мы в это время, пользуясь чудесной летней погодой, совершали всей группой очередной тренировочный полет. Старина Целомудренный Уит вдалбливал нам тайны сомкнутого строя. Полет прошел превосходно; наш экипаж, включая и Прайена, вернувшегося в свою щель и, видимо, довольного этим, действовал безупречно, все находились в хорошем настроении, а я к тому же все еще пребывал на седьмом неюе, куда меня вознесла накануне вечером пламенная страсть Дэфни. Вот только Мерроу обращался со мною как-то странно – сухо, официально и несколько настороженно. По заранее заданному маршруту мы облетели большую часть Англии, а когда приземлились, я почувствовал приятную усталость, а которой страх никакой роли не играл.
12
Девятое августа выдалось не по сезону холодным и облачным. Уже в течение десяти дней мы не вылетали в рейды, что совсем не радовало людей, так как затягивало окончание смены. В полдень мы с Максом Брандтом отправились прогуляться по кольцевой дороге, обегавшей аэродром, толковали о своем желании поскорее закончить смену, причем Макс с беспокойством говорил о том, что ожидает нас дома. Один из приятелей Брандта – бомбардир и «счастливый вояка», откомандированный на инструкторскую работу в Деминг в штате Нью-Мексико, написал ему, что цена военным героям в Штатах – дюжина на пятак, что люди, поддаваясь первому впечатлению, восторженно восклицают: «О, вы пилот бомбардировочной авиации!», а минуту спустя переводят разговор на еду. Но хуже другое, продолжал друг Макса, хуже, что его опыт оказался не нужным ВВС. Начальство в Деминге заявило ему: «Не докучай нам, мы знаем, что делаем, мы занимаем теплые местечки в том самом подразделении, где ты только будешь мешать нам обучать людей так, как мы находим нужным». Все это выводило Макса из себя.
Под бормотание Брандта я стал размышлять, что принесет мне благополучный конец смены, если (как бы не сглзаить!) я до него дотяну. Как сложатся тогда наши отношения с Дэфни?
Занятый своими мыслями, я не заметил, что Макс привел меня на склад боеприпасов. Он уселся верхом на пятисотфунтовую бомбу. Его лицо стало угрюмым, бомбы он называл не иначе как дерьмом. И в то же время, по-моему, он с радостью взялся бы один сбросить все бомбы, сколько бы их ни оказалось.
В ту ночь мне приснился удивительно отчетливый сон, будто я сбрасываю бомбы и будто кто-то сбрасывает бомбы на меня. Это было еще хуже, чем всегда. При самом снисходительном отношении к себе не могу сказать, что компромисс принес мне успокоение.
13
В три часа утра десятого августа состоялся инструктаж, посвященный рейду на Швайнфурт; это несчастье мы с Мерроу ожидали уже с того момента, как Кудрявый Джоунз тихонько предупредил нас о предварительных планах рейда, и мы осмотрели миниатюрный макет из песка. Во время инструктажа Стив Мэрике говорил, что нам выпала честь первыми так глубоко проникнуть в воздушное пространство Германии. С тяжелым сердцем люди разошлись по самолетам, а вскоре после восьми «джип» с надменной надписью позади «Следуй за мной!» доставил приказ об отмене рейда; мы встретили известие возгласами ликования. И все же, несмотря на чувство облегчения, я вскоре начал сожалеть об отмене вылета, – уж лучше бы пережить весь этот ужас, чем томиться в ожидании; я ведь знал, что если рейд назначен и нас проинструктировали, нам рано или поздно придется лететь, а наша смена подходила к концу, и каждый новый рейд приближал ее окончание. По мере того как шли дни, во мне нарастал суеверный страх перед всем, что было связано со Швайнфуртом, и, услыхав однажды, что Фарр – случайно, по какому-то пустяковому поводу – упомянул о «свином заде», я вспомнил, как перевел слово «Швайнфурт» Кудрявый Джоунз, и резко оборвал Фарра: «Не говори так!», а он повернулся к Брегнани и сказал: «Что ты скажешь, а?! Учитель не любит, когда его детки употребляют нехорошие слова. Учитель хочет вымыть нам ротики водичкой с мылом».
В день отмены рейда мне пришлось пережить и обычное перед вылетом напряжение, и разочарование, особенно неприятное после долгого вынужденного бездействия, – не удивительно, что я чувствовал себя взвинченным и беспокойным и не находил места от всяких тревожных мыслей о Дэфни. Я отправился в Бертлек, лег на нашу кровать с медными спинками, но минут через пять в страхе вскочил, поспешно вернулся в свою комнату на базе и попытался, без особого, правда, успеха, заняться чтением, но только больше испортил себе настроение, потому что вместо слова «семья» мне чудилось «свинья», вместо «вода» – «беда» (как, оказывается, самочувствие человека может влиять на его зрение!), вместо «смерч» – «смерть». Я взялся было за письмо к матери, но обнаружил, что пишу каким-то старческим почерком, и разорвал написанное. Наступило время ленча, и я пошел вместе с другими в переполненный клуб. У военных летчиков игра в кости считается вполне досойным способом пощекотать собственные нервы, и я успел проиграть Бенни Чонгу шесть долларов, когда появился техник-сержант из амбулатории, некто Майглоу, и сказал, что меня хочет видеть доктор Ренделл. Я едва удержался, чтобы не брякнуть, что тоже хочу его повидать.
В какое же время доктор желает меня видеть?
Если можно, в два часа, ответил Майглоу.
Конечно, можно. Безусловно, можно. Мне очень надо с ним поговорить.
Док усадил меня и сказал, что когда речь заходит о взаимоотношениях между людьми в боевой обстановке, он предпочитает полную откровенность и потому должен начать с довольно неприятного заявления.
– Этот хвастун, ваш командир, был вчера у меня, – сказал Ренделл. – Он обеспокоен вашей боеспособностью и боится, как бы вы не угробили самолет.
Пожалуй, я допустил непростительную глупость, тут же не обозвав Мерроу сукиным сыном. Я даже не сказал, как обеспокоен его боеспособностью.
Вместо этого я принялся критиковать самого себя.
– Видите ли, док, я и в самом деле плохо сплю, а вот сегодня что-то слишком уж нервничаю и не пойму отчего. Откровенно говоря, даже побаиваюсь, как бы не перетрусить в самолете и не напутать что-нибудь. Но я знаю одно, док. Очень хорошо знаю. Я не могу отойти в сторонку, бросить наш экипаж сейчас, когда нам осталось всего несколько боевых вылетов. Не могу. Не требуйте от меня. Но я в самом деле и нервничаю, и переживаю приступы страха. Не только со мной происходит такое – тем более я не хочу бросать свой экипаж. Меньше всего…
Так, описывая обычную психическую травмированность человека, хлебнувшего войны, я ухитрился скрыть от доктора все, что действительно меня беспокоило: бойня, самоотверженная любовь, Дэфни, Линч, Мерроу, весь наш прогнивший мир.
Но и доктор, возможно, чтобы расположить к себе, задал шаблонный вопрос:
– А вы замечаете, – спросил он, – что боитесь не противника, а самого себя?
Я как раз думал о том, что каким бы милейшим человеком ни был наш старина док, весь этот бессмысленный разговор ни к чему не приведет, когда зазвонил телефон, и доктор, нервно тронув свои роскошные усы, взял трубку, послушал и сказал: «Значит, вам удалось дозвониться? Минуточку». Он прикрыл трубку ладонью и попросил меня на несколько минут выйти из кабинета в приемную; ему звонят об одном больном…
Я вышел, сел на табуретку и только здесь сообразил, что своей вероломной, трусливой болтовней Мерроу словно ударил меня коленом в пах.
14
Доктор Ренделл никак не мог привыкнуть к телефонам. Он, видимо, представлял себе телефонные провода в виде простых тоненьких трубочек и считал, что надо разговаривать тем громче, чем дальше находится собеседник. Занятый мыслями о Мерроу, я слышал краем уха, как он, на этот раз не очень напрягаясь, кричал в своем кабинете за прикрытой дверью; слов я не разобрал. Майглоу и Трейн, техники-сержанты из приемной доктора, имели обыкновение держать пари, пытаясь угадать по степени громкости разговора, с каким пунктом беседует врач.
– Ну, это не так далеко, – начал Трейн.
– А точнее?
– Ближе Портнита. – Нет, нет. Портнит здесь ни при чем!
– Но дальше, чем с Холлом.
– В таком случае называй, дружище.
– Пожалуй, эвакуационный госпиталь в Хоккердаунсе. Тот, новый, куда мы послали на прошлой неделе восьмерых.
– Нет, не так далеко, – возразил Майглоу.
– А я думаю, что далеко.
– А я думаю, что это Кембридж.
– Полкроны?
– Эх, была не была! Деньги небольшие.
Сержанты решили навести справку у секретарши доктора Мэри Пидон из женской вспомогательной службы – не такой уж эффектной, но бойкой и кокетливой блондинки, слишком деловитой лично для меня, однако все-таки женщины, наделенной теми благословенными признаками своего пола, которые влекли на прием к старому костоправу некоторых людей, хотя они и бахвалились, что никогда ничем не болеют. Никто не говорил, что отправляется к доктору Ренделлу излить душу, вместо этого всегда говорили: «Иду потрепаться с Пидон». Трейн спросил у нее, куда звонил доктор.
– Эх вы! – воскликнула Мэри.
– Давайте, давайте, сержант Пидон! – подхватил Майглоу, жуя слова, как окурок сигареты. – Не будьте таким сухарем.
– Кембридж.
– Вот сукин сын! – рассердился Трейн и хлопнул ладонью по столу. – Да у Майглоу слух, как у радиолокатора, будь он проклят!
– Куда бы он мог звонить в Кембридже? – спросил Майглоу. – В команду мусорщиков?
Я подумал, что он имеет в виду могильщиков на американском кладбище в Кембридже, и гнев во мне, подобно дремавшему животному, вздохнул, повернулся и снова задремал.
Однако я тут же встрепенулся.
– Какой номер? – спросил я у Пидон.
Она как-то странно взглянула на меня, словно хотела сказать, что Майглоу и Трейн и без того достаточно досаждают ей, а тут еще эти травмированные психи.
– Я не имею права… – заговорила было она.
– Вы слышали, что сказал лейтенант? – прервал ее Майглоу. – Назовите номер.
– Он разговаривал с девушкой какого-то летчика. Я все же думаю, что сделаю неправильно, если сообщу номер телефона.
– Номер, пожалуйста! – сврепо повторил Майглоу.
Я уже сидел на краешке табуретки.
– Но вы обещаете не звонить ей? – спросила она Майглоу.
– Пидон! – укоризненно воскликнул тот.
Пидон взяла со стола клочок бумажки.
– Кембридж, один четыре семь шесть.
Номер телефона меблированных комнат миссис Коффин… У меня молнией блеснула мысль: уж не у себя ли в комнате выполняет Дэфни работу для своего влюбленного начальника и в чем именно заключается ее работа?
– Девушка звонила сама или ей звонил доктор? – резко спросил я.
Пидон взглянула на меня и заколебалась, но, наверное, что-то в моих глазах испугало ее, потому что она тут же, как послушная девочка, ответила:
– Вызов заказывал майор Ренделл.
Я чуть не задохнулся от бешенства и, как только меня вновь провели в кабинет доктора, заявил:
– Док, я считаю ваше поведение самым наглым вмешательством в мою личную жизнь.
Доктор даже не поинтересовался, как я узнал о его разговоре с Дэфни. Он посмотрел мне в глаза своими глубокими печальными карими глазами и сказал:
– Боумен, есть одно обстоятельство, которое вы обязаны понимать. Мы – я имею в виду Соединенные Штаты – вложили в вас тысяч двадцать долларов, обучая выполнять определенную работу. Не знаю, чего вы ждете от меня, но я здесь не для того, чтобы заменять вам мамашу (тут я не выдержал и расхохотался, словно изо рта у меня вырвался и тут же лопнул пузырь из жевательной резинки), а всего лишь для того, чтобы заботиться о вашей боеспособности. Как человек я могу интересоваться вашим личным счастьем, но как майор я интересуюсь лишь тем, что вы представляете собой как боец. Потому-то я и считал своим долгом проверить заявление вашего командира и позвонил человеку, который знает вас лучше, чем другие.
Откуда ему стало известно о Дэфни?
Доктор ответил, что он довольно внимательно наблюдает за людьми и давно знает о моей девушке.
– Больше того, – продолжал он, – извините, конечно, но я неплохо знал и Питта, до того как его сбили. Я многое знаю об этой девушке. Откровенно говоря, вам повезло. Откровенно говоря, Пентагону не мешало бы прописывать нам, медикам, такую же терапию.
Как он узнал номер телефона?
От Мерроу.
А Мерроу, несомненно, добыл его у Хеверстроу. Хитер, мерзавец! Ну, а что же, если не секрет, сообщила моя девушка?
– К моему удивлению, – ответил врач, – она то и дело принималась плакать. Вот уж не думал, что она из такой породы. Она сообщила нечто весьма интересное. Я позволил себе спросить, действительно ли она любит вас. Она ответила, что любит больше, чем всех остальных, с кем встречалась до вас, но вы якобы не любите ее.
Я промолчал. Что может ответить на это военный летчик военному врачу?
А Ренделл говорил еще о многом. О том, как мисс Пул рассказала, что она редко ошибалась в оценке людей и считала, что я способен любить по-настоящему, – во всяком случае, так, как это слово понимала она. «Да, мудреное это слово – „любовь“, – заметил доктор. Дэфни ответила ему, что в условиях войны некоторые понимают это чувство по-своему. И еще она сказала… Однако я был настолько ошеломлен, что запомнил лишь, как доктор пристально переводил взгляд с одного предмета на другой, а потом заговорил о значении завтрака, о калориях, о выносливости и под конец рассказал эту нелепую басню о вороне.
Не знаю, почему, но я уходил от него с таким чувством, словно родился заново. Я попытался позвонить Дэфни, но ее не оказалось дома.
15
Командование военно-воздушных сил начало поднимать наш боевой дух, и вечером у нас состоялся эстрадный концерт под названием «Никогда не вешай нос!», устроенный объединенной службой культурно-бытового обслуживания войск, и, клянусь, я опасался, что от смеха заработаю грыжу. Какая все же сумасшедшая штука жизнь! Утром мучительные спазмы в желудке в ожидании вылета на Швайнфурт, а вечером спазмы совсем другого рода – от хохота, и в течение всего дня странные думы о смерти и о любви. В своем ли я уме? Но тогда вообще существуют ли нормальные люди?
Перед тем как лечь спать, я снова попытался позвонить Дэфни, но получил в ответ ледяной душ от миссис Коффин. Все еще нет дома.
Ни в тот день, ни на следующий я даже не заикнулся Мерроу, что мне известно о его предательстве. Я был обижен и поражен, но не видел смысла в разговоре.
Утром моя жажда мести получила частичное удовлетворение. Пришла почта, и Мерроу вручили письмо – первое за три с лишним месяца от дяди. Прочитав его, Базз пришел в ярость.
– Уж эти мне родственнички, – негодовал он. – Обожают защитников родины, пытаются сделать что-то приятное, а на самом деле бьют под самую ложечку.
Я подождал, пока он успокоится, и спросил, чем дядя привел его в такое раздражение.
– Он продал мою машину.
– Это какую же?
– «Олдс». С откидным верхом.
– Не тот ли, что ты оставил во Флойд-Беннет вместе с ключом от зажигания? Тот, что стоил тебе всего двести тридцать долларов. Тот, что ты мог без сожаления проиграть в карты.
– А, да что там! – Мерроу, видимо, был настолько поглощен злобой, что даже не замечал, как рушится карточный домик его лжи. – Сразу же, как только мы прилетели сюда, я послал телеграмму дяде, и он перегнал машину к себе. Дядя Бен. Он все время живет на Востоке. Так вот, он пригнал машину домой, там она и стояла все время. Он не имел права продавать ее без моего разрешения.
16
То, что произошло во время рейда двенадцатого августа, показывает, в каком состоянии все мы находились.
Неприятности начались уже с того, что вылет назначили на самое раннее утро. Салли разбудил нас в час ночи, а инструктаж о налете на завод бензола в неведомом нам Гельзенкирхене состоялся в половине второго.
Вылет намечался на четыре часа, при первых проблесках зари; томясь во мраке ночи в зоне рассредоточения в ожидании назначенного срока, все чувствовали себя отвратительно, но особенно психовали Мерроу и Фарр.
Письмо дяди окончательно вывело Мерроу из равновесия; он все еще кипел от обиды и злости и сидел за завтраком нахохлившись и надувшись. Он ворчал, что ночью его неотступно мучили кошмары.
Фарр был с похмелья, – точнее, все еще пьян с предыдущего вечера. В Пайк-Райлинге никто не считал рюмки; предполагалось – и чаще всего обоснованно, – что каждый летчик знает свою меру. Одно из нерушимых правил нашей жизни состояло в том, что как только объявлялось состояние боевой готовности, никто не брал в рот ни капли вина. Нам не вдалбливали это правило – оно подразумевалось само собой. Любое нарушение его считалось такой же дикостью, как попытка обойти закон тяготения. Однако Фарр, не страдавший в последнее время воздержанием, на этот раз, видимо, захотел доказать, что способен рассуждать умнее, чем иные здравомыслящие люди, и начал шуметь. Будь он проклят, если согласится лететь в паршивый ночной рейд – пусть летят паршивые английские ВВС, как им и положено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
12
Девятое августа выдалось не по сезону холодным и облачным. Уже в течение десяти дней мы не вылетали в рейды, что совсем не радовало людей, так как затягивало окончание смены. В полдень мы с Максом Брандтом отправились прогуляться по кольцевой дороге, обегавшей аэродром, толковали о своем желании поскорее закончить смену, причем Макс с беспокойством говорил о том, что ожидает нас дома. Один из приятелей Брандта – бомбардир и «счастливый вояка», откомандированный на инструкторскую работу в Деминг в штате Нью-Мексико, написал ему, что цена военным героям в Штатах – дюжина на пятак, что люди, поддаваясь первому впечатлению, восторженно восклицают: «О, вы пилот бомбардировочной авиации!», а минуту спустя переводят разговор на еду. Но хуже другое, продолжал друг Макса, хуже, что его опыт оказался не нужным ВВС. Начальство в Деминге заявило ему: «Не докучай нам, мы знаем, что делаем, мы занимаем теплые местечки в том самом подразделении, где ты только будешь мешать нам обучать людей так, как мы находим нужным». Все это выводило Макса из себя.
Под бормотание Брандта я стал размышлять, что принесет мне благополучный конец смены, если (как бы не сглзаить!) я до него дотяну. Как сложатся тогда наши отношения с Дэфни?
Занятый своими мыслями, я не заметил, что Макс привел меня на склад боеприпасов. Он уселся верхом на пятисотфунтовую бомбу. Его лицо стало угрюмым, бомбы он называл не иначе как дерьмом. И в то же время, по-моему, он с радостью взялся бы один сбросить все бомбы, сколько бы их ни оказалось.
В ту ночь мне приснился удивительно отчетливый сон, будто я сбрасываю бомбы и будто кто-то сбрасывает бомбы на меня. Это было еще хуже, чем всегда. При самом снисходительном отношении к себе не могу сказать, что компромисс принес мне успокоение.
13
В три часа утра десятого августа состоялся инструктаж, посвященный рейду на Швайнфурт; это несчастье мы с Мерроу ожидали уже с того момента, как Кудрявый Джоунз тихонько предупредил нас о предварительных планах рейда, и мы осмотрели миниатюрный макет из песка. Во время инструктажа Стив Мэрике говорил, что нам выпала честь первыми так глубоко проникнуть в воздушное пространство Германии. С тяжелым сердцем люди разошлись по самолетам, а вскоре после восьми «джип» с надменной надписью позади «Следуй за мной!» доставил приказ об отмене рейда; мы встретили известие возгласами ликования. И все же, несмотря на чувство облегчения, я вскоре начал сожалеть об отмене вылета, – уж лучше бы пережить весь этот ужас, чем томиться в ожидании; я ведь знал, что если рейд назначен и нас проинструктировали, нам рано или поздно придется лететь, а наша смена подходила к концу, и каждый новый рейд приближал ее окончание. По мере того как шли дни, во мне нарастал суеверный страх перед всем, что было связано со Швайнфуртом, и, услыхав однажды, что Фарр – случайно, по какому-то пустяковому поводу – упомянул о «свином заде», я вспомнил, как перевел слово «Швайнфурт» Кудрявый Джоунз, и резко оборвал Фарра: «Не говори так!», а он повернулся к Брегнани и сказал: «Что ты скажешь, а?! Учитель не любит, когда его детки употребляют нехорошие слова. Учитель хочет вымыть нам ротики водичкой с мылом».
В день отмены рейда мне пришлось пережить и обычное перед вылетом напряжение, и разочарование, особенно неприятное после долгого вынужденного бездействия, – не удивительно, что я чувствовал себя взвинченным и беспокойным и не находил места от всяких тревожных мыслей о Дэфни. Я отправился в Бертлек, лег на нашу кровать с медными спинками, но минут через пять в страхе вскочил, поспешно вернулся в свою комнату на базе и попытался, без особого, правда, успеха, заняться чтением, но только больше испортил себе настроение, потому что вместо слова «семья» мне чудилось «свинья», вместо «вода» – «беда» (как, оказывается, самочувствие человека может влиять на его зрение!), вместо «смерч» – «смерть». Я взялся было за письмо к матери, но обнаружил, что пишу каким-то старческим почерком, и разорвал написанное. Наступило время ленча, и я пошел вместе с другими в переполненный клуб. У военных летчиков игра в кости считается вполне досойным способом пощекотать собственные нервы, и я успел проиграть Бенни Чонгу шесть долларов, когда появился техник-сержант из амбулатории, некто Майглоу, и сказал, что меня хочет видеть доктор Ренделл. Я едва удержался, чтобы не брякнуть, что тоже хочу его повидать.
В какое же время доктор желает меня видеть?
Если можно, в два часа, ответил Майглоу.
Конечно, можно. Безусловно, можно. Мне очень надо с ним поговорить.
Док усадил меня и сказал, что когда речь заходит о взаимоотношениях между людьми в боевой обстановке, он предпочитает полную откровенность и потому должен начать с довольно неприятного заявления.
– Этот хвастун, ваш командир, был вчера у меня, – сказал Ренделл. – Он обеспокоен вашей боеспособностью и боится, как бы вы не угробили самолет.
Пожалуй, я допустил непростительную глупость, тут же не обозвав Мерроу сукиным сыном. Я даже не сказал, как обеспокоен его боеспособностью.
Вместо этого я принялся критиковать самого себя.
– Видите ли, док, я и в самом деле плохо сплю, а вот сегодня что-то слишком уж нервничаю и не пойму отчего. Откровенно говоря, даже побаиваюсь, как бы не перетрусить в самолете и не напутать что-нибудь. Но я знаю одно, док. Очень хорошо знаю. Я не могу отойти в сторонку, бросить наш экипаж сейчас, когда нам осталось всего несколько боевых вылетов. Не могу. Не требуйте от меня. Но я в самом деле и нервничаю, и переживаю приступы страха. Не только со мной происходит такое – тем более я не хочу бросать свой экипаж. Меньше всего…
Так, описывая обычную психическую травмированность человека, хлебнувшего войны, я ухитрился скрыть от доктора все, что действительно меня беспокоило: бойня, самоотверженная любовь, Дэфни, Линч, Мерроу, весь наш прогнивший мир.
Но и доктор, возможно, чтобы расположить к себе, задал шаблонный вопрос:
– А вы замечаете, – спросил он, – что боитесь не противника, а самого себя?
Я как раз думал о том, что каким бы милейшим человеком ни был наш старина док, весь этот бессмысленный разговор ни к чему не приведет, когда зазвонил телефон, и доктор, нервно тронув свои роскошные усы, взял трубку, послушал и сказал: «Значит, вам удалось дозвониться? Минуточку». Он прикрыл трубку ладонью и попросил меня на несколько минут выйти из кабинета в приемную; ему звонят об одном больном…
Я вышел, сел на табуретку и только здесь сообразил, что своей вероломной, трусливой болтовней Мерроу словно ударил меня коленом в пах.
14
Доктор Ренделл никак не мог привыкнуть к телефонам. Он, видимо, представлял себе телефонные провода в виде простых тоненьких трубочек и считал, что надо разговаривать тем громче, чем дальше находится собеседник. Занятый мыслями о Мерроу, я слышал краем уха, как он, на этот раз не очень напрягаясь, кричал в своем кабинете за прикрытой дверью; слов я не разобрал. Майглоу и Трейн, техники-сержанты из приемной доктора, имели обыкновение держать пари, пытаясь угадать по степени громкости разговора, с каким пунктом беседует врач.
– Ну, это не так далеко, – начал Трейн.
– А точнее?
– Ближе Портнита. – Нет, нет. Портнит здесь ни при чем!
– Но дальше, чем с Холлом.
– В таком случае называй, дружище.
– Пожалуй, эвакуационный госпиталь в Хоккердаунсе. Тот, новый, куда мы послали на прошлой неделе восьмерых.
– Нет, не так далеко, – возразил Майглоу.
– А я думаю, что далеко.
– А я думаю, что это Кембридж.
– Полкроны?
– Эх, была не была! Деньги небольшие.
Сержанты решили навести справку у секретарши доктора Мэри Пидон из женской вспомогательной службы – не такой уж эффектной, но бойкой и кокетливой блондинки, слишком деловитой лично для меня, однако все-таки женщины, наделенной теми благословенными признаками своего пола, которые влекли на прием к старому костоправу некоторых людей, хотя они и бахвалились, что никогда ничем не болеют. Никто не говорил, что отправляется к доктору Ренделлу излить душу, вместо этого всегда говорили: «Иду потрепаться с Пидон». Трейн спросил у нее, куда звонил доктор.
– Эх вы! – воскликнула Мэри.
– Давайте, давайте, сержант Пидон! – подхватил Майглоу, жуя слова, как окурок сигареты. – Не будьте таким сухарем.
– Кембридж.
– Вот сукин сын! – рассердился Трейн и хлопнул ладонью по столу. – Да у Майглоу слух, как у радиолокатора, будь он проклят!
– Куда бы он мог звонить в Кембридже? – спросил Майглоу. – В команду мусорщиков?
Я подумал, что он имеет в виду могильщиков на американском кладбище в Кембридже, и гнев во мне, подобно дремавшему животному, вздохнул, повернулся и снова задремал.
Однако я тут же встрепенулся.
– Какой номер? – спросил я у Пидон.
Она как-то странно взглянула на меня, словно хотела сказать, что Майглоу и Трейн и без того достаточно досаждают ей, а тут еще эти травмированные психи.
– Я не имею права… – заговорила было она.
– Вы слышали, что сказал лейтенант? – прервал ее Майглоу. – Назовите номер.
– Он разговаривал с девушкой какого-то летчика. Я все же думаю, что сделаю неправильно, если сообщу номер телефона.
– Номер, пожалуйста! – сврепо повторил Майглоу.
Я уже сидел на краешке табуретки.
– Но вы обещаете не звонить ей? – спросила она Майглоу.
– Пидон! – укоризненно воскликнул тот.
Пидон взяла со стола клочок бумажки.
– Кембридж, один четыре семь шесть.
Номер телефона меблированных комнат миссис Коффин… У меня молнией блеснула мысль: уж не у себя ли в комнате выполняет Дэфни работу для своего влюбленного начальника и в чем именно заключается ее работа?
– Девушка звонила сама или ей звонил доктор? – резко спросил я.
Пидон взглянула на меня и заколебалась, но, наверное, что-то в моих глазах испугало ее, потому что она тут же, как послушная девочка, ответила:
– Вызов заказывал майор Ренделл.
Я чуть не задохнулся от бешенства и, как только меня вновь провели в кабинет доктора, заявил:
– Док, я считаю ваше поведение самым наглым вмешательством в мою личную жизнь.
Доктор даже не поинтересовался, как я узнал о его разговоре с Дэфни. Он посмотрел мне в глаза своими глубокими печальными карими глазами и сказал:
– Боумен, есть одно обстоятельство, которое вы обязаны понимать. Мы – я имею в виду Соединенные Штаты – вложили в вас тысяч двадцать долларов, обучая выполнять определенную работу. Не знаю, чего вы ждете от меня, но я здесь не для того, чтобы заменять вам мамашу (тут я не выдержал и расхохотался, словно изо рта у меня вырвался и тут же лопнул пузырь из жевательной резинки), а всего лишь для того, чтобы заботиться о вашей боеспособности. Как человек я могу интересоваться вашим личным счастьем, но как майор я интересуюсь лишь тем, что вы представляете собой как боец. Потому-то я и считал своим долгом проверить заявление вашего командира и позвонил человеку, который знает вас лучше, чем другие.
Откуда ему стало известно о Дэфни?
Доктор ответил, что он довольно внимательно наблюдает за людьми и давно знает о моей девушке.
– Больше того, – продолжал он, – извините, конечно, но я неплохо знал и Питта, до того как его сбили. Я многое знаю об этой девушке. Откровенно говоря, вам повезло. Откровенно говоря, Пентагону не мешало бы прописывать нам, медикам, такую же терапию.
Как он узнал номер телефона?
От Мерроу.
А Мерроу, несомненно, добыл его у Хеверстроу. Хитер, мерзавец! Ну, а что же, если не секрет, сообщила моя девушка?
– К моему удивлению, – ответил врач, – она то и дело принималась плакать. Вот уж не думал, что она из такой породы. Она сообщила нечто весьма интересное. Я позволил себе спросить, действительно ли она любит вас. Она ответила, что любит больше, чем всех остальных, с кем встречалась до вас, но вы якобы не любите ее.
Я промолчал. Что может ответить на это военный летчик военному врачу?
А Ренделл говорил еще о многом. О том, как мисс Пул рассказала, что она редко ошибалась в оценке людей и считала, что я способен любить по-настоящему, – во всяком случае, так, как это слово понимала она. «Да, мудреное это слово – „любовь“, – заметил доктор. Дэфни ответила ему, что в условиях войны некоторые понимают это чувство по-своему. И еще она сказала… Однако я был настолько ошеломлен, что запомнил лишь, как доктор пристально переводил взгляд с одного предмета на другой, а потом заговорил о значении завтрака, о калориях, о выносливости и под конец рассказал эту нелепую басню о вороне.
Не знаю, почему, но я уходил от него с таким чувством, словно родился заново. Я попытался позвонить Дэфни, но ее не оказалось дома.
15
Командование военно-воздушных сил начало поднимать наш боевой дух, и вечером у нас состоялся эстрадный концерт под названием «Никогда не вешай нос!», устроенный объединенной службой культурно-бытового обслуживания войск, и, клянусь, я опасался, что от смеха заработаю грыжу. Какая все же сумасшедшая штука жизнь! Утром мучительные спазмы в желудке в ожидании вылета на Швайнфурт, а вечером спазмы совсем другого рода – от хохота, и в течение всего дня странные думы о смерти и о любви. В своем ли я уме? Но тогда вообще существуют ли нормальные люди?
Перед тем как лечь спать, я снова попытался позвонить Дэфни, но получил в ответ ледяной душ от миссис Коффин. Все еще нет дома.
Ни в тот день, ни на следующий я даже не заикнулся Мерроу, что мне известно о его предательстве. Я был обижен и поражен, но не видел смысла в разговоре.
Утром моя жажда мести получила частичное удовлетворение. Пришла почта, и Мерроу вручили письмо – первое за три с лишним месяца от дяди. Прочитав его, Базз пришел в ярость.
– Уж эти мне родственнички, – негодовал он. – Обожают защитников родины, пытаются сделать что-то приятное, а на самом деле бьют под самую ложечку.
Я подождал, пока он успокоится, и спросил, чем дядя привел его в такое раздражение.
– Он продал мою машину.
– Это какую же?
– «Олдс». С откидным верхом.
– Не тот ли, что ты оставил во Флойд-Беннет вместе с ключом от зажигания? Тот, что стоил тебе всего двести тридцать долларов. Тот, что ты мог без сожаления проиграть в карты.
– А, да что там! – Мерроу, видимо, был настолько поглощен злобой, что даже не замечал, как рушится карточный домик его лжи. – Сразу же, как только мы прилетели сюда, я послал телеграмму дяде, и он перегнал машину к себе. Дядя Бен. Он все время живет на Востоке. Так вот, он пригнал машину домой, там она и стояла все время. Он не имел права продавать ее без моего разрешения.
16
То, что произошло во время рейда двенадцатого августа, показывает, в каком состоянии все мы находились.
Неприятности начались уже с того, что вылет назначили на самое раннее утро. Салли разбудил нас в час ночи, а инструктаж о налете на завод бензола в неведомом нам Гельзенкирхене состоялся в половине второго.
Вылет намечался на четыре часа, при первых проблесках зари; томясь во мраке ночи в зоне рассредоточения в ожидании назначенного срока, все чувствовали себя отвратительно, но особенно психовали Мерроу и Фарр.
Письмо дяди окончательно вывело Мерроу из равновесия; он все еще кипел от обиды и злости и сидел за завтраком нахохлившись и надувшись. Он ворчал, что ночью его неотступно мучили кошмары.
Фарр был с похмелья, – точнее, все еще пьян с предыдущего вечера. В Пайк-Райлинге никто не считал рюмки; предполагалось – и чаще всего обоснованно, – что каждый летчик знает свою меру. Одно из нерушимых правил нашей жизни состояло в том, что как только объявлялось состояние боевой готовности, никто не брал в рот ни капли вина. Нам не вдалбливали это правило – оно подразумевалось само собой. Любое нарушение его считалось такой же дикостью, как попытка обойти закон тяготения. Однако Фарр, не страдавший в последнее время воздержанием, на этот раз, видимо, захотел доказать, что способен рассуждать умнее, чем иные здравомыслящие люди, и начал шуметь. Будь он проклят, если согласится лететь в паршивый ночной рейд – пусть летят паршивые английские ВВС, как им и положено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54