У меня же, признаюсь, полет вызывал новые странные ощущения. Когда мы пролетали над лесами, мне казалось, что вершины деревьев едва не задевают моих ушей, я видел сложный рисунок обнаженных ветвей, расположенных в определенном порядке, как бородки перьев гигантских птиц; я заметил телегу во дворе, окруженном каменной изгородью, автомобиль на дороге, кучу соломенных крыш, напоминавших спины сгрудившихся барсуков, – все это мелькало передо мной, подобно картинкам в затворе фотокамеры. Было в нашем полете что-то фантастическое, мгновенная смена ощущений, размеров, форм ошеломляла меня.
Мерроу все больше отдавался волнующему ощущению силы, пока наконец не заявил: «Бери-ка управление, Боумен. Я должен получше разглядеть все это». Он отстегнулся, ползком пробрался вниз, в «теплицу», включился с места Брандта в самолетное переговорное устройство и, как диктор, ведущий радиорепортаж, стал рассказывать экипажу, какой ужас наводит появление ревущей угрозы на все живое там, под нами. Временами он принимался хихикать – так хихикает человек, когда при нем кому-то швыряют в физиономию кусок пирога. «Нет, ребята, вы только послушайте…» Он говорил об охваченных паникой батраках, которые разбрасывали навоз с грузовика, о том, как они очертя голову бросались в разные стороны, спасаясь от оглушающего воя сотни наших двигателей. Потом он чуть не задохнулся от хохота («Если бы вы только видели!..»), когда тракторист переключил рычаг, пытаясь остановить машину, скатился с сиденья и бросился под трактор, казавшийся в воздуха таким маленьким и легким.
Удерживая машину в строю и на минимальной высоте, я вдруг решил, что спрошу номер телефона Дэфни у Клинта Хеверстроу.
Наш демон математики Хеверстроу разработал для собственного пользования какую-то хитроумную систему, с помощью которой легко запоминал номера телефонов, и еще на родине, в свободные минуты, сначала ради забавы, а потом и для практических надобностей Базз набил голову Хеверстроу десятками, а может, и сотнями телефонов различных женщин на всей территории Соединенных Штатов, своих любовниц, бывших и настоящих, как он утверждал; теперь в этом справочнике стала появляться и Великобритания. Иногда, чтобы похвастаться способностями Хеверстроу, Мерроу называл первое пришедшее в голову женское имя:
– Марджи.
– Которая?
– Верно! Черт возьми, я забыл, что их целых три! Блондинка.
– Денвер. Декатур шесть четыре четыре ноль девять.
– Каково? – заявлял Мерроу, обводя аудиторию взглядом. – У этого сукиного сына в голове прямо-таки целая вычислительная машина. Жаль, он не может использовать ее для более полезного дела. Ну, скажем, для самолетовождения.
Только номер телефона своей девушки Хеверстроу, видимо, никак не мог запомнить. Мерроу каким-то образом пронюхал об этом и всякий раз сообщал своим слушателям, а Клинт всякий раз краснел, заставляя вас думать, что Мерроу просто-напросто разыгрывает его.
Мне не терпелось поскорее оказаться на земле. Мы поднялись на север над покрытыми мягким вереском холмами и, не долетев до границы с Шотландией, повернули обратно, с тем чтобы, как выразился позднее Макс, не влететь в нафаршированные горами облака. Я был поглощен управлением машиной, но все же почувствовал, что правая ягодица у меня начала неметь. В конце концов мы все же вернулись домой; Мерроу, конечно, вновь появился в кабине и отобрал управление у своего второго пилота-кретина, чтобы самому посадить самолет. Я не возражал. Я весь взмок от пота.
После разбора полетов, на котором нас в меру покритиковали, мне удалось на минутку перехватить Хеверстроу. Клинт не видел Дэфни, он не был на танцах, в тот вечер он у себя в комнате припаивал контакты самодельного радиоприемника. Я спросил, зарегистрировал ли у него Мерроу номер телефона девушки из Кембриджа по имени Дэфни.
– Досье бабятины Мерроу закрыто для посторонних лиц, – заявил Хеверстроу.
Иногда я с трудом переношу шутки, особенно если они касаются моей особы. Мне не хотелось показывать свою заинтересованность, и все же я не сдержался и заорал, как мальчишка, получивший крепкий тумак:
– Перестань трепаться! Мне нужно!
Клинт понимал, что я целиком завишу от его милости.
– Видишь ли, память у меня срабатывает только в тех случаях, когда ко мне обращается Мерроу. Он вроде бы загипнотизировал меня.
Я не стал настаивать, опасаясь, что Клинт передаст Мерроу, как я нервничал, расспрашивая о девушке по имени Дэфни.
3
В течение следующих восьми дней погода порой доводила нас до сумасшествия – не настолько плохая, чтобы держать на земле, но и не настолько хорошая, чтобы позволить вылететь. Вынужденное безделье томило летчиков, особенно бывалых, тех, у кого истекал срок пребывания в Англии, а Мерроу дважды поднимал нас в воздух, но не для тренировки или чего-нибудь еще, а просто потому, что ему хотелось полетать.
На восьмой день, тринадцатого апреля (у меня были причины запомнить дату), когда стояла все та же отвратительная погода, к нам прибыло пополнение, и, хотя мы сами участвовали пока всего лишь в двух рейдах, вечером, наблюдая в клубе за новичками, я понял, что в первые дни мы выглядели такими же растерянными и беспомощными.
После ужина, когда мы собрались все вместе, Мерроу кивнул на группу приунывших офицеров-новичков и повернулся к верзиле Бреддоку.
– А что, если мы их малость расшевелим?
– Может, пойдем к новым стрелкам-сержантам? Еще лучше позабавимся.
– Давай начнем здесь, – ответил Мерроу.
Мы не спеша пересекли комнату, и Базз с самым невинным видом принялся зло подшучивать над новичками, воспользовавшись тем, что они сразу же забросали нас вопросами. Разговор зашел о сопровождении наших бомбардировщиков истребителями.
– До восемнадцати тысяч футов лучше всего «спит-5» со скоешнными крыльями, – сказал Мерроу. – Они здорово нам помогали, верно, Бред?
– Верно, – кивнул Бреддок. – А после двадцати четырех тысяч уж куда как хорош истребитель «спит-9», правда?
– Точно, – подтвердил Мерроу, – а вот на промежуточной высоте прямо-таки идеальная машинка «мессершмитт-110»!
– А вся беда в том, – подхватил Бреддок, – что именно на промежуточных высотах мы и летаем.
Спустя несколько минут громкоговорители оповестили, что на следующий день объявляется состояние боевой готовности, и даже я почувствовал какое-то странное облегчение, хотя и заметил, как побледнели новички, – наверно, вот так же поблднел и я, когда впервые услышал этот зловещий металлический голос оттуда. Бенни Чонг, отправляясь после объявления тревоги спать, оставил дверь клуба открытой.
– Эй, Бенни! – закричал Мерроу. – Прикрой эту задрипанную дверь. Ты что, надеешься сделать это завтра, или как?
Чонг просунул голову в комнату.
– И у самого бы руки не отсохли, – буркнул он и хлопнул дверью.
Дальше пошло еще хуже. Бреддок и Мерроу, пугая новичков, начали рассказывать друг другу истории одну страшнее другой. Как выглядел стрелок (тут же придуманный), когда снаряд снес ему затылок. Что брызнуло сюда и что – туда. Нижняя губа у него уцелела, на ней остался клочок бумажки от сигареты и щетинка – он не успел побриться; а вот верхней губы не оказалось, и выше нее он был человеком-невидимкой. О том, как дружку стрелка пришлось раздобывать тряпки и вытирать турель. Впечатляющие детали. Должен признаться, я тоже принимал участие в разговоре, поддакивая то тут, то там, пытаясь, видимо, проникнуться убеждением Мерроу, что ничего плохого не может случиться с нами на этом свете; не думал я в тот вечер, каким тяжким бременем ляжет наша забава на мою больную совесть несколько недель спустя, в июле, когда осколок снаряда уничтожит еще не полностью сформировавшийся, но уже искрометный ум Кида Линча.
Между тем Мерроу и Бреддок, очевидно, решили, что достаточно подогрели свою злость, и потому под каким-то благовидным предлогом, прихватив меня и еще двух офицеров (те предусмотрительно плелись позади), отправились в казармы рядового и сержантского состава и болтались там, пока не нашли новичков, точнее – одного из них, некоего юнца, чья фамилия – Лемб Ягненок, барашек, овечка.
– привлекла внимание Мерроу.
Посмеялся же я в тот вечер! Тогда я еще считал, что мой командир всегда и во всем поступает правильно, что розыгрыш новичков – свято чтимая традиция, а дележ пожитков новенького на случай его возможной смерти – мрачный бурлеск, рожденный убеждением, что несчастье постигнет кого угодно, только не меня. Время показало, что я ошибался. Удивляюсь, как мог я смеяться при виде Мерроу с его вытаращенными глазами – он точно так же таращил их, когда смаковал интимные подробности своих амурных побед; при виде офицера, который измывался над солдатом и «в шутку» пугал смертью мальчишку, еще ни разу не смотревшего ей в глаза; при виде Лемба, ползающего на четвереньках, и склонившегося над ним Мерроу; Батчера Лемба, которому предстояло стать у Мерроу стрелком-радистом; Лемба, жалкие пожитки которого были разбросаны по всему полу, – прибор для бритья, перочинный ножик, ручной фонарик («Скажи пожалуйста, какой хорошенький фонарик!.. Черт побери, где ты купил такую штучку?») и любительский снимок его девушки, бледненькой городской девчушки в дешевеньком платье из органди, похожей на копеечный леденец, что продают в городском парке; при виде задранного вверх мокрого от пота, искаженного болью лица Лемба в ту минуту, когда Мерроу торжествующе поднял снимок и сказал: «Нет, вы только взгляните на эту маленькую подстилочку! Лемб, когда тебя угробят, я поеду к тебе на родину и займусь ею. М-м-м! Готов спорить, что у нее… Нет, ребята, вы только взгляните! По-вашему, она хоть знает, что у нее есть…?» Я видел, как на лице Лемба мелькнула вспышка ненависти, что-то похожее на решимость, сменившуюся недоумением и отчаянием, когда Мерроу разорвал снимок на мелкие клочки, посыпал ими, как конфетти, голову Лемба и среди общего хохота крикнул: «Ягненочек Божий! Ты готов отдать себя на заклание?»
На обратном пути в общежитие мы с негодованием обсуждали услышанную от новичков историю. Наша авиагруппа испытывала острую нужду в людях, а за обедом новенькие рассказывали, что они сами, а вместе с ними примерно еще тысяча подготовленных авиаторов месяца три бездельничали в учебном центре в Таллахасси, и не только не могли добиться отправки на европейский театр военных действий, но даже разрешения подняться в воздух, чтобы, на худой конец, как-то оправдать летную надбавку к своему жалованью. Новички откровенно говорили, что их боевая подготовка оставляет желать лучшего. Когда мы проходили через высокий лес, направляясь к общежитию, и кто-то из нас вспомнил об этом, Мерроу остановился на тропинке, погрозил кулаком в сторону Пайк-Райлинг-холла и сквозь стиснутые зубы, в знак протеста и бессильной злобы, а по-моему, просто из зависти, что не обладает той самой властью, которую сейчас проклинал, крикнул: «Мерзавцы! Паршивые ублюдки!»
Но едва мы оказались в своей комнате, Мерроу заявил:
– Я голоден. Пошли воровать яйца.
Вылазка в столовую для рядового и сержантского состава, которую мы тут же предприняли, ничем, собственно, нам не угрожала, мы всегда могли прикрыться своим офицерским званием, если нас поймают; пока я и Бреддок стояли на страже, Мерроу и Стеббинс выдавили маленькое стекло в двери, проникли в кухню и сложили в подшлемник около дюжины яиц и кусок масла; мы принесли трофеи в общежитие, и на электроплитке приготовили в консервной коробке яичницу-болтунью – по четыре яйца за раз; позже, когда мы ели ее ложками из общей тарелки, Мерроу с набитым ртом сказал:
– Да, Боумен, чуть не забыл. Тебе письмо.
– Где?
Он показал ложкой на письменный стол:
– Где-то там, под барахлом, – и повернулся к Бреддоку. – Хороши яички, а? Не сравнишь с этим говенным порошком. Интересно, куда нас пошлют завтра?
Я принялся рыться среди хлама на столе и наконец обнаружил письмо. Оно было напечатано на пишущей машинке и адресовано капитану Боумену. Повышение! Фамилия, но инициалов нет. Английская почтовая марка. Погашение неразборчиво; попробуем на свет: письмо отправлено четыре дня назад. Место отправления – Кембридж.
– Когда оно пришло? – спросил я.
– Позавчера, – продолжая жевать, пожал плечами Мерроу. – А может, дня два-три назад, не помню. Захватил для тебя.
Я разорвал конверт.
«Дорогой капитан, – говорилось в письме. – Я подумала, что ни у вас, ни у вашего друга нет моего адреса. Я живу на Аббей-роуд, 24. Вы можете застать меня на службе, если позвоните до шести. Кембридж 73-42. Спросите секцию Би. Если у вас нет такой возможности, попробуйте позвонить в нерабочее время по телефону Кембридж 14-76, и если вам посчастливится застать хозяйку моего пансиона миссис Коффин в хорошем настроении, она позовет меня вниз, к телефону. Назовитесь полковником. Это смягчит впечатление от того, что вы янки. С вашего позволения, она немножко гранд-дама. В свое время она держала меблирашки для университетских студентов. Однажды у нее проживал индийский принц. Я с удовольствием повстречалась бы с вами обоими. Пожалуйста, позвоните или напишите.
Ваша Дэфни Пул».
Прежде чем я почувствовал себя на седьмом небе, три мысли промелькнули у меня: узнать мою фамилию ей, конечно, не составило труда, Мерроу только по фамилии и называл меня; милая, откровенная записка, без всяких надуманных предлогов в оправдание проявленной инициативы и некоторой настойчивости, правда, с одним существенным недостатком: словом «обоими»; мерзавец Базз три дня скрывал письмо. Однако самое плохое, что я мог тогда подумать о своем командире, это – «прохвост забавляется».
– Богатая тетушка умерла? – спросил Бреддок, взглянув на меня.
4
На следующее утро, на самолетной стоянке, перед тем, как нам подняться на борт «Тела», Клинт Хеверстроу сказал, что хочет кое-что сообщить нам. Он был бледен и серьезен.
Хеверстроу стал летать против своего желания. Специальность штурмана он выбрал из-за способности хорошо запоминать цифры и схемы. Но вот чувства ориентировки ему явно недоставало, и казалось просто странным, что ему доверяли самолетовождение, – чем больше он старался, тем хуже у него получалось, и когда Клинт ради тренировки брал секстан и пытался по солнцу определить положение самолета, вы невольно начинали думать, что от него не поздоровится и солнцу. Свои штурманские расчеты он производил преимущественно в голове, и хотя казался человеком спокойным, уравновешенным и знающим, однако допускал опасные ошибки – не в самих расчетах, а в их применении на практике; нас выручало, что мы летели в строю. Он был достаточно дисциплинированным и старательным, хотя однажды признался мне, что его угнетает необходимость сбрасывать бомбы и убивать людей. Мерроу он почему-то пришелся по душе, и если кто-нибудь начинал насмехаться над Клинтом, Базз, его полная противоположность, начинал с пеной у рта защищать своего штурмана. Хеверстроу не умел приспосабливаться и ненавидел всякие перемены. Его врагом была не фашистская Германия, а грязь, и произносил он это слово так, будто ее комочки пристали к небу и его вот-вот стошнит. Он и мысли не допускал отправиться в рейд без приносящего удачу талисмана – английского стека.
– Ну давай, говори, – сказал Мерроу.
– Боюсь, вам не понравится. Может, лучше не стоит?
– Если уж сел на горшок, так делай свое дело.
– Я произвел кое-какие расчеты, – начал Хеверстроу и сообщил, что наши потери в рейде на Бремен составили шестнадцать процентов.
Ну, пусть не шестнадцать, пусть пять процентов. По словам Клинта, из его расчетов вытекало, что если взять среднюю норму потерь в пять процентов и применить ее к самолетам, которые оставались в строю после каждого рейда, то лишь двести семьдесят семь машин из каждой тысячи уцелеют в течение всего срока пребывания в Англии, то есть в течение двадцати пяти боевых вылетов.
– Какое необыкновенное чутье, Клинт! – сказал я. – Ты выбрал самое подходящее время, чтобы воодушевить воинов на ратные подвиги.
– Оставь его в покое, Боумен, – мягко вмешался Базз и повернулся к Хеверстроу. – Спасибо, сынок, – кивнул он. – А сейчас послушайте, что я скажу. Мне плевать, если даже из тысячи останется только десять. Одним из них буду я. – Он обвел нас высокомерным взглядом. В те дни он казался мне сверхчеловеком.
Когда мы поднимались в самолет через люк в полу фюзеляжа, я оказался сразу же за Хеверстроу. Он остановился и кончиком своего стека, словно волшебной палочкой, слегка прикоснулся к каждой стороне четырехугольной крышки люка, потом изогнулся всем корпусом и поцеловал обшивку самолета. Лишь после этого он поднялся в машину.
На этот раз нас посылали на Сен-Назер, одну из баз немецких подводных лодок на побережье Бискайского залива, и, вспоминая Бремен, мы чувствовали себя не в своей тарелке, хотя еще не произошло ничего особенного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Мерроу все больше отдавался волнующему ощущению силы, пока наконец не заявил: «Бери-ка управление, Боумен. Я должен получше разглядеть все это». Он отстегнулся, ползком пробрался вниз, в «теплицу», включился с места Брандта в самолетное переговорное устройство и, как диктор, ведущий радиорепортаж, стал рассказывать экипажу, какой ужас наводит появление ревущей угрозы на все живое там, под нами. Временами он принимался хихикать – так хихикает человек, когда при нем кому-то швыряют в физиономию кусок пирога. «Нет, ребята, вы только послушайте…» Он говорил об охваченных паникой батраках, которые разбрасывали навоз с грузовика, о том, как они очертя голову бросались в разные стороны, спасаясь от оглушающего воя сотни наших двигателей. Потом он чуть не задохнулся от хохота («Если бы вы только видели!..»), когда тракторист переключил рычаг, пытаясь остановить машину, скатился с сиденья и бросился под трактор, казавшийся в воздуха таким маленьким и легким.
Удерживая машину в строю и на минимальной высоте, я вдруг решил, что спрошу номер телефона Дэфни у Клинта Хеверстроу.
Наш демон математики Хеверстроу разработал для собственного пользования какую-то хитроумную систему, с помощью которой легко запоминал номера телефонов, и еще на родине, в свободные минуты, сначала ради забавы, а потом и для практических надобностей Базз набил голову Хеверстроу десятками, а может, и сотнями телефонов различных женщин на всей территории Соединенных Штатов, своих любовниц, бывших и настоящих, как он утверждал; теперь в этом справочнике стала появляться и Великобритания. Иногда, чтобы похвастаться способностями Хеверстроу, Мерроу называл первое пришедшее в голову женское имя:
– Марджи.
– Которая?
– Верно! Черт возьми, я забыл, что их целых три! Блондинка.
– Денвер. Декатур шесть четыре четыре ноль девять.
– Каково? – заявлял Мерроу, обводя аудиторию взглядом. – У этого сукиного сына в голове прямо-таки целая вычислительная машина. Жаль, он не может использовать ее для более полезного дела. Ну, скажем, для самолетовождения.
Только номер телефона своей девушки Хеверстроу, видимо, никак не мог запомнить. Мерроу каким-то образом пронюхал об этом и всякий раз сообщал своим слушателям, а Клинт всякий раз краснел, заставляя вас думать, что Мерроу просто-напросто разыгрывает его.
Мне не терпелось поскорее оказаться на земле. Мы поднялись на север над покрытыми мягким вереском холмами и, не долетев до границы с Шотландией, повернули обратно, с тем чтобы, как выразился позднее Макс, не влететь в нафаршированные горами облака. Я был поглощен управлением машиной, но все же почувствовал, что правая ягодица у меня начала неметь. В конце концов мы все же вернулись домой; Мерроу, конечно, вновь появился в кабине и отобрал управление у своего второго пилота-кретина, чтобы самому посадить самолет. Я не возражал. Я весь взмок от пота.
После разбора полетов, на котором нас в меру покритиковали, мне удалось на минутку перехватить Хеверстроу. Клинт не видел Дэфни, он не был на танцах, в тот вечер он у себя в комнате припаивал контакты самодельного радиоприемника. Я спросил, зарегистрировал ли у него Мерроу номер телефона девушки из Кембриджа по имени Дэфни.
– Досье бабятины Мерроу закрыто для посторонних лиц, – заявил Хеверстроу.
Иногда я с трудом переношу шутки, особенно если они касаются моей особы. Мне не хотелось показывать свою заинтересованность, и все же я не сдержался и заорал, как мальчишка, получивший крепкий тумак:
– Перестань трепаться! Мне нужно!
Клинт понимал, что я целиком завишу от его милости.
– Видишь ли, память у меня срабатывает только в тех случаях, когда ко мне обращается Мерроу. Он вроде бы загипнотизировал меня.
Я не стал настаивать, опасаясь, что Клинт передаст Мерроу, как я нервничал, расспрашивая о девушке по имени Дэфни.
3
В течение следующих восьми дней погода порой доводила нас до сумасшествия – не настолько плохая, чтобы держать на земле, но и не настолько хорошая, чтобы позволить вылететь. Вынужденное безделье томило летчиков, особенно бывалых, тех, у кого истекал срок пребывания в Англии, а Мерроу дважды поднимал нас в воздух, но не для тренировки или чего-нибудь еще, а просто потому, что ему хотелось полетать.
На восьмой день, тринадцатого апреля (у меня были причины запомнить дату), когда стояла все та же отвратительная погода, к нам прибыло пополнение, и, хотя мы сами участвовали пока всего лишь в двух рейдах, вечером, наблюдая в клубе за новичками, я понял, что в первые дни мы выглядели такими же растерянными и беспомощными.
После ужина, когда мы собрались все вместе, Мерроу кивнул на группу приунывших офицеров-новичков и повернулся к верзиле Бреддоку.
– А что, если мы их малость расшевелим?
– Может, пойдем к новым стрелкам-сержантам? Еще лучше позабавимся.
– Давай начнем здесь, – ответил Мерроу.
Мы не спеша пересекли комнату, и Базз с самым невинным видом принялся зло подшучивать над новичками, воспользовавшись тем, что они сразу же забросали нас вопросами. Разговор зашел о сопровождении наших бомбардировщиков истребителями.
– До восемнадцати тысяч футов лучше всего «спит-5» со скоешнными крыльями, – сказал Мерроу. – Они здорово нам помогали, верно, Бред?
– Верно, – кивнул Бреддок. – А после двадцати четырех тысяч уж куда как хорош истребитель «спит-9», правда?
– Точно, – подтвердил Мерроу, – а вот на промежуточной высоте прямо-таки идеальная машинка «мессершмитт-110»!
– А вся беда в том, – подхватил Бреддок, – что именно на промежуточных высотах мы и летаем.
Спустя несколько минут громкоговорители оповестили, что на следующий день объявляется состояние боевой готовности, и даже я почувствовал какое-то странное облегчение, хотя и заметил, как побледнели новички, – наверно, вот так же поблднел и я, когда впервые услышал этот зловещий металлический голос оттуда. Бенни Чонг, отправляясь после объявления тревоги спать, оставил дверь клуба открытой.
– Эй, Бенни! – закричал Мерроу. – Прикрой эту задрипанную дверь. Ты что, надеешься сделать это завтра, или как?
Чонг просунул голову в комнату.
– И у самого бы руки не отсохли, – буркнул он и хлопнул дверью.
Дальше пошло еще хуже. Бреддок и Мерроу, пугая новичков, начали рассказывать друг другу истории одну страшнее другой. Как выглядел стрелок (тут же придуманный), когда снаряд снес ему затылок. Что брызнуло сюда и что – туда. Нижняя губа у него уцелела, на ней остался клочок бумажки от сигареты и щетинка – он не успел побриться; а вот верхней губы не оказалось, и выше нее он был человеком-невидимкой. О том, как дружку стрелка пришлось раздобывать тряпки и вытирать турель. Впечатляющие детали. Должен признаться, я тоже принимал участие в разговоре, поддакивая то тут, то там, пытаясь, видимо, проникнуться убеждением Мерроу, что ничего плохого не может случиться с нами на этом свете; не думал я в тот вечер, каким тяжким бременем ляжет наша забава на мою больную совесть несколько недель спустя, в июле, когда осколок снаряда уничтожит еще не полностью сформировавшийся, но уже искрометный ум Кида Линча.
Между тем Мерроу и Бреддок, очевидно, решили, что достаточно подогрели свою злость, и потому под каким-то благовидным предлогом, прихватив меня и еще двух офицеров (те предусмотрительно плелись позади), отправились в казармы рядового и сержантского состава и болтались там, пока не нашли новичков, точнее – одного из них, некоего юнца, чья фамилия – Лемб Ягненок, барашек, овечка.
– привлекла внимание Мерроу.
Посмеялся же я в тот вечер! Тогда я еще считал, что мой командир всегда и во всем поступает правильно, что розыгрыш новичков – свято чтимая традиция, а дележ пожитков новенького на случай его возможной смерти – мрачный бурлеск, рожденный убеждением, что несчастье постигнет кого угодно, только не меня. Время показало, что я ошибался. Удивляюсь, как мог я смеяться при виде Мерроу с его вытаращенными глазами – он точно так же таращил их, когда смаковал интимные подробности своих амурных побед; при виде офицера, который измывался над солдатом и «в шутку» пугал смертью мальчишку, еще ни разу не смотревшего ей в глаза; при виде Лемба, ползающего на четвереньках, и склонившегося над ним Мерроу; Батчера Лемба, которому предстояло стать у Мерроу стрелком-радистом; Лемба, жалкие пожитки которого были разбросаны по всему полу, – прибор для бритья, перочинный ножик, ручной фонарик («Скажи пожалуйста, какой хорошенький фонарик!.. Черт побери, где ты купил такую штучку?») и любительский снимок его девушки, бледненькой городской девчушки в дешевеньком платье из органди, похожей на копеечный леденец, что продают в городском парке; при виде задранного вверх мокрого от пота, искаженного болью лица Лемба в ту минуту, когда Мерроу торжествующе поднял снимок и сказал: «Нет, вы только взгляните на эту маленькую подстилочку! Лемб, когда тебя угробят, я поеду к тебе на родину и займусь ею. М-м-м! Готов спорить, что у нее… Нет, ребята, вы только взгляните! По-вашему, она хоть знает, что у нее есть…?» Я видел, как на лице Лемба мелькнула вспышка ненависти, что-то похожее на решимость, сменившуюся недоумением и отчаянием, когда Мерроу разорвал снимок на мелкие клочки, посыпал ими, как конфетти, голову Лемба и среди общего хохота крикнул: «Ягненочек Божий! Ты готов отдать себя на заклание?»
На обратном пути в общежитие мы с негодованием обсуждали услышанную от новичков историю. Наша авиагруппа испытывала острую нужду в людях, а за обедом новенькие рассказывали, что они сами, а вместе с ними примерно еще тысяча подготовленных авиаторов месяца три бездельничали в учебном центре в Таллахасси, и не только не могли добиться отправки на европейский театр военных действий, но даже разрешения подняться в воздух, чтобы, на худой конец, как-то оправдать летную надбавку к своему жалованью. Новички откровенно говорили, что их боевая подготовка оставляет желать лучшего. Когда мы проходили через высокий лес, направляясь к общежитию, и кто-то из нас вспомнил об этом, Мерроу остановился на тропинке, погрозил кулаком в сторону Пайк-Райлинг-холла и сквозь стиснутые зубы, в знак протеста и бессильной злобы, а по-моему, просто из зависти, что не обладает той самой властью, которую сейчас проклинал, крикнул: «Мерзавцы! Паршивые ублюдки!»
Но едва мы оказались в своей комнате, Мерроу заявил:
– Я голоден. Пошли воровать яйца.
Вылазка в столовую для рядового и сержантского состава, которую мы тут же предприняли, ничем, собственно, нам не угрожала, мы всегда могли прикрыться своим офицерским званием, если нас поймают; пока я и Бреддок стояли на страже, Мерроу и Стеббинс выдавили маленькое стекло в двери, проникли в кухню и сложили в подшлемник около дюжины яиц и кусок масла; мы принесли трофеи в общежитие, и на электроплитке приготовили в консервной коробке яичницу-болтунью – по четыре яйца за раз; позже, когда мы ели ее ложками из общей тарелки, Мерроу с набитым ртом сказал:
– Да, Боумен, чуть не забыл. Тебе письмо.
– Где?
Он показал ложкой на письменный стол:
– Где-то там, под барахлом, – и повернулся к Бреддоку. – Хороши яички, а? Не сравнишь с этим говенным порошком. Интересно, куда нас пошлют завтра?
Я принялся рыться среди хлама на столе и наконец обнаружил письмо. Оно было напечатано на пишущей машинке и адресовано капитану Боумену. Повышение! Фамилия, но инициалов нет. Английская почтовая марка. Погашение неразборчиво; попробуем на свет: письмо отправлено четыре дня назад. Место отправления – Кембридж.
– Когда оно пришло? – спросил я.
– Позавчера, – продолжая жевать, пожал плечами Мерроу. – А может, дня два-три назад, не помню. Захватил для тебя.
Я разорвал конверт.
«Дорогой капитан, – говорилось в письме. – Я подумала, что ни у вас, ни у вашего друга нет моего адреса. Я живу на Аббей-роуд, 24. Вы можете застать меня на службе, если позвоните до шести. Кембридж 73-42. Спросите секцию Би. Если у вас нет такой возможности, попробуйте позвонить в нерабочее время по телефону Кембридж 14-76, и если вам посчастливится застать хозяйку моего пансиона миссис Коффин в хорошем настроении, она позовет меня вниз, к телефону. Назовитесь полковником. Это смягчит впечатление от того, что вы янки. С вашего позволения, она немножко гранд-дама. В свое время она держала меблирашки для университетских студентов. Однажды у нее проживал индийский принц. Я с удовольствием повстречалась бы с вами обоими. Пожалуйста, позвоните или напишите.
Ваша Дэфни Пул».
Прежде чем я почувствовал себя на седьмом небе, три мысли промелькнули у меня: узнать мою фамилию ей, конечно, не составило труда, Мерроу только по фамилии и называл меня; милая, откровенная записка, без всяких надуманных предлогов в оправдание проявленной инициативы и некоторой настойчивости, правда, с одним существенным недостатком: словом «обоими»; мерзавец Базз три дня скрывал письмо. Однако самое плохое, что я мог тогда подумать о своем командире, это – «прохвост забавляется».
– Богатая тетушка умерла? – спросил Бреддок, взглянув на меня.
4
На следующее утро, на самолетной стоянке, перед тем, как нам подняться на борт «Тела», Клинт Хеверстроу сказал, что хочет кое-что сообщить нам. Он был бледен и серьезен.
Хеверстроу стал летать против своего желания. Специальность штурмана он выбрал из-за способности хорошо запоминать цифры и схемы. Но вот чувства ориентировки ему явно недоставало, и казалось просто странным, что ему доверяли самолетовождение, – чем больше он старался, тем хуже у него получалось, и когда Клинт ради тренировки брал секстан и пытался по солнцу определить положение самолета, вы невольно начинали думать, что от него не поздоровится и солнцу. Свои штурманские расчеты он производил преимущественно в голове, и хотя казался человеком спокойным, уравновешенным и знающим, однако допускал опасные ошибки – не в самих расчетах, а в их применении на практике; нас выручало, что мы летели в строю. Он был достаточно дисциплинированным и старательным, хотя однажды признался мне, что его угнетает необходимость сбрасывать бомбы и убивать людей. Мерроу он почему-то пришелся по душе, и если кто-нибудь начинал насмехаться над Клинтом, Базз, его полная противоположность, начинал с пеной у рта защищать своего штурмана. Хеверстроу не умел приспосабливаться и ненавидел всякие перемены. Его врагом была не фашистская Германия, а грязь, и произносил он это слово так, будто ее комочки пристали к небу и его вот-вот стошнит. Он и мысли не допускал отправиться в рейд без приносящего удачу талисмана – английского стека.
– Ну давай, говори, – сказал Мерроу.
– Боюсь, вам не понравится. Может, лучше не стоит?
– Если уж сел на горшок, так делай свое дело.
– Я произвел кое-какие расчеты, – начал Хеверстроу и сообщил, что наши потери в рейде на Бремен составили шестнадцать процентов.
Ну, пусть не шестнадцать, пусть пять процентов. По словам Клинта, из его расчетов вытекало, что если взять среднюю норму потерь в пять процентов и применить ее к самолетам, которые оставались в строю после каждого рейда, то лишь двести семьдесят семь машин из каждой тысячи уцелеют в течение всего срока пребывания в Англии, то есть в течение двадцати пяти боевых вылетов.
– Какое необыкновенное чутье, Клинт! – сказал я. – Ты выбрал самое подходящее время, чтобы воодушевить воинов на ратные подвиги.
– Оставь его в покое, Боумен, – мягко вмешался Базз и повернулся к Хеверстроу. – Спасибо, сынок, – кивнул он. – А сейчас послушайте, что я скажу. Мне плевать, если даже из тысячи останется только десять. Одним из них буду я. – Он обвел нас высокомерным взглядом. В те дни он казался мне сверхчеловеком.
Когда мы поднимались в самолет через люк в полу фюзеляжа, я оказался сразу же за Хеверстроу. Он остановился и кончиком своего стека, словно волшебной палочкой, слегка прикоснулся к каждой стороне четырехугольной крышки люка, потом изогнулся всем корпусом и поцеловал обшивку самолета. Лишь после этого он поднялся в машину.
На этот раз нас посылали на Сен-Назер, одну из баз немецких подводных лодок на побережье Бискайского залива, и, вспоминая Бремен, мы чувствовали себя не в своей тарелке, хотя еще не произошло ничего особенного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54