– спросила однажды Юля Муравко.
– Ничего, – сказал он.
– А с парашютом прыгать не страшно?
– Страшно, – ответил он.
– Почему же вы прыгаете?
– Надо.
Юля ожидала других ответов. Молодые летчики любили хвастать, она это уже не раз отмечала. А этот отвечал нестандартно. Юля бросила еще один пробный шар:
– Интересно читать эти книги?
– Да нет.
– Зачем же читаете?
– Командир советует.
Ответы снова понравились Юле. В следующий раз она спросила с подвохом:
– Вы хороший летчик?
– Конечно, – сказал он.
– Значит, вы тоже хвастун. А я думала… – разочарованно сказала Юля.
– Я не хвастун, – возразил Муравко, – приходите на аэродром, увидите.
И Юля попросила отца взять ее на полеты. Она видела, как Муравко, одетый в противоперегрузочный костюм, взбирался по стремянке в кабину самолета, как, заметив ее, улыбнулся и подмигнул, как потом, закрыв прозрачный колпак, вдруг отдалился и уже на земле стал недосягаемым для простых смертных, неземным, существом из другого мира. Юля невольно прониклась к нему возвышенным уважением.
Поднявшись с отцом на СКП, она не только видела, как взлетал Муравко, но и слышала его голос, не разбирая половины слов. Было поразительно, как в этих скомканных пережеванных звуках можно уловить какой-то смысл. Но руководитель полетов и его помощники отлично все понимали.
До боли в глазах Юля следила за красной точкой форсажного пламени, пока в динамике не прозвучал его голос: «Форсаж выключил». И красная точка пропала. Юля представила, как ему сейчас одиноко в голубом небе, и прониклась сочувствием.
Потом она вслушивалась в диалог земли и неба, и, хотя ничего не понимала, ей было здесь интересно. На вышке стартового командного пункта все делалось чрезвычайно скупо и всерьез. Никаких лишних слов, жестов, все по делу. Хронометраж вела светленькая, как одуванчик, Валя Кузнецова, жена одного техника. Она работала последние месяцы, собиралась в декретный отпуск.
– Как здесь интересно, – сказала ей Юля.
– Хочешь, научу? – предложила Валя. – Я скоро уволюсь, будешь вместо меня. Хочешь?
Юля подумала, что тогда она будет иметь возможность почти каждый день видеть Колю Муравко, слышать хоть и искаженный эфиром, но все-таки его голос, и согласилась. Чиж не стал возражать, и Юля подрядилась в ученицы к Вале Кузнецовой. Наука оказалась не ахти какой сложной, и Юля вскоре стала самостоятельно подменять штатную хронометражистку. Когда Кузнецова уволилась, Юля подписала соглашение и стала армейским человеком. Форма ей шла. И она это чувствовала.
Четвертый год она выполняет свои нехитрые обязанности, и не было такого дня, чтобы шла на службу не как на праздник.
– Заболела авиацией, – говорили про нее летчики.
– В меня, – с гордостью подмигивал Чиж.
За минувшие годы Юля всякого навидалась. На ее глазах загорелся самолет, который летчик пытался посадить с остановившимся двигателем. Загорелся мгновенно, как яркий факел. Самолет был из другой части, садился аварийно, летчика Юля в глаза не видела, но переживала она эту катастрофу трудно. Болела, бредила по ночам.
И когда сегодня Муравко заходил на посадку почти при нулевой видимости, сердце у нее ушло в пятки. Она мгновенно вспомнила и тревожный голос незнакомого летчика, и несущиеся через поле пожарные и санитарные машины, и траур на лицах, вспомнила абсолютно все, что оставило незарастающий в памяти след.
Как она желала ему удачи! Какие неожиданные слова вдруг рождались в Юлиной душе, когда она молила судьбу быть чуткой и доброй, один-единственный в жизни раз не отказать ей в просьбе и сделать все так, чтобы он остался цел и невредим. Она молила небо открыть ему хоть самое малюсенькое окошечко, заклинала железный самолет быть верным и надежным. «Он же тебя спасает несмотря ни на что, так будь и ты ему другом, не подведи в эту роковую минуту». Но больше всего она просила самого летчика: «Ты же у меня умница, ас, лучше тебя никто не летает на свете. Если тебе хоть капельку жалко меня, останься живым. Собери всю свою волю, все умение. Ты ведь все можешь, Коленька. Мне ничего от тебя не надо, только останься живым, и я буду всю свою оставшуюся жизнь благодарить судьбу. Сделай мне такой подарок, вернись целехоньким, и я тебе за это сделаю все, что ты захочешь!..»
Она не видела, когда он подошел к СКП после посадки, но почувствовала, что идет он. И бросилась, чтобы обнять его, расцеловать, а когда увидела, словно все в ней отнялось…
Потом медленно возвращалась реальность: все хорошо, ничего не случилось, все живы и целы. Даже вспомнилась та фраза его: «Я не хвастун, приходите на аэродром, увидите». Сегодня он доказал, что действительно хороший летчик. Сколько величия было в его спокойствии, какое мастерство продемонстрировал! Можно задирать нос вон на какую высоту!
А он даже при посадке в автобус скромненько стал в хвост стихийно образовавшейся очереди. Сегодня его как именинника могли пропустить вперед, на самое лучшее место. Так нет же, никто даже предложить не догадается.
Сквозь запыленное окно автобуса Юля отчетливо видела его лицо, глаза, хмурую складочку у переносицы, устало сомкнутые губы.
Войдя в автобус, он улыбнулся Юле, и она, вместо того чтобы обрадоваться и показать на пустующее рядом место, поджала губы и отвернулась. И тут же обозвала себя идиоткой, потому что больше всего хотела и улыбку его видеть, и сидеть с ним рядом. А когда ее желания начали как по щучьему велению исполняться, сдурела и начала что-то изображать из себя. Лютой ненавистью она ненавидела притворщиц и воображал, и вот сама туда же…
– Ты все еще сердишься? – услышала она почти у самого уха голос Муравко. – Я же не виноват, что такая погода свалилась… Ты уж прости меня, пожалуйста… Ну, хочешь, на колени стану?
– Не хочу, – она уже не сердилась, но строгость на лице сохраняла.
– Тогда скажи, чего ты хочешь. Ради одной твоей улыбки я готов на что угодно.
– Да? – спросила Юля ехидно.
– Да! – ответил он не дрогнув.
– Поедете со мной в Ленинград? – спросила она и испугалась. И от волнения покраснела. Даже сама почувствовала жар в лице и представила, как от переносицы посыпались по щекам рыжие, похожие на шляпки старых гвоздей веснушки.
– Юля! – с пафосом вскинул руку Муравко. – С тобой я не только в Ленинград, хоть на край света!
– Вот завтра и поедем!
– Юля, – Муравко перешел на шепот, – а Волков меня отпустит?
– Я попрошу его.
– А предлог?
– Мне нужен носильщик, я буду покупать магнитофон.
Муравко разочарованно скривил губы, наморщил лоб.
– И только? – спросил он.
– Вам этого мало? А кто сказал: «Готов на что угодно»?
– Так это ж если будет в награду твоя улыбка, Юленька, – продолжал дурачиться Муравко. – Без этого быть носильщиком почти невыносимо.
– Будет улыбка.
Муравко протянул руку ладошкой вверх, как ковшик.
– Прошу аванс.
И Юля улыбнулась. Разве можно с этим Муравко быть серьезным?
– А место для меня держала?
– Для папы.
– Ну, Юля! Что тебе стоило сказать, что для меня?
– Ну, хорошо, – согласилась Юля, – для вас.
– Для нас? Это кто же еще, кроме меня? Соперников не потерплю!
Автобус выехал за ворота, и Муравко умолк. По его лицу пробежала тень каких-то нелегких размышлений, и Юля не стала навязываться с разговорами. Но Муравко вдруг наклонился к ней и тихо сказал:
– А не махнуть ли нам в Питер сегодня? – Он смотрел Юле в глаза и продолжал о чем-то думать. – До поезда два часа. В Ленинград приедем около полуночи. Мосты, говорят, разводятся в два. До утра погуляем, потом купим твой маг и домой. Как, принимается? Я ведь ни разу не был в Ленинграде в белые ночи.
Чтобы не обнаружить радости, Юля по-детски надула щеки, выдержала взгляд, делая вид, что думает, и наконец изрекла:
– Ладно. Согласна.
– Готовься. Я договорюсь с командиром и зайду за тобой. А ты с отцом договорись.
– Я уже взрослая.
– Все равно. Отец, он и в Африке отец.
Они, не сговариваясь, обернулись. Чиж сидел на своем однажды выбранном месте – в углу на последнем сиденье – и задумчиво смотрел в окно. От уголков глаз разбегались кривыми лучиками морщинки, иссеченные глубокими линиями щеки запали, усы безвольно обвисли. Тень от густых бровей прикрывала глаза, и они казались печально-потухшими.
«Какой он уже старенький у меня», – подумала Юля, переполняясь смешанным чувством нежности и жалости. Она верила, что больше всех на свете с отцом повезло ей. Он был своей дочери другом, когда она только училась ходить, и остался таковым по сей день. Сколько Юля помнит себя, она всегда и во всем доверяла отцу, гордилась им и больше всего боялась огорчить его.
Чиж стойко перенес беду и всем говорил, что перехитрил судьбу: в воздух не поднимается, но летает с каждым летчиком, когда руководит полетами.
Юля тогда очень переживала и боялась за его здоровье, а он улыбался и успокаивал ее: воздух аэродрома – самый целебный. И действительно, за эти два года Юля ни разу не видела его в дурном расположении духа. Казалось, что сложившимся положением, своей новой работой Чиж удовлетворен стопроцентно. По вечерам частенько брал гитару и пел веселые песни из своей фронтовой юности: «На станции нашей перрон и вокзал, на станции нашей любовь я искал…»
И вот – снова потухшие глаза. Это все из-за перевода полка. Он чувствует – Волков в нем не нуждается, и переживает из-за этого больше всего. Надо готовить его к новой жизни. Ведь рано или поздно уходить на пенсию придется. Переедут они в Ленинград, поселятся в маминой квартире на Фонтанке, Юля будет работать в каком-нибудь НИИ, а Чиж…
И тут ее мысли споткнулись. Она просто не знала, чем еще может заниматься отец, если у него не будет аэродрома и самолетов. Он свянет и зачахнет от тоски. Да и себя Юля плохо представляла вне аэродрома, без привычного гула самолетов, без общения с этими устало-озабоченными, но всегда полными жизнестойкого оптимизма людьми, без Коли Муравко. Ведь это будет совсем несправедливо – она в Ленинграде, а он у черта на куличках. Соглашение у нее действительно до конца года, но, если отец останется здесь, Юля будет вынуждена остаться с ним.
– Павел Иванович! – позвала она и, когда он повернулся, вскинула брови – мол, что задумался?
Чиж стеснительно улыбнулся и покачал головой: ничего, все в порядке.
«Смотри у меня», – сказала Юля взглядом и тоже улыбнулась.
«О нас не беспокойтесь», – подмигнул Чиж.
– Мне не нужно звонить Волкову? – спросила она Муравко.
– Ни в коем случае, – сказал он. – Когда женщина вмешивается в служебные дела мужчин, это…
Уже в автобусе Юля лихорадочно перебирала в памяти свой гардероб – она должна одеться просто и эффектно. Лучше всего шерстяное платье с кожаным пояском, в котором она сдавала зимнюю сессию. С собой взять плащ и теплую мохеровую кофту, ту, что привезла из Голландии мамуля. Но не слишком ли зимний наряд? Июнь – и шерстяное платье? Надо надеть светлую юбку и голубую кофту-батничек, – просто и красиво. Только в юбке этой не сядешь где захочется, малейшая пыль – и сразу видно.
Дома, открыв шкаф, Юля увидела потертые джинсы и шлепнула себя ладонью по лбу – ну как же она о них забыла? Это же то что надо! Купленные мамулей в Штатах, с фирменным лейблом «Вранглер». Юля тут же их надела и облегченно вздохнула – одна проблема решена.
– За ночь проголодаетесь, – посоветовал Чиж, – возьми с собой перекусить чего-нибудь.
Юля заглянула в холодильник, но ничего подходящего не обнаружила. Она взяла сумку и побежала в гастроном. Нервничая из-за того, что всюду длинные очереди, Юля покупала то, за чем не надо было долго стоять: плавленые сырки, фасованное печенье, пепси-колу, конфеты. Она спешила, боясь опоздать к приходу Муравко, шла домой энергично, никого не замечая. И чуть не сбила с ног выросшего на пути человека.
– Юля, – сказал он, подхватывая ее под руку. – Так ведь можно упасть и разбиться. А мне придется лечить.
– Простите, Олег Викентьевич, – смутилась Юля. – Это было бы ужасно – попасть к вам на больничную койку. Кстати, как завершились дела в тот вечер? Мы так и не дождались вас.
– Извините меня, но уйти до утра не удалось, – он погрустнел на секунду, но снова улыбнулся. – Будет жить, сделали все, что могли.
Он запросто взял ее под руку, взял крепко и повел в сторону их дома. Почти у самого подъезда, словно передумав, Булатов повернул в сторону детской площадки и предложил присесть на низенькую скамеечку.
– Я хочу вам сказать, Юля… – он начал растирать пальцы и сделал паузу, от которой Юле стало не по себе. Она представила продолжение фразы и покраснела.
– Я вас прошу – не надо, – она опустила глаза.
Булатов снисходительно улыбнулся и положил руки на колени.
– Я хочу вам сказать о другом. Это касается отца вашего.
Юля насторожилась.
– Говорить вам этого не нужно было, но предстоящая передислокация полка заставляет меня искать выход. – Он положил ее руку в свою широкую ладонь, второй накрыл сверху. – Отец ваш, Юля, слишком щедро расходовал свои ресурсы и быстрее, чем это бывает, подошел к критическому рубежу.
– Осколок? – Юля вспомнила виденный ею рентгеновский снимок с рваным темным пятнышком.
– Другое, Юля. Осколок можно вынуть за несколько минут. Сердце у него износилось. Ему бы не следовало сейчас так резко менять климат. Я пытался его уговорить, но он отшучивается, не принимает моих слов всерьез.
– Вы думаете, он меня послушает?
– Да нет, не думаю. Но есть другой выход, – Булатов снова начал растирать пальцы. – Если вы останетесь, если не полетите с ними, он без вас… Он любит вас, Юля, и не сможет…
Юля хмыкнула и встала.
– Он не сможет без самолетов. И на второй день умрет. Я не могу пойти на это, Олег Викентьевич. Жестоко это. Сейчас он больше всего боится, что командир не позовет его с собой. А еще я. Это будет предательством.
– Я вас понимаю, – Булатов тоже встал. – Извините, наверное я не должен был говорить вам всего этого, но Павел Иванович мне дорог, и очень хочется, чтобы такие люди как можно дольше оставались с нами… А как это сделать, мы не всегда знаем. Зашли бы вечерком. Мне привезли новые диски – самые последние записи: «Баккара», «Черрони», «Джо Дассен». За жизнь поговорим. А, Юля?
– Спасибо вам, Олег, – Юля протянула для прощания руку. – Я побегу. Спасибо.
– Всего доброго.
Тревога за отца заставила Юлю мобилизоваться, что-то взвесить и переоценить и сделать неожиданный вывод: Булатов преувеличивает опасность, не хочет, чтобы Юля уезжала, и пытается удержать ее таким вот образом. Она, конечно, не склонна обвинять его в нечестности, врач он знающий, но категоричность выводов его замешана на личной заинтересованности. Нет, уважаемый Олег Викентьевич, от Севера мы не откажемся.
– Муравко не объявлялся? – спросила она с порога.
– Звонил, – сказал Чиж, не отрываясь от телевизора.
– Что сказал?
– Скоро будет.
– Папка, – Юля подошла к Чижу и запустила пальцы в его хоть и поседевшие, но еще довольно густые волосы, – ты меня любишь?
– Что ты еще задумала?
– Папка, я буду в институте, меня спросят: когда твой отец выступит у нас? Я должна им что-то ответить или нет?
– О чем выступать? – сердился Чиж.
– Об авиации, естественно.
– Можешь сама выступить.
– Сама… Что я им скажу? Они хотят о романтике, о подвигах…
– О романтике, о подвигах… Видела, какие они выжатые прилетают. Тот же Муравко… Расскажи! И не забудь: за один полет с максимальной нагрузкой летчик теряет в весе, у него меняется химический состав крови, а пульс увеличивается в два раза. Вот это и есть романтика…
Он помолчал, улыбнулся Юле.
– Возможности авиации растут, а человек, он что? Остается все тем же двуногим существом. Видела мужика на телеге? – Чиж встал, засунул ладони под резинку спортивных брюк. – Он все успевает: по сторонам поглазеть, закурить, подумать, за вожжи подергать. Потому что информации по ходу движения он получает мизер, а времени на ее осмысление и переработку у него больше чем достаточно. Водитель автомобиля уже глядит только вперед. Информации больше, времени на обработку меньше. Улавливаешь? А на современного летчика за одну минуту полета обрушивается такой поток информации – день нужен, чтобы осмыслить, а отпущены мгновения. А небо, сама знаешь, ничего не прощает… Так что за романтику надо платить. Впрочем, как и за все в жизни. Отсюда что ни полет – подвиг.
– Что же будет дальше, папка? – Чиж заинтриговал ее. – Самолеты будут усложняться, скорости расти, а человек, как ты говоришь, на пределе.
– Возможности человека, дочка, беспредельны. Они только скрыты.
Слушая отца, Юля не забывала выглядывать в окно, чтобы не зевнуть, когда явится Муравко.
– А как их открывать?
Чиж раскурил трубку.
– Закрывать мы научились отлично. А как открывать?..
– Понятно, папуля, – она снова выглянула в окно. – Будем считать, что вопрос о скрытых резервах остается открытым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
– Ничего, – сказал он.
– А с парашютом прыгать не страшно?
– Страшно, – ответил он.
– Почему же вы прыгаете?
– Надо.
Юля ожидала других ответов. Молодые летчики любили хвастать, она это уже не раз отмечала. А этот отвечал нестандартно. Юля бросила еще один пробный шар:
– Интересно читать эти книги?
– Да нет.
– Зачем же читаете?
– Командир советует.
Ответы снова понравились Юле. В следующий раз она спросила с подвохом:
– Вы хороший летчик?
– Конечно, – сказал он.
– Значит, вы тоже хвастун. А я думала… – разочарованно сказала Юля.
– Я не хвастун, – возразил Муравко, – приходите на аэродром, увидите.
И Юля попросила отца взять ее на полеты. Она видела, как Муравко, одетый в противоперегрузочный костюм, взбирался по стремянке в кабину самолета, как, заметив ее, улыбнулся и подмигнул, как потом, закрыв прозрачный колпак, вдруг отдалился и уже на земле стал недосягаемым для простых смертных, неземным, существом из другого мира. Юля невольно прониклась к нему возвышенным уважением.
Поднявшись с отцом на СКП, она не только видела, как взлетал Муравко, но и слышала его голос, не разбирая половины слов. Было поразительно, как в этих скомканных пережеванных звуках можно уловить какой-то смысл. Но руководитель полетов и его помощники отлично все понимали.
До боли в глазах Юля следила за красной точкой форсажного пламени, пока в динамике не прозвучал его голос: «Форсаж выключил». И красная точка пропала. Юля представила, как ему сейчас одиноко в голубом небе, и прониклась сочувствием.
Потом она вслушивалась в диалог земли и неба, и, хотя ничего не понимала, ей было здесь интересно. На вышке стартового командного пункта все делалось чрезвычайно скупо и всерьез. Никаких лишних слов, жестов, все по делу. Хронометраж вела светленькая, как одуванчик, Валя Кузнецова, жена одного техника. Она работала последние месяцы, собиралась в декретный отпуск.
– Как здесь интересно, – сказала ей Юля.
– Хочешь, научу? – предложила Валя. – Я скоро уволюсь, будешь вместо меня. Хочешь?
Юля подумала, что тогда она будет иметь возможность почти каждый день видеть Колю Муравко, слышать хоть и искаженный эфиром, но все-таки его голос, и согласилась. Чиж не стал возражать, и Юля подрядилась в ученицы к Вале Кузнецовой. Наука оказалась не ахти какой сложной, и Юля вскоре стала самостоятельно подменять штатную хронометражистку. Когда Кузнецова уволилась, Юля подписала соглашение и стала армейским человеком. Форма ей шла. И она это чувствовала.
Четвертый год она выполняет свои нехитрые обязанности, и не было такого дня, чтобы шла на службу не как на праздник.
– Заболела авиацией, – говорили про нее летчики.
– В меня, – с гордостью подмигивал Чиж.
За минувшие годы Юля всякого навидалась. На ее глазах загорелся самолет, который летчик пытался посадить с остановившимся двигателем. Загорелся мгновенно, как яркий факел. Самолет был из другой части, садился аварийно, летчика Юля в глаза не видела, но переживала она эту катастрофу трудно. Болела, бредила по ночам.
И когда сегодня Муравко заходил на посадку почти при нулевой видимости, сердце у нее ушло в пятки. Она мгновенно вспомнила и тревожный голос незнакомого летчика, и несущиеся через поле пожарные и санитарные машины, и траур на лицах, вспомнила абсолютно все, что оставило незарастающий в памяти след.
Как она желала ему удачи! Какие неожиданные слова вдруг рождались в Юлиной душе, когда она молила судьбу быть чуткой и доброй, один-единственный в жизни раз не отказать ей в просьбе и сделать все так, чтобы он остался цел и невредим. Она молила небо открыть ему хоть самое малюсенькое окошечко, заклинала железный самолет быть верным и надежным. «Он же тебя спасает несмотря ни на что, так будь и ты ему другом, не подведи в эту роковую минуту». Но больше всего она просила самого летчика: «Ты же у меня умница, ас, лучше тебя никто не летает на свете. Если тебе хоть капельку жалко меня, останься живым. Собери всю свою волю, все умение. Ты ведь все можешь, Коленька. Мне ничего от тебя не надо, только останься живым, и я буду всю свою оставшуюся жизнь благодарить судьбу. Сделай мне такой подарок, вернись целехоньким, и я тебе за это сделаю все, что ты захочешь!..»
Она не видела, когда он подошел к СКП после посадки, но почувствовала, что идет он. И бросилась, чтобы обнять его, расцеловать, а когда увидела, словно все в ней отнялось…
Потом медленно возвращалась реальность: все хорошо, ничего не случилось, все живы и целы. Даже вспомнилась та фраза его: «Я не хвастун, приходите на аэродром, увидите». Сегодня он доказал, что действительно хороший летчик. Сколько величия было в его спокойствии, какое мастерство продемонстрировал! Можно задирать нос вон на какую высоту!
А он даже при посадке в автобус скромненько стал в хвост стихийно образовавшейся очереди. Сегодня его как именинника могли пропустить вперед, на самое лучшее место. Так нет же, никто даже предложить не догадается.
Сквозь запыленное окно автобуса Юля отчетливо видела его лицо, глаза, хмурую складочку у переносицы, устало сомкнутые губы.
Войдя в автобус, он улыбнулся Юле, и она, вместо того чтобы обрадоваться и показать на пустующее рядом место, поджала губы и отвернулась. И тут же обозвала себя идиоткой, потому что больше всего хотела и улыбку его видеть, и сидеть с ним рядом. А когда ее желания начали как по щучьему велению исполняться, сдурела и начала что-то изображать из себя. Лютой ненавистью она ненавидела притворщиц и воображал, и вот сама туда же…
– Ты все еще сердишься? – услышала она почти у самого уха голос Муравко. – Я же не виноват, что такая погода свалилась… Ты уж прости меня, пожалуйста… Ну, хочешь, на колени стану?
– Не хочу, – она уже не сердилась, но строгость на лице сохраняла.
– Тогда скажи, чего ты хочешь. Ради одной твоей улыбки я готов на что угодно.
– Да? – спросила Юля ехидно.
– Да! – ответил он не дрогнув.
– Поедете со мной в Ленинград? – спросила она и испугалась. И от волнения покраснела. Даже сама почувствовала жар в лице и представила, как от переносицы посыпались по щекам рыжие, похожие на шляпки старых гвоздей веснушки.
– Юля! – с пафосом вскинул руку Муравко. – С тобой я не только в Ленинград, хоть на край света!
– Вот завтра и поедем!
– Юля, – Муравко перешел на шепот, – а Волков меня отпустит?
– Я попрошу его.
– А предлог?
– Мне нужен носильщик, я буду покупать магнитофон.
Муравко разочарованно скривил губы, наморщил лоб.
– И только? – спросил он.
– Вам этого мало? А кто сказал: «Готов на что угодно»?
– Так это ж если будет в награду твоя улыбка, Юленька, – продолжал дурачиться Муравко. – Без этого быть носильщиком почти невыносимо.
– Будет улыбка.
Муравко протянул руку ладошкой вверх, как ковшик.
– Прошу аванс.
И Юля улыбнулась. Разве можно с этим Муравко быть серьезным?
– А место для меня держала?
– Для папы.
– Ну, Юля! Что тебе стоило сказать, что для меня?
– Ну, хорошо, – согласилась Юля, – для вас.
– Для нас? Это кто же еще, кроме меня? Соперников не потерплю!
Автобус выехал за ворота, и Муравко умолк. По его лицу пробежала тень каких-то нелегких размышлений, и Юля не стала навязываться с разговорами. Но Муравко вдруг наклонился к ней и тихо сказал:
– А не махнуть ли нам в Питер сегодня? – Он смотрел Юле в глаза и продолжал о чем-то думать. – До поезда два часа. В Ленинград приедем около полуночи. Мосты, говорят, разводятся в два. До утра погуляем, потом купим твой маг и домой. Как, принимается? Я ведь ни разу не был в Ленинграде в белые ночи.
Чтобы не обнаружить радости, Юля по-детски надула щеки, выдержала взгляд, делая вид, что думает, и наконец изрекла:
– Ладно. Согласна.
– Готовься. Я договорюсь с командиром и зайду за тобой. А ты с отцом договорись.
– Я уже взрослая.
– Все равно. Отец, он и в Африке отец.
Они, не сговариваясь, обернулись. Чиж сидел на своем однажды выбранном месте – в углу на последнем сиденье – и задумчиво смотрел в окно. От уголков глаз разбегались кривыми лучиками морщинки, иссеченные глубокими линиями щеки запали, усы безвольно обвисли. Тень от густых бровей прикрывала глаза, и они казались печально-потухшими.
«Какой он уже старенький у меня», – подумала Юля, переполняясь смешанным чувством нежности и жалости. Она верила, что больше всех на свете с отцом повезло ей. Он был своей дочери другом, когда она только училась ходить, и остался таковым по сей день. Сколько Юля помнит себя, она всегда и во всем доверяла отцу, гордилась им и больше всего боялась огорчить его.
Чиж стойко перенес беду и всем говорил, что перехитрил судьбу: в воздух не поднимается, но летает с каждым летчиком, когда руководит полетами.
Юля тогда очень переживала и боялась за его здоровье, а он улыбался и успокаивал ее: воздух аэродрома – самый целебный. И действительно, за эти два года Юля ни разу не видела его в дурном расположении духа. Казалось, что сложившимся положением, своей новой работой Чиж удовлетворен стопроцентно. По вечерам частенько брал гитару и пел веселые песни из своей фронтовой юности: «На станции нашей перрон и вокзал, на станции нашей любовь я искал…»
И вот – снова потухшие глаза. Это все из-за перевода полка. Он чувствует – Волков в нем не нуждается, и переживает из-за этого больше всего. Надо готовить его к новой жизни. Ведь рано или поздно уходить на пенсию придется. Переедут они в Ленинград, поселятся в маминой квартире на Фонтанке, Юля будет работать в каком-нибудь НИИ, а Чиж…
И тут ее мысли споткнулись. Она просто не знала, чем еще может заниматься отец, если у него не будет аэродрома и самолетов. Он свянет и зачахнет от тоски. Да и себя Юля плохо представляла вне аэродрома, без привычного гула самолетов, без общения с этими устало-озабоченными, но всегда полными жизнестойкого оптимизма людьми, без Коли Муравко. Ведь это будет совсем несправедливо – она в Ленинграде, а он у черта на куличках. Соглашение у нее действительно до конца года, но, если отец останется здесь, Юля будет вынуждена остаться с ним.
– Павел Иванович! – позвала она и, когда он повернулся, вскинула брови – мол, что задумался?
Чиж стеснительно улыбнулся и покачал головой: ничего, все в порядке.
«Смотри у меня», – сказала Юля взглядом и тоже улыбнулась.
«О нас не беспокойтесь», – подмигнул Чиж.
– Мне не нужно звонить Волкову? – спросила она Муравко.
– Ни в коем случае, – сказал он. – Когда женщина вмешивается в служебные дела мужчин, это…
Уже в автобусе Юля лихорадочно перебирала в памяти свой гардероб – она должна одеться просто и эффектно. Лучше всего шерстяное платье с кожаным пояском, в котором она сдавала зимнюю сессию. С собой взять плащ и теплую мохеровую кофту, ту, что привезла из Голландии мамуля. Но не слишком ли зимний наряд? Июнь – и шерстяное платье? Надо надеть светлую юбку и голубую кофту-батничек, – просто и красиво. Только в юбке этой не сядешь где захочется, малейшая пыль – и сразу видно.
Дома, открыв шкаф, Юля увидела потертые джинсы и шлепнула себя ладонью по лбу – ну как же она о них забыла? Это же то что надо! Купленные мамулей в Штатах, с фирменным лейблом «Вранглер». Юля тут же их надела и облегченно вздохнула – одна проблема решена.
– За ночь проголодаетесь, – посоветовал Чиж, – возьми с собой перекусить чего-нибудь.
Юля заглянула в холодильник, но ничего подходящего не обнаружила. Она взяла сумку и побежала в гастроном. Нервничая из-за того, что всюду длинные очереди, Юля покупала то, за чем не надо было долго стоять: плавленые сырки, фасованное печенье, пепси-колу, конфеты. Она спешила, боясь опоздать к приходу Муравко, шла домой энергично, никого не замечая. И чуть не сбила с ног выросшего на пути человека.
– Юля, – сказал он, подхватывая ее под руку. – Так ведь можно упасть и разбиться. А мне придется лечить.
– Простите, Олег Викентьевич, – смутилась Юля. – Это было бы ужасно – попасть к вам на больничную койку. Кстати, как завершились дела в тот вечер? Мы так и не дождались вас.
– Извините меня, но уйти до утра не удалось, – он погрустнел на секунду, но снова улыбнулся. – Будет жить, сделали все, что могли.
Он запросто взял ее под руку, взял крепко и повел в сторону их дома. Почти у самого подъезда, словно передумав, Булатов повернул в сторону детской площадки и предложил присесть на низенькую скамеечку.
– Я хочу вам сказать, Юля… – он начал растирать пальцы и сделал паузу, от которой Юле стало не по себе. Она представила продолжение фразы и покраснела.
– Я вас прошу – не надо, – она опустила глаза.
Булатов снисходительно улыбнулся и положил руки на колени.
– Я хочу вам сказать о другом. Это касается отца вашего.
Юля насторожилась.
– Говорить вам этого не нужно было, но предстоящая передислокация полка заставляет меня искать выход. – Он положил ее руку в свою широкую ладонь, второй накрыл сверху. – Отец ваш, Юля, слишком щедро расходовал свои ресурсы и быстрее, чем это бывает, подошел к критическому рубежу.
– Осколок? – Юля вспомнила виденный ею рентгеновский снимок с рваным темным пятнышком.
– Другое, Юля. Осколок можно вынуть за несколько минут. Сердце у него износилось. Ему бы не следовало сейчас так резко менять климат. Я пытался его уговорить, но он отшучивается, не принимает моих слов всерьез.
– Вы думаете, он меня послушает?
– Да нет, не думаю. Но есть другой выход, – Булатов снова начал растирать пальцы. – Если вы останетесь, если не полетите с ними, он без вас… Он любит вас, Юля, и не сможет…
Юля хмыкнула и встала.
– Он не сможет без самолетов. И на второй день умрет. Я не могу пойти на это, Олег Викентьевич. Жестоко это. Сейчас он больше всего боится, что командир не позовет его с собой. А еще я. Это будет предательством.
– Я вас понимаю, – Булатов тоже встал. – Извините, наверное я не должен был говорить вам всего этого, но Павел Иванович мне дорог, и очень хочется, чтобы такие люди как можно дольше оставались с нами… А как это сделать, мы не всегда знаем. Зашли бы вечерком. Мне привезли новые диски – самые последние записи: «Баккара», «Черрони», «Джо Дассен». За жизнь поговорим. А, Юля?
– Спасибо вам, Олег, – Юля протянула для прощания руку. – Я побегу. Спасибо.
– Всего доброго.
Тревога за отца заставила Юлю мобилизоваться, что-то взвесить и переоценить и сделать неожиданный вывод: Булатов преувеличивает опасность, не хочет, чтобы Юля уезжала, и пытается удержать ее таким вот образом. Она, конечно, не склонна обвинять его в нечестности, врач он знающий, но категоричность выводов его замешана на личной заинтересованности. Нет, уважаемый Олег Викентьевич, от Севера мы не откажемся.
– Муравко не объявлялся? – спросила она с порога.
– Звонил, – сказал Чиж, не отрываясь от телевизора.
– Что сказал?
– Скоро будет.
– Папка, – Юля подошла к Чижу и запустила пальцы в его хоть и поседевшие, но еще довольно густые волосы, – ты меня любишь?
– Что ты еще задумала?
– Папка, я буду в институте, меня спросят: когда твой отец выступит у нас? Я должна им что-то ответить или нет?
– О чем выступать? – сердился Чиж.
– Об авиации, естественно.
– Можешь сама выступить.
– Сама… Что я им скажу? Они хотят о романтике, о подвигах…
– О романтике, о подвигах… Видела, какие они выжатые прилетают. Тот же Муравко… Расскажи! И не забудь: за один полет с максимальной нагрузкой летчик теряет в весе, у него меняется химический состав крови, а пульс увеличивается в два раза. Вот это и есть романтика…
Он помолчал, улыбнулся Юле.
– Возможности авиации растут, а человек, он что? Остается все тем же двуногим существом. Видела мужика на телеге? – Чиж встал, засунул ладони под резинку спортивных брюк. – Он все успевает: по сторонам поглазеть, закурить, подумать, за вожжи подергать. Потому что информации по ходу движения он получает мизер, а времени на ее осмысление и переработку у него больше чем достаточно. Водитель автомобиля уже глядит только вперед. Информации больше, времени на обработку меньше. Улавливаешь? А на современного летчика за одну минуту полета обрушивается такой поток информации – день нужен, чтобы осмыслить, а отпущены мгновения. А небо, сама знаешь, ничего не прощает… Так что за романтику надо платить. Впрочем, как и за все в жизни. Отсюда что ни полет – подвиг.
– Что же будет дальше, папка? – Чиж заинтриговал ее. – Самолеты будут усложняться, скорости расти, а человек, как ты говоришь, на пределе.
– Возможности человека, дочка, беспредельны. Они только скрыты.
Слушая отца, Юля не забывала выглядывать в окно, чтобы не зевнуть, когда явится Муравко.
– А как их открывать?
Чиж раскурил трубку.
– Закрывать мы научились отлично. А как открывать?..
– Понятно, папуля, – она снова выглянула в окно. – Будем считать, что вопрос о скрытых резервах остается открытым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81