Маклахлан оказался той самой палкой.
Мерсер сидел в огромном кресле, а я стоял у окна.
— А почему против Филмера возбудили дело, — спросил он, — если доказательства были так слабы?
— Доказательства были железные, — ответил я. — Филмер подослал одного очень опасного человека, который запугал всех четверых свидетелей обвинения, и дело развалилось. На этот раз, сегодня утром, мы решили устроить что-то вроде репетиции суда, чтобы он не мог добраться до свидетелей, и все зафиксировать на случай, если кто-нибудь потом пойдет на попятный.
Он скептически взглянул на меня:
— Вы думали, что меня можно запугать? Уверяю вас, что нет. Теперь уже нет.
После паузы я сказал:
— У вас есть Занте. У Эзры Гидеона были дочери и внуки. Одна из свидетельниц по делу о Поле Шеклбери взяла назад свои показания, потому что ей объяснили, что случится с ее шестнадцатилетней дочерью, если она этого не сделает.
— Господи, — сказал он с тревогой, — надеюсь, теперь его упрячут за решетку?
— Во всяком случае, лишат допуска на скачки, а этого он хочет меньше всего. Он и убийство Пола Шеклбери организовал, чтобы этого не случилось. Я думаю, скаковой спорт теперь будет от него избавлен. Что же до остального... посмотрим, что смогут сделать канадская полиция и «Ви-Ай-Эй», и будем надеяться, что они разыщут Маклахлана.
Хорошо бы Маклахлана не съели медведи, подумал я. (И они его не съели: неделю спустя он попался на краже инструментов в эдмонтонском депо и позже был вместе с Филмером осужден за тяжкое преступление — попытку устроить крушение поезда — главным образом на основании показаний одного человека, временно работавшего в составе поездной бригады и одетого в форму компании «Ви-Ай-Эй». Компания задним числом зачислила меня в свой штат и вознаградила рукопожатием. Филмер попал за решетку, хотя и доказывал, что не давал Маклахлану никаких конкретных указаний ни по какому поводу и незадолго до конца путешествия пытался остановить его. Было установлено, что он по собственной инициативе завербовал человека, склонного к актам саботажа, и то, что Филмер впоследствии изменил свои планы, не было сочтено достаточным оправданием. Филмер так и не узнал, что я не официант, потому что его адвокатам не пришло в голову об этом спросить, и в глазах присяжных ему очень повредило то, что он напал на беззащитного железнодорожника без всякого повода в присутствии многих свидетелей, хотя и знал о его сломанной лопатке.
Генерал просидел весь процесс с непроницаемым лицом. «Все прошло замечательно, — сказал он мне потом. — Даффодил Квентин просто молодец — как она убедила их, что бедный мальчик был зверски избит совершенно без всякой причины, если не считать того, что он спас их всех от ужасной смерти! Отличные показания. После этого у версии о том, будто он переменил свое решение, не осталось никаких шансов. Присяжным просто не терпелось признать Филмера виновным». Маклахлан, в свою очередь, клялся, что я чуть не прикончил его там, на рельсах, и пришел в ярость, когда ему не поверили. «Не знаю, сломал я ему там что-нибудь или нет, только этот официант дерется, как тигр, — сказал он. — Не мог Филмер его поколотить». Однако Филмер это сделал, и при свидетелях, факт есть факт.) Во вторник же, в день скачек на приз Жокейского клуба в честь Скакового поезда на ипподроме Выставочного парка, когда до суда оставалось еще много месяцев, а боль от ударов Филмера еще отнюдь не превратилась в воспоминание, председатель правления ипподрома зашел в свою личную комнату, чтобы повидаться с Мерсером и мной и показать нам, что можно отдернуть занавеску, закрывавшую правую стену, и тогда нам будет видно, что происходит в зале приемов.
— Вас им видно не будет, — сказал он. — Это полупрозрачное стекло. Он потянул за шнур, и мы увидели все собравшееся там общество. — Я слышал, что сегодня утром все прошло хорошо, если не считать самого конца. — Он вопросительно посмотрел на меня. — Мистер Лорримор и Билл Бодлер просили обращаться с вами как с самым почетным гостем... но, может быть, вам лучше прилечь?
— Нет, сэр, — сказал я в ответ, я ни за что не соглашусь пропустить эту скачку.
Через стекло нам были прекрасно видны все лица, ставшие такими знакомыми за последние десять дней. Ануины, владельцы Красного Жара, супруги Янг...
— Могу я вас попросить?:
— начал я.
— Хоть полцарства, так сказали Билл Бодлер и генерал Кош.
Я улыбнулся:
— Нет, не полцарства. Вон там стоит молодая женщина в сером костюме, со светлой косой и озабоченным выражением лица.
— Нелл Ричмонд, — сказал Мерсер.
— Вы не будете возражать, если она ненадолго придет сюда?
— Нисколько, — ответил председатель, и через несколько минут я увидел; как он что-то ей говорит. Но он, видимо, не сказал, кого она застанет в этой комнате, потому что, войдя и увидев меня, она удивилась и, как мне показалось, обрадовалась.
— Вы на ногах! Даффодил сказала, что тот официант был ужасно избит. Она осеклась. — Я боялась...
— Что мы не полетим на Гавайи?
— Ох... — Это было что-то среднее между смехом и всхлипом. — Я не уверена, что вы мне так уж нравитесь.
— А вы постарайтесь как следует.
— Ну что ж... — Она раскрыла свою сумочку и принялась рыться в ней, потом подняла глаза и увидела через стекло всех остальных. — Как здорово, сказала она Мерсеру. — Вы оба с нами, хотя вас там и нет. — Наконец она нашла какой-то сложенный листок бумаги и протянула мне. — Я должна идти туда, нужно всех рассадить по местам.
Мне не хотелось, чтобы она уходила.
— Нелл... сказал я и услышал, что в моем голосе слишком явно прозвучали и тревога, и просто физическая боль, но сказанного не вернешь. Выражение ее лица изменилось. Играм пришел конец.
— Прочтите это, когда я уйду, — сказала она. — И я все время буду здесь — за стеклом.
Она, не оглядываясь, вышла из председательской комнаты и вскоре появилась там, среди остальных.
Я медленно развернул листок бумаги, надеясь, что меня не ждет какая-нибудь скверная новость, и обнаружил, что это телекс. В нем говорилось:
"РИЧМОНД, ОТЕЛЬ «ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ ГОДА», ВАНКУВЕР.
ПОДТВЕРЖДАЕМ ОТПУСК ДВЕ НЕДЕЛИ НАЧИНАЯ НЕМЕДЛЕННО. ОТДЫХАЙТЕ. ЖЕЛАЕМ ХОРОШО ПРОВЕСТИ ВРЕМЯ".
Я зажмурился.
— Это надо понимать как отчаяние? — спросил Мерсер.
Я открыл глаза. В телексе по-прежнему было написано то же самое. Я протянул ему телекс, и он пробежал его глазами.
— Надеюсь, — сказал он ироническим тоном, — что Вэл Кош примет такое же решение.
— Если нет, то я уволюсь.
Мы прекрасно провели день и с профессиональным интересом следили за предварительными заездами. Когда Пришло время для заезда на приз Жокейского клуба в честь Скакового поезда, Мерсер решил, что Шеридан Шериданом, но он все же спустится вниз, чтобы посмотреть, как седлают Право Голоса: из нашего наблюдательного пункта на самом верху туда можно было спуститься на лифте, а потом вернуться, чтобы смотреть заезд.
Когда он ушел, а комната за стеклом почти опустела, я посмотрел вниз, на флаги, транспаранты, плакаты, воздушные шары и все прочее, чем украсил себя Выставочный парк, чтобы не ударить в грязь лицом перед «Ассинибойя-Даунз» и «Вудбайном». Я припомнил все, что произошло за время нашего путешествия через просторы Канады, и подумал — интересно, каково мне теперь будет толкаться под дождем на трибунах британских ипподромов? Станет ли это для меня облегчением или скучной повинностью? Стоит ли заниматься этим дальше?
Но я решил, что время покажет — так всегда и выходило.
Я вспомнил миссис Бодлер, с которой мне уже никогда не познакомиться.
Как я хотел бы, чтобы она могла видеть этот заезд! И тетю Вив я тоже вспомнил с благодарностью.
Вернулся Мерсер — вид у него был довольный. И спокойный, как будто он уже отогнал от себя зловещие призраки.
— Даффодил — это что-то необыкновенное, — сказал он. — Распоряжается там вовсю, осыпает поцелуями свою лошадь, смеется, — просто наверху блаженства. Кажется, с регистрацией Лорентайдского Ледника в этом заезде не было никаких проблем, хотя формально он все еще наполовину принадлежит Филмеру.
— В программке стоит фамилия Даффодил, — сказал я.
— Верно. И Янги — Роза и Кит со своей Спаржей, и эти, с Красным Жаром... Там внизу просто как в клубе. Они сказали, что рады меня видеть.
Еще бы не рады, подумал я. Что за общество без Мерсера?
В председательской комнате стоял большой телевизор, и мы услышали фанфары, прозвучавшие, когда лошади выходили на дорожку, шум толпы и скороговорку комментатора. Конечно, там, на самом месте действия, было бы интереснее, но и это лучше, чем ничего. Скачки транслировали напрямую по всей Канаде и записывали на пленку для остального мира, и комментатор долго распространялся о «растущем международном авторитете канадского скакового спорта» и о том, как Великий трансконтинентальный скаковой поезд пробудил повсюду огромный интерес и принес «немалую пользу Канаде».
Мерсер, который всегда был готов многое сделать для канадского скакового спорта, внимательно наблюдал за предстартовым парадом, во главе которого выступал его жеребец Право Голоса. На экране он казался крупнее, чем тот, настоящий, внизу на дорожке.
— Выглядит неплохо, — сказал он мне. — Я очень надеюсь... — Он умолк.
— По-моему, лучше лошади у меня еще не было. Он самый перспективный. Только сегодня он, может быть, еще не совсем готов. Может быть, для него пока еще рановато. Фаворит — Спаржа. Янгам будет приятно...
Мы увидели Спаржу, которая гарцевала позади Права Голоса.
— Кит Янг узнал, что это Филмер купил — или отобрал — лошадей у Эзры Гидеона. Если бы Кит сегодня утром был здесь, наверху, он бы разорвал Филмера в клочья.
— И сам нарвался бы на неприятности.
— На те же, что теперь у Филмера?
— Грубо говоря — да.
— Да уж, действительно — грубо говоря. Правильное слово.
Он покосился на меня, но больше ничего не сказал.
— Смотрите на лошадей, — мягко сказал я. А не на кровоподтеки, которые уже наливались на моей физиономии.
Усмехнувшись, он принялся смотреть на Красный Жар, под которым и в самом деле словно горела земля, и на Лорентайдский Ледник, цвета которого соответствовали его кличке.
Девять из десяти участников скачки прибыли на нашем поезде. Десятой была местная, ванкуверская лошадь, которую Ануины купили специально по этому случаю. Не такая многообещающая, как Высокий Эвкалипт, но им тоже хотелось участвовать в финальной скачке.
Все владельцы и Нелл, моя дорогая Нелл, смотрели на скачку с застекленной трибуны, спускавшейся вниз из-под окна председательской комнаты, и мы с Мерсером поверх их голов видели, как расставляли лошадей по своим боксам перед стартом и как они понеслись вперед.
— Проехать через всю Канаду, — произнес Мерсер, как будто про себя, ради этих двух минут...
«Через всю Канаду, — подумал я, — через тревогу, и горе, и любовь к сыну».
Право Голоса, стрелой вылетевший из бокса, вырвался далеко вперед.
— Уходит! — тихо простонал Мерсер. Лорентайдский Ледник и Спаржа скакали вслед за ним, не слишком спеша, но в хорошем темпе, голова в голову.
Дальше кучкой шли еще пять-шесть лошадей, а последним был Красный Жар.
Телекомментатор нараспев назвал время, за которое Право Голоса прошел первые четверть мили.
— Слишком быстро, — простонал Мерсер. После второй четверти Право Голоса все еще вел скачку, все еще шел отлично, опережая остальных корпусов на двадцать.
— Безнадежно, — сказал Мерсер. — Выдохнется на последней прямой. Он еще никогда так не скакал.
— Разве вы не договорились с жокеем?
— Я только пожелал ему удачи. Он знает свою лошадь.
— Может быть, это путешествие так хорошо повлияло? — неосторожно заметил я.
— Приехать в такую даль... — произнес Мерсер, не обратив внимания на мои слова. — Что ж, скачки есть скачки.
— Он пока еще не выдохся, — сказал я. Право Голоса все еще был далеко впереди всех — дальнюю прямую он прошел куда быстрее, чем ехал в Скалистых горах наш Скаковой поезд. Он не знал, что скачет слишком быстро, он просто рвался вперед.
Наездники, ехавшие на Спарже, Лорентайдском Леднике и Красном Жаре, оставили все попытки догнать лидера до тех пор, пока, пройдя последний поворот, не развернутся по всей ширине дорожки, чтобы без помех устремиться к финишу.
Потом Лорентайдский Ледник, как и предсказывала миссис Бодлер, начал таять, Красный Жар резко ускорил ход, а Спаржа наконец начала решительно приближаться к Праву Голоса.
— Проиграет, — с отчаянием сказал Мерсер. Похоже было, что он прав.
Хотя точно сказать ничего было еще нельзя, но слишком уж хорошее время он показывал.
Но Право Голоса все несся и несся вперед. Спаржа финишировала прекрасно, но Право Голоса, как и предсказывала миссис Бодлер, оказался на полголовы впереди. Он пронесся мимо столба, поставив рекорд ипподрома, — самая лучшая лошадь из всех, какие когда-либо были у Мерсера, лакомая приманка, которая так и не досталась Филмеру.
Шеридан мирно покоился в вечности, и кто осмелился бы сказать, что Мерсер не прав и что его сын, последовав, как всегда, внезапному побуждению, не умер лишь ради того, чтобы отец мог без помех насладиться этой минутой?
Мерсер повернулся ко мне, не в силах говорить, переполненный бурными чувствами, которые невозможно выразить словами. Ему хотелось смеяться и в то же время плакать, как всякому лошаднику, когда становятся явью самые несбыточные его мечты. В глазах у него стояли слезы — как у любого на его месте, в каком бы конце земли это ни происходило, — слезы любви к быстрокрылому чистокровному коню, который только что великолепно выиграл замечательную скачку.
Через некоторое время голос вернулся к нему, а с ним — прежние чуткость и чувство юмора.
— Спасибо вам, — сказал он, взглянув на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Мерсер сидел в огромном кресле, а я стоял у окна.
— А почему против Филмера возбудили дело, — спросил он, — если доказательства были так слабы?
— Доказательства были железные, — ответил я. — Филмер подослал одного очень опасного человека, который запугал всех четверых свидетелей обвинения, и дело развалилось. На этот раз, сегодня утром, мы решили устроить что-то вроде репетиции суда, чтобы он не мог добраться до свидетелей, и все зафиксировать на случай, если кто-нибудь потом пойдет на попятный.
Он скептически взглянул на меня:
— Вы думали, что меня можно запугать? Уверяю вас, что нет. Теперь уже нет.
После паузы я сказал:
— У вас есть Занте. У Эзры Гидеона были дочери и внуки. Одна из свидетельниц по делу о Поле Шеклбери взяла назад свои показания, потому что ей объяснили, что случится с ее шестнадцатилетней дочерью, если она этого не сделает.
— Господи, — сказал он с тревогой, — надеюсь, теперь его упрячут за решетку?
— Во всяком случае, лишат допуска на скачки, а этого он хочет меньше всего. Он и убийство Пола Шеклбери организовал, чтобы этого не случилось. Я думаю, скаковой спорт теперь будет от него избавлен. Что же до остального... посмотрим, что смогут сделать канадская полиция и «Ви-Ай-Эй», и будем надеяться, что они разыщут Маклахлана.
Хорошо бы Маклахлана не съели медведи, подумал я. (И они его не съели: неделю спустя он попался на краже инструментов в эдмонтонском депо и позже был вместе с Филмером осужден за тяжкое преступление — попытку устроить крушение поезда — главным образом на основании показаний одного человека, временно работавшего в составе поездной бригады и одетого в форму компании «Ви-Ай-Эй». Компания задним числом зачислила меня в свой штат и вознаградила рукопожатием. Филмер попал за решетку, хотя и доказывал, что не давал Маклахлану никаких конкретных указаний ни по какому поводу и незадолго до конца путешествия пытался остановить его. Было установлено, что он по собственной инициативе завербовал человека, склонного к актам саботажа, и то, что Филмер впоследствии изменил свои планы, не было сочтено достаточным оправданием. Филмер так и не узнал, что я не официант, потому что его адвокатам не пришло в голову об этом спросить, и в глазах присяжных ему очень повредило то, что он напал на беззащитного железнодорожника без всякого повода в присутствии многих свидетелей, хотя и знал о его сломанной лопатке.
Генерал просидел весь процесс с непроницаемым лицом. «Все прошло замечательно, — сказал он мне потом. — Даффодил Квентин просто молодец — как она убедила их, что бедный мальчик был зверски избит совершенно без всякой причины, если не считать того, что он спас их всех от ужасной смерти! Отличные показания. После этого у версии о том, будто он переменил свое решение, не осталось никаких шансов. Присяжным просто не терпелось признать Филмера виновным». Маклахлан, в свою очередь, клялся, что я чуть не прикончил его там, на рельсах, и пришел в ярость, когда ему не поверили. «Не знаю, сломал я ему там что-нибудь или нет, только этот официант дерется, как тигр, — сказал он. — Не мог Филмер его поколотить». Однако Филмер это сделал, и при свидетелях, факт есть факт.) Во вторник же, в день скачек на приз Жокейского клуба в честь Скакового поезда на ипподроме Выставочного парка, когда до суда оставалось еще много месяцев, а боль от ударов Филмера еще отнюдь не превратилась в воспоминание, председатель правления ипподрома зашел в свою личную комнату, чтобы повидаться с Мерсером и мной и показать нам, что можно отдернуть занавеску, закрывавшую правую стену, и тогда нам будет видно, что происходит в зале приемов.
— Вас им видно не будет, — сказал он. — Это полупрозрачное стекло. Он потянул за шнур, и мы увидели все собравшееся там общество. — Я слышал, что сегодня утром все прошло хорошо, если не считать самого конца. — Он вопросительно посмотрел на меня. — Мистер Лорримор и Билл Бодлер просили обращаться с вами как с самым почетным гостем... но, может быть, вам лучше прилечь?
— Нет, сэр, — сказал я в ответ, я ни за что не соглашусь пропустить эту скачку.
Через стекло нам были прекрасно видны все лица, ставшие такими знакомыми за последние десять дней. Ануины, владельцы Красного Жара, супруги Янг...
— Могу я вас попросить?:
— начал я.
— Хоть полцарства, так сказали Билл Бодлер и генерал Кош.
Я улыбнулся:
— Нет, не полцарства. Вон там стоит молодая женщина в сером костюме, со светлой косой и озабоченным выражением лица.
— Нелл Ричмонд, — сказал Мерсер.
— Вы не будете возражать, если она ненадолго придет сюда?
— Нисколько, — ответил председатель, и через несколько минут я увидел; как он что-то ей говорит. Но он, видимо, не сказал, кого она застанет в этой комнате, потому что, войдя и увидев меня, она удивилась и, как мне показалось, обрадовалась.
— Вы на ногах! Даффодил сказала, что тот официант был ужасно избит. Она осеклась. — Я боялась...
— Что мы не полетим на Гавайи?
— Ох... — Это было что-то среднее между смехом и всхлипом. — Я не уверена, что вы мне так уж нравитесь.
— А вы постарайтесь как следует.
— Ну что ж... — Она раскрыла свою сумочку и принялась рыться в ней, потом подняла глаза и увидела через стекло всех остальных. — Как здорово, сказала она Мерсеру. — Вы оба с нами, хотя вас там и нет. — Наконец она нашла какой-то сложенный листок бумаги и протянула мне. — Я должна идти туда, нужно всех рассадить по местам.
Мне не хотелось, чтобы она уходила.
— Нелл... сказал я и услышал, что в моем голосе слишком явно прозвучали и тревога, и просто физическая боль, но сказанного не вернешь. Выражение ее лица изменилось. Играм пришел конец.
— Прочтите это, когда я уйду, — сказала она. — И я все время буду здесь — за стеклом.
Она, не оглядываясь, вышла из председательской комнаты и вскоре появилась там, среди остальных.
Я медленно развернул листок бумаги, надеясь, что меня не ждет какая-нибудь скверная новость, и обнаружил, что это телекс. В нем говорилось:
"РИЧМОНД, ОТЕЛЬ «ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ ГОДА», ВАНКУВЕР.
ПОДТВЕРЖДАЕМ ОТПУСК ДВЕ НЕДЕЛИ НАЧИНАЯ НЕМЕДЛЕННО. ОТДЫХАЙТЕ. ЖЕЛАЕМ ХОРОШО ПРОВЕСТИ ВРЕМЯ".
Я зажмурился.
— Это надо понимать как отчаяние? — спросил Мерсер.
Я открыл глаза. В телексе по-прежнему было написано то же самое. Я протянул ему телекс, и он пробежал его глазами.
— Надеюсь, — сказал он ироническим тоном, — что Вэл Кош примет такое же решение.
— Если нет, то я уволюсь.
Мы прекрасно провели день и с профессиональным интересом следили за предварительными заездами. Когда Пришло время для заезда на приз Жокейского клуба в честь Скакового поезда, Мерсер решил, что Шеридан Шериданом, но он все же спустится вниз, чтобы посмотреть, как седлают Право Голоса: из нашего наблюдательного пункта на самом верху туда можно было спуститься на лифте, а потом вернуться, чтобы смотреть заезд.
Когда он ушел, а комната за стеклом почти опустела, я посмотрел вниз, на флаги, транспаранты, плакаты, воздушные шары и все прочее, чем украсил себя Выставочный парк, чтобы не ударить в грязь лицом перед «Ассинибойя-Даунз» и «Вудбайном». Я припомнил все, что произошло за время нашего путешествия через просторы Канады, и подумал — интересно, каково мне теперь будет толкаться под дождем на трибунах британских ипподромов? Станет ли это для меня облегчением или скучной повинностью? Стоит ли заниматься этим дальше?
Но я решил, что время покажет — так всегда и выходило.
Я вспомнил миссис Бодлер, с которой мне уже никогда не познакомиться.
Как я хотел бы, чтобы она могла видеть этот заезд! И тетю Вив я тоже вспомнил с благодарностью.
Вернулся Мерсер — вид у него был довольный. И спокойный, как будто он уже отогнал от себя зловещие призраки.
— Даффодил — это что-то необыкновенное, — сказал он. — Распоряжается там вовсю, осыпает поцелуями свою лошадь, смеется, — просто наверху блаженства. Кажется, с регистрацией Лорентайдского Ледника в этом заезде не было никаких проблем, хотя формально он все еще наполовину принадлежит Филмеру.
— В программке стоит фамилия Даффодил, — сказал я.
— Верно. И Янги — Роза и Кит со своей Спаржей, и эти, с Красным Жаром... Там внизу просто как в клубе. Они сказали, что рады меня видеть.
Еще бы не рады, подумал я. Что за общество без Мерсера?
В председательской комнате стоял большой телевизор, и мы услышали фанфары, прозвучавшие, когда лошади выходили на дорожку, шум толпы и скороговорку комментатора. Конечно, там, на самом месте действия, было бы интереснее, но и это лучше, чем ничего. Скачки транслировали напрямую по всей Канаде и записывали на пленку для остального мира, и комментатор долго распространялся о «растущем международном авторитете канадского скакового спорта» и о том, как Великий трансконтинентальный скаковой поезд пробудил повсюду огромный интерес и принес «немалую пользу Канаде».
Мерсер, который всегда был готов многое сделать для канадского скакового спорта, внимательно наблюдал за предстартовым парадом, во главе которого выступал его жеребец Право Голоса. На экране он казался крупнее, чем тот, настоящий, внизу на дорожке.
— Выглядит неплохо, — сказал он мне. — Я очень надеюсь... — Он умолк.
— По-моему, лучше лошади у меня еще не было. Он самый перспективный. Только сегодня он, может быть, еще не совсем готов. Может быть, для него пока еще рановато. Фаворит — Спаржа. Янгам будет приятно...
Мы увидели Спаржу, которая гарцевала позади Права Голоса.
— Кит Янг узнал, что это Филмер купил — или отобрал — лошадей у Эзры Гидеона. Если бы Кит сегодня утром был здесь, наверху, он бы разорвал Филмера в клочья.
— И сам нарвался бы на неприятности.
— На те же, что теперь у Филмера?
— Грубо говоря — да.
— Да уж, действительно — грубо говоря. Правильное слово.
Он покосился на меня, но больше ничего не сказал.
— Смотрите на лошадей, — мягко сказал я. А не на кровоподтеки, которые уже наливались на моей физиономии.
Усмехнувшись, он принялся смотреть на Красный Жар, под которым и в самом деле словно горела земля, и на Лорентайдский Ледник, цвета которого соответствовали его кличке.
Девять из десяти участников скачки прибыли на нашем поезде. Десятой была местная, ванкуверская лошадь, которую Ануины купили специально по этому случаю. Не такая многообещающая, как Высокий Эвкалипт, но им тоже хотелось участвовать в финальной скачке.
Все владельцы и Нелл, моя дорогая Нелл, смотрели на скачку с застекленной трибуны, спускавшейся вниз из-под окна председательской комнаты, и мы с Мерсером поверх их голов видели, как расставляли лошадей по своим боксам перед стартом и как они понеслись вперед.
— Проехать через всю Канаду, — произнес Мерсер, как будто про себя, ради этих двух минут...
«Через всю Канаду, — подумал я, — через тревогу, и горе, и любовь к сыну».
Право Голоса, стрелой вылетевший из бокса, вырвался далеко вперед.
— Уходит! — тихо простонал Мерсер. Лорентайдский Ледник и Спаржа скакали вслед за ним, не слишком спеша, но в хорошем темпе, голова в голову.
Дальше кучкой шли еще пять-шесть лошадей, а последним был Красный Жар.
Телекомментатор нараспев назвал время, за которое Право Голоса прошел первые четверть мили.
— Слишком быстро, — простонал Мерсер. После второй четверти Право Голоса все еще вел скачку, все еще шел отлично, опережая остальных корпусов на двадцать.
— Безнадежно, — сказал Мерсер. — Выдохнется на последней прямой. Он еще никогда так не скакал.
— Разве вы не договорились с жокеем?
— Я только пожелал ему удачи. Он знает свою лошадь.
— Может быть, это путешествие так хорошо повлияло? — неосторожно заметил я.
— Приехать в такую даль... — произнес Мерсер, не обратив внимания на мои слова. — Что ж, скачки есть скачки.
— Он пока еще не выдохся, — сказал я. Право Голоса все еще был далеко впереди всех — дальнюю прямую он прошел куда быстрее, чем ехал в Скалистых горах наш Скаковой поезд. Он не знал, что скачет слишком быстро, он просто рвался вперед.
Наездники, ехавшие на Спарже, Лорентайдском Леднике и Красном Жаре, оставили все попытки догнать лидера до тех пор, пока, пройдя последний поворот, не развернутся по всей ширине дорожки, чтобы без помех устремиться к финишу.
Потом Лорентайдский Ледник, как и предсказывала миссис Бодлер, начал таять, Красный Жар резко ускорил ход, а Спаржа наконец начала решительно приближаться к Праву Голоса.
— Проиграет, — с отчаянием сказал Мерсер. Похоже было, что он прав.
Хотя точно сказать ничего было еще нельзя, но слишком уж хорошее время он показывал.
Но Право Голоса все несся и несся вперед. Спаржа финишировала прекрасно, но Право Голоса, как и предсказывала миссис Бодлер, оказался на полголовы впереди. Он пронесся мимо столба, поставив рекорд ипподрома, — самая лучшая лошадь из всех, какие когда-либо были у Мерсера, лакомая приманка, которая так и не досталась Филмеру.
Шеридан мирно покоился в вечности, и кто осмелился бы сказать, что Мерсер не прав и что его сын, последовав, как всегда, внезапному побуждению, не умер лишь ради того, чтобы отец мог без помех насладиться этой минутой?
Мерсер повернулся ко мне, не в силах говорить, переполненный бурными чувствами, которые невозможно выразить словами. Ему хотелось смеяться и в то же время плакать, как всякому лошаднику, когда становятся явью самые несбыточные его мечты. В глазах у него стояли слезы — как у любого на его месте, в каком бы конце земли это ни происходило, — слезы любви к быстрокрылому чистокровному коню, который только что великолепно выиграл замечательную скачку.
Через некоторое время голос вернулся к нему, а с ним — прежние чуткость и чувство юмора.
— Спасибо вам, — сказал он, взглянув на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39