«Знаешь что?» Голос у него сорвался и перешел в злобный визг, он потряс коробкой и крикнул: «Мерзавец этот Боумен! Орден-то принадлежит ему! Он его заслужил. Орден его, его, его!»
С каждым словом голос Мерроу становился все визгливее, он повернулся и швырнул коробку в стену. Удар оказался очень сильным. Коробка развалилась, и маленький бронзовый пропеллер покатился по полу, волоча за собой красно-бело-голубую ленту.
«О, как я ненавижу этого проклятого коротышку!»
Я встала. Я все время старалась держаться так, чтобы между нами находилась кровать; я спросила: «Ты ненавидишь его потому, что не можешь запугать?»
«Да, он силен, этот сопляк!»
Меня крайне удивило все услышанное от Дэфни, и я понял, что многое из того, о чем я размышлял в дни нашей службы в Англии, в чем был твердо убежден, оказалось ошибочным, и поразился, как плохо знал в действительности своего командира после всех этих месяцев близкого общения с ним. Насколько же хуже, должно быть, я знал самого себя! Да, но мне было двадцать два; я все еще оставался наивным юнцом, хотя и достаточно взрослым, чтобы от меня потребовали пожертвовать жизнью в этой войне. Это же нелепо. Нелепо!
– Пото Мерроу, – продолжала Дэфни, – напустился на меня (я по-прежнему старалась держаться от него по другую сторону кровати).
«Если ты, – предупредил он, – расскажешь этому плюгавому прохвосту, что я был у тебя сегодня вечером, я… изобью тебя до полусмерти…»
Я окаменела.
«Не вздумай сделать такую же ошибку, как он, – продолжал Мерроу. – Не смей и думать, что я не хотел сделать второй заход потому, что струсил. О нет, моя крошка! Причина простая: меня не интересовало, куда именно мы сбросим бомбы, если уж все равно сбросим на город. Нельзя оставаться щепетильным и победить. Трусы еще никогда не выигрывали войн. Наш долг в том и состоит, чтобы кого-нибудь убивать…»
Слава Богу, внезапно я сообразила, как с ним справиться. Я поняла. Поняла с помощью Даггера.
«Я все знаю о тебе», – сказала я.
«Что ты имеешь в виду?»
Он остановился, как солдат, которого ночью окликнул часовой.
«Чувство, которое возникает в момент, когда бомбы сброшены и самолет как бы вздрагивает», – ответила я.
Да! Это должно было подействовать. Я уже видела, как постепенно менялось выражение его лица, словно он пытался улыбнуться и вместе с тем понимал, что смешного ничего нет.
«Ощущение, возникающее в тебе, когда самолет ложится на боевой курс, не так ли, майор?» – продолжала я.
Теперь Мерроу казался изумленным. На его лице появились первые признаки растерянности, он уже начинал опасаться, что о нем знает весь мир. Шесть миллиардов глаз смотрели на него. Он дрожал.
Эти фразы, выражавшие чувства самого Мерроу, я позаимствовала из рассказов Даггера; я вспомнила, Боу, и твой рассказ о том, каким кличем Мерроу встречал всякий раз появление истребителей и сказала:
«А когда немцы, готовясь атаковать вас, начинают первый заход, ты упиваешься содроганием машины, пулеметы которой открыли огонь…»
Он сел, сразу как-то погас, опустил голову и засунул руки между колен.
«Ты маленькая стерва», – сказал он, закрыл лицо руками и беззвучно разрыдался. Он раскис еще больше,чем случалось с Даггером. Минуту спустя я спросила, не лучше ли будет, если он оденется, и он не стал возражать; он стал покорным и тихим.
3
Вот как все получилось, Боу. Вот что, много перестрадав, я узнала о Даггере, и вот что все время думала о твоем командире. Из Мерроу выпала вся начинка.
Дэфни поднялась такая сердитая, какой я ее еще не видел.
– Почему вы, мужчины, создаете какой-то заговор молчания вокруг стороны войны, что доставляет вам удовольствие?
Она была необычайно взволнована. Мужчины, сказала она, только делают вид, будто война – это сплошная трагедия: разлука, ужасные жизненные условия, страх смерти, болезни, погибшие друзья, стойко переносимые раны, жертвы, патриотизм.
– Почему вы умалчиваете о причине войны? Во всяком случае, о том, что я считаю ее причиной: кое-кому война доставляет наслаждение, даже чересчур большое наслаждение. – Она пояснила, что не имеет в виду походную жизнь, бегство от всего обыденного, от ответственности, от необходимости заботиться о других. – Нет, я имею в виду нечто большее, – я говорю о таком удовольствии, какое получает твой командир.
Она добавила что-то об удовлетворении, рождающемся в самых темных, самых тайных глубинах души человеческой, где обитают чувства-жабы, чувства-змеи, – инстинкты пещерного человека. Еще она сказала так:
– По-моему, когда наступит мирное время, мы должны меньше думать о прошлом, а больше о том, куда поведут нас те, кто так наслаждается битвой сейчас. В мирное время они постараются поставить на всех нас свое клеймо… Ножи, дубины и все такое… То же самое они передадут в наследство своим детям. Нам доведется пережить еще не одну войну. О Боу, я не знаю, что мы можем сделать с ними, с помощью какого воспитания вытравить в них это, или подавить, или вылечить, и можно ли вообще раз и навсегда с этим покончить!
Она чувствовала, женским чутьем чувствовала, что именно мерроу являются причиной всех бед человеческих. Не будет на земле настоящего мира, пока существуют люди с тягой к убийству.
– Дипломатия не принесет мира, это всего лишь маска… Экономические системы, идеологии – отговорка.
Но я еще не испытывал желания размышлять над тем, что так страстно доказывала Дэфни. Я чувствовал себя пришибленным и рассерженным и спросил:
– Если он такое чудовище, почему же ты разделась?
Дэфни вспыхнула; горячая краска стыда залила ее лицо. Во всяком случае, мне показалось вначале, что это был стыд. Впрочем, я и сейчас думаю, что отчасти так и было. Но вместе с тем в ней говорил и гнев.
– Да потому, что мне еще надо жить, – ответила она. – Жизнь-то идет. А вы, – те, кто воюет, – вы считаете, будто война – это все; вы ошибаетесь, воображая, что, рискуя, берете на себя ответственность (кстати, вы утверждаете, будто делаете это не по своей воле, а по чьему-то принуждению), вы думаете, что можете пренебречь всеми остальными обязанностями в отношении ваших семей, вашей совести, женщин. Но женщины созданы не только для того, чтобы спать с вами.
– Тогда почему же ты так поступила?
Легкая насмешливая улыбка появилась на ее губах.
– А я хочу, чтоб из-за меня дрались. Хочу стать яблоком раздора.
Неожиданный ответ Дэфни в первый и последний раз заставил меня заговорить с ней в ироническом тоне:
– Девушка с пропагандистского плаката, благословляющая тысячи «летающих крепостей»!
– Боу, но ты уже почти заканчиваешь свою смену, – тихо сказала Дэфни.
– Следовательно, ты соглашалась отдаться Мерроу только потому, что моя смена подходит к концу? Но ведь то же самое можно сказать и об его смене. Не понимаю.
– Ты помнишь воскресенье и тот праздник, когда я не приехала в Лондон? Тогда случилось то же самое, Боу. Я осматривалась; разве тебе непонятно, что сейчас, когда ты скоро уедешь домой, я должна осматриваться?
– Осматривайся на здоровье. Но зачем отдаваться моему командиру?
– Я отдалась тебе, Боу, в первый же вечер, как только мы остались наедине. Что-то я не помню, чтобы ты критиковал меня за это.
Ее довод умерил мой пыл.
– Видишь ли, мой дорогой Боу, чем меньше тебе останется служить здесь, тем больше я начинаю понимать, – вернее, ты заставляешь меня понимать, что я нужна тебе разве что чуть больше, чем нужна Мерроу, хотя, любимый, есть тут и большая разница: ты дал мне очень много. Однако я не нужна тебе как постоянный друг, я нужна тебе лишь на то время, пока ты здесь, пока не вернулся домой, к своей, другой жизни. Тебе просто нужна временная военная подруга. Верно?
Мне было не под силу справиться сразу с таким обилием аргументов, и я снова рассердился.
– Как же ты могла любить этого типа Даггера, если он так же гадок, как Мерроу?
– Я была ребенком, Боу. Это произошло во время «блица». Люди, с которыми тебя сталкивает случай, бывают разными.
– Да, но как ты могла подумать, что любишь его?
– У тебя была твоя Дженет. Ты же сам о ней рассказывал. Мы не обязаны отчитываться друг перед другом за полученное воспитание, ведь правда?
«Верно!» Но вслух я этого не сказал.
– Кроме того, дорогой, я порвала с Даггером, как только поняла, что он влюблен не в меня, а в войну.
– И ты решила порвать со мной потому, что…
Я вспомнил рассказ доктора – как Дэфни плакала, разговаривая с ним по телефону, как призналась, что любит меня всем сердцем, но что я не люблю ее.
– Ты-то не влюблен в войну, дорогой, я знаю.
– …потому, что я никогда не поднимал вопрос о нашем браке?
Дэфни снова вспыхнула, и снова ее румянец был вызван не только стыдом, но и гневом.
– Все твои разговоры о самоотверженной любви… – продолжала она. – Что они такое, как не смутная тоска по оправданию? Ты хочешь оправдать себя за твое отношение ко мне. Самоотверженная любовь!.. И даже твое нежелание убивать…
– Подожди, подожди!
– Я не отрицаю, отчасти ты, возможно, искренен. То, что тебя обязывают делать, – мерзко. Но ты легко соглашаешься на компромиссы, любимый. «Я согласен и дальше летать на бомбардировщике, но убивать? Нет…» Неужели ты не понимаешь всей порочности этой затеи? Как можешь ты облагодетельствовать своей любовью все человечество, если не в состоянии дать ее даже одному человеческому существу?
Ее слова заслуживали серьезного размышления, но, наверное, мне мешала молодость. Я еще оставался мальчишкой. Несправедливо, что старшие заставляют молодежь вести за них свои войны. Я снова вернулся к Мерроу, словно думать о нем было легче, чем о себе.
4
– Он сел на край кровати, поставил локти на колени и опустил голову на руки. По-моему, он был уже пьян. Я внимательно следила за ним. Он усиленно давал понять, что я должна с ним понянчиться. Скажу тебе, Боу, что такие герои сущие младенцы! Поразительно, до какой степени он раскис и разоткровенничался. «Не так уж я хорош, как они утверждают». «Почему меня обошли?» Мерроу продолжал твердить, что он вечный неудачник. Его исключили из колледжа. Плохо работал у этого… как его там… торговца зерном. Называл себя летчиком-бродягой. Неудачник, неудачник, неудачник… Рассказывал, что ему всегда хотелось иметь много денег, что «сумасшедшие» деньги – вранье, он просто-напросто скряга. Сказал, что его легко заставить потерять присутствие духа. Когда ему было лет двенадцать, он получил работу в небольшом, на несколько квартир, доме в Холенде – за пять долларов в неделю подметать лестницы и убирать мусор, но у одного жильца оказалась собака, доберман-пинчер; он ее боялся и стал пропускать дни уборки; однажды пришел домохозяин и в присутствии родителей Мерроу уволил его; отец орал, но мать, укладывая вечером спать, сказала, что ему не нужно приносить деньги в семью, ибо он приносит в дом счастье.
Мерроу, приносящий счастье!
«Ребята не любили меня. В Холенде находилось отделение ХАМЛ Христианская ассоциация молодых людей.
, располагавшее паршивым спортивным залом, библиотекой и комнатой с пианино; однажды после игры в баскетбол – мне в то время исполнилось лет тринадцать-четырнадцать – ребята всей бандой хотели избить меня. А я даже не состоял в команде; игра взбудоражила их, ребята стояли на площадке и хором выкрикивали мое имя, и мистер Бакхаут, секретарь нашего отделения ХАМЛ, продержал меня в своей конторе, пока все не успокоилось».
Будучи, по его словам, тщедушным, с куриной грудью, он купил в магазине «Сиирс и Робак» эспандер – развивать плечи и руки. В школе он никогда не получал хороших отметок.
«Что-то заставляло всех ненавидеть меня».
Как сообщила Дэфни, Мерроу признался, что вся его воинственность – не что иное, как «хвастовство и блеф».
«Почему, по-твоему, Хеверстроу мой любимчик? Потому, что он офицер и слюнтяй. А человеку легко разыгрывать из себя важную персону, когда он имеет дело с ничтожествами».
Это напомнило ему, как однажды, когда он играл со своим дружком Чакки, на окраине города, на какой-то строительной площадке, произвели взрыв с помощью динамита; а Мерроу решил, что ударил гром с ясного неба, и с перепугу подумал, что это, должно быть, какое-то знамение свыше или предостережение, и убежал домой, к матери. На следующий день Чакки назвал его трусом.
«И вот с тех пор, – сказал Мерроу, – я боюсь самого страха».
По мнению Дэфни, Мерроу, рассказав ей эти анекдоты о самом себе, признался, что все его рассказы о многочисленных амурных победах – сплошная выдумка. «Я получаю удовольствие только от полетов».
Я хотел, чтобы Дэфни выразилась точнее.
– Кто же он все-таки? Что заставляет тебя так отзываться о нем?
– Я не эксперт.И сужу о нем всего лишь как женщина.
– Не забудь, я летаю с ним.
Дэфни на мгновение задумалась.
– Это человек, возлюбивший войну.
Я попытался решить, за что мог воевать Мерроу. Конечно, не за идеи, надежды, какие-то стремления. Я представил себе белый стандартный домик примерно 1925 года в Холенде, в Небраске. От нескольких вечнозеленых деревьев, посаженных некогда «для оживления пейзажа», а теперь почти совсем урывших его своими кронами, в гостиной и столовой темно даже днем. На веранде спит колли. Человек в черных брюках и белой рубашке с отстегнутым воротничком, со свисающими подтяжками и потухшей, наполовину выкуренной сигарой во рту медленно бродит взад и вперед за маломощной газонокосилкой, изрыгающей клубы сизого дыма. На веранду выходит женщина, почти совсем седая, с мешками под глазами и дряблой, обвисшей на щеках кожей; она хлопает дверью, и дряхлый пес с трудом поднимается на ноги.
– Мерроу же превосходный летчик, – сказал я, – и если он так влюблен в войну, почему же его все-таки обошли?
Дэфни нахмурилась.
– Возлюбившие войну…Мой Даггер и твой командир. Мерроу герой во всех отношениях, за исключением одного: он испытывает слишком уж большое удовлетворение или, как выразился сам Мерроу, «удовольствие», подчиняясь глубоко скрытому в нем инстинкту… ну, к уничтожению, что ли. – Дэфни явно испытывала затруднение. – Я хочу сказать… Глупо, Боу, что я вообще пытаюсь это анализировать; я женщина. Я просто чувствую… у них это связано со смертью, близко к ней. Когда ты задаешься вопросом, за что человек воюет, ты, наверное, сам себе отвечаешь: за жизнь. А Мерроу не хочет жизни, он хочет смерти. Не для себя – для всех остальных.
Я вспомнил, как сверкнули глаза у Мерроу в тот день, когда мы втроем завтракали в Мотфорд-сейдже, как звякнула в супнице разливательная ложка, когда он ударил кулаком по столу. «Я хочу убить смерть», – сказал он. Даже смерть. Смерть была ублюдком, сержантом. Я снова представил себе человека в черных брюках со свисающими подтяжками; он прятался в укромных уголках темного дома, подстерегая парнишку, готовый накричать, наброситься на него.
– Следовательно, герои – это Мерроу, Брандт, Джаг Фарр? Так, что ли? – спросил я.
– Нет, нет, нет! Есть ведь и другие люди, Боу, которые, ненавидя войну, дерутся со всей яростью, потому что они больше, чем самих себя, любят то, за что сражаются, – жизнь. Дюнкерк. Тебе стоит только вспомнить этот город. Лондон в дни «блица».
– Но все, что ты мне здесь рассказала о Мерроу… – Я покачал головой.
– Он не может любить, потому что любовь означает рождение, жизнь. Ложась в постель, он ненавидит – нападает, насилует, издевается, только так, кажется ему, должен поступать настоящий мужчина… Ты сильнее его, Боу, – как же случилось, что ты сам этого не знаешь? Мерроу сказал, что это твой орден. Он все еще валяется на полу. Можешь взять его, если хочешь.
Я встал, пересек комнату и под туалетным столиком нашел крест «За летные боевые заслуги». Я поднял его и положил на ладонь – мой орден.
– Да, но вся сложность положения заключается в том, – сказал я, – что этот тип постоянно находится рядом, в том же самолете. Что же делать в таком случае?
– Ответить не легко. Такие люди способны внушить, будто их любят. По-моему, прежде всего надо постараться получше узнать, что они собой представляют, чего хотят… Но соблюдай осторожность, любимый.
Я переживал такое смятение мыслей и чувств, что вряд ли понимал и свои собственные, и ее слова. Совершенно растерянный, я, однако, испытывал, как никогда раньше, прилив новых сил; и вместе с тем отчаяние. До меня донеслись мои слова, обращенные к Дэфни:
– Как ты думаешь, для нас с тобой возможна совместная жизнь?
– Не знаю. Сейчас не знаю. Я никого еще не любила так, как любила тебя, и все же…
– Любила?
– Милый, слишком уж ты американец! В голове у тебя все-все перепуталось – и то, что есть, и то, чего ты хочешь.
Глава тринадцатая
В ВОЗДУХЕ
16. 56-17.39
1
Таким образом, сломался не я, а Мерроу. Он сидел на месте второго пилота, неподвижно уставившись в одну точку, и это было самое страшное – видеть Мерроу-летчика бездеятельным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
С каждым словом голос Мерроу становился все визгливее, он повернулся и швырнул коробку в стену. Удар оказался очень сильным. Коробка развалилась, и маленький бронзовый пропеллер покатился по полу, волоча за собой красно-бело-голубую ленту.
«О, как я ненавижу этого проклятого коротышку!»
Я встала. Я все время старалась держаться так, чтобы между нами находилась кровать; я спросила: «Ты ненавидишь его потому, что не можешь запугать?»
«Да, он силен, этот сопляк!»
Меня крайне удивило все услышанное от Дэфни, и я понял, что многое из того, о чем я размышлял в дни нашей службы в Англии, в чем был твердо убежден, оказалось ошибочным, и поразился, как плохо знал в действительности своего командира после всех этих месяцев близкого общения с ним. Насколько же хуже, должно быть, я знал самого себя! Да, но мне было двадцать два; я все еще оставался наивным юнцом, хотя и достаточно взрослым, чтобы от меня потребовали пожертвовать жизнью в этой войне. Это же нелепо. Нелепо!
– Пото Мерроу, – продолжала Дэфни, – напустился на меня (я по-прежнему старалась держаться от него по другую сторону кровати).
«Если ты, – предупредил он, – расскажешь этому плюгавому прохвосту, что я был у тебя сегодня вечером, я… изобью тебя до полусмерти…»
Я окаменела.
«Не вздумай сделать такую же ошибку, как он, – продолжал Мерроу. – Не смей и думать, что я не хотел сделать второй заход потому, что струсил. О нет, моя крошка! Причина простая: меня не интересовало, куда именно мы сбросим бомбы, если уж все равно сбросим на город. Нельзя оставаться щепетильным и победить. Трусы еще никогда не выигрывали войн. Наш долг в том и состоит, чтобы кого-нибудь убивать…»
Слава Богу, внезапно я сообразила, как с ним справиться. Я поняла. Поняла с помощью Даггера.
«Я все знаю о тебе», – сказала я.
«Что ты имеешь в виду?»
Он остановился, как солдат, которого ночью окликнул часовой.
«Чувство, которое возникает в момент, когда бомбы сброшены и самолет как бы вздрагивает», – ответила я.
Да! Это должно было подействовать. Я уже видела, как постепенно менялось выражение его лица, словно он пытался улыбнуться и вместе с тем понимал, что смешного ничего нет.
«Ощущение, возникающее в тебе, когда самолет ложится на боевой курс, не так ли, майор?» – продолжала я.
Теперь Мерроу казался изумленным. На его лице появились первые признаки растерянности, он уже начинал опасаться, что о нем знает весь мир. Шесть миллиардов глаз смотрели на него. Он дрожал.
Эти фразы, выражавшие чувства самого Мерроу, я позаимствовала из рассказов Даггера; я вспомнила, Боу, и твой рассказ о том, каким кличем Мерроу встречал всякий раз появление истребителей и сказала:
«А когда немцы, готовясь атаковать вас, начинают первый заход, ты упиваешься содроганием машины, пулеметы которой открыли огонь…»
Он сел, сразу как-то погас, опустил голову и засунул руки между колен.
«Ты маленькая стерва», – сказал он, закрыл лицо руками и беззвучно разрыдался. Он раскис еще больше,чем случалось с Даггером. Минуту спустя я спросила, не лучше ли будет, если он оденется, и он не стал возражать; он стал покорным и тихим.
3
Вот как все получилось, Боу. Вот что, много перестрадав, я узнала о Даггере, и вот что все время думала о твоем командире. Из Мерроу выпала вся начинка.
Дэфни поднялась такая сердитая, какой я ее еще не видел.
– Почему вы, мужчины, создаете какой-то заговор молчания вокруг стороны войны, что доставляет вам удовольствие?
Она была необычайно взволнована. Мужчины, сказала она, только делают вид, будто война – это сплошная трагедия: разлука, ужасные жизненные условия, страх смерти, болезни, погибшие друзья, стойко переносимые раны, жертвы, патриотизм.
– Почему вы умалчиваете о причине войны? Во всяком случае, о том, что я считаю ее причиной: кое-кому война доставляет наслаждение, даже чересчур большое наслаждение. – Она пояснила, что не имеет в виду походную жизнь, бегство от всего обыденного, от ответственности, от необходимости заботиться о других. – Нет, я имею в виду нечто большее, – я говорю о таком удовольствии, какое получает твой командир.
Она добавила что-то об удовлетворении, рождающемся в самых темных, самых тайных глубинах души человеческой, где обитают чувства-жабы, чувства-змеи, – инстинкты пещерного человека. Еще она сказала так:
– По-моему, когда наступит мирное время, мы должны меньше думать о прошлом, а больше о том, куда поведут нас те, кто так наслаждается битвой сейчас. В мирное время они постараются поставить на всех нас свое клеймо… Ножи, дубины и все такое… То же самое они передадут в наследство своим детям. Нам доведется пережить еще не одну войну. О Боу, я не знаю, что мы можем сделать с ними, с помощью какого воспитания вытравить в них это, или подавить, или вылечить, и можно ли вообще раз и навсегда с этим покончить!
Она чувствовала, женским чутьем чувствовала, что именно мерроу являются причиной всех бед человеческих. Не будет на земле настоящего мира, пока существуют люди с тягой к убийству.
– Дипломатия не принесет мира, это всего лишь маска… Экономические системы, идеологии – отговорка.
Но я еще не испытывал желания размышлять над тем, что так страстно доказывала Дэфни. Я чувствовал себя пришибленным и рассерженным и спросил:
– Если он такое чудовище, почему же ты разделась?
Дэфни вспыхнула; горячая краска стыда залила ее лицо. Во всяком случае, мне показалось вначале, что это был стыд. Впрочем, я и сейчас думаю, что отчасти так и было. Но вместе с тем в ней говорил и гнев.
– Да потому, что мне еще надо жить, – ответила она. – Жизнь-то идет. А вы, – те, кто воюет, – вы считаете, будто война – это все; вы ошибаетесь, воображая, что, рискуя, берете на себя ответственность (кстати, вы утверждаете, будто делаете это не по своей воле, а по чьему-то принуждению), вы думаете, что можете пренебречь всеми остальными обязанностями в отношении ваших семей, вашей совести, женщин. Но женщины созданы не только для того, чтобы спать с вами.
– Тогда почему же ты так поступила?
Легкая насмешливая улыбка появилась на ее губах.
– А я хочу, чтоб из-за меня дрались. Хочу стать яблоком раздора.
Неожиданный ответ Дэфни в первый и последний раз заставил меня заговорить с ней в ироническом тоне:
– Девушка с пропагандистского плаката, благословляющая тысячи «летающих крепостей»!
– Боу, но ты уже почти заканчиваешь свою смену, – тихо сказала Дэфни.
– Следовательно, ты соглашалась отдаться Мерроу только потому, что моя смена подходит к концу? Но ведь то же самое можно сказать и об его смене. Не понимаю.
– Ты помнишь воскресенье и тот праздник, когда я не приехала в Лондон? Тогда случилось то же самое, Боу. Я осматривалась; разве тебе непонятно, что сейчас, когда ты скоро уедешь домой, я должна осматриваться?
– Осматривайся на здоровье. Но зачем отдаваться моему командиру?
– Я отдалась тебе, Боу, в первый же вечер, как только мы остались наедине. Что-то я не помню, чтобы ты критиковал меня за это.
Ее довод умерил мой пыл.
– Видишь ли, мой дорогой Боу, чем меньше тебе останется служить здесь, тем больше я начинаю понимать, – вернее, ты заставляешь меня понимать, что я нужна тебе разве что чуть больше, чем нужна Мерроу, хотя, любимый, есть тут и большая разница: ты дал мне очень много. Однако я не нужна тебе как постоянный друг, я нужна тебе лишь на то время, пока ты здесь, пока не вернулся домой, к своей, другой жизни. Тебе просто нужна временная военная подруга. Верно?
Мне было не под силу справиться сразу с таким обилием аргументов, и я снова рассердился.
– Как же ты могла любить этого типа Даггера, если он так же гадок, как Мерроу?
– Я была ребенком, Боу. Это произошло во время «блица». Люди, с которыми тебя сталкивает случай, бывают разными.
– Да, но как ты могла подумать, что любишь его?
– У тебя была твоя Дженет. Ты же сам о ней рассказывал. Мы не обязаны отчитываться друг перед другом за полученное воспитание, ведь правда?
«Верно!» Но вслух я этого не сказал.
– Кроме того, дорогой, я порвала с Даггером, как только поняла, что он влюблен не в меня, а в войну.
– И ты решила порвать со мной потому, что…
Я вспомнил рассказ доктора – как Дэфни плакала, разговаривая с ним по телефону, как призналась, что любит меня всем сердцем, но что я не люблю ее.
– Ты-то не влюблен в войну, дорогой, я знаю.
– …потому, что я никогда не поднимал вопрос о нашем браке?
Дэфни снова вспыхнула, и снова ее румянец был вызван не только стыдом, но и гневом.
– Все твои разговоры о самоотверженной любви… – продолжала она. – Что они такое, как не смутная тоска по оправданию? Ты хочешь оправдать себя за твое отношение ко мне. Самоотверженная любовь!.. И даже твое нежелание убивать…
– Подожди, подожди!
– Я не отрицаю, отчасти ты, возможно, искренен. То, что тебя обязывают делать, – мерзко. Но ты легко соглашаешься на компромиссы, любимый. «Я согласен и дальше летать на бомбардировщике, но убивать? Нет…» Неужели ты не понимаешь всей порочности этой затеи? Как можешь ты облагодетельствовать своей любовью все человечество, если не в состоянии дать ее даже одному человеческому существу?
Ее слова заслуживали серьезного размышления, но, наверное, мне мешала молодость. Я еще оставался мальчишкой. Несправедливо, что старшие заставляют молодежь вести за них свои войны. Я снова вернулся к Мерроу, словно думать о нем было легче, чем о себе.
4
– Он сел на край кровати, поставил локти на колени и опустил голову на руки. По-моему, он был уже пьян. Я внимательно следила за ним. Он усиленно давал понять, что я должна с ним понянчиться. Скажу тебе, Боу, что такие герои сущие младенцы! Поразительно, до какой степени он раскис и разоткровенничался. «Не так уж я хорош, как они утверждают». «Почему меня обошли?» Мерроу продолжал твердить, что он вечный неудачник. Его исключили из колледжа. Плохо работал у этого… как его там… торговца зерном. Называл себя летчиком-бродягой. Неудачник, неудачник, неудачник… Рассказывал, что ему всегда хотелось иметь много денег, что «сумасшедшие» деньги – вранье, он просто-напросто скряга. Сказал, что его легко заставить потерять присутствие духа. Когда ему было лет двенадцать, он получил работу в небольшом, на несколько квартир, доме в Холенде – за пять долларов в неделю подметать лестницы и убирать мусор, но у одного жильца оказалась собака, доберман-пинчер; он ее боялся и стал пропускать дни уборки; однажды пришел домохозяин и в присутствии родителей Мерроу уволил его; отец орал, но мать, укладывая вечером спать, сказала, что ему не нужно приносить деньги в семью, ибо он приносит в дом счастье.
Мерроу, приносящий счастье!
«Ребята не любили меня. В Холенде находилось отделение ХАМЛ Христианская ассоциация молодых людей.
, располагавшее паршивым спортивным залом, библиотекой и комнатой с пианино; однажды после игры в баскетбол – мне в то время исполнилось лет тринадцать-четырнадцать – ребята всей бандой хотели избить меня. А я даже не состоял в команде; игра взбудоражила их, ребята стояли на площадке и хором выкрикивали мое имя, и мистер Бакхаут, секретарь нашего отделения ХАМЛ, продержал меня в своей конторе, пока все не успокоилось».
Будучи, по его словам, тщедушным, с куриной грудью, он купил в магазине «Сиирс и Робак» эспандер – развивать плечи и руки. В школе он никогда не получал хороших отметок.
«Что-то заставляло всех ненавидеть меня».
Как сообщила Дэфни, Мерроу признался, что вся его воинственность – не что иное, как «хвастовство и блеф».
«Почему, по-твоему, Хеверстроу мой любимчик? Потому, что он офицер и слюнтяй. А человеку легко разыгрывать из себя важную персону, когда он имеет дело с ничтожествами».
Это напомнило ему, как однажды, когда он играл со своим дружком Чакки, на окраине города, на какой-то строительной площадке, произвели взрыв с помощью динамита; а Мерроу решил, что ударил гром с ясного неба, и с перепугу подумал, что это, должно быть, какое-то знамение свыше или предостережение, и убежал домой, к матери. На следующий день Чакки назвал его трусом.
«И вот с тех пор, – сказал Мерроу, – я боюсь самого страха».
По мнению Дэфни, Мерроу, рассказав ей эти анекдоты о самом себе, признался, что все его рассказы о многочисленных амурных победах – сплошная выдумка. «Я получаю удовольствие только от полетов».
Я хотел, чтобы Дэфни выразилась точнее.
– Кто же он все-таки? Что заставляет тебя так отзываться о нем?
– Я не эксперт.И сужу о нем всего лишь как женщина.
– Не забудь, я летаю с ним.
Дэфни на мгновение задумалась.
– Это человек, возлюбивший войну.
Я попытался решить, за что мог воевать Мерроу. Конечно, не за идеи, надежды, какие-то стремления. Я представил себе белый стандартный домик примерно 1925 года в Холенде, в Небраске. От нескольких вечнозеленых деревьев, посаженных некогда «для оживления пейзажа», а теперь почти совсем урывших его своими кронами, в гостиной и столовой темно даже днем. На веранде спит колли. Человек в черных брюках и белой рубашке с отстегнутым воротничком, со свисающими подтяжками и потухшей, наполовину выкуренной сигарой во рту медленно бродит взад и вперед за маломощной газонокосилкой, изрыгающей клубы сизого дыма. На веранду выходит женщина, почти совсем седая, с мешками под глазами и дряблой, обвисшей на щеках кожей; она хлопает дверью, и дряхлый пес с трудом поднимается на ноги.
– Мерроу же превосходный летчик, – сказал я, – и если он так влюблен в войну, почему же его все-таки обошли?
Дэфни нахмурилась.
– Возлюбившие войну…Мой Даггер и твой командир. Мерроу герой во всех отношениях, за исключением одного: он испытывает слишком уж большое удовлетворение или, как выразился сам Мерроу, «удовольствие», подчиняясь глубоко скрытому в нем инстинкту… ну, к уничтожению, что ли. – Дэфни явно испытывала затруднение. – Я хочу сказать… Глупо, Боу, что я вообще пытаюсь это анализировать; я женщина. Я просто чувствую… у них это связано со смертью, близко к ней. Когда ты задаешься вопросом, за что человек воюет, ты, наверное, сам себе отвечаешь: за жизнь. А Мерроу не хочет жизни, он хочет смерти. Не для себя – для всех остальных.
Я вспомнил, как сверкнули глаза у Мерроу в тот день, когда мы втроем завтракали в Мотфорд-сейдже, как звякнула в супнице разливательная ложка, когда он ударил кулаком по столу. «Я хочу убить смерть», – сказал он. Даже смерть. Смерть была ублюдком, сержантом. Я снова представил себе человека в черных брюках со свисающими подтяжками; он прятался в укромных уголках темного дома, подстерегая парнишку, готовый накричать, наброситься на него.
– Следовательно, герои – это Мерроу, Брандт, Джаг Фарр? Так, что ли? – спросил я.
– Нет, нет, нет! Есть ведь и другие люди, Боу, которые, ненавидя войну, дерутся со всей яростью, потому что они больше, чем самих себя, любят то, за что сражаются, – жизнь. Дюнкерк. Тебе стоит только вспомнить этот город. Лондон в дни «блица».
– Но все, что ты мне здесь рассказала о Мерроу… – Я покачал головой.
– Он не может любить, потому что любовь означает рождение, жизнь. Ложась в постель, он ненавидит – нападает, насилует, издевается, только так, кажется ему, должен поступать настоящий мужчина… Ты сильнее его, Боу, – как же случилось, что ты сам этого не знаешь? Мерроу сказал, что это твой орден. Он все еще валяется на полу. Можешь взять его, если хочешь.
Я встал, пересек комнату и под туалетным столиком нашел крест «За летные боевые заслуги». Я поднял его и положил на ладонь – мой орден.
– Да, но вся сложность положения заключается в том, – сказал я, – что этот тип постоянно находится рядом, в том же самолете. Что же делать в таком случае?
– Ответить не легко. Такие люди способны внушить, будто их любят. По-моему, прежде всего надо постараться получше узнать, что они собой представляют, чего хотят… Но соблюдай осторожность, любимый.
Я переживал такое смятение мыслей и чувств, что вряд ли понимал и свои собственные, и ее слова. Совершенно растерянный, я, однако, испытывал, как никогда раньше, прилив новых сил; и вместе с тем отчаяние. До меня донеслись мои слова, обращенные к Дэфни:
– Как ты думаешь, для нас с тобой возможна совместная жизнь?
– Не знаю. Сейчас не знаю. Я никого еще не любила так, как любила тебя, и все же…
– Любила?
– Милый, слишком уж ты американец! В голове у тебя все-все перепуталось – и то, что есть, и то, чего ты хочешь.
Глава тринадцатая
В ВОЗДУХЕ
16. 56-17.39
1
Таким образом, сломался не я, а Мерроу. Он сидел на месте второго пилота, неподвижно уставившись в одну точку, и это было самое страшное – видеть Мерроу-летчика бездеятельным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54