Тогда сержант вложил два пальца в рот и пронзительно свистнул. Экскаваторщик обернулся. – Кончай! – закричал сержант и махнул, словно отправлял его в полет. Грохот внезапно стих. Плейт забормотал соответствующую молитву. Биссемер стоял с разинутым ртом. Один из стрелков, высокий худой парень, заплакал. Гроб все еще висел над ямой; водитель автопогрузчика сидел в кабине и держал на коленях свою замызганную рабочую кепку, и хотя его голова в знак положенного в таких случаях смирения и скорби была чуть опущена, прищуренные глаза внимательно осматривали тех, кто стоял по краям могилы. Плейт снова кивнул сержанту. Проскрежетал стартер, мотор автопгрузчика заработал, сержант опустил строп, помощники обрезали его, и сержант, отодвинув машину задним ходом, снова заглушил мотор. Капеллан нагнулся, взял горсть влажной земли и с последними словами, обрекавшими Эмброуза Линча на вечное одиночество, бросил в могилу; я услышал, как она застучала по крышке гроба.
Послышался одновременный рев нескольких моторов, автопогрузчик отъехал в сторону, экскаватор начал копать новую яму, и подполз маленький бульдозер, чтобы завалить могилу землей.
20
Дэфни ждала меня в нашей комнате. На кладбище я сдерживал свои чувства, надеясь выплакаться в ее объятиях, но при встрече с ней мои глаза остались сухими. Я обнял ее, почувствовал непреодолимое физическое желание и отпрянул. Взгляд Дэфни выражал готовность разделить мои переживания. Но она, по-видимому, затаила обиду – ради меня оставить выгодную работу лишь для того, чтобы тосковать в одиночестве в пустых комнатах в Бертлеке и Кембридже! – то потому, что нас отправили в дом отдыха, то из-за серии изнуривших и опустошивших меня рейдов. Любовь любовью, но тут у кого угодно лопнет терпение. И тем не менее она по-прежнему жила только мною.
Она не позволила мне и заикнуться о какой-то своей вине.
– Я никогда не встречала твоего друга Кида, – сразу заговорила Дэфни, – но после твоего рассказа у меня создалось впечатление, будто я знала его лично. Что-то в нем мне не нравилось.
Меня неприятно поразили ее слова о моем друге, гроб которого только что покрыла земля. Я решил, что Дэф, видимо, не хочет ни с кем делить мою привязанность.
– Послушай, – сказал я. – Он был моим лучшим другом на базе. Только он один говорил на моем, да и на твоем, если на то пошло, языке.
Я делал вид, что никогда еще так не сердился на Дэфни; однако где-то в глубине души я почувствовал облегчение. Негодование не мешало мне ощущать приятное щекотание радости, и все, что я с таким пафосом и пылом говорил в защиту своего друга, было лицемерием. Похвалы, которые я расточал в его адрес, в ходе моего рассказа стали постепенно переходить в слезливые сетования. «Он обладал таким ясным умом. С ним я мог почти ни о чем не думать. В запасе у него всегда находилось дельное предложение. „Пойдем на эстрадный концерт…“ „Пойдем пожрать…“ Или, бывало, говорит: „У тебя глаза налились кровью, дай им отдохнуть“. Когда мы завтракали вместе, он уговаривал меня съесть яичницу из порошка».
– Почему, по-твоему, я сказала, что он мне не нравился?
– Вот ты и объясни.
– Потому, что ты ненавидел его.
Я хотел рассердиться, но вместо этого рассмеялся – рассмеялся, боюсь, не над неуместностью и абсурдностью ее слов, а от смущения. Я почувствовал неловкость. Мне надо бы плакать и каяться в своей ужасной вине, а я был способен лишь делать вид, будто смеюсь над нелепым утверждением Дэфни.
– Ты что, с ума сошла? Да он был единственным из всех нас, у кого хватало мужества ставить под сомнение многое из того, чем пичкают нас ради повышения боевого духа. Это тебе не Мерроу, он видел вещи в их подлинном свете. Он относился ко мне, как старший брат.
И вместе с тем я все больше приходил к выводу, что кое-что в поведении Линча действительно вызывало у меня возмущение. Последнее время он все чаще вмешивался в мою личную жизнь, подсказывал, как я должен поступить, как держаться с Мерроу, как вести себя в роли второго пилота, как понимать книгу, которую он мне одолжил. Во мне нарастала некоторая неприязнь к моему другу, хотя я и нуждался в нем, – вернее, именно потому, что нуждался в нем так сильно.
Чем яснее доходила до меня эта неприятная истина, тем сильнее мне хотелось поссориться с Дэфни. Я излил ей все, что думал о своей вине в смерти друга, и рассказал, как намеревался посоветоваться с доктором Ренделлом о Киде. Но, говоря об этом, я уже понимал всю ненужность того, о чем говорю. Я испытывал не чувство вины, а чувство облегчения, что снял со своей души тяжкий груз. В то же время (память подсказала, какими сладостными казались мне мои рыдания, когда я бежал через летное поле) мне трудно было отказаться от бесконечных упреков в свой адрес, и чем решительнее я отказывался, тем настойчивее заставлял Дэфни вознаграждать меня за это поражение.
Она была безмятежна. Она предупреждала каждое мое желание. Это делало мою болтовню еще более напыщенной.
– Дорогой Боу, – заговорила Дэфни, – одно из открытий, которые женщина делает в военное время, состоит в том, что война не превращает солдат в сильных и жестоких людей – скорее наоборот: чем больше они воюют, тем больше делаются похожими на детей, тем больше ищут ласки и утешения. Даже ваш Мерроу.
Спустя несколько минут она заметила:
– Не стоит уж так горевать, Боу! Не забудь, у Линча было много такого, что тебе не нравилось.
Я стал думать о других, лучших сторонах Линча, и печаль об его утрате вернулась, и в ней, как и в моих рыданиях, было что-то приятное и грустное. Пусть эта печаль станет памятником ему, пусть он живет в ней и после своей смерти. Я не забуду о нем, и это поможет мне жить. Я буду вспоминать о Линче, и он еще долго останется живым – пусть не на вечные времена, но, во всяком случае, дольше, чем другие.
21
В автобусе, возвращаясь вместе с другими на базу, я почувствовал непреодолимое отвращение ко всему, что создано, чтобы калечить и убивать человека и вообще все живое, и это отвращение казалось настолько глубоким, что даже пугало – ведь мне же предстояло воевать до конца смены. Я всегда стремился образцово выполнять свой долг и просто не мог сейчас все бросить. Я служил в военно-воздушных силах США и нес определенную ответственность. Моя обязанность состояла в том, чтобы убивать, – вот это и вызывало ужас и тошноту. В такт движениям крохотного автобуса я раскачивался взад и вперед, полный страха, гнева и отвращения.
Мне снова припомнилось все, что я увидел накануне днем в радиоотсеке «Дома Эшер».
На авиабазу я вернулся совсем успокоенным. Видимо, надо пережить агонию воспоминаний, чтобы суметь забыть.
22
Как раз перед тем как Салли подошел к моей кровати, без нескольких минут в два часа утра, я повернулся на другой бок и обнаружил, что стал новым человеком – пожалуй, точнее сказать – другим человеком, ибо я очень повзрослел. Я был за жизнь против смерти. Ребенку нет необходимости занимать столь неопределенную позицию. До сих пор я не зудамывался, как обращаться с жизнью других, об этом мне предстояло подумать позже, но я знал одно: отныне надо делать все, чтобы выжить. Все зависело от везения – вот его-то и нужно добиваться любыми доступными средствами.
Для начала я провел в то утро тщательный предполетный осмотр. Сделал все, как полагалось. Заметив мою скрупулезность, Фарр сказал:
– Учитель из кожи лезет.
– Как и ты, – ответил Брегнани Фарру, что означало: «Ты прав».
Я не обратил на них внимания.
У Прайена разболелся живот – очевидно, в предвидении длительного рейда: нас посылали на Кассель, сто двадцать с лишним миль за Рейном, и хотя Прайен ничего не говорил, было видно, что он хотел бы получить освобождение. Ну пожалуйста, сэры, только на этот раз! Он не сказал так, но за него говорило его хныканье.
Мерроу послушал стоны Прайена и сказал:
– Вот что, сынок, если ты не полетишь, нам придется взять с собой этого паршивого бармена.
Прайен сразу прикусил язык, а новый Боумен обрадовался. Я хотел, чтобы ни один из членов экипажа не испытывал колик в животе, мне нужна была бдительность, мне нужна была жизнь.
Долгий час, заполненный последними приготовлениями к взлету, дал мне возможность спокойно поразмыслить, и, в частности, вот над чем: Эмброуз Линч, несомненно, обладал и превосходными чертами, сейчас я помнил только все хорошее в нем, а все остальное, неприятное, уже вычеркнул из памяти и вместе с тем перестал так глупо бичевать самого себя. Его положительные качества перешли ко мне; я намеревался помнить об этом, защищать и поддерживать их, как бедняк поддерживает пламя в своем очаге.
Мы вылетели в шесть и вскоре после взлета, на высоте от трех до семи тысяч футов, встретили легкую дымку и разрозненные облака; на высоте около четырнадцати тысяч футов еще лежал облачный покров в два-три балла. Ко мне вновь, после некоторого перерыва, вернулась способность поражаться красотой заоблачных чертогов. Кид разделил бы мое восхищение. В одном месте словно чья-то рука расставила крохотные облачка строгими рядами, как бы обозначив небесные проспекты. Возможно, мои странствия наконец-то привели меня в Кукуландию Мифическая страна птиц в комедии Аристофана «Птицы».
. Над Северным морем средний облачный слой стал сгущаться и вскоре слился в сплошную массу, заставив нас подняться еще выше. Вершина этого второго яруса находилась на высоте в двадцать три тысячи футов, а над нами, на высоте примерно в двадцать пять тысяч, лежал, почти скрывая голубизну, еще один – не сплошной – слой. Мы летели в мягкой туманной дымке между слоями, в каком-то таинственном сплющенном пространстве.
Внезапно в это пространство ворвалось сверху наше сопровождение – несколько самолетов П-47, впервые оборудованных подвесными баками, что позволяло им летать с нами на несколько десятков миль дальше, чем прежде. Баки придавали самолетам еще более неуклюжий вид и делали похожими на толстых шмелей, и все же нельзя было не залюбоваться зрелищем машин, оставлявших в туманном воздухе длинные прозрачные вуали инверсии. Такие же следы образовывались и за нашими самолетами, и мне казалось, что мы попали в царство снов.
Заметив инверсионные следы, Мерроу стал осторожнее. Он сказал, что это опасно. Однажды во время отвлекающего рейда в такую же погоду (мы, слава Богу, находились в основном соединении и ничего не видели) целое звено запуталось в паутине подобных следов и спутных струй воздушных винтов, все три машины столкнулись и рухнули на землю. Новому Боумену понравилась предусмотрительность Мерроу, хотя тогда он еще не понимал, что она означает появление опасного признака. Базз настойчиво требовал от экипажа особой бдительности, а мне и Хендауну то и дело напоминал о необходимости регулярно проверять, все ли исправно на самолете.
Постепенно облачность сгустилась, и когда до цели оставалось уже не более четверти пути, наше соединение легло на обратный курс. Я с трудом скрывал облегчение и радость, тем более что, хотя «крепости» и вернулись с маршрута, не сбросив бомбы, нам, несомненно, зачтут еще один боевой вылет – мы проделали достаточно долгий путь. Мерроу же, хотя и проявлял в течение целого часа даже чрезмерную осторожность, тут вдруг разъярился, что рейд не удалось довести до конца.
Погода продолжала ухудшаться, и два наших самолета – «Подоходный налог» и «Отказать она не может» – приземлились в Риджуелле, а третий – «Мешок для зенитного огня» – в Саттон-бридже. Настроение у Мерроу продолжало оставаться отвратительным, когда мы, пробиваясь сквозь густой туман, при видимости меньше двух миль, зашли на посадочный круг над Пайк-Райлингом. Он крепко поругался по радио с руководителем полетов майором Фейном, оспаривая его решение о порядке захода на посадку.
После приземления наступила моя очередь выйти из себя: как только мы остановились, Мерроу немедленно исчез, свалив на меня всю грязную работу. Понадобилось много времени, чтобы внести в форму номер один все замеченные на самолете неполадки, снять пулеметы, разместить в грузовике парашюты и людей. По дороге в казармы я видел, как Хендаун буквально лег на свои любимые пулеметы, обнял их и прижался щекой к перфорированной охлаждающей трубке.
23
Мерроу ждал нас в помещении для предполетных инструктажей и сразу же отвел меня в сторону. Он был зол как черт.
Конечно, бдительность и все такое – дело хорошее, однако на базе все любили болтать, и хотя на стенах уборных, ангаров, канцелярий, общежитий, казарм были развешаны изображения ушей, при желании вы могли получить здесь любые интересующие вас сведения. Мерроу узнал горяченькую новость, которая привела его в бешенство. Ее сообщил ему наш оперативный офицер Кудрявый Джоунз. Накануне днем Кудрявого Джоунза, Бинза и других старших офицеров авиакрыла вызвали в штаб в Пайк-Райлинг-холл, где начальник отдела оперативной и боевой подготовки изложил планы рейда, хуже которого не придумаешь. Они получили все данные, включая высоту, маршруты, расчет времени, порядок маневрирования каждой группы перед исходным пунктом и перед заходом на боевой курс, указания о порядке сбора после бомбежки, – одним словом, все, за исключением даты и времени вылета. Затем их привели в другую комнату и показали продукт пресловутого английского терпения – сооруженную из песка рельефную карту большого района города с выделяющимся в центре объектом бомбежки. И какой же это был город? Швайнфурт. А в переводе с немецкого – «В свином заду». Честное слово! Так сказал Кудрявый. Дальность рейда привела Мерроу в ярость. «Да это же явно на другом конце Германии! – воскликнул он. – Рядом с Чехословакией, черт возьми!» Он добавил, что у нас не штаб крыла, а банда убийц.
Часа через два, когда стало известно, что в шести авиагруппах, принимавших в тот день участие в рейде и прорвавшихся к своим целям, сбито двадцать две машины, Мерроу, загораясь, сказал Клинту Хеверстроу:
– Обрати внимание, сынок, как пострадали за последние дни обе Н-ские группы. Знаешь, если теперь еще и в третьей авиагруппе собьют несколько самолетов, ну, словом, если и ее пощиплют, мы как пить дать займем первое местов матче! Они же обязательно должны терять кое-кого из своих лучших игроков.
В бейсбол!
24
В этот вечер среди летчиков зашел разговор о Линче. Получилось так, что среди них оказался наш док. Один из пилотов, видимо слышавший, как Линч в свое время выступал по местному вещанию с чтением стихов, заметил, что он так и не понял, был или не был Кид гомосексуалистом.
Мерроу бурно возражал.
– Педерасты вообще не способны летать, – заявил он на полном серьезе. – Правда, док?
Доктор Ренделл поднял грустные карие глаза и сказал, что правда, – по крайней мере, насколько ему известно, врачи ВВС не сталкивались пока с бесспорными фактами. Впрочем, некоторые летчики действительно не проявляют интереса к женщинам, однако, по всей вероятности, это временное явление; другие, напротив, готовы драться из-за женщин, но отклонений от нормы, во всяком случае очевидных, нет, нет.
– Летчик, – с гордостью произнес Мерроу, – никого не может любить, кроме самого себя.
– Ну, это не совсем так, – отозвался Ренделл. – Хотя какой-то элемент правды в ваших словах есть.
25
Даже для тех, кто, вроде Мерроу, мог спать чуть не на ходу, времени для сна уже не оставалось. Вскоре после полуночи состоялся инструктаж, во время которого в комнате царило почти похоронное настроение. Нам предстояло бомбить авиационный завод Хейнкеля в Варнемюнде, и люди впали в какое-то оцепенение, двигались и действовали, как автоматы; никто не сомневался, что теперь нас каждый день, пока все мы не погибнем, будут посылать в рейды.
Да! Уже в самом конце инструктажа я услышал новость, которая заставила меня встряхнуться, вызвала желание встать и закричать от радости.
Два самолета из числа тех, что направлялись в рейд, получили задание нести вместо бомб листовки. «Красивее Дины» и «Тело». Стеббинс и Мерроу.
Сидевший рядом со мной Мерроу вскочил и бурно запротестовал:
– Только не я! Я не намерен возить сортирную бумагу!
Бинз взглянул на Мерроу холодными, как у форели, глазами.
– Приказ, майор.
Когда Бинз обращался по званию, казалось, он проделывает над вами какую-то хирургическую операцию.
– К чертям собачьим такой приказ! Я летчик бомбардировочной авиации и повезу бомбы!
Бинз спокойно выслушал истерические выкрики Мерроу и не добавил ни слова. Вокруг послышались смешки. Я потянул Базза за рукав. Он сел, но все еще продолжал что-то бормотать.
Мерроу не сдался. Он и после инструктажа продолжал шуметь и скандалить. Меня обрадовало решение полковника Бинза, но я не сомневался, что его приказ о листовках был актом мести, поскольку Мерроу и прошлый раз, тоже по этому поводу, устроил настоящий дебош.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Послышался одновременный рев нескольких моторов, автопогрузчик отъехал в сторону, экскаватор начал копать новую яму, и подполз маленький бульдозер, чтобы завалить могилу землей.
20
Дэфни ждала меня в нашей комнате. На кладбище я сдерживал свои чувства, надеясь выплакаться в ее объятиях, но при встрече с ней мои глаза остались сухими. Я обнял ее, почувствовал непреодолимое физическое желание и отпрянул. Взгляд Дэфни выражал готовность разделить мои переживания. Но она, по-видимому, затаила обиду – ради меня оставить выгодную работу лишь для того, чтобы тосковать в одиночестве в пустых комнатах в Бертлеке и Кембридже! – то потому, что нас отправили в дом отдыха, то из-за серии изнуривших и опустошивших меня рейдов. Любовь любовью, но тут у кого угодно лопнет терпение. И тем не менее она по-прежнему жила только мною.
Она не позволила мне и заикнуться о какой-то своей вине.
– Я никогда не встречала твоего друга Кида, – сразу заговорила Дэфни, – но после твоего рассказа у меня создалось впечатление, будто я знала его лично. Что-то в нем мне не нравилось.
Меня неприятно поразили ее слова о моем друге, гроб которого только что покрыла земля. Я решил, что Дэф, видимо, не хочет ни с кем делить мою привязанность.
– Послушай, – сказал я. – Он был моим лучшим другом на базе. Только он один говорил на моем, да и на твоем, если на то пошло, языке.
Я делал вид, что никогда еще так не сердился на Дэфни; однако где-то в глубине души я почувствовал облегчение. Негодование не мешало мне ощущать приятное щекотание радости, и все, что я с таким пафосом и пылом говорил в защиту своего друга, было лицемерием. Похвалы, которые я расточал в его адрес, в ходе моего рассказа стали постепенно переходить в слезливые сетования. «Он обладал таким ясным умом. С ним я мог почти ни о чем не думать. В запасе у него всегда находилось дельное предложение. „Пойдем на эстрадный концерт…“ „Пойдем пожрать…“ Или, бывало, говорит: „У тебя глаза налились кровью, дай им отдохнуть“. Когда мы завтракали вместе, он уговаривал меня съесть яичницу из порошка».
– Почему, по-твоему, я сказала, что он мне не нравился?
– Вот ты и объясни.
– Потому, что ты ненавидел его.
Я хотел рассердиться, но вместо этого рассмеялся – рассмеялся, боюсь, не над неуместностью и абсурдностью ее слов, а от смущения. Я почувствовал неловкость. Мне надо бы плакать и каяться в своей ужасной вине, а я был способен лишь делать вид, будто смеюсь над нелепым утверждением Дэфни.
– Ты что, с ума сошла? Да он был единственным из всех нас, у кого хватало мужества ставить под сомнение многое из того, чем пичкают нас ради повышения боевого духа. Это тебе не Мерроу, он видел вещи в их подлинном свете. Он относился ко мне, как старший брат.
И вместе с тем я все больше приходил к выводу, что кое-что в поведении Линча действительно вызывало у меня возмущение. Последнее время он все чаще вмешивался в мою личную жизнь, подсказывал, как я должен поступить, как держаться с Мерроу, как вести себя в роли второго пилота, как понимать книгу, которую он мне одолжил. Во мне нарастала некоторая неприязнь к моему другу, хотя я и нуждался в нем, – вернее, именно потому, что нуждался в нем так сильно.
Чем яснее доходила до меня эта неприятная истина, тем сильнее мне хотелось поссориться с Дэфни. Я излил ей все, что думал о своей вине в смерти друга, и рассказал, как намеревался посоветоваться с доктором Ренделлом о Киде. Но, говоря об этом, я уже понимал всю ненужность того, о чем говорю. Я испытывал не чувство вины, а чувство облегчения, что снял со своей души тяжкий груз. В то же время (память подсказала, какими сладостными казались мне мои рыдания, когда я бежал через летное поле) мне трудно было отказаться от бесконечных упреков в свой адрес, и чем решительнее я отказывался, тем настойчивее заставлял Дэфни вознаграждать меня за это поражение.
Она была безмятежна. Она предупреждала каждое мое желание. Это делало мою болтовню еще более напыщенной.
– Дорогой Боу, – заговорила Дэфни, – одно из открытий, которые женщина делает в военное время, состоит в том, что война не превращает солдат в сильных и жестоких людей – скорее наоборот: чем больше они воюют, тем больше делаются похожими на детей, тем больше ищут ласки и утешения. Даже ваш Мерроу.
Спустя несколько минут она заметила:
– Не стоит уж так горевать, Боу! Не забудь, у Линча было много такого, что тебе не нравилось.
Я стал думать о других, лучших сторонах Линча, и печаль об его утрате вернулась, и в ней, как и в моих рыданиях, было что-то приятное и грустное. Пусть эта печаль станет памятником ему, пусть он живет в ней и после своей смерти. Я не забуду о нем, и это поможет мне жить. Я буду вспоминать о Линче, и он еще долго останется живым – пусть не на вечные времена, но, во всяком случае, дольше, чем другие.
21
В автобусе, возвращаясь вместе с другими на базу, я почувствовал непреодолимое отвращение ко всему, что создано, чтобы калечить и убивать человека и вообще все живое, и это отвращение казалось настолько глубоким, что даже пугало – ведь мне же предстояло воевать до конца смены. Я всегда стремился образцово выполнять свой долг и просто не мог сейчас все бросить. Я служил в военно-воздушных силах США и нес определенную ответственность. Моя обязанность состояла в том, чтобы убивать, – вот это и вызывало ужас и тошноту. В такт движениям крохотного автобуса я раскачивался взад и вперед, полный страха, гнева и отвращения.
Мне снова припомнилось все, что я увидел накануне днем в радиоотсеке «Дома Эшер».
На авиабазу я вернулся совсем успокоенным. Видимо, надо пережить агонию воспоминаний, чтобы суметь забыть.
22
Как раз перед тем как Салли подошел к моей кровати, без нескольких минут в два часа утра, я повернулся на другой бок и обнаружил, что стал новым человеком – пожалуй, точнее сказать – другим человеком, ибо я очень повзрослел. Я был за жизнь против смерти. Ребенку нет необходимости занимать столь неопределенную позицию. До сих пор я не зудамывался, как обращаться с жизнью других, об этом мне предстояло подумать позже, но я знал одно: отныне надо делать все, чтобы выжить. Все зависело от везения – вот его-то и нужно добиваться любыми доступными средствами.
Для начала я провел в то утро тщательный предполетный осмотр. Сделал все, как полагалось. Заметив мою скрупулезность, Фарр сказал:
– Учитель из кожи лезет.
– Как и ты, – ответил Брегнани Фарру, что означало: «Ты прав».
Я не обратил на них внимания.
У Прайена разболелся живот – очевидно, в предвидении длительного рейда: нас посылали на Кассель, сто двадцать с лишним миль за Рейном, и хотя Прайен ничего не говорил, было видно, что он хотел бы получить освобождение. Ну пожалуйста, сэры, только на этот раз! Он не сказал так, но за него говорило его хныканье.
Мерроу послушал стоны Прайена и сказал:
– Вот что, сынок, если ты не полетишь, нам придется взять с собой этого паршивого бармена.
Прайен сразу прикусил язык, а новый Боумен обрадовался. Я хотел, чтобы ни один из членов экипажа не испытывал колик в животе, мне нужна была бдительность, мне нужна была жизнь.
Долгий час, заполненный последними приготовлениями к взлету, дал мне возможность спокойно поразмыслить, и, в частности, вот над чем: Эмброуз Линч, несомненно, обладал и превосходными чертами, сейчас я помнил только все хорошее в нем, а все остальное, неприятное, уже вычеркнул из памяти и вместе с тем перестал так глупо бичевать самого себя. Его положительные качества перешли ко мне; я намеревался помнить об этом, защищать и поддерживать их, как бедняк поддерживает пламя в своем очаге.
Мы вылетели в шесть и вскоре после взлета, на высоте от трех до семи тысяч футов, встретили легкую дымку и разрозненные облака; на высоте около четырнадцати тысяч футов еще лежал облачный покров в два-три балла. Ко мне вновь, после некоторого перерыва, вернулась способность поражаться красотой заоблачных чертогов. Кид разделил бы мое восхищение. В одном месте словно чья-то рука расставила крохотные облачка строгими рядами, как бы обозначив небесные проспекты. Возможно, мои странствия наконец-то привели меня в Кукуландию Мифическая страна птиц в комедии Аристофана «Птицы».
. Над Северным морем средний облачный слой стал сгущаться и вскоре слился в сплошную массу, заставив нас подняться еще выше. Вершина этого второго яруса находилась на высоте в двадцать три тысячи футов, а над нами, на высоте примерно в двадцать пять тысяч, лежал, почти скрывая голубизну, еще один – не сплошной – слой. Мы летели в мягкой туманной дымке между слоями, в каком-то таинственном сплющенном пространстве.
Внезапно в это пространство ворвалось сверху наше сопровождение – несколько самолетов П-47, впервые оборудованных подвесными баками, что позволяло им летать с нами на несколько десятков миль дальше, чем прежде. Баки придавали самолетам еще более неуклюжий вид и делали похожими на толстых шмелей, и все же нельзя было не залюбоваться зрелищем машин, оставлявших в туманном воздухе длинные прозрачные вуали инверсии. Такие же следы образовывались и за нашими самолетами, и мне казалось, что мы попали в царство снов.
Заметив инверсионные следы, Мерроу стал осторожнее. Он сказал, что это опасно. Однажды во время отвлекающего рейда в такую же погоду (мы, слава Богу, находились в основном соединении и ничего не видели) целое звено запуталось в паутине подобных следов и спутных струй воздушных винтов, все три машины столкнулись и рухнули на землю. Новому Боумену понравилась предусмотрительность Мерроу, хотя тогда он еще не понимал, что она означает появление опасного признака. Базз настойчиво требовал от экипажа особой бдительности, а мне и Хендауну то и дело напоминал о необходимости регулярно проверять, все ли исправно на самолете.
Постепенно облачность сгустилась, и когда до цели оставалось уже не более четверти пути, наше соединение легло на обратный курс. Я с трудом скрывал облегчение и радость, тем более что, хотя «крепости» и вернулись с маршрута, не сбросив бомбы, нам, несомненно, зачтут еще один боевой вылет – мы проделали достаточно долгий путь. Мерроу же, хотя и проявлял в течение целого часа даже чрезмерную осторожность, тут вдруг разъярился, что рейд не удалось довести до конца.
Погода продолжала ухудшаться, и два наших самолета – «Подоходный налог» и «Отказать она не может» – приземлились в Риджуелле, а третий – «Мешок для зенитного огня» – в Саттон-бридже. Настроение у Мерроу продолжало оставаться отвратительным, когда мы, пробиваясь сквозь густой туман, при видимости меньше двух миль, зашли на посадочный круг над Пайк-Райлингом. Он крепко поругался по радио с руководителем полетов майором Фейном, оспаривая его решение о порядке захода на посадку.
После приземления наступила моя очередь выйти из себя: как только мы остановились, Мерроу немедленно исчез, свалив на меня всю грязную работу. Понадобилось много времени, чтобы внести в форму номер один все замеченные на самолете неполадки, снять пулеметы, разместить в грузовике парашюты и людей. По дороге в казармы я видел, как Хендаун буквально лег на свои любимые пулеметы, обнял их и прижался щекой к перфорированной охлаждающей трубке.
23
Мерроу ждал нас в помещении для предполетных инструктажей и сразу же отвел меня в сторону. Он был зол как черт.
Конечно, бдительность и все такое – дело хорошее, однако на базе все любили болтать, и хотя на стенах уборных, ангаров, канцелярий, общежитий, казарм были развешаны изображения ушей, при желании вы могли получить здесь любые интересующие вас сведения. Мерроу узнал горяченькую новость, которая привела его в бешенство. Ее сообщил ему наш оперативный офицер Кудрявый Джоунз. Накануне днем Кудрявого Джоунза, Бинза и других старших офицеров авиакрыла вызвали в штаб в Пайк-Райлинг-холл, где начальник отдела оперативной и боевой подготовки изложил планы рейда, хуже которого не придумаешь. Они получили все данные, включая высоту, маршруты, расчет времени, порядок маневрирования каждой группы перед исходным пунктом и перед заходом на боевой курс, указания о порядке сбора после бомбежки, – одним словом, все, за исключением даты и времени вылета. Затем их привели в другую комнату и показали продукт пресловутого английского терпения – сооруженную из песка рельефную карту большого района города с выделяющимся в центре объектом бомбежки. И какой же это был город? Швайнфурт. А в переводе с немецкого – «В свином заду». Честное слово! Так сказал Кудрявый. Дальность рейда привела Мерроу в ярость. «Да это же явно на другом конце Германии! – воскликнул он. – Рядом с Чехословакией, черт возьми!» Он добавил, что у нас не штаб крыла, а банда убийц.
Часа через два, когда стало известно, что в шести авиагруппах, принимавших в тот день участие в рейде и прорвавшихся к своим целям, сбито двадцать две машины, Мерроу, загораясь, сказал Клинту Хеверстроу:
– Обрати внимание, сынок, как пострадали за последние дни обе Н-ские группы. Знаешь, если теперь еще и в третьей авиагруппе собьют несколько самолетов, ну, словом, если и ее пощиплют, мы как пить дать займем первое местов матче! Они же обязательно должны терять кое-кого из своих лучших игроков.
В бейсбол!
24
В этот вечер среди летчиков зашел разговор о Линче. Получилось так, что среди них оказался наш док. Один из пилотов, видимо слышавший, как Линч в свое время выступал по местному вещанию с чтением стихов, заметил, что он так и не понял, был или не был Кид гомосексуалистом.
Мерроу бурно возражал.
– Педерасты вообще не способны летать, – заявил он на полном серьезе. – Правда, док?
Доктор Ренделл поднял грустные карие глаза и сказал, что правда, – по крайней мере, насколько ему известно, врачи ВВС не сталкивались пока с бесспорными фактами. Впрочем, некоторые летчики действительно не проявляют интереса к женщинам, однако, по всей вероятности, это временное явление; другие, напротив, готовы драться из-за женщин, но отклонений от нормы, во всяком случае очевидных, нет, нет.
– Летчик, – с гордостью произнес Мерроу, – никого не может любить, кроме самого себя.
– Ну, это не совсем так, – отозвался Ренделл. – Хотя какой-то элемент правды в ваших словах есть.
25
Даже для тех, кто, вроде Мерроу, мог спать чуть не на ходу, времени для сна уже не оставалось. Вскоре после полуночи состоялся инструктаж, во время которого в комнате царило почти похоронное настроение. Нам предстояло бомбить авиационный завод Хейнкеля в Варнемюнде, и люди впали в какое-то оцепенение, двигались и действовали, как автоматы; никто не сомневался, что теперь нас каждый день, пока все мы не погибнем, будут посылать в рейды.
Да! Уже в самом конце инструктажа я услышал новость, которая заставила меня встряхнуться, вызвала желание встать и закричать от радости.
Два самолета из числа тех, что направлялись в рейд, получили задание нести вместо бомб листовки. «Красивее Дины» и «Тело». Стеббинс и Мерроу.
Сидевший рядом со мной Мерроу вскочил и бурно запротестовал:
– Только не я! Я не намерен возить сортирную бумагу!
Бинз взглянул на Мерроу холодными, как у форели, глазами.
– Приказ, майор.
Когда Бинз обращался по званию, казалось, он проделывает над вами какую-то хирургическую операцию.
– К чертям собачьим такой приказ! Я летчик бомбардировочной авиации и повезу бомбы!
Бинз спокойно выслушал истерические выкрики Мерроу и не добавил ни слова. Вокруг послышались смешки. Я потянул Базза за рукав. Он сел, но все еще продолжал что-то бормотать.
Мерроу не сдался. Он и после инструктажа продолжал шуметь и скандалить. Меня обрадовало решение полковника Бинза, но я не сомневался, что его приказ о листовках был актом мести, поскольку Мерроу и прошлый раз, тоже по этому поводу, устроил настоящий дебош.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54