Чем больше, тем громче. Бум! Бум! Как десятилетний мальчишка, Мерроу вечно имитировал звуковые эффекты. Скользящие пневматики. Скрипящие крылья. Сталкивающиеся самолеты. Но особенно взрывы, сотрясение фундаментов, падающие обомки, уничтожение городов, грохот гибнущей цивилизации. Все это он, ухмыляясь, воспроизводил горлом, и эти звуки преследовали меня даже в мыслях.
Мы выбрались из самолета через нижний люк; большинство стрелков-сержантов уже закончило свою работу и, покуривая, кучкой стояло на траве. Начальник нашего наземного экипажа Ред Блек – в обычное время крайне неуравновешенный человек, а в это утро сладкий, как конфета, – сразу же поднялся в машину протереть плексигласовый фонарь. Стрелок-радист Лемб проверял в самолете телефонную аппаратуру внутренней связи. Мы, четверо офицеров, пересекли площадку для стоянки и направились к остальным. Мерроу восторгался одной пышной девицей из Красного Креста и утверждал, что снимать с женщины форму интереснее, чем обычное платье, потому что форма была такой же нарядной, как упаковка подарка, и что девица из Красного Креста, форму которой он рассматривал…
Но мне почудилась в голосе Мерроу новая интонация, какие-то скрытые признаки беспокойства. Возможно, он подозревал, что Дэфни кое-что рассказала мне. Или, возможно, я только воображал, что он человек, у которого совесть действительно неспокойна.
Подошел пикап с пайками НЗ и конфетами, и мы подняли шум по поводу сладостей. Водитель пытался всучить нам арахисовое печенье. Мерроу поднялся на цыпочки и замахал руками.
– Эй! Нам нужен шоколад! – заорал он.
– Тоже мне цаца! – отозвался водитель.
– Я должен получить шоколад, – потворил Базз.
– Вот и обратитесь к генералу Арнольду, – посоветовал водитель. – Уж Хеп Арнольд, наверно, не против того, чтобы его мальчики лакомились шоколадом.
– Черт бы вас побрал, сержантов! – крикнул Мерроу. – Вечно вы умничаете.
Я подумал, что он сейчас бросится к водителю и стукнет его.
– Кроме того, – так же дерзко продолжал водитель, – время вылета откладывается на сорок пять минут, до восьми пятнадцати.
– …из-за плохой погоды, – добавил Хендаун, подражая бабьему голосу водителя.
– Вот так новость, черт побери! – воскликнул Мерроу.
– Но и это не все, – заявил водитель и, выключив мотор, некоторое время возился с рычагом переключения скоростей. Он знал, как выматывать душу из людей, особенно таких падких на всякие слушки, как Мерроу. Наконец он снизошел: – Мне шепнули, что начальство решило отказаться от всех отвлекающих операций. – И, нахально скосив глаза на Хендауна, добавил: – Из-за плохой погоды. – Водитель включил мотор, круто, едва не опрокинув машину, обогнул площадку и умчался.
Мерроу сорвался с места и разразился потоком ругательств в адрес штаба авиакрыла – единственное, что он ненавидел еще больше, чем сержантский состав. Намерение штаба послать нас в глубокий рейд без сопровождения истребителей, отказ от отвлекающих налетов для обмана этих колбасников… Тирада Базза состояла из нецензурных выражений.
11
Сбившись в кучку, люди ворчали, обменивались шутками, называя друг друга странными прозвищами: Допи, Негрокус, Батчер, Слоп-Джар, Джагхед, Ром-Буги, но вскоре разошлись и проводили оставшееся время, кто как мог. Батчер Лемб, Прайен и Сейлин забрались в самолет и возились с пулеметами; я видел, как Макс Брандт с ручным фонариком ищет что-то в «теплице», напоминая бродягу, случайно забредшего в помещичью усадбу, а Базз ударами ноги проверяет огромные пневматики; в этом у него заключалась проверка. Я слышал, как Брегнани, Фарр и Мерроу зубоскалили по адресу каких-то дамочек и как Брегг заявил, что вообще Сан-Франциско сущий рай для бабников.
– Вы знаете, – рассказывал он, – тамошние девчонки большие любительницы поамурничать. Отбою от них нет. Стоит вам остановиться на ночь в гостинице, как бабье тут же выстраивается в очередь со своими койками на спине.
Позже Базз прошел по краю летного поля до следующей зоны рассредоточения, и я слышал, как он крикнул Стеббинсу, своему левому ведомому в предстоящем рейде: «Эй, Стеб!»; Стеббинс что-то сказал, и Мерроу заорал: «Послушай, сукин сын, ты должен мне четыреста семнадцать бутылок коак-колы!» Это после картежной игры. Я не разобрал приглушенного туманом ответа Стеббинса. Негрокус Хендаун просунул в открытый бомбовый люк голову и плечи и с помощью фонаря проверял в темноте надежность креплений. Я слышал, как он характерным для южных негров речитативом басил:
Мама зовет меня кусочком сахара,
Папа – сладким печеным яблочком,
Ах, мама, мама, разве не стыдно,
Что меня не зовут Снежком?
Я вывернул парусиновый чехол от мотора внутренней, сухой стороной, бросил его на траву и лег; как ни глупо, я продолжал возмущаться Мерроу. Наверно, меня приводило в ярость, что я так обманулся в нем, в начале нашего знакомства он казался мне просто счастливым животным. При первой же встрече меня поразила его необычайная жизненная сила, проявляющаяся то в чрезмерной разговорчивости, то в неожиданной сдержанности, сила, которая переполняла его, как воздух – туго надутый пневматик. Впервые я увидел Мерроу в зале сборного пункта базы Спеннер-филд, где формировалась наша авиагруппа. Я стоял в кучке людей, окружавших майора Бейрна, когда в зал вошел Базз; он двигался своеобразной походкой, при каждом шаге приподнимаясь на носки, как человек, который хорошо танцует танго, но чувствует себя неловко, понимая, что за ним наблюдают. Он был не старше двадцати четырех – двадцати пяти лет, и я, человек низкорослый, щуплый и с завистью относившийся к высоким людям, почти безошибочно определил его рост и вес – шесть футов и полдюйма и сто девяносто пять фунтов; я мог бы заработать кучу денег на сельских ярмарках, угадывая рост высоких людей. Базз обладал грудью кентавра, головой государственного деятеля, большими руками верхолаза или матроса и маленькими ногами в изящных коричневых полуботинках. Его безобразное квадратное лицо ни на минуту не оставалось неподвижным, и эту игру мускулов можно было принять за смену мыслей. Майор Бейрн представил его каждому из группы – нас было человек семь, и я помню, что, когда подошла моя очередь, он взглянул на меня сверху вниз, как на первоклассника; после церемонии представления Базз с живостью заметил: «Рад с вами познакомиться, джентльмены. Но джентльмены ли вы?» Его лицо внезапно расплылось, он гулко захохотал, плечи у него тряслись так, что и нам показалось, будто он сказал нечто смешное, и мы тоже засмеялись. Потом майор Бейрн сообщил, что лейтенант Мерроу, бывший летчик-испытатель фирмы «Майлдресс эйркрафт», знаменит своими отчаянно смелыми пике с включенными двигателями, а Базз заявил: «Ерунда, сэр. Они боялись, что не выдержит обшивка, но я не повредил ни одной из этих „птичек“. А я пытался. Клянусь, я пытался!»
На маленьком столике в конце офицерской столовой номер два в Пайк-Райлинге лежала конторская книга с надписью, сделанной на верхней корке, на куске клейкой ленты: «Едальный дневник. Записывайте все предложения, рекомендации, замечания о плохом или хорошем обслуживании, а также все ваши оскорбления в дарес начальника столовой». Летчики записывали сюда, кому что взбредет: «Нужно готовить фруктовые торты с начинкой»; «Мороженое к пирогу со сливочным заварным кремом улучшило бы питание на сто процентов»; «Предлагаю вывесить в столовой или раздавать на руки посетителям краткую памятку о том, как следует вести себя офицеру». Запись бисерным почерком гласила: «Поехали-ка домой». Только одна из записей была помечена инициалами; она относилась к концу марта, когда Мерроу был еще совсем новичком и не участвовал ни в одном рейде; конечно, инициалы эти были У. – С. М., что означало Уильям Сиддлкоф Мерроу; перед инициалами Базз заглавными буквами размашисто написал: «Я хочу побольше бифштексов».
Одно время часто можно было видеть, как Мерроу, установив в изголовье своей кровати доску, мечет в нее стрелки; стоя на пороге в мокрой от пота сорочке с засученными рукавами, он играл сам с собой, осваивая только что открытую им игру; каждое удачное попадание вызывало у него возглас одобрения, каждый промах – смех. Какая бы новая игра ни появлялась в те времена, Базз становился ее пылким поклонником и не охладевал до тех пор, пока ему не надоедало выигрывать: джин-рамми, триктрак, канаста, двадцать одно, стрелки – он зазывал партнеров, заставлял обучать его, а потом опустошал их карманы. Первый день Базз швырял стрелки десять часов подряд, а на следующее утро бродил по расположению базы и со стонами жаловался, что у него болит рука, и даже заставил врача сделать ему массаж. После этого никто не мог обыграть Мерроу, за исключением тех случаев, когда он напивался до положения риз.
Затем я снова припомнил все, на что открыла мне глаза Дэфни, и вскочил, чувствуя, как кипит во мне злость. В бумажнике у меня лежала пятифунтовая бумажка, мне одолжил ее Базз неделю назад, когда, не знаю уж почему, у меня не оказалось наличных денег, а я хотел купить Дэфни для ее комнаты в Бертлеке самую хорошую электроплитку. Деньги Базза, казалось, жгли меня даже сквозь бумажник. Не нужны мне были его проклятые деньги.
Я расстегнул комбинезон, достал из кармана бумажник, вынул огромный, отпечатанный на тонкой бумаге шуршащий английский банкнот, развернул его и спросил у Брегнани – он стоял ко мне ближе остальных, – есть ли у него спички, а он, решив, что мне нужно закурить, достал зажигалку и с фасоном щелкнул ею; я поднес уголок банкнота к пламени, и белая бумажка вспыхнула.
Брегнани отдернул руку с такой поспешностью, словно поджег хлопушку-ракету.
– Джаг, ты видел, что сделал этот человек? – спросил он у Фарра.
– Это не деньги, болван, – ответил Фарр, – а всего лишь бумага для подтирки у этих лайми. Оставь его, может, он замерз.
– Как же, замерз! – захохотал Брегнани. – У нас у всех мания поджигания.
– Потушить! – резко крикнул Хендаун, находившийся около самолета. Я пришел в себя, бросил горящую бумажку на землю и затоптал.
Я все больше и больше ненавидел Мерроу. Для меня было ударом обнаружить, что он не тот, за кого я его принимал; я был глух и слеп. Думая о двух Мерроу, один из которых существовал лишь в моем воображении, а другой в жизни, я решил, что есть мужество двух видов: мужество тех, кто побеждает собственный страх ради других и влюблен в людей и жизнь, и мужество тех, кто стремится быть одиноким и хочет смерти всем, кроме себя. Порой трудно провести грань между этими двумя видами мужества, хотя они взаимно исключают друг друга; часто они уживаются в одном человеке, но наступает момент, когда одно из них берет верх. Теперь, благодаря Дэфни, я знал, что мужество Мерроу – это мужество человека, влюбленного в уничтожение.
12
Было уже почти восемь пятнадцать – время вылета. Чтобы как-то занять себя, я проверял свое личное снаряжение – аварийный комплект в надколенном кармане летного обмундирования, кинжал в ножнах (словно в джунглях облаков меня поджидали ягуары или дикари), прикрепленный внутри левого летного сапога. С дорожки, окаймлявшей летное поле, свернул «джип» с двумя близко поставленными желтыми противотуманными фарами, и чей-то голос крикнул:
– Отсрочка на девяносто минут. Пилот, вы меня слышите?
– Опять? Боже, что тут происходит? – отозвался Базз.
И хриплый голос какого-то старого сержанта с дубленой глоткой, повидавшего, как приходили и уходили многие мерроу, добавил:
– Если есть жалобы, сэр, обратитесь по начальству.
– Можете передать начальству, чтобы оно отправлялось к чертовой бабушке! – крикнул Мерроу.
– Благодарю вас, сэр, – деловито ответил тот же голос. – Начальство в такую рань предпочитает дрыхнуть.
Следовательно, нам предстояло как-то убить еще полтора часа. Туман начал рассеиваться, но видимость оставалась плохой, самое большее – ярдов пятьсот. Базз злился на штаб крыла и твердил, что нас продержат все утро, а потом отменят этот чертов рейд. Я ответил, что вряд ли, и Мерроу набросился на меня, словно я был штабом авиакрыла. Знал ли я что-нибудь? Только то, что говорил Шторми Питерс, но я не собирался его повторять. Я стоял молча, не сводя глаз с Базза.
Мерроу подошел ко мне, наклонился так, что его большое раскисшее лицо оказалось совсем рядом, и тихо, только для меня, сквозь зубы сказал:
– Сукин ты сын, плюгавый! Корчишь из себя великого умника.
Это была, видимо, всего лишь бессмысленная вспышка раздражения, относившегося не только ко мне, но и ко всему миру вообще, раздражения, так часто прорывавшегося у Базза в последнее время, особенно перед вылетами, однако я резко отвернулся, снова испытывая те же страдания, что и во время инструктажа, и ту же боль, что на складе и в очереди за планшетом. Мне нечего было таиться от самого себя – я хотел, чтобы Базз Мерроу был мертв, мертв, мертв.
Мертв, как тот труп на берегу в Пеймонессете. Отлогая дуга бухты легко отхватывала большой кусок моря, и мы бегали по чистому желтому песку берега, через отмель, выступавшую из воды во время отлива, к Тигровой скале, носились в ее тени по лужам, где вода была чистой, словно увеличительное стекло на письменном столе отца на даче, и пахла мокрыми прутьями, из которых плетут мебель, и влажными соломенными циновками; перебегая по мелководью, мы поднимали тучи брызг, сверкавших в лучах солнца, как кристаллы, и гонялись за стайками гальянов; со скалы мы ловили удочками круглых уродливых рыбок и потешались над их надменным видом, когда они, как бы пугая нас, раздували животы и делались похожими на нелепых маленьких морских голубей, и все же, как ни странно, у нас пропадал всякий интерес к рыбалке, когда надо было снимать добычу с крючка. Потом, нырнув, мы проникали в подводную пещеру – большую, зловещую, с фосфоресцирующими тенями и круглыми, покрытыми водорослями скользкими камнями, возникавшими из полумрака, словно призраки. Уже один взгляд на темный, как нора, вход в пещеру приводил нас в трепет, и если изредка мы отваживались проникнуть в нее, то сначала долго бахвалились и подзадоривали друг друга. То утро с низкой облачностью, сырое и душное, действовало угнетающе, день словно оцепенел, собираясь с силами для вечерней неистовой грозы; Род, Винни и я от нечего делать отправились на скалу и в норе, у входа в пещеру, увидели покачивающееся в воде тело; лапы тигра защищали его от пенистого прибоя. Подгоняемые страхом, мы помчались в деревню, и вскоре подоспевшие люди достали и положили на берегу запачканное илом и песком тело незнакомца в рабочей одежде и без башмаков. Кто-то из жителей сказал, что видел этого человека пьяным на старой почтовой дороге. Мне запомнилось багровое, отекшее лицо утопленника, и с того дня я никогда не осмеливался ходить на рыбалку; глаза первой увиденной мною смерти смотрели в такую даль, о какой я не имел тогда и представления. Я спрашивал себя: что видели они там, в этой безмерной дали?
13
Мерроу потерял ко мне всякий интерес. Внезапно, без всякого перехода, как было ему свойственно, он сразу же вмешался в спор, который вели остальные, о разнице между дамой и просто женщиной. Одни лежали на разостланных чехлах от моторов. Фарр и Брегнани сидели, согнув колени. Прайен свернулся клубком и притворялся спящим. Негрокус Хендаун в черной вязаной шапочке, с каплями пота на нависших светлых бровях, сидел с банкой мастики и начищал тряпкой пусковую ручку своей ненаглядной верхней турели.
– Дама, – спокойно сказал он с сильным южным акцентом, – это женщина, не вызывающая желания побаловаться с нею. Это как ваша собственная мать.
– Убирайся к черту, Нег, – проворчал Фарр. – Тоже мне маменькин сынок.
Стоя около чехлов, Малыш Сейлин раскурил окурок, медленно выпустил дым на горящую спичку и сказал:
– Все дело в деньгах.
– Дамы холодны, а женщины – нет, – внезапно рявкнул Мерроу. Он растянулся на промасленных чехлах. Остальные почтительно умолкли. – Однажды я знал настоящую даму, – заговорил Базз и пустился рассказывать об одной из своих амурных побед…
Он уже заканчивал, когда рядом с «Телом» остановился «джип». Туман все больше рассеивался, и в нем, в клубящейся, пронизанной светом дымке, быстро катилось к западу солнце. Кто-то из машины окликнул Базза, и я узнал по голосу Кудрявого Джоунза, офицера оперативного отделения штаба авиагруппы и союзника Базза в борьбе со стариной Бинзом.
– Подойди-ка сюда на минутку, – сказал он, когда Мерроу отозвался.
Базз встал, обвел своих слушателей довольным взглядом – так обжора после еды осматривает опустошенные тарелки – и, подрыгивая и приподнимаясь при каждом шаге на цыпочки, перебежал площадку. Джоунз приоткрыл дверцу машины, и Мерроу остановился перед ним, поставив ногу на стальную подножку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Мы выбрались из самолета через нижний люк; большинство стрелков-сержантов уже закончило свою работу и, покуривая, кучкой стояло на траве. Начальник нашего наземного экипажа Ред Блек – в обычное время крайне неуравновешенный человек, а в это утро сладкий, как конфета, – сразу же поднялся в машину протереть плексигласовый фонарь. Стрелок-радист Лемб проверял в самолете телефонную аппаратуру внутренней связи. Мы, четверо офицеров, пересекли площадку для стоянки и направились к остальным. Мерроу восторгался одной пышной девицей из Красного Креста и утверждал, что снимать с женщины форму интереснее, чем обычное платье, потому что форма была такой же нарядной, как упаковка подарка, и что девица из Красного Креста, форму которой он рассматривал…
Но мне почудилась в голосе Мерроу новая интонация, какие-то скрытые признаки беспокойства. Возможно, он подозревал, что Дэфни кое-что рассказала мне. Или, возможно, я только воображал, что он человек, у которого совесть действительно неспокойна.
Подошел пикап с пайками НЗ и конфетами, и мы подняли шум по поводу сладостей. Водитель пытался всучить нам арахисовое печенье. Мерроу поднялся на цыпочки и замахал руками.
– Эй! Нам нужен шоколад! – заорал он.
– Тоже мне цаца! – отозвался водитель.
– Я должен получить шоколад, – потворил Базз.
– Вот и обратитесь к генералу Арнольду, – посоветовал водитель. – Уж Хеп Арнольд, наверно, не против того, чтобы его мальчики лакомились шоколадом.
– Черт бы вас побрал, сержантов! – крикнул Мерроу. – Вечно вы умничаете.
Я подумал, что он сейчас бросится к водителю и стукнет его.
– Кроме того, – так же дерзко продолжал водитель, – время вылета откладывается на сорок пять минут, до восьми пятнадцати.
– …из-за плохой погоды, – добавил Хендаун, подражая бабьему голосу водителя.
– Вот так новость, черт побери! – воскликнул Мерроу.
– Но и это не все, – заявил водитель и, выключив мотор, некоторое время возился с рычагом переключения скоростей. Он знал, как выматывать душу из людей, особенно таких падких на всякие слушки, как Мерроу. Наконец он снизошел: – Мне шепнули, что начальство решило отказаться от всех отвлекающих операций. – И, нахально скосив глаза на Хендауна, добавил: – Из-за плохой погоды. – Водитель включил мотор, круто, едва не опрокинув машину, обогнул площадку и умчался.
Мерроу сорвался с места и разразился потоком ругательств в адрес штаба авиакрыла – единственное, что он ненавидел еще больше, чем сержантский состав. Намерение штаба послать нас в глубокий рейд без сопровождения истребителей, отказ от отвлекающих налетов для обмана этих колбасников… Тирада Базза состояла из нецензурных выражений.
11
Сбившись в кучку, люди ворчали, обменивались шутками, называя друг друга странными прозвищами: Допи, Негрокус, Батчер, Слоп-Джар, Джагхед, Ром-Буги, но вскоре разошлись и проводили оставшееся время, кто как мог. Батчер Лемб, Прайен и Сейлин забрались в самолет и возились с пулеметами; я видел, как Макс Брандт с ручным фонариком ищет что-то в «теплице», напоминая бродягу, случайно забредшего в помещичью усадбу, а Базз ударами ноги проверяет огромные пневматики; в этом у него заключалась проверка. Я слышал, как Брегнани, Фарр и Мерроу зубоскалили по адресу каких-то дамочек и как Брегг заявил, что вообще Сан-Франциско сущий рай для бабников.
– Вы знаете, – рассказывал он, – тамошние девчонки большие любительницы поамурничать. Отбою от них нет. Стоит вам остановиться на ночь в гостинице, как бабье тут же выстраивается в очередь со своими койками на спине.
Позже Базз прошел по краю летного поля до следующей зоны рассредоточения, и я слышал, как он крикнул Стеббинсу, своему левому ведомому в предстоящем рейде: «Эй, Стеб!»; Стеббинс что-то сказал, и Мерроу заорал: «Послушай, сукин сын, ты должен мне четыреста семнадцать бутылок коак-колы!» Это после картежной игры. Я не разобрал приглушенного туманом ответа Стеббинса. Негрокус Хендаун просунул в открытый бомбовый люк голову и плечи и с помощью фонаря проверял в темноте надежность креплений. Я слышал, как он характерным для южных негров речитативом басил:
Мама зовет меня кусочком сахара,
Папа – сладким печеным яблочком,
Ах, мама, мама, разве не стыдно,
Что меня не зовут Снежком?
Я вывернул парусиновый чехол от мотора внутренней, сухой стороной, бросил его на траву и лег; как ни глупо, я продолжал возмущаться Мерроу. Наверно, меня приводило в ярость, что я так обманулся в нем, в начале нашего знакомства он казался мне просто счастливым животным. При первой же встрече меня поразила его необычайная жизненная сила, проявляющаяся то в чрезмерной разговорчивости, то в неожиданной сдержанности, сила, которая переполняла его, как воздух – туго надутый пневматик. Впервые я увидел Мерроу в зале сборного пункта базы Спеннер-филд, где формировалась наша авиагруппа. Я стоял в кучке людей, окружавших майора Бейрна, когда в зал вошел Базз; он двигался своеобразной походкой, при каждом шаге приподнимаясь на носки, как человек, который хорошо танцует танго, но чувствует себя неловко, понимая, что за ним наблюдают. Он был не старше двадцати четырех – двадцати пяти лет, и я, человек низкорослый, щуплый и с завистью относившийся к высоким людям, почти безошибочно определил его рост и вес – шесть футов и полдюйма и сто девяносто пять фунтов; я мог бы заработать кучу денег на сельских ярмарках, угадывая рост высоких людей. Базз обладал грудью кентавра, головой государственного деятеля, большими руками верхолаза или матроса и маленькими ногами в изящных коричневых полуботинках. Его безобразное квадратное лицо ни на минуту не оставалось неподвижным, и эту игру мускулов можно было принять за смену мыслей. Майор Бейрн представил его каждому из группы – нас было человек семь, и я помню, что, когда подошла моя очередь, он взглянул на меня сверху вниз, как на первоклассника; после церемонии представления Базз с живостью заметил: «Рад с вами познакомиться, джентльмены. Но джентльмены ли вы?» Его лицо внезапно расплылось, он гулко захохотал, плечи у него тряслись так, что и нам показалось, будто он сказал нечто смешное, и мы тоже засмеялись. Потом майор Бейрн сообщил, что лейтенант Мерроу, бывший летчик-испытатель фирмы «Майлдресс эйркрафт», знаменит своими отчаянно смелыми пике с включенными двигателями, а Базз заявил: «Ерунда, сэр. Они боялись, что не выдержит обшивка, но я не повредил ни одной из этих „птичек“. А я пытался. Клянусь, я пытался!»
На маленьком столике в конце офицерской столовой номер два в Пайк-Райлинге лежала конторская книга с надписью, сделанной на верхней корке, на куске клейкой ленты: «Едальный дневник. Записывайте все предложения, рекомендации, замечания о плохом или хорошем обслуживании, а также все ваши оскорбления в дарес начальника столовой». Летчики записывали сюда, кому что взбредет: «Нужно готовить фруктовые торты с начинкой»; «Мороженое к пирогу со сливочным заварным кремом улучшило бы питание на сто процентов»; «Предлагаю вывесить в столовой или раздавать на руки посетителям краткую памятку о том, как следует вести себя офицеру». Запись бисерным почерком гласила: «Поехали-ка домой». Только одна из записей была помечена инициалами; она относилась к концу марта, когда Мерроу был еще совсем новичком и не участвовал ни в одном рейде; конечно, инициалы эти были У. – С. М., что означало Уильям Сиддлкоф Мерроу; перед инициалами Базз заглавными буквами размашисто написал: «Я хочу побольше бифштексов».
Одно время часто можно было видеть, как Мерроу, установив в изголовье своей кровати доску, мечет в нее стрелки; стоя на пороге в мокрой от пота сорочке с засученными рукавами, он играл сам с собой, осваивая только что открытую им игру; каждое удачное попадание вызывало у него возглас одобрения, каждый промах – смех. Какая бы новая игра ни появлялась в те времена, Базз становился ее пылким поклонником и не охладевал до тех пор, пока ему не надоедало выигрывать: джин-рамми, триктрак, канаста, двадцать одно, стрелки – он зазывал партнеров, заставлял обучать его, а потом опустошал их карманы. Первый день Базз швырял стрелки десять часов подряд, а на следующее утро бродил по расположению базы и со стонами жаловался, что у него болит рука, и даже заставил врача сделать ему массаж. После этого никто не мог обыграть Мерроу, за исключением тех случаев, когда он напивался до положения риз.
Затем я снова припомнил все, на что открыла мне глаза Дэфни, и вскочил, чувствуя, как кипит во мне злость. В бумажнике у меня лежала пятифунтовая бумажка, мне одолжил ее Базз неделю назад, когда, не знаю уж почему, у меня не оказалось наличных денег, а я хотел купить Дэфни для ее комнаты в Бертлеке самую хорошую электроплитку. Деньги Базза, казалось, жгли меня даже сквозь бумажник. Не нужны мне были его проклятые деньги.
Я расстегнул комбинезон, достал из кармана бумажник, вынул огромный, отпечатанный на тонкой бумаге шуршащий английский банкнот, развернул его и спросил у Брегнани – он стоял ко мне ближе остальных, – есть ли у него спички, а он, решив, что мне нужно закурить, достал зажигалку и с фасоном щелкнул ею; я поднес уголок банкнота к пламени, и белая бумажка вспыхнула.
Брегнани отдернул руку с такой поспешностью, словно поджег хлопушку-ракету.
– Джаг, ты видел, что сделал этот человек? – спросил он у Фарра.
– Это не деньги, болван, – ответил Фарр, – а всего лишь бумага для подтирки у этих лайми. Оставь его, может, он замерз.
– Как же, замерз! – захохотал Брегнани. – У нас у всех мания поджигания.
– Потушить! – резко крикнул Хендаун, находившийся около самолета. Я пришел в себя, бросил горящую бумажку на землю и затоптал.
Я все больше и больше ненавидел Мерроу. Для меня было ударом обнаружить, что он не тот, за кого я его принимал; я был глух и слеп. Думая о двух Мерроу, один из которых существовал лишь в моем воображении, а другой в жизни, я решил, что есть мужество двух видов: мужество тех, кто побеждает собственный страх ради других и влюблен в людей и жизнь, и мужество тех, кто стремится быть одиноким и хочет смерти всем, кроме себя. Порой трудно провести грань между этими двумя видами мужества, хотя они взаимно исключают друг друга; часто они уживаются в одном человеке, но наступает момент, когда одно из них берет верх. Теперь, благодаря Дэфни, я знал, что мужество Мерроу – это мужество человека, влюбленного в уничтожение.
12
Было уже почти восемь пятнадцать – время вылета. Чтобы как-то занять себя, я проверял свое личное снаряжение – аварийный комплект в надколенном кармане летного обмундирования, кинжал в ножнах (словно в джунглях облаков меня поджидали ягуары или дикари), прикрепленный внутри левого летного сапога. С дорожки, окаймлявшей летное поле, свернул «джип» с двумя близко поставленными желтыми противотуманными фарами, и чей-то голос крикнул:
– Отсрочка на девяносто минут. Пилот, вы меня слышите?
– Опять? Боже, что тут происходит? – отозвался Базз.
И хриплый голос какого-то старого сержанта с дубленой глоткой, повидавшего, как приходили и уходили многие мерроу, добавил:
– Если есть жалобы, сэр, обратитесь по начальству.
– Можете передать начальству, чтобы оно отправлялось к чертовой бабушке! – крикнул Мерроу.
– Благодарю вас, сэр, – деловито ответил тот же голос. – Начальство в такую рань предпочитает дрыхнуть.
Следовательно, нам предстояло как-то убить еще полтора часа. Туман начал рассеиваться, но видимость оставалась плохой, самое большее – ярдов пятьсот. Базз злился на штаб крыла и твердил, что нас продержат все утро, а потом отменят этот чертов рейд. Я ответил, что вряд ли, и Мерроу набросился на меня, словно я был штабом авиакрыла. Знал ли я что-нибудь? Только то, что говорил Шторми Питерс, но я не собирался его повторять. Я стоял молча, не сводя глаз с Базза.
Мерроу подошел ко мне, наклонился так, что его большое раскисшее лицо оказалось совсем рядом, и тихо, только для меня, сквозь зубы сказал:
– Сукин ты сын, плюгавый! Корчишь из себя великого умника.
Это была, видимо, всего лишь бессмысленная вспышка раздражения, относившегося не только ко мне, но и ко всему миру вообще, раздражения, так часто прорывавшегося у Базза в последнее время, особенно перед вылетами, однако я резко отвернулся, снова испытывая те же страдания, что и во время инструктажа, и ту же боль, что на складе и в очереди за планшетом. Мне нечего было таиться от самого себя – я хотел, чтобы Базз Мерроу был мертв, мертв, мертв.
Мертв, как тот труп на берегу в Пеймонессете. Отлогая дуга бухты легко отхватывала большой кусок моря, и мы бегали по чистому желтому песку берега, через отмель, выступавшую из воды во время отлива, к Тигровой скале, носились в ее тени по лужам, где вода была чистой, словно увеличительное стекло на письменном столе отца на даче, и пахла мокрыми прутьями, из которых плетут мебель, и влажными соломенными циновками; перебегая по мелководью, мы поднимали тучи брызг, сверкавших в лучах солнца, как кристаллы, и гонялись за стайками гальянов; со скалы мы ловили удочками круглых уродливых рыбок и потешались над их надменным видом, когда они, как бы пугая нас, раздували животы и делались похожими на нелепых маленьких морских голубей, и все же, как ни странно, у нас пропадал всякий интерес к рыбалке, когда надо было снимать добычу с крючка. Потом, нырнув, мы проникали в подводную пещеру – большую, зловещую, с фосфоресцирующими тенями и круглыми, покрытыми водорослями скользкими камнями, возникавшими из полумрака, словно призраки. Уже один взгляд на темный, как нора, вход в пещеру приводил нас в трепет, и если изредка мы отваживались проникнуть в нее, то сначала долго бахвалились и подзадоривали друг друга. То утро с низкой облачностью, сырое и душное, действовало угнетающе, день словно оцепенел, собираясь с силами для вечерней неистовой грозы; Род, Винни и я от нечего делать отправились на скалу и в норе, у входа в пещеру, увидели покачивающееся в воде тело; лапы тигра защищали его от пенистого прибоя. Подгоняемые страхом, мы помчались в деревню, и вскоре подоспевшие люди достали и положили на берегу запачканное илом и песком тело незнакомца в рабочей одежде и без башмаков. Кто-то из жителей сказал, что видел этого человека пьяным на старой почтовой дороге. Мне запомнилось багровое, отекшее лицо утопленника, и с того дня я никогда не осмеливался ходить на рыбалку; глаза первой увиденной мною смерти смотрели в такую даль, о какой я не имел тогда и представления. Я спрашивал себя: что видели они там, в этой безмерной дали?
13
Мерроу потерял ко мне всякий интерес. Внезапно, без всякого перехода, как было ему свойственно, он сразу же вмешался в спор, который вели остальные, о разнице между дамой и просто женщиной. Одни лежали на разостланных чехлах от моторов. Фарр и Брегнани сидели, согнув колени. Прайен свернулся клубком и притворялся спящим. Негрокус Хендаун в черной вязаной шапочке, с каплями пота на нависших светлых бровях, сидел с банкой мастики и начищал тряпкой пусковую ручку своей ненаглядной верхней турели.
– Дама, – спокойно сказал он с сильным южным акцентом, – это женщина, не вызывающая желания побаловаться с нею. Это как ваша собственная мать.
– Убирайся к черту, Нег, – проворчал Фарр. – Тоже мне маменькин сынок.
Стоя около чехлов, Малыш Сейлин раскурил окурок, медленно выпустил дым на горящую спичку и сказал:
– Все дело в деньгах.
– Дамы холодны, а женщины – нет, – внезапно рявкнул Мерроу. Он растянулся на промасленных чехлах. Остальные почтительно умолкли. – Однажды я знал настоящую даму, – заговорил Базз и пустился рассказывать об одной из своих амурных побед…
Он уже заканчивал, когда рядом с «Телом» остановился «джип». Туман все больше рассеивался, и в нем, в клубящейся, пронизанной светом дымке, быстро катилось к западу солнце. Кто-то из машины окликнул Базза, и я узнал по голосу Кудрявого Джоунза, офицера оперативного отделения штаба авиагруппы и союзника Базза в борьбе со стариной Бинзом.
– Подойди-ка сюда на минутку, – сказал он, когда Мерроу отозвался.
Базз встал, обвел своих слушателей довольным взглядом – так обжора после еды осматривает опустошенные тарелки – и, подрыгивая и приподнимаясь при каждом шаге на цыпочки, перебежал площадку. Джоунз приоткрыл дверцу машины, и Мерроу остановился перед ним, поставив ногу на стальную подножку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54