У Мерроу хватило смелости связаться по радио с командованием и заявить Траммеру, что тот сбился с курса.
Я в этот момент выводил машину из крена и услышал, как полковник ответил:
– Прекратить разговоры! Я знаю, что делаю. Кто вы?
– Капитан Мерроу. А все же вы отклонились от курса.
Со стороны Мерроу было прямо-таки безумием нарушать дисциплину радиосвязи, о чем я и сказал ему.
На подходе к цели нас встретила довольно густая облачность; вскоре на «крепости» стали наскакивать истребители, что, судя по услышанному нами радиоразговору, отнюдь не способствовало повышению боевого духа полковника Траммера. Он связался со штабом крыла и все допытывался, как ему поступить, если произойдет то или это. Затем он доложил, что облачность над основной и запасной целями сплошная. Он попросту лгал. Правда, облачность под нами оказалась довольно плотной, но земля все же время от времени просматривалась. В конце концов Траммер получил приказ крыла вернуться на базу, чего он так усиленно добивался, и еще не затерялись в пространстве радиоволны, донесшие слова приказа, как он уже запросил его подтверждения. До захода на боевой курс оставалось минут десять, и пятьдесят или шестьдесят истребителей ни на минуту не оставляли нас в покое.
Наш самолет был ведущим во втором звене эскадрильи, расположенной выше остальных в группе Сайлджа, а командовал эскадрильей Гарвайн – он летел впереди нас в своем «Черном коте» и должен был заменить командира группы, если бы с самолетом Сайлджа – Траммера что-нибудь произошло. В ту минуту, когда Траммер вышел в эфир и приказал следовать за ним на базу, «Черный кот» внезапно встал на крыло, скользнул вниз и без дыма и других видимых признаков повреждения перешел в пике; об этом нам сообщил по внутреннему телефону Хендаун.
Мерроу прибавил скорость, провел наше звено под ведомыми Гарвайна и занял положение верхнего ведущего.
Потом он сделал нечто большее.
Как только Сайлдж и ведущая эскадрилья начали разворот, собираясь лечь на обратный курс, Мерроу, все еще по командирскому каналу радиосвязи, но используя код, скомандовал:
– Педлок грин! Всем педлокам! Принимаю обязанности заместителя командира. Все, кто хочет бомбить, следуйте за мной!
Траммер, очевидно, в те минуты вел радиоразговор с Англией и не слышал Базза, во всяком случае, он не вмешался и не отменил приказ Мерроу, а поскольку экипажи остальных самолетов соединения знали, что цель близка, то и остались с нами. Самая нижняя эскадрилья вернулась и пристроилась к нам, за ней последовали остальные авиагруппы.
Клинт пропел, что пора ложиться на боевой курс.
Должен признать, что Мерроу мастерски, в полном соответствии с предполетным инструктажем, провел нас через все маневры в момент приближения к цели, хотя и не предполагал стать ведущим (впрочем, не исключено, что, будучи первоклассным летчиком, он считался с подобной возможностью, ибо всегда и все предвидел).
Макс что-то бормотал. Возможно, пытался объяснить, что еще не подготовился к бомбометанию.
В последнюю минуту, перед тем как сбросить бомбы, Хендаун доложил, что группа из шести-семи «летающих крепостей», сначала, по-видимому, повернувшая за Траммером, а потом решившая принять участие в бомбежке, рассыпалась и сейчас подвергается сильным атакам истребителей.
– Трудновато им приходится, – заметил Мерроу; он чувствовал себя превосходно. – Ну-ка, Макси, давай. Давай, крошка!
Макс несколько недель жаловался, что ему приходится сбрасывать бомбы только по сигналу ведущего бомбардира, желая тем самым сказать, что все получилось бы лучше, если бы он устанавливал прицел и бомбил самостоятельно. Теперь ему предоставлялась такая возможность.
– Ветер, ветер, ветер, – бубнил он, пытаясь, очевидно, учесть при установке прицела угол сноса.
Мы легли на боевой курс, Макс вел самолет с помощью автопилота. Нам уже оставалось каких-нибудь сорок секунд, как вдруг он воскликнул:
– Дьявольщина! Я потерял цель!
– В чем дело? – заорал Мерроу.
– Если мы сделаем еще один заход на цель, отставшие получат возможность подстроиться к нам, – молниеносно откликнулся наш надежный, как скала, Хендаун.
– Болван! Сукин сын! – продолжал бушевать Мерроу.
Пятнадцать… Четырнадцать… Тринадцать… Двенадцать секунд…
– Облака! – крикнул Макс. – Цель закрыта облаками!
Вряд ли, однако, кто-нибудь поверил ему.
О себе только помню, что воображал, будто Нег стоит позади меня, как при взлетах и посадках, и его невозмутимость действует на меня успокаивающе; помню также, что взглянул на Мерроу, а он взглянул на меня и что, обезумев от ярости, я внезапно схватил штурвал, с силой нажал на педали, пытаясь совершить поворот влево.
Затем я услышал слова Мерроу:
– Ну, хорошо, Макс, исправь ошибку. Мы поворачиваем. – Он щелкнул переключателем диапазонов и по радио приказал другим самолетам: – Разворот три шесть ноль! Повторяю: разворот три шесть ноль!
Для летчика нет ничего ненавистнее, чем вторичный заход на цель, что легко понять, если вспомнить, как много времени требуется для этого одной «летающей крепости», а при развороте всем соединением это время нужно умножить едва ли не на количество всех самолетов; надо еще учесть, как мучительно тянется время, – вы считали, что самое худшее уже позади, а тут, оказывается, и вражеские истребители продолжают вас атаковать, и зенитки бьют с земли, и время тянется бесконечно долго. Это ужасно!
Я не знаю и никогда не узнаю, решился ли бы Мерроу вернуться, если бы не замечание Хендауна и мой отчаянный поступок. Я никому не рассказывал об этом эпизоде, о том, что осмелился, хотя и не слишком решительно, вмешаться в управление самолетом, и вы можете смело поспорить на свой последний доллар, что и Мерроу никому ничего не рассказал, кроме Дэфни.
Во всяком случае, все обошлось хорошо. К сожалению, во время второго захода мы потеряли три «летающие крепости», но остальные успешно завершили маневр, отставшие успели пристроиться к нашему боевому порядку, Макс удачно все рассчитал, и, очевидно, облачность не помешала ему, так как полученные на следующий день фотоснимки показали, что он неплохо выполнил задание; мы, конечно, не сокрушили всю немецкую военную промышленность, но, по крайней мере, не сделали и грубых ошибок.
Не успели мы подойти к пункту сбора, откуда предстояло возвращаться на базу, как с самолетов уже начали поздравлять Базза. Его называли лошадиным задом и даже похлеще, но все это, в общем, звучало как похвала за его решительное поведение.
Я же, хотя и выключил на обратном пути электроподогрев своего костюма, продолжал обливаться потом.
После приземления выяснилось, что Малыш Сейлин так увлекся наблюдением за немцами из своей установки, что даже не догадывался о происходящем, а когда перед разборои полета я рассказал ему обо всем, он прислонился к косяку двери, заплакал и сказал:
– Славный парень этот капитан Мерроу. Он мой друг, мой друг! И ведет он себя запросто: вы никогда не скажете, что он капитан. И все равно я не должен поддаваться ему. Я даже не хочу думать о нем. Он плохо действует на меня, я не могу от него освободиться. Никогда, никогда, никогда!
Малыш буквально обливался слезами, словно получил известие о смерти Мерроу.
В тот вечер в офицерском клубе, где восстанавливалось трогательное единодушие, когда надо было надрызгаться в стельку, к Мерроу подошел Уэлен – он не принимал участие в рейде – и сказал, что представил Базза к награждению крестом «За летные боевые заслуги». По-моему, с той минуты Мерроу стал несколько иначе расценивать умственные способности нашего командира.
Спустя несколько минут к Мерроу бочком подошел буфетчик Данк Фермер.
– Уже месяца три, – сказал он, – я пытаюсь отделаться от этой работы и стать членом боевого экипажа; вот я и думаю, капитан, не могли бы вы найти для меня дырку?
Базз, ясное дело, был в тот момент на верху блаженства.
– Конечно, сынок, – ответил он. – Как только мой парнишка Боумен сыграет в ящик, можешь усаживаться в его кресло.
– Да я не шучу, – пробормотал Данк.
– Знаю, сынок, – продолжал Базз, теперь серьезный, благожелательный, источающий благоволение, ибо noblesse oblige Положение обязывает (фр.).
. – Есть у меня задний стрелок, мне, возможно, придется его прогнать, вот я и буду иметь тебя в виду. Ты ведь не страдаешь скоплениями газов в желудке, правда?
– Никак нет, сэр.
– Буду иметь тебя в виду, – повторил Мерроу.
Глава седьмая
В ВОЗДУХЕ
14. 04-14.55
1
Вопль Мерроу звучал, пока не выяснилось, что первая группа из четырех истребителей пройдет над нами, через строй группы, летевшей выше нас.
Мы испытывали двойное облегчение: от того, что наконец-то смолк ужасный боевой клич Базза, и от сознания, что хотя бы первый сегодняшний удар обрушится не наше подразделение.
«Тело» задрожало, и мы поняли, что Хендаун открыл огонь по пролетавшим над нами самолетам.
Мы находились недалеко от Антверпена. Посматривая вниз, сквозь чистый, как промытое окно, воздух, я видел город. Под юго-западным бризом над ним стелилась тонкая дымовая завеса.
На высоте, где мы летели, дул со скоростью пятьдесят миль в час почти попутный нам ветер.
Наша эскадрилья следовала в голове огромной колонны, летящей этажеркой, футов на тысячу ниже слоя перистых облаков, настолько тонкого и прозрачного, что через него просвечивало небо, как просвечивало виноградное желе сквозь слой свечного воска, которым его заливала моя бабушка, чтобы предохранить от плесени, перед тем как поставить в погреб.
Из Антверпена изредка, но с довольно равными промежутками постреливали зенитки, – они, очевидно, вели заградительный огонь. Вскоре он прекратился.
Вторая и третья волны истребителей напали на самую верхнюю из групп, потом развернулись для атаки с тыла. Стрелки засекали отдельные самолеты, готовые атаковать нашу группу.
Затем Брегнани обнаружил истребителей, они шли в боевом строю позади и выше нас.
– Внимание! – послышался голос Мерроу. – Возможно, это «спитфайры».
– Боже милосердный! – воскликнул Хендаун. – Да они похожи на П-47!
В голосе Нега слышалось ликование, от его истошного вопля у него, наверно, так вздулась шея, что в нее врезался ларингофон.
Действительно, самолеты оказались «тандерболтами», чего мы никак не ожидали; впрочем, никакой пользы они нам не принесли.
Я настроил приемник на диапазон «С», зарезервированный для связи с истребителями, и слышал, как полковник Юинг – он шел во главе первого соединения – орал, пытаясь связаться с П-47: «Крокет»! «Крокет»! Вы слышите меня? «Болтун-один» вызывает «Крокет»!» Я не разобрал, что отвечали истребители, ибо немцы глушили этот диапазон. Но по нервозности Юинга можно было понять, что передовому соединению приходится туго.
Наши подразделения шли рассредоточенным строем по высоте, чтобы позволить «тандерболтам» применять их обычную тактику: эскадрилья за эскадрильей они проносились с интервалами в две-три минуты и обеспечивали нам так называемое коридорное прикрытие с воздуха. Иначе говоря, мы надеялись, что все три эскадрильи будут по очереди сновать взад и вперед над нами и отбивать атаки вражеских самолетов. Однако после двух-трех заходов все П-47 устремились вперед, к авангардному соединению бомбардировщиков, и не вернулись. Я понял, что обстановка впереди сильно осложнилась; меня тревожило и наше собственное положение, я знал, что немцы не упускают случая наброситься на соединение, когда его не сопровождают истребители прикрытия.
Малыш Сейлин видел, как были сбиты две «крепости» из верхней авиагруппы. Фарр доложил, что снизу устремляется к нам еще одно звено немецких истребителей.
2
Я взглянул на наручные часы. Два двадцать одна. Предполагалось, что в два двадцать шесть мы достигнем бельгийского города Эйпена в юго-восточной части страны, когда-то отданного немцами Бельгии в виде компенсации за все страдания, которые она перенесла в войне, якобы призванной обеспечить мирный расцвет демократии на всей планете; здесь нам предстояло повернуть на юг, обойти ненавистные районы Рура, прикрытые мощной зенитной артиллерией, и лететь над относительно открытой местностью. Ничто не обещало никаких перемен в Эйпене, если не считать перемены курса, но мысленно я цеплялся за этот поворотный пункт, как за самую важную веху полета. Он находился в пяти минутах. Вот эти пять минут мне и нужно было пережить. После Эйпена я намеревался поставить себе другую цель и постараться достичь ее, но не стоило преждевеременно заглядывать вперед. Главное – Эйпен. Пять минут…
Так я учился понимать, что время тоже одно из слагаемых опасности. Я не мог вынести мысли о тех трехстах двадцати двух минутах, что отделяли нас от момента, когда мы в случае удачи (чего в действительности не произошло) пересечем в Феликстоу английское побережье и окажемся в безопасности; единственное, что я еще мог, – это убеждать себя в необходимости выжить следующие пять минут; вот к чему я заставлял себя стремиться.
Слева, над Ахеном, я увидел сплошное стадо аэростатов воздушного заграждения – они показались мне жирными свиняьми, обитающими высоко над землей.
3
ФВ-190 вновь перешли в атаку, сосредоточив свой удар, как и следовало ожидать, на верхней эскадрилье. В те дни немцы блестяще осуществляли тактику совместных действий не только между самолетами одного звена, но и между звеньями и, напав на одно из наших подразделений, стремились последовательными заходами разгромить его, а затем уже переключались на другое.
Еще не закончилась первая атака на нашу верхнюю группу «крепостей», как уже началась вторая.
Вторая атака и выявила нечто новое на протяжении все тех же пяти минут. Первым обнаружил это и сообщил остальным Прайен.
Вначале он доложил, что один из немецких истребителей намеревается напасть на нас с хвоста, но спустя несколько минут сообщил, что, судя по следам трассирующих пуль, истребитель атакует не нас, а нижнюю эскадрилью.
– Святая Богородица! – воскликнул Прайен. – Взорвался!.. Нет, не взорвался… Смотрите, у него большая пушка или еще что-то… Вспышка!.. На самолете вспышка… Она закрыла весь самолет… – Прайен докладывал бессвязно, но каким-то монотонным, даже равнодушным голосом, однако от его стаккато и от его слов веяло чем-то жутким. – Подождите… – продолжал он. – Я вижу всю эту проклятую штуку – она похожа на снаряд и появилась после вспышки, но двигалась так медленно, что я успел ее рассмотреть. Она взорвалась среди самолетов нашей нижней эскадрильи; разрыв черный, как дым зенитного снаряда, только раза в два больше… Самолет отвесно взмыл позади нас, и я вижу у него под фюзеляжем какую-то трубу, что-то вроде пушки… Отчетливо вижу…
– Ну, хорошо, Прайен, – вмешался я. – Помолчи, дай сказать другим.
Так я поддерживал некое подобие дисциплины на внутреннем телефоне. Ради всех нас я хотел заставить Прайена замолчать как можно скорее – не потому, что меня или других могло испугать само новое оружие немцев, описанное Прайеном. Нет, меня угнетала новизна, сознание того, что в небе появилось неведомое нам дотоле оружие, страшное не своими яркими вспышками, в блеске которых скрывались даже самолеты-носители, и не огромными клубами черного дыма, вдвое большими, чем разрывы обычных снарядов, а страшное своей новизной. Немцы постоянно удивляли нас какими-нибудь неожиданными новшествами: бомбы замедленного действия, падавшие на маленьких парашютах, ракеты, бомбометание по воздушным целям с пикирования, разноцветные разрывы зенитных снарядов. И всегда нас больше пугала эта неожиданность, чем сама новинка. Но чем же все-таки устрашали новые типы оружия? Возможно, уже тогда мы в паническом страхе предвидели появление чего-то ужасного? Возможно, уже в те далекие дни у нас возникала страшная догадка, что противник внезапно применит новинку, которая окажется последней. Она покончит с нами, с войной, со всем миром – со всем одновременно.
Под нами был Эйпен. Все же я добрался до него.
– Ну хорошо, давайте теперь поболтаем, – распорядился я. – Докладывайте обстановку.
– В секторе десяти часов, высоко… – начал было Хендаун и замолчал.
– Продолжай.
– Наши истребители, – снова заговорил Хендаун, скрывая за официальным тоном глубокую озабоченность, – наши истребители возвращаются на базу.
– Сукины дети! – выругался Фарр, словно «тандерболты» предавали нас; в действительности же они просто обладали ограниченным радиусом действия.
4
Мой следующий отрезок времени до того, как мы должны будем перейти к решению очередной задачи – перемене курса на 49 градусах 45 минутах северной широты и 08 градусах 20 минутах восточной долготы, то есть примерно между Дармштадтом и Гейдельбергом, составлял двадцать девять минут, и могу только сказать, что в течение этих минут мы подвергались самой яростной и длительной атаке из всех пережитых ранее и что именно в это время началась та почти незаметная, но не вызывающая сомнений перемена в Мерроу, которую я ждал, на которую, стыдясь, втайне надеялся и которой боялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Я в этот момент выводил машину из крена и услышал, как полковник ответил:
– Прекратить разговоры! Я знаю, что делаю. Кто вы?
– Капитан Мерроу. А все же вы отклонились от курса.
Со стороны Мерроу было прямо-таки безумием нарушать дисциплину радиосвязи, о чем я и сказал ему.
На подходе к цели нас встретила довольно густая облачность; вскоре на «крепости» стали наскакивать истребители, что, судя по услышанному нами радиоразговору, отнюдь не способствовало повышению боевого духа полковника Траммера. Он связался со штабом крыла и все допытывался, как ему поступить, если произойдет то или это. Затем он доложил, что облачность над основной и запасной целями сплошная. Он попросту лгал. Правда, облачность под нами оказалась довольно плотной, но земля все же время от времени просматривалась. В конце концов Траммер получил приказ крыла вернуться на базу, чего он так усиленно добивался, и еще не затерялись в пространстве радиоволны, донесшие слова приказа, как он уже запросил его подтверждения. До захода на боевой курс оставалось минут десять, и пятьдесят или шестьдесят истребителей ни на минуту не оставляли нас в покое.
Наш самолет был ведущим во втором звене эскадрильи, расположенной выше остальных в группе Сайлджа, а командовал эскадрильей Гарвайн – он летел впереди нас в своем «Черном коте» и должен был заменить командира группы, если бы с самолетом Сайлджа – Траммера что-нибудь произошло. В ту минуту, когда Траммер вышел в эфир и приказал следовать за ним на базу, «Черный кот» внезапно встал на крыло, скользнул вниз и без дыма и других видимых признаков повреждения перешел в пике; об этом нам сообщил по внутреннему телефону Хендаун.
Мерроу прибавил скорость, провел наше звено под ведомыми Гарвайна и занял положение верхнего ведущего.
Потом он сделал нечто большее.
Как только Сайлдж и ведущая эскадрилья начали разворот, собираясь лечь на обратный курс, Мерроу, все еще по командирскому каналу радиосвязи, но используя код, скомандовал:
– Педлок грин! Всем педлокам! Принимаю обязанности заместителя командира. Все, кто хочет бомбить, следуйте за мной!
Траммер, очевидно, в те минуты вел радиоразговор с Англией и не слышал Базза, во всяком случае, он не вмешался и не отменил приказ Мерроу, а поскольку экипажи остальных самолетов соединения знали, что цель близка, то и остались с нами. Самая нижняя эскадрилья вернулась и пристроилась к нам, за ней последовали остальные авиагруппы.
Клинт пропел, что пора ложиться на боевой курс.
Должен признать, что Мерроу мастерски, в полном соответствии с предполетным инструктажем, провел нас через все маневры в момент приближения к цели, хотя и не предполагал стать ведущим (впрочем, не исключено, что, будучи первоклассным летчиком, он считался с подобной возможностью, ибо всегда и все предвидел).
Макс что-то бормотал. Возможно, пытался объяснить, что еще не подготовился к бомбометанию.
В последнюю минуту, перед тем как сбросить бомбы, Хендаун доложил, что группа из шести-семи «летающих крепостей», сначала, по-видимому, повернувшая за Траммером, а потом решившая принять участие в бомбежке, рассыпалась и сейчас подвергается сильным атакам истребителей.
– Трудновато им приходится, – заметил Мерроу; он чувствовал себя превосходно. – Ну-ка, Макси, давай. Давай, крошка!
Макс несколько недель жаловался, что ему приходится сбрасывать бомбы только по сигналу ведущего бомбардира, желая тем самым сказать, что все получилось бы лучше, если бы он устанавливал прицел и бомбил самостоятельно. Теперь ему предоставлялась такая возможность.
– Ветер, ветер, ветер, – бубнил он, пытаясь, очевидно, учесть при установке прицела угол сноса.
Мы легли на боевой курс, Макс вел самолет с помощью автопилота. Нам уже оставалось каких-нибудь сорок секунд, как вдруг он воскликнул:
– Дьявольщина! Я потерял цель!
– В чем дело? – заорал Мерроу.
– Если мы сделаем еще один заход на цель, отставшие получат возможность подстроиться к нам, – молниеносно откликнулся наш надежный, как скала, Хендаун.
– Болван! Сукин сын! – продолжал бушевать Мерроу.
Пятнадцать… Четырнадцать… Тринадцать… Двенадцать секунд…
– Облака! – крикнул Макс. – Цель закрыта облаками!
Вряд ли, однако, кто-нибудь поверил ему.
О себе только помню, что воображал, будто Нег стоит позади меня, как при взлетах и посадках, и его невозмутимость действует на меня успокаивающе; помню также, что взглянул на Мерроу, а он взглянул на меня и что, обезумев от ярости, я внезапно схватил штурвал, с силой нажал на педали, пытаясь совершить поворот влево.
Затем я услышал слова Мерроу:
– Ну, хорошо, Макс, исправь ошибку. Мы поворачиваем. – Он щелкнул переключателем диапазонов и по радио приказал другим самолетам: – Разворот три шесть ноль! Повторяю: разворот три шесть ноль!
Для летчика нет ничего ненавистнее, чем вторичный заход на цель, что легко понять, если вспомнить, как много времени требуется для этого одной «летающей крепости», а при развороте всем соединением это время нужно умножить едва ли не на количество всех самолетов; надо еще учесть, как мучительно тянется время, – вы считали, что самое худшее уже позади, а тут, оказывается, и вражеские истребители продолжают вас атаковать, и зенитки бьют с земли, и время тянется бесконечно долго. Это ужасно!
Я не знаю и никогда не узнаю, решился ли бы Мерроу вернуться, если бы не замечание Хендауна и мой отчаянный поступок. Я никому не рассказывал об этом эпизоде, о том, что осмелился, хотя и не слишком решительно, вмешаться в управление самолетом, и вы можете смело поспорить на свой последний доллар, что и Мерроу никому ничего не рассказал, кроме Дэфни.
Во всяком случае, все обошлось хорошо. К сожалению, во время второго захода мы потеряли три «летающие крепости», но остальные успешно завершили маневр, отставшие успели пристроиться к нашему боевому порядку, Макс удачно все рассчитал, и, очевидно, облачность не помешала ему, так как полученные на следующий день фотоснимки показали, что он неплохо выполнил задание; мы, конечно, не сокрушили всю немецкую военную промышленность, но, по крайней мере, не сделали и грубых ошибок.
Не успели мы подойти к пункту сбора, откуда предстояло возвращаться на базу, как с самолетов уже начали поздравлять Базза. Его называли лошадиным задом и даже похлеще, но все это, в общем, звучало как похвала за его решительное поведение.
Я же, хотя и выключил на обратном пути электроподогрев своего костюма, продолжал обливаться потом.
После приземления выяснилось, что Малыш Сейлин так увлекся наблюдением за немцами из своей установки, что даже не догадывался о происходящем, а когда перед разборои полета я рассказал ему обо всем, он прислонился к косяку двери, заплакал и сказал:
– Славный парень этот капитан Мерроу. Он мой друг, мой друг! И ведет он себя запросто: вы никогда не скажете, что он капитан. И все равно я не должен поддаваться ему. Я даже не хочу думать о нем. Он плохо действует на меня, я не могу от него освободиться. Никогда, никогда, никогда!
Малыш буквально обливался слезами, словно получил известие о смерти Мерроу.
В тот вечер в офицерском клубе, где восстанавливалось трогательное единодушие, когда надо было надрызгаться в стельку, к Мерроу подошел Уэлен – он не принимал участие в рейде – и сказал, что представил Базза к награждению крестом «За летные боевые заслуги». По-моему, с той минуты Мерроу стал несколько иначе расценивать умственные способности нашего командира.
Спустя несколько минут к Мерроу бочком подошел буфетчик Данк Фермер.
– Уже месяца три, – сказал он, – я пытаюсь отделаться от этой работы и стать членом боевого экипажа; вот я и думаю, капитан, не могли бы вы найти для меня дырку?
Базз, ясное дело, был в тот момент на верху блаженства.
– Конечно, сынок, – ответил он. – Как только мой парнишка Боумен сыграет в ящик, можешь усаживаться в его кресло.
– Да я не шучу, – пробормотал Данк.
– Знаю, сынок, – продолжал Базз, теперь серьезный, благожелательный, источающий благоволение, ибо noblesse oblige Положение обязывает (фр.).
. – Есть у меня задний стрелок, мне, возможно, придется его прогнать, вот я и буду иметь тебя в виду. Ты ведь не страдаешь скоплениями газов в желудке, правда?
– Никак нет, сэр.
– Буду иметь тебя в виду, – повторил Мерроу.
Глава седьмая
В ВОЗДУХЕ
14. 04-14.55
1
Вопль Мерроу звучал, пока не выяснилось, что первая группа из четырех истребителей пройдет над нами, через строй группы, летевшей выше нас.
Мы испытывали двойное облегчение: от того, что наконец-то смолк ужасный боевой клич Базза, и от сознания, что хотя бы первый сегодняшний удар обрушится не наше подразделение.
«Тело» задрожало, и мы поняли, что Хендаун открыл огонь по пролетавшим над нами самолетам.
Мы находились недалеко от Антверпена. Посматривая вниз, сквозь чистый, как промытое окно, воздух, я видел город. Под юго-западным бризом над ним стелилась тонкая дымовая завеса.
На высоте, где мы летели, дул со скоростью пятьдесят миль в час почти попутный нам ветер.
Наша эскадрилья следовала в голове огромной колонны, летящей этажеркой, футов на тысячу ниже слоя перистых облаков, настолько тонкого и прозрачного, что через него просвечивало небо, как просвечивало виноградное желе сквозь слой свечного воска, которым его заливала моя бабушка, чтобы предохранить от плесени, перед тем как поставить в погреб.
Из Антверпена изредка, но с довольно равными промежутками постреливали зенитки, – они, очевидно, вели заградительный огонь. Вскоре он прекратился.
Вторая и третья волны истребителей напали на самую верхнюю из групп, потом развернулись для атаки с тыла. Стрелки засекали отдельные самолеты, готовые атаковать нашу группу.
Затем Брегнани обнаружил истребителей, они шли в боевом строю позади и выше нас.
– Внимание! – послышался голос Мерроу. – Возможно, это «спитфайры».
– Боже милосердный! – воскликнул Хендаун. – Да они похожи на П-47!
В голосе Нега слышалось ликование, от его истошного вопля у него, наверно, так вздулась шея, что в нее врезался ларингофон.
Действительно, самолеты оказались «тандерболтами», чего мы никак не ожидали; впрочем, никакой пользы они нам не принесли.
Я настроил приемник на диапазон «С», зарезервированный для связи с истребителями, и слышал, как полковник Юинг – он шел во главе первого соединения – орал, пытаясь связаться с П-47: «Крокет»! «Крокет»! Вы слышите меня? «Болтун-один» вызывает «Крокет»!» Я не разобрал, что отвечали истребители, ибо немцы глушили этот диапазон. Но по нервозности Юинга можно было понять, что передовому соединению приходится туго.
Наши подразделения шли рассредоточенным строем по высоте, чтобы позволить «тандерболтам» применять их обычную тактику: эскадрилья за эскадрильей они проносились с интервалами в две-три минуты и обеспечивали нам так называемое коридорное прикрытие с воздуха. Иначе говоря, мы надеялись, что все три эскадрильи будут по очереди сновать взад и вперед над нами и отбивать атаки вражеских самолетов. Однако после двух-трех заходов все П-47 устремились вперед, к авангардному соединению бомбардировщиков, и не вернулись. Я понял, что обстановка впереди сильно осложнилась; меня тревожило и наше собственное положение, я знал, что немцы не упускают случая наброситься на соединение, когда его не сопровождают истребители прикрытия.
Малыш Сейлин видел, как были сбиты две «крепости» из верхней авиагруппы. Фарр доложил, что снизу устремляется к нам еще одно звено немецких истребителей.
2
Я взглянул на наручные часы. Два двадцать одна. Предполагалось, что в два двадцать шесть мы достигнем бельгийского города Эйпена в юго-восточной части страны, когда-то отданного немцами Бельгии в виде компенсации за все страдания, которые она перенесла в войне, якобы призванной обеспечить мирный расцвет демократии на всей планете; здесь нам предстояло повернуть на юг, обойти ненавистные районы Рура, прикрытые мощной зенитной артиллерией, и лететь над относительно открытой местностью. Ничто не обещало никаких перемен в Эйпене, если не считать перемены курса, но мысленно я цеплялся за этот поворотный пункт, как за самую важную веху полета. Он находился в пяти минутах. Вот эти пять минут мне и нужно было пережить. После Эйпена я намеревался поставить себе другую цель и постараться достичь ее, но не стоило преждевеременно заглядывать вперед. Главное – Эйпен. Пять минут…
Так я учился понимать, что время тоже одно из слагаемых опасности. Я не мог вынести мысли о тех трехстах двадцати двух минутах, что отделяли нас от момента, когда мы в случае удачи (чего в действительности не произошло) пересечем в Феликстоу английское побережье и окажемся в безопасности; единственное, что я еще мог, – это убеждать себя в необходимости выжить следующие пять минут; вот к чему я заставлял себя стремиться.
Слева, над Ахеном, я увидел сплошное стадо аэростатов воздушного заграждения – они показались мне жирными свиняьми, обитающими высоко над землей.
3
ФВ-190 вновь перешли в атаку, сосредоточив свой удар, как и следовало ожидать, на верхней эскадрилье. В те дни немцы блестяще осуществляли тактику совместных действий не только между самолетами одного звена, но и между звеньями и, напав на одно из наших подразделений, стремились последовательными заходами разгромить его, а затем уже переключались на другое.
Еще не закончилась первая атака на нашу верхнюю группу «крепостей», как уже началась вторая.
Вторая атака и выявила нечто новое на протяжении все тех же пяти минут. Первым обнаружил это и сообщил остальным Прайен.
Вначале он доложил, что один из немецких истребителей намеревается напасть на нас с хвоста, но спустя несколько минут сообщил, что, судя по следам трассирующих пуль, истребитель атакует не нас, а нижнюю эскадрилью.
– Святая Богородица! – воскликнул Прайен. – Взорвался!.. Нет, не взорвался… Смотрите, у него большая пушка или еще что-то… Вспышка!.. На самолете вспышка… Она закрыла весь самолет… – Прайен докладывал бессвязно, но каким-то монотонным, даже равнодушным голосом, однако от его стаккато и от его слов веяло чем-то жутким. – Подождите… – продолжал он. – Я вижу всю эту проклятую штуку – она похожа на снаряд и появилась после вспышки, но двигалась так медленно, что я успел ее рассмотреть. Она взорвалась среди самолетов нашей нижней эскадрильи; разрыв черный, как дым зенитного снаряда, только раза в два больше… Самолет отвесно взмыл позади нас, и я вижу у него под фюзеляжем какую-то трубу, что-то вроде пушки… Отчетливо вижу…
– Ну, хорошо, Прайен, – вмешался я. – Помолчи, дай сказать другим.
Так я поддерживал некое подобие дисциплины на внутреннем телефоне. Ради всех нас я хотел заставить Прайена замолчать как можно скорее – не потому, что меня или других могло испугать само новое оружие немцев, описанное Прайеном. Нет, меня угнетала новизна, сознание того, что в небе появилось неведомое нам дотоле оружие, страшное не своими яркими вспышками, в блеске которых скрывались даже самолеты-носители, и не огромными клубами черного дыма, вдвое большими, чем разрывы обычных снарядов, а страшное своей новизной. Немцы постоянно удивляли нас какими-нибудь неожиданными новшествами: бомбы замедленного действия, падавшие на маленьких парашютах, ракеты, бомбометание по воздушным целям с пикирования, разноцветные разрывы зенитных снарядов. И всегда нас больше пугала эта неожиданность, чем сама новинка. Но чем же все-таки устрашали новые типы оружия? Возможно, уже тогда мы в паническом страхе предвидели появление чего-то ужасного? Возможно, уже в те далекие дни у нас возникала страшная догадка, что противник внезапно применит новинку, которая окажется последней. Она покончит с нами, с войной, со всем миром – со всем одновременно.
Под нами был Эйпен. Все же я добрался до него.
– Ну хорошо, давайте теперь поболтаем, – распорядился я. – Докладывайте обстановку.
– В секторе десяти часов, высоко… – начал было Хендаун и замолчал.
– Продолжай.
– Наши истребители, – снова заговорил Хендаун, скрывая за официальным тоном глубокую озабоченность, – наши истребители возвращаются на базу.
– Сукины дети! – выругался Фарр, словно «тандерболты» предавали нас; в действительности же они просто обладали ограниченным радиусом действия.
4
Мой следующий отрезок времени до того, как мы должны будем перейти к решению очередной задачи – перемене курса на 49 градусах 45 минутах северной широты и 08 градусах 20 минутах восточной долготы, то есть примерно между Дармштадтом и Гейдельбергом, составлял двадцать девять минут, и могу только сказать, что в течение этих минут мы подвергались самой яростной и длительной атаке из всех пережитых ранее и что именно в это время началась та почти незаметная, но не вызывающая сомнений перемена в Мерроу, которую я ждал, на которую, стыдясь, втайне надеялся и которой боялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54