцию, а все другое выбрасывай за борт. Начинайте с того, что не надо отрывать или отвинчивать, – с бронежилетов и прочего.
В море полетели приборы и оборудование, стоившие тысячи долларов.
Хендаун, медленно вращая турель, продолжал наблюдать за небом. На высоте около пяти с половиной тысяч футов он доложил, что на нас пикируют несколько двухмоторных истребителей, и все бросились к своим пулеметам: несмотря на «спитфайры», немцы напали на нас, и мы, только для того, чтобы показать, что еще далеко не беззащитны, расстреляли оставшиеся патроны. Однако один из немецких истребителей все же добился успеха – ему, кажется, удалось попасть в первый двигатель, – во всяком случае, он начал давать перебои, хотя, по правде говоря, уже давно барахлил. Сделав один заход, истребители отправились на поиски других отбившихся от соединения самолетов.
Во время атаки немцев Батчер Лемб вдруг оживился – впервые за всю его карьеру воздушного стрелка. Он кричал по внутреннему телефону, ругал немцев, просил меня маневрировать с таким расчетом, чтобы они не могли повиснуть у нас на хвосте. Что с ним произошло?
Мы летели по прямой; я не осмеливался прибегнуть к противоистребительному маневрированию, поскольку наша скорость лишь ненамного превышала минимальную критическую. Еще раньше я решил, что чем больше мы снизимся и чем плотнее, следовательно, станет воздух, тем больше я продержусь с двигателями, работающими в заданном режиме, но к этому времени, хотя в создавшейся обстановке я старался выжать из них все, что можно, первый двигатель начал все чаще работать с перебоями. В результате двигатель номер четыре постепенно уводил нас влево, а когда Лемб крикнул, что ему удалось установить связь со станцией наведения, и я включил свой радиоприемник, один из этих вежливых английских голосов, прозвучавший так, словно его обладатель находился в соседней комнате и разговаривал со мной по телефону, спросил:
– Сэр, вам не кажется, что вы отклоняетесь от установленного курса?
Взглянув на компас, я обнаружил, что мы в самом деле отклонились к югу и летим курсом примерно в двести пятьдесят градусов. У меня возникло такое чувство, будто кто-то в Англии наблюдает за мной, и, проговорив: «Да, да, прошу прощения», я начал разворачивать самолет. Очевидно, на станции тщательно проверили мой курс, обнаружили, что я отклоняюсь на юг и подумали: «Ого, этот шутник может вообще пролететь мимо Англии», забеспокоились и велели мне внести соответствующую поправку, – впрочем, не велели, а с присущим англичанам тактом попросили. Вот и толкуйте о любви. Да, я влюбился в этот голос.
5
Сейчас я любил Англию. Я жаждал Англию. На некотором расстоянии слева от нас смутно просматривались отвесные кручи восточного берега на участке от Дувра до Маргета, где гасла в тени огненная дорожка заката. Я напрягал все свои нервы и мускулы, пытаясь пролететь как можно дальше, лаская почти вышедший из повиновения самолет: он летел с задранным носом, готовый вот-вот совсем потерять скорость, но все же летел, и мне даже удалось предотвратить дальнейшую потерю высоты. Я призывал чудо, которое удержало бы меня в воздухе и доставило в Англию. Я хотел добраться до Англии и понимал бесплодность своего желания. Я хотел снова – еще бы только раз! – пролететь над удивительным узором зеленых лужаек, бесконечными проселочными дорогами и живыми изгородями, над деревушками, погруженными в вечерний покой, над городом Или, раскинувшимся на холме, голландскими оросительными каналами, древними кортами Кембриджа, воспитавшего, как рассказывала Дэфни, таких великих людей, как Бэкон, Бен Джонсон, Кромвель, Мильтон, Драйден, Ньютон, Питт Младший, Байрон, Дарвин, Теккерей.
Я хотел Дэфни. Я хотел еще раз побыть с моей Дэф и, лежа на лугу у медленно текущей речки, положив голову ей на колени, поговорить о нас. Разве не мог бы я увидеть ее снова и сказать, что хотел совсем другого разговора? Я хотел пожить еще. Разве человек не может попытаться начать все сначала и надеяться, что у него получися хорошо?
Я так устал! Я до боли тосковал о своей кровати в Пайк-Райлинге. Броситься бы на нее и спать – суток четверо подряд.
На мгновение я поднес левую руку к горлу. Перчатки я снял, и мои пальцы прикоснулись к мягкой ткани… Кусок шелка – мой шарф, вырезанный из парашюта Кида Линча. На меня нахлынула волна злости и страха, и я понял, что хочу большего, чем то, на что мог надеяться. Я хотел, чтобы вернулись и Линч, и Бреддок, и Кози, и полковник Уэлен, и Сайлдж, и Стидмен, и Кудрявый Джоунз, и все те, кто покоился на кладбище в Кембридже, где из месяца в месяц добросовестно трудились маленький экскаватор, автопгрузчик и буольдозер. Я хотел, чтобы ничего этого не происходило, хотел снова оказаться в Донкентауне, где летом, в такую же вот пору, все было тихо и мирно, помахивал хвостом кудлатый пес, гудела большая муха да в отдалении погроыхивал подъемный мост, пропуская баржу с углем.
Я очень хотел, чтобы вернулся Мерроу, – тот, за кого он выдавал себя, – человек, с которым невозможно ужиться; я хотел, чтобы вернулись Прайен и Малыш. И Макс.
О, Боже, Боже!
– Клинт, ты мог бы прийти на минутку? – Мне надо было сказать ему нечто такое, о чем я не хотел распространяться по внутреннему телефону.
Через несколько секунд он стоял у меня за спиной. Пересиливая свист ветра в пробоинах приборной панели, я крикнул:
– Клинт, хочу попросить тебя об одном трудном деле. – Я не мог взглянуть ему в лицо. – Ты не мог бы пробраться вниз, отвязать там… как это назвать?.. и сбросить в люк?
– Ты хочешь сказать – Макса?
– Ага. Ну, знаешь, чтоб он не оказался здесь, как в ловушке.
Я не мог заставить себя сказать: «Чтоб прилично похоронить его в море».
Клинт сразу понял.
– Конечно, конечно, Боу! – ответил он и, преодолевая штормовой ветер в люке, полез вниз.
Полагалось бы завернуть тело в парашют и привязать к нему груз – ну там пулемет или пару радиопередатчиков, но у нас не было ни передатчиков, ни времени; времени не было совсем. Минуту спустя я посмотрел в люк; Клинт подтащил Макса к отверстию и, казалось, заколебался. Я громко (но никто, кроме меня, не слышал) сказал: «Мы вручаем его тело…» Это было все, что я мог придумать.
– Послушай, не мог бы ты позвать сюда Нега и вдвоем с ним вытащить его в радиоотсек? – Я кивнул на Мерроу. – Сам он не сможет выбраться из самолета.
Нег и Клинт взялись за работу – не легкую, по моему мнению, и физически и духовно. Спустя некоторое время я включил внутреннюю связь и объявил:
– Ну, хорошо, сбросьте пулеметы. Да, Лемб! Ты настроился на станцию наведения?
– Настроился, сэр. Со станции сообщают, что у нас получается неплохо.
Никогда еще Лемб не выглядел таким деятельным. Вспоминая сейчас события прошлого, должен сказать, что в течение последних минут этого долгого, похожего на сон полета в каждом из нас жила какая-то отчаянная решимость, рвение и неестественная бодрость.
Я включил свой передатчик и доложил станции наведения, что снизился до тысячи двухсот футов и через три-четыре минуты начну садиться.
Добрый голос из соседней комнаты ответил:
– Действуйте. Мы связались с людьми из Морской спасательной службы. Они моментально подоспеют к вам. Счастливой посадки, старина!
Пото я приказал Лембу наглухо закрепить аварийный сигнал и расправиться с «закуской». Все секретные позывные и частоты записывались на тонкой бумаге, которую, согласно инструкции, радист был обязан проглотить перед вынужденной посадкой.
Через минуту он связался со мною и сообщил:
– М-м-м… До чего ж сытно и вкусно!
Самолет застрясло, и я догадался, что один из наших пулеметов открыл огонь.
– Боже, это еще чей пулемет?
Стрелял Хендаун. Он, видимо, слишком любил свои пулеметы, чтобы вышвырнуть их в море. Мне припомнилось, как он обнимал их, как нежно прижимался щекой к стволу, когда мы в грузовике возвращались с аэродрома. Нег объяснил, что отбивал атаку фрица. Это был, мелькнуло у меня, Мерроу, только с немецкой фамилией.
Я велел Негу сесть в кресло второго пилота, поскольку не мог обойтись без его помощи, приказал всем надеть спасательные жилеты и собраться в радиоотсеке; пусть кто-нибудь, добавил я, наденет спасательный жилет на Мерроу. У нас все еще было в запасе футов пятьсот, но вода казалась совсем рядом. По морю катились сравнительно невысокие волны, и между гребнями не белели перистые полосы пены, как бывает при сильном ветре. Я медленно развернул самолет еще несколько севернее, стараясь поставить его прямо против ветра. Немец оставил нас в покое.
– Вы надели спасательные жилеты?
Никто не ответил, хотя члены экипажа были достаточно опытны и, конечно, оставили кого-нибудь на внутреннем телефоне; общее молчание показывало, что мое распоряжение выполнено.
Решив, что некоторая официальность не повредит делу, я приказал:
– Всем быть в полной готовности к посадке на воду!
Я застегнул привязной ремень; Нег последовал моему примеру. Я открыл окно со своей стороны; Нег уже сделал это раньше.
Тут мне вспомнился летчик по фамилии Чиини, спасенный после вынужденной посадки на воду. Сидя в офицерском клубе в одном из мягких кожаных кресел, он отпивал небольшими глотками виски, пото ставил на стол стакан и говорил: «Когда вы пьете жидкость, она кажется вам мягкой, но когда приходится садиться на нее… – Он ударял кулаком в раскрытую ладонь. – Садиться на воду – все равно что в машине, идущей миль шестьдесят в час, налететь на каменную стену».
Однако нам предстояло слишком серьезное испытание, и я тут же позабыл о Чиини.
Хендаун знал, что нужно делать, – он выпустил закрылки, выключил двигатели, зафлюгировал винты, выключил подачу горючего и зажигание. Все это время мы громко переговаривались друг с другом.
Внезапно наступило молчание, нарушаемое лишь свистом ветра. Волны – ряды каменных стен, о которых говорил Чиини, – с бешеной быстротой мчались внизу.
Я держал штурвал кончиками пальцев и буквально нащупывал путь; в горле у меня беззвучно билось: Дэф, Дэф, Дэф.
Я планировал, как при обычной посадке, с полностью выпущенными закрылками, в последний раз, выравнивая самолет, потянул штурвал; мы скользили, скользили, скользили над водой в положении для посадки на три точки, хотя, быть может, с немного более опущенным хвостом, чем обычно.
Самолет ударился о воду. Я зажмурился. Удар оказался потрясающим. Я поднял руки, чтобы защитить лицо. Открыл глаза. Мы целиком погрузились в воду. Вода вливалась в отверстие люка и в мое окно; из приборной панели било десятка два маленьких фонтанчиков. Что-то тянуло еня вперед. Навалившись на штурвал, я протянул правую руку к пряжке привязного ремня.
Но вот в переднем ветровом стекле показался дневной свет!
Мы приняли горизонтальное положение, и вода перестала вливаться в машину со всех сторон. Я смутно сообразил, что нос самолета погрузился было в воду, но машина тут же приняла нормальное положение.
Потом я оказался за окном в воде, дернул шнуры спасательного жилета и увидел, что Лемб, стоя на крыле, пытается вытащить из-за обшивки бомбового отсека надувной спасательный плотик. Он, вопреки ожиданию, не поддавался. Лемб ругался и продолжал тянуть. Вскоре на волнах закачалось и крыло, я вскарабкался на него и увидел в воде Брегнани и Клинта. Лемб, наконец, вытащил плотик. Он надулся только частично, но мы все равно вчетвером забрались на него.
– Бог мой, самолет разломился! – крикнул я.
– Да, стоило нам только выбраться, – отозвался Клинт.
Очевидно, как молот выбивает затычку, так вода выбила турель, и фюзеляж в это месте разломился надвое. Хвостовая часть начала тонуть, а передняя все еще сохраняла горизонтальное положение. Со звуком, похожим на протяжный выдох, из погруженных в воду крыльев выходил воздух.
– Вот, черт, забыл, совсем забыл! – воскликнул Клинт и соскочил было с плотика, но я успел схватить его за шиворот и удержать.
Этот психопат собирался вернуться на самолет за своим магическим стеком. Я убедил его, что стек теперь уже глубоко под водой, и Клинт снова забрался к нам. По-моему, с ним случилось кратковременное помешательство. Мы прогребли между половинками «Тела», быстро опускавшимися в море, и заметили на другом плотике Нега; за плотик рукой держался Фарр – у него, кажется, не хватало сил присоединиться к Хендауну.
Сразу же за правым крылом покачивался на волнах Мерроу. Я спрыгнул с плотика и подплыл к нему. Его лицо только что погрузилось в воду. Спасательный жилет на Баззе не был надут, но, видимо, еще сохранял немного воздуха и потому удерживал его на поверхности.
Я с трудом подтолкнул Базза к плотику; внезапно он приподнял голову, взмахнул руками и произнес что-то невнятное. Может, он сказал: «Оставь меня в покое», или: «Не дотрагивайся!» У него было дикое выражение лица, губы раскрыты, крепкие зубы оскалены. На ресницах поблескивали капельки морской воды. Он оттолкнул меня, проплыл вдоль фюзеляжа и перелез через правое крыло. Самолет все быстрее погружался в воду. Мерроу пробрался вдоль гондолы третьего двигателя, дотянулся до одной из лопастей воздушного винта и с силой обнял ее. ЛОпасть увлекла его вниз.
Потрясенный до глубины души, я вскарабкался на плотик Хендауна. Как и другой плотик, он был пробит во многих местах, и Нег уже орудовал ручной помпой.
Самолет целиком скрылся под водой.
– Бедняга! – тихо проговорил Лемб.
«Тело» перестало существовать, и мы шестеро остались одни в бескрайнем море.
Я заметил, что Фарр не может подняться на плот. Его левое плечо было в крови. Мы с Негом втащили его к нам. На мой вопрос, когда его ранило, Фарр ответил, что еще над целью. Значит, бренди все же оказалось лекарством. Он проявил храбрость «выше требований служебного долга». Я вспомнил о длительном молчании Сейлина, о его ране и подумал: «Боже, чего только не вынесет человек ради себе подобных!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54