»
«Нет».
«И все остальные тоже».
«В книге говорится, что у нее был любовник», – заметил я.
«Разве? – Валентин поразмыслил. – Сначала я слышал об этом, – произнес он. – Но, с другой стороны, если бы Доротея завела себе любовника прямо здесь, у меня под носом, меня это нисколько не озаботило бы. Удачи ей, если она решится на это».
«Ты старый грешник, Валентин».
«Никто не ангел», – парировал он.
Я смотрел на его опустевшее кресло и вспоминал отчаянный полушепот: «Я убил корнуэлльского парня…»
Быть может, «корнуэлльский парень» – это лошадь?
На дорожке снаружи послышались шаги, и звонок издал свое «динь-дон». Я остался сидеть, потому что не желал узурпировать столь желанный Полу статус главы дома, но дверь пошла открывать Доротея.
– Входите, Робби, – сказала она, и я услышал явное облегчение в ее голосе. – Как мило с вашей стороны, что вы пришли.
– Этот ваш сын!.. – Голос доктора выражал отвращение.
– Простите, простите! – успокаивающе произнесла Доротея.
– Не ваша вина.
Доротея впустила его и закрыла переднюю дверь, а я отворил дверь гостиной Валентина, чтобы поприветствовать доктора.
Робби Джилл небрежно пожал мою руку.
– Рад видеть, что вы не одна, – обратился он к Доротее. – Что с Валентином?
Мы все втроем тихо прошли в тускло освещенную комнату в непременном сопровождении Пола, который незамедлительно залил всю сцену ярким светом потолочной лампы. Я подумал, что во мне, должно быть, говорит режиссер, если я нахожу это резкое освещение неуместным. По крайней мере, Робби Джилл не выразил протеста, а уселся рядом с кроватью, чтобы клинически установить то, что было заметно любому глазу, – то, что Валентин, обитавший некогда в этой органической оболочке, покинул ее.
– В какое время он умер? – спросил Робби у Доротеи, и его ручка зависла над учетной карточкой.
– Я не могу сказать точно, – печально промолвила она.
– Около полуночи, – сказал я.
– Матушка спала, – вмешался Пол. – Она признает это. Она не знает, когда он умер.
Робби Джилл посмотрел на него ничего не выражающим взглядом и без комментариев написал на карточке «01.00», показав ее мне и Доротее.
– Я присмотрю за оформлением бумаг для вас, – сказал он Доротее. – Но вам нужно обратиться в похоронное бюро.
– Оставьте это мне, – вновь влез Пол. – Я возьму все это на себя.
Никто не возразил. Принятие на себя важной части относительно мелких вопросов отлично соответствовало характеру Пола; я подумал, что он, возможно, будет столь занят ими, что забудет о книгах. Однако не будет вреда, если создать для Доротеи дополнительную линию защиты.
– Что, если я схожу через дорогу к вашей подруге Бетти, – предложил я, – и попрошу ее составить вам компанию?
– Хорошая идея, – одобрил Робби Джилл.
– В этом нет необходимости! – воспротивился Пол.
– Еще несколько рано, дорогой, – запротестовала было Доротея, посмотрев на часы, но тем не менее в глазах ее появилась надежда.
Я перешел через дорогу к дому ее подруги и разбудил мужа подруги, чье первоначальное раздражение перешло в примирительное пожатие плечами.
– Бедный старикан, – сказал он, очевидно, имея в виду Валентина. – Мы присмотрим за Доротеей.
– С ней ее сын Пол, – сообщил я ему.
– Бетти, – сказал он с нажимом, – придет очень быстро.
Я улыбнулся владельцу щетинистого подбородка, мятой пижамы и теплого халата. Пол, кажется, на любого приличного человека производит гнетущее впечатление.
Я подождал, пока Бетти не перешла через дорогу, такая же пухлая и милая, как Доротея, и пока не уехал Робби Джилл. За это время Пол успел полдюжины раз сказать, что в моем присутствии нет необходимости. Пока он где-то в другом конце дома надоедал доктору, Доротея виновато сообщила мне, что она заперла гостиную Валентина, просто на всякий случай, и спрятала ключ в розовой вазе в ее спальне.
Я с улыбкой поцеловал ее в щеку и поехал на работу, опаздывая на полчаса, но не собираясь оправдываться.
Репетиция и установка освещения заняли все утро. Всех бессловесных персонажей, членов Жокейского клуба, следовало усадить в кресла и прорепетировать с ними их реакцию на долгую яростную защиту Нэша Рурка.
– Здесь возмущение, – пояснял я, – потом недоверие, приподнять ладонь, уронить карандаш, смотреть сердито… Вы думаете, что этот человек виновен, что он лжет. Все отлично, прогоним это еще раз.
И опять, и опять, а Нэш стоял, повторяя свою речь, и перед каждой следующей фразой делая паузу, чтобы Монкрифф мог окончательно установить свое осветительно-съемочное оборудование. Сиббер во главе стола, как обычно, отпускал сальные шуточки и пренебрежительно отзывался о правительстве в нормальной занудной манере старого актера, который давно расстался с надеждой сыграть Гамлета. Сиббер – я называю большинство актерского состава по именам их персонажей, – так вот, Сиббер собирался выдать на-гора столько истины и страдания, что ему осталось бы только ссыпать в закрома хорошие отзывы.
Я же ожидал от него другого. Чего и добивался.
Мы сделали краткий перерыв на ленч. Нэш Рурк появился вовремя, чтобы загримироваться, и молча прошел на освещенную площадку, чтобы Монкрифф проверил, соответствует ли цветовая гамма в этом свете натуральной.
Из-за того что Нэш в одиночку репетировал предыдущим вечером, «члены Жокейского клуба» не были готовы к тому, что им предстояло увидеть, и мне отчасти хотелось запечатлеть их невольную реакцию. Я предложил снимать сцену без репетиции. Она должна была продолжаться от начала до конца, что бы не пошло иначе, чем было запланировано.
– Начинаем, – скомандовал я. – Без остановок. Идет?
Все кивнули, хотя тут и там было замечено сомнение. Не считая невоспроизводимых сцен, где занято пять сотен статистов, первый прогон редко можно увидеть на экране.
Устав от бесконечных экспериментов, Нэш наконец понял, чего я хочу, но понимание не гарантировало, что он сможет это совершить. Однако в этот день по каким-то своим мотивам он решил выложиться полностью и играл с такой напряженной силой, что рты вокруг стола открывались в настоящем недоверии. Монкрифф говорил потом, что у него волосы на голове встали дыбом, кроме тех, что прилипли от пота. Сиббер инстинктивно сполз и вжался в кресло, когда Нэш как грозовая туча навис над ним, и через секунду или две мертвого молчания, когда я сказал, почти не дыша: «Стоп, берем» – операторы и актеры зааплодировали.
Нэш на это только пожал плечами.
– Что ж, это сильно написано…
Он развернулся и пошел из внутреннего пространства стола-подковы туда, где стоял я.
– Ну? – сказал он.
Я был практически безгласен.
– Давайте, – потребовал Нэш. – Скажите это. Скажите: «Прогоним это снова».
Его глаза смеялись.
– Прогоним это снова, – произнес я.
Мы переставили и перенастроили камеры и повторили сцену еще два раза. Все три прошли чудесно, без накладок, и все три были приемлемы, но не только я считал, что первая сцена – это электрический ток без изоляции.
– Этот человек способен убить, – задумчиво сказал о Нэше Монкрифф.
– Он играл.
– Нет. – Монкрифф слегка вздрогнул. – Я хочу сказать – на самом деле.
ГЛАВА 4
Говард проведал, что сцена расследования – пока лучшая из всего фильма. Он услышал от десятка разных людей, что Нэш сказал: «Это сильно написано», но Говард знал, что по его сценарию Нэш не должен был кричать.
– Вы! – яростно зашипел он, уставившись на меня через маленький стол в баре отеля «Бедфорд Лодж» – слишком людном месте, чтобы как следует выразить эмоции, – вы изменили сценарий.
– Ну, не очень сильно, – примирительно ответил я. – Большинство слов в нем, безусловно, ваши.
– Но не чувства, – не успокоился он. – Вы умышленно извратили мои намерения. Вы велели Нэшу потерять контроль и угрожать Сибберу. Вы велели ему выглядеть убийцей, вы сделали это, иначе он не смог бы и подумать об этом, прочитав то, что написал я.
– Послушайте, Говард, – смиренно сказал я, – нам лучше раз и навсегда прийти к пониманию. Я не хочу ссориться с вами. Я хочу, чтобы мы работали вместе и сделали хороший фильм. Вы подписали контракт…
– То, что вы считаете хорошим фильмом, – перебил он, – и то, что я считаю фильмом по своей книге, – это совершенно разные вещи. Все, о чем заботитесь вы, – это то, сколько денег он принесет.
Для успокоения нервов я сделал большой глоток коньяка (к черту безалкогольную этику!) и решил объяснить несколько основных принципов киномира витающему в облаках идеалисту, сидящему напротив меня. Его аккуратные круглые очки поблескивали поверх серьезных карих глаз, а узкие губы были обиженно поджаты.
– Я – это имя, – настаивал он. – Мои читатели ожидают утонченности, сдержанности и психологической глубины. А вы предлагаете им секс и жестокость.
– Хотите еще водки с клюквенным соком?
– Нет.
– Говард, – сказал я, – разве вы не понимаете, на что согласились? О'Хара собрал воедино команду, ради которой фильм финансируется одной из семи ведущих киностудий. Как ни жаль, она не может вкладывать деньги в унылые, слюнявые ленты, которые можно крутить только в элитных киноклубах. Бизнес предназначен для того, чтобы получать прибыль. Такова изнанка, Говард.
– Это непристойно, – с осуждением произнес он.
Я продолжал:
– Шеф О'Хары договорился с компанией и пообещал, что сделает с нами такой фильм, на котором она, по крайней мере, не потеряет вложенные деньги. Ваш собственный мягкий взгляд на этот древний скандал, очевидно, чудесно сработал в контексте романа, и я пытаюсь многое из этого сохранить в фильме. Я сражаюсь на вашей стороне, что бы вы ни думали.
– Что, например, вы пытаетесь сохранить? – спросил он уязвленно.
– Вы полностью написали первую четверть полупризрачной истории о любовниках женщины, которая закончила жизнь в петле.
– Да.
– Ее грезы и сны идут на экран, – напомнил я ему. – Ее любовники – это жокеи, как вы их описали. Но кем были настоящие жокеи? Ездили ли они на лошадях, которых тренировал ее муж?
– Они существовали в ее сознании.
– Но почему она повесилась, Говард? Убил ли ее один из ее призрачных любовников? Сделала ли она это сама? Или ее муж?
Выдержав паузу, он ответил:
– Никто этого не знает.
– Я знаю, что никто не знает, – отозвался я. – Но концовка без какого-либо объяснения не заставит людей платить за просмотр фильма.
Он саркастически изрек:
– Опять изнанка.
– Я дам вам этих призрачных любовников, – сказал я. – А вы разрешите мне земное объяснение.
– Это нечестно.
Я уставился на него. Он был достаточно взрослым, чтобы понимать – в мире существует мало честных вещей. Многие дети в пять лет уже открывают это.
– То, с чем мы имеем дело здесь, – начал я, меняя предмет разговора, – это три версии одной и той же истории.
– Что вы имеете в виду?
– У нас есть история, описанная в вашей книге. У нас есть история, которую мы снимаем в фильме. И где-то вне поля зрения, далеко позади во времени, осталось то, что случилось на самом деле. Три взгляда на одни и те же факты.
Говард не стал спорить.
– Я хочу, Говард, чтобы в воскресенье вы представили рациональное объяснение смерти жены тренера.
– Но уже вечер четверга! – в ужасе воскликнул он.
– У вас в буквальном смысле были годы, чтобы разработать свою версию.
– Но нет фактов!
– Тогда стройте догадки.
– Я не могу, – агрессивно запротестовал он. – Я пытался.
– Тогда это сделаю я, – заключил я. – Я буду работать с вами над теми сценами, которые необходимы. Мы будем использовать ваш сценарий в основном так, как он написан, но ваша расплывчатая концовка неприемлема.
– Но так и было. У этой истории нет развязки.
– В фильме она должна быть.
– Разве вам безразлична истина?
– Возможно, если мы посмотрим достаточно внимательно, – сказал я, лишь наполовину подразумевая это, – мы сможем сами добраться до фактов, выяснить, что же случилось на самом деле?
– Вы не сможете, – уныло сказал Говард. – Никто ничего не знает.
– Никто ничего не говорит. Это разные вещи. – Я помолчал. – Что Джексон Уэллс рассказал вам, когда вы навестили его?
О'Хара спрашивал об этом же Говарда, и Говард, к вящему удивлению О'Хары, ответил, что не встречался с Джексоном Уэллсом вообще, не счел это нужным. Говард не хотел рисковать, получая от Джексона Уэллса нежелательные и неподходящие разоблачения, которые могли опровергнуть лирическую сказку о призрачных любовниках и о полумистической смерти.
Монкрифф, ввалившись в бар, без колебаний направился к нам, избавив Говарда от необходимости отвечать.
Говард и Монкрифф не любили друг друга, впрочем, не особо проявляя это в открытую. Монкрифф, не читавший никаких романов, считал писателя занудой и бесполезной псевдоинтеллектуальной помехой в нашей команде. Говард даже не пытался скрыть выражение презрения к неопрятному внешнему виду Монкриффа, к его нечесаной бороде, бывшей чем-то средним между художественным самовыражением и ленивыми попытками бриться.
Никто из них не имел ни малейшего понятия о функциях другого. Монкрифф, без конца занятый творением световых эффектов, должен был уделять внимание одновременно актерам, камерам и указаниям режиссера, но его огромная работа была вне поля зрения Говарда. Каждый из них, будучи успешно принят в качестве индивидуальной личности, верил, что именно ему должны быть предназначены лавры по окончании фильма.
Поскольку примерно то же самое думали Нэш Рурк, и О'Хара, и я сам, и редактор фильма, внесший в нашу работу несколько своих замечаний, вряд ли было возможно полностью удовлетворить тщеславие каждого даже при одобрении публики. Говард, хотя он, казалось, не желал понимать этого, по крайней мере сохранял хоть какой-то контроль над собственным произведением, в отличие от большинства авторов.
– Что там с этими призрачными любовниками? – грубо спросил Монкрифф.
Говард на всякий случай стал защищаться:
– Жена тренера вообразила их себе. Вам не следует беспокоиться об этом.
– О, ему есть о чем беспокоиться, – спокойно поправил я. – Она, быть может, и вообразила себе этих жокеев, но мы, смотрящие извне, должны увидеть их в ее спальне.
К удовольствию Монкриффа, вид у Говарда был ошеломленный.
– Одного за один раз, – объяснил я. – Она видит одного в своей спальне. В другой раз она видит другого. Потом – третьего. У нас есть три высоких, необычайно красивых незнакомца, являющихся в необычном обличье, трое призрачных любовников. Они не будут выглядеть как реальные жокеи. Они не будут говорить и – не волнуйтесь, Говард – не лягут с ней в постель. Жена смотрит в окно своей спальни и видит, как ее муж выводит лошадей на утреннюю тренировку, потом она поворачивается и вызывает в воображении приснившегося ей любовника-жокея. Монкрифф подаст свет на жокея так, что будет сразу ясно – он воображаемый. В другой день жена помашет из окна мужу, а затем повернется и представит другого любовника. Монкрифф кивнул:
– Легко.
– Она танцует с третьим любовником. Медленно, чувственно. Она плывет по волнам наслаждения.
Монкрифф снова радостно кивнул.
– Так что все по-вашему, Говард, – сказал я. – Любовники таковы, какими вы их описали. Никакого секса.
– И совершенно не так, как в жизни, – засмеялся Монкрифф. – Любой жокей, достойный своего седла, сдернул бы с нее ночную рубашку, прежде чем ее муж выехал бы со двора.
– Она умерла, – напомнил я. – И это не сон, не греза.
Они оба молча уставились на меня.
Я думал, почему же она погибла? Чем дальше мы продвигались с фильмом, тем больше я хотел это знать, хотя именно последствия ее смерти, обвинения против ее мужа и его оправдания были в фокусе книги Говарда и в особенности нашей киноверсии.
Я мысленно пожал плечами. У меня не было времени на работу частного детектива, на попытки раскопать погребенную двадцать шесть лет назад тайну. Я мог только подзадорить Говарда на изобретение нормальной причины и подарить Нэшу огромное удовлетворение последней сценой, где он открывает истину – говардовскую версию истины, – чтобы завершить фильм едва ли не циничным торжеством.
– Что заставило вас написать книгу? – спросил я Говарда.
– Вы же знаете. Статья в газете.
– Она у вас сохранилась?
Он выглядел удивленным и, как обычно, недовольным.
– Да, я полагаю, сохранилась, – неохотно ответил он, – но не здесь.
– В какой газете она была опубликована?
– Не понимаю, какое это имеет значение? Последовала пауза. Кажется, Говард и сам осознал, что допустил ненужную грубость.
– «Дейли Кейбл», – произнес он. – Это был некролог члена Жокейского клуба, которого я в своей книге назвал Сиббером.
Я кивнул. Это-то я знал.
– Как была настоящая фамилия Сиббера?
– Висборо. – Он выговорил это по буквам.
– А кто написал некролог? – спросил я.
– Понятия не имею, – отозвался Говард по-прежнему неохотно, но на этот раз с удивлением, которое заставляло поверить его словам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
«Нет».
«И все остальные тоже».
«В книге говорится, что у нее был любовник», – заметил я.
«Разве? – Валентин поразмыслил. – Сначала я слышал об этом, – произнес он. – Но, с другой стороны, если бы Доротея завела себе любовника прямо здесь, у меня под носом, меня это нисколько не озаботило бы. Удачи ей, если она решится на это».
«Ты старый грешник, Валентин».
«Никто не ангел», – парировал он.
Я смотрел на его опустевшее кресло и вспоминал отчаянный полушепот: «Я убил корнуэлльского парня…»
Быть может, «корнуэлльский парень» – это лошадь?
На дорожке снаружи послышались шаги, и звонок издал свое «динь-дон». Я остался сидеть, потому что не желал узурпировать столь желанный Полу статус главы дома, но дверь пошла открывать Доротея.
– Входите, Робби, – сказала она, и я услышал явное облегчение в ее голосе. – Как мило с вашей стороны, что вы пришли.
– Этот ваш сын!.. – Голос доктора выражал отвращение.
– Простите, простите! – успокаивающе произнесла Доротея.
– Не ваша вина.
Доротея впустила его и закрыла переднюю дверь, а я отворил дверь гостиной Валентина, чтобы поприветствовать доктора.
Робби Джилл небрежно пожал мою руку.
– Рад видеть, что вы не одна, – обратился он к Доротее. – Что с Валентином?
Мы все втроем тихо прошли в тускло освещенную комнату в непременном сопровождении Пола, который незамедлительно залил всю сцену ярким светом потолочной лампы. Я подумал, что во мне, должно быть, говорит режиссер, если я нахожу это резкое освещение неуместным. По крайней мере, Робби Джилл не выразил протеста, а уселся рядом с кроватью, чтобы клинически установить то, что было заметно любому глазу, – то, что Валентин, обитавший некогда в этой органической оболочке, покинул ее.
– В какое время он умер? – спросил Робби у Доротеи, и его ручка зависла над учетной карточкой.
– Я не могу сказать точно, – печально промолвила она.
– Около полуночи, – сказал я.
– Матушка спала, – вмешался Пол. – Она признает это. Она не знает, когда он умер.
Робби Джилл посмотрел на него ничего не выражающим взглядом и без комментариев написал на карточке «01.00», показав ее мне и Доротее.
– Я присмотрю за оформлением бумаг для вас, – сказал он Доротее. – Но вам нужно обратиться в похоронное бюро.
– Оставьте это мне, – вновь влез Пол. – Я возьму все это на себя.
Никто не возразил. Принятие на себя важной части относительно мелких вопросов отлично соответствовало характеру Пола; я подумал, что он, возможно, будет столь занят ими, что забудет о книгах. Однако не будет вреда, если создать для Доротеи дополнительную линию защиты.
– Что, если я схожу через дорогу к вашей подруге Бетти, – предложил я, – и попрошу ее составить вам компанию?
– Хорошая идея, – одобрил Робби Джилл.
– В этом нет необходимости! – воспротивился Пол.
– Еще несколько рано, дорогой, – запротестовала было Доротея, посмотрев на часы, но тем не менее в глазах ее появилась надежда.
Я перешел через дорогу к дому ее подруги и разбудил мужа подруги, чье первоначальное раздражение перешло в примирительное пожатие плечами.
– Бедный старикан, – сказал он, очевидно, имея в виду Валентина. – Мы присмотрим за Доротеей.
– С ней ее сын Пол, – сообщил я ему.
– Бетти, – сказал он с нажимом, – придет очень быстро.
Я улыбнулся владельцу щетинистого подбородка, мятой пижамы и теплого халата. Пол, кажется, на любого приличного человека производит гнетущее впечатление.
Я подождал, пока Бетти не перешла через дорогу, такая же пухлая и милая, как Доротея, и пока не уехал Робби Джилл. За это время Пол успел полдюжины раз сказать, что в моем присутствии нет необходимости. Пока он где-то в другом конце дома надоедал доктору, Доротея виновато сообщила мне, что она заперла гостиную Валентина, просто на всякий случай, и спрятала ключ в розовой вазе в ее спальне.
Я с улыбкой поцеловал ее в щеку и поехал на работу, опаздывая на полчаса, но не собираясь оправдываться.
Репетиция и установка освещения заняли все утро. Всех бессловесных персонажей, членов Жокейского клуба, следовало усадить в кресла и прорепетировать с ними их реакцию на долгую яростную защиту Нэша Рурка.
– Здесь возмущение, – пояснял я, – потом недоверие, приподнять ладонь, уронить карандаш, смотреть сердито… Вы думаете, что этот человек виновен, что он лжет. Все отлично, прогоним это еще раз.
И опять, и опять, а Нэш стоял, повторяя свою речь, и перед каждой следующей фразой делая паузу, чтобы Монкрифф мог окончательно установить свое осветительно-съемочное оборудование. Сиббер во главе стола, как обычно, отпускал сальные шуточки и пренебрежительно отзывался о правительстве в нормальной занудной манере старого актера, который давно расстался с надеждой сыграть Гамлета. Сиббер – я называю большинство актерского состава по именам их персонажей, – так вот, Сиббер собирался выдать на-гора столько истины и страдания, что ему осталось бы только ссыпать в закрома хорошие отзывы.
Я же ожидал от него другого. Чего и добивался.
Мы сделали краткий перерыв на ленч. Нэш Рурк появился вовремя, чтобы загримироваться, и молча прошел на освещенную площадку, чтобы Монкрифф проверил, соответствует ли цветовая гамма в этом свете натуральной.
Из-за того что Нэш в одиночку репетировал предыдущим вечером, «члены Жокейского клуба» не были готовы к тому, что им предстояло увидеть, и мне отчасти хотелось запечатлеть их невольную реакцию. Я предложил снимать сцену без репетиции. Она должна была продолжаться от начала до конца, что бы не пошло иначе, чем было запланировано.
– Начинаем, – скомандовал я. – Без остановок. Идет?
Все кивнули, хотя тут и там было замечено сомнение. Не считая невоспроизводимых сцен, где занято пять сотен статистов, первый прогон редко можно увидеть на экране.
Устав от бесконечных экспериментов, Нэш наконец понял, чего я хочу, но понимание не гарантировало, что он сможет это совершить. Однако в этот день по каким-то своим мотивам он решил выложиться полностью и играл с такой напряженной силой, что рты вокруг стола открывались в настоящем недоверии. Монкрифф говорил потом, что у него волосы на голове встали дыбом, кроме тех, что прилипли от пота. Сиббер инстинктивно сполз и вжался в кресло, когда Нэш как грозовая туча навис над ним, и через секунду или две мертвого молчания, когда я сказал, почти не дыша: «Стоп, берем» – операторы и актеры зааплодировали.
Нэш на это только пожал плечами.
– Что ж, это сильно написано…
Он развернулся и пошел из внутреннего пространства стола-подковы туда, где стоял я.
– Ну? – сказал он.
Я был практически безгласен.
– Давайте, – потребовал Нэш. – Скажите это. Скажите: «Прогоним это снова».
Его глаза смеялись.
– Прогоним это снова, – произнес я.
Мы переставили и перенастроили камеры и повторили сцену еще два раза. Все три прошли чудесно, без накладок, и все три были приемлемы, но не только я считал, что первая сцена – это электрический ток без изоляции.
– Этот человек способен убить, – задумчиво сказал о Нэше Монкрифф.
– Он играл.
– Нет. – Монкрифф слегка вздрогнул. – Я хочу сказать – на самом деле.
ГЛАВА 4
Говард проведал, что сцена расследования – пока лучшая из всего фильма. Он услышал от десятка разных людей, что Нэш сказал: «Это сильно написано», но Говард знал, что по его сценарию Нэш не должен был кричать.
– Вы! – яростно зашипел он, уставившись на меня через маленький стол в баре отеля «Бедфорд Лодж» – слишком людном месте, чтобы как следует выразить эмоции, – вы изменили сценарий.
– Ну, не очень сильно, – примирительно ответил я. – Большинство слов в нем, безусловно, ваши.
– Но не чувства, – не успокоился он. – Вы умышленно извратили мои намерения. Вы велели Нэшу потерять контроль и угрожать Сибберу. Вы велели ему выглядеть убийцей, вы сделали это, иначе он не смог бы и подумать об этом, прочитав то, что написал я.
– Послушайте, Говард, – смиренно сказал я, – нам лучше раз и навсегда прийти к пониманию. Я не хочу ссориться с вами. Я хочу, чтобы мы работали вместе и сделали хороший фильм. Вы подписали контракт…
– То, что вы считаете хорошим фильмом, – перебил он, – и то, что я считаю фильмом по своей книге, – это совершенно разные вещи. Все, о чем заботитесь вы, – это то, сколько денег он принесет.
Для успокоения нервов я сделал большой глоток коньяка (к черту безалкогольную этику!) и решил объяснить несколько основных принципов киномира витающему в облаках идеалисту, сидящему напротив меня. Его аккуратные круглые очки поблескивали поверх серьезных карих глаз, а узкие губы были обиженно поджаты.
– Я – это имя, – настаивал он. – Мои читатели ожидают утонченности, сдержанности и психологической глубины. А вы предлагаете им секс и жестокость.
– Хотите еще водки с клюквенным соком?
– Нет.
– Говард, – сказал я, – разве вы не понимаете, на что согласились? О'Хара собрал воедино команду, ради которой фильм финансируется одной из семи ведущих киностудий. Как ни жаль, она не может вкладывать деньги в унылые, слюнявые ленты, которые можно крутить только в элитных киноклубах. Бизнес предназначен для того, чтобы получать прибыль. Такова изнанка, Говард.
– Это непристойно, – с осуждением произнес он.
Я продолжал:
– Шеф О'Хары договорился с компанией и пообещал, что сделает с нами такой фильм, на котором она, по крайней мере, не потеряет вложенные деньги. Ваш собственный мягкий взгляд на этот древний скандал, очевидно, чудесно сработал в контексте романа, и я пытаюсь многое из этого сохранить в фильме. Я сражаюсь на вашей стороне, что бы вы ни думали.
– Что, например, вы пытаетесь сохранить? – спросил он уязвленно.
– Вы полностью написали первую четверть полупризрачной истории о любовниках женщины, которая закончила жизнь в петле.
– Да.
– Ее грезы и сны идут на экран, – напомнил я ему. – Ее любовники – это жокеи, как вы их описали. Но кем были настоящие жокеи? Ездили ли они на лошадях, которых тренировал ее муж?
– Они существовали в ее сознании.
– Но почему она повесилась, Говард? Убил ли ее один из ее призрачных любовников? Сделала ли она это сама? Или ее муж?
Выдержав паузу, он ответил:
– Никто этого не знает.
– Я знаю, что никто не знает, – отозвался я. – Но концовка без какого-либо объяснения не заставит людей платить за просмотр фильма.
Он саркастически изрек:
– Опять изнанка.
– Я дам вам этих призрачных любовников, – сказал я. – А вы разрешите мне земное объяснение.
– Это нечестно.
Я уставился на него. Он был достаточно взрослым, чтобы понимать – в мире существует мало честных вещей. Многие дети в пять лет уже открывают это.
– То, с чем мы имеем дело здесь, – начал я, меняя предмет разговора, – это три версии одной и той же истории.
– Что вы имеете в виду?
– У нас есть история, описанная в вашей книге. У нас есть история, которую мы снимаем в фильме. И где-то вне поля зрения, далеко позади во времени, осталось то, что случилось на самом деле. Три взгляда на одни и те же факты.
Говард не стал спорить.
– Я хочу, Говард, чтобы в воскресенье вы представили рациональное объяснение смерти жены тренера.
– Но уже вечер четверга! – в ужасе воскликнул он.
– У вас в буквальном смысле были годы, чтобы разработать свою версию.
– Но нет фактов!
– Тогда стройте догадки.
– Я не могу, – агрессивно запротестовал он. – Я пытался.
– Тогда это сделаю я, – заключил я. – Я буду работать с вами над теми сценами, которые необходимы. Мы будем использовать ваш сценарий в основном так, как он написан, но ваша расплывчатая концовка неприемлема.
– Но так и было. У этой истории нет развязки.
– В фильме она должна быть.
– Разве вам безразлична истина?
– Возможно, если мы посмотрим достаточно внимательно, – сказал я, лишь наполовину подразумевая это, – мы сможем сами добраться до фактов, выяснить, что же случилось на самом деле?
– Вы не сможете, – уныло сказал Говард. – Никто ничего не знает.
– Никто ничего не говорит. Это разные вещи. – Я помолчал. – Что Джексон Уэллс рассказал вам, когда вы навестили его?
О'Хара спрашивал об этом же Говарда, и Говард, к вящему удивлению О'Хары, ответил, что не встречался с Джексоном Уэллсом вообще, не счел это нужным. Говард не хотел рисковать, получая от Джексона Уэллса нежелательные и неподходящие разоблачения, которые могли опровергнуть лирическую сказку о призрачных любовниках и о полумистической смерти.
Монкрифф, ввалившись в бар, без колебаний направился к нам, избавив Говарда от необходимости отвечать.
Говард и Монкрифф не любили друг друга, впрочем, не особо проявляя это в открытую. Монкрифф, не читавший никаких романов, считал писателя занудой и бесполезной псевдоинтеллектуальной помехой в нашей команде. Говард даже не пытался скрыть выражение презрения к неопрятному внешнему виду Монкриффа, к его нечесаной бороде, бывшей чем-то средним между художественным самовыражением и ленивыми попытками бриться.
Никто из них не имел ни малейшего понятия о функциях другого. Монкрифф, без конца занятый творением световых эффектов, должен был уделять внимание одновременно актерам, камерам и указаниям режиссера, но его огромная работа была вне поля зрения Говарда. Каждый из них, будучи успешно принят в качестве индивидуальной личности, верил, что именно ему должны быть предназначены лавры по окончании фильма.
Поскольку примерно то же самое думали Нэш Рурк, и О'Хара, и я сам, и редактор фильма, внесший в нашу работу несколько своих замечаний, вряд ли было возможно полностью удовлетворить тщеславие каждого даже при одобрении публики. Говард, хотя он, казалось, не желал понимать этого, по крайней мере сохранял хоть какой-то контроль над собственным произведением, в отличие от большинства авторов.
– Что там с этими призрачными любовниками? – грубо спросил Монкрифф.
Говард на всякий случай стал защищаться:
– Жена тренера вообразила их себе. Вам не следует беспокоиться об этом.
– О, ему есть о чем беспокоиться, – спокойно поправил я. – Она, быть может, и вообразила себе этих жокеев, но мы, смотрящие извне, должны увидеть их в ее спальне.
К удовольствию Монкриффа, вид у Говарда был ошеломленный.
– Одного за один раз, – объяснил я. – Она видит одного в своей спальне. В другой раз она видит другого. Потом – третьего. У нас есть три высоких, необычайно красивых незнакомца, являющихся в необычном обличье, трое призрачных любовников. Они не будут выглядеть как реальные жокеи. Они не будут говорить и – не волнуйтесь, Говард – не лягут с ней в постель. Жена смотрит в окно своей спальни и видит, как ее муж выводит лошадей на утреннюю тренировку, потом она поворачивается и вызывает в воображении приснившегося ей любовника-жокея. Монкрифф подаст свет на жокея так, что будет сразу ясно – он воображаемый. В другой день жена помашет из окна мужу, а затем повернется и представит другого любовника. Монкрифф кивнул:
– Легко.
– Она танцует с третьим любовником. Медленно, чувственно. Она плывет по волнам наслаждения.
Монкрифф снова радостно кивнул.
– Так что все по-вашему, Говард, – сказал я. – Любовники таковы, какими вы их описали. Никакого секса.
– И совершенно не так, как в жизни, – засмеялся Монкрифф. – Любой жокей, достойный своего седла, сдернул бы с нее ночную рубашку, прежде чем ее муж выехал бы со двора.
– Она умерла, – напомнил я. – И это не сон, не греза.
Они оба молча уставились на меня.
Я думал, почему же она погибла? Чем дальше мы продвигались с фильмом, тем больше я хотел это знать, хотя именно последствия ее смерти, обвинения против ее мужа и его оправдания были в фокусе книги Говарда и в особенности нашей киноверсии.
Я мысленно пожал плечами. У меня не было времени на работу частного детектива, на попытки раскопать погребенную двадцать шесть лет назад тайну. Я мог только подзадорить Говарда на изобретение нормальной причины и подарить Нэшу огромное удовлетворение последней сценой, где он открывает истину – говардовскую версию истины, – чтобы завершить фильм едва ли не циничным торжеством.
– Что заставило вас написать книгу? – спросил я Говарда.
– Вы же знаете. Статья в газете.
– Она у вас сохранилась?
Он выглядел удивленным и, как обычно, недовольным.
– Да, я полагаю, сохранилась, – неохотно ответил он, – но не здесь.
– В какой газете она была опубликована?
– Не понимаю, какое это имеет значение? Последовала пауза. Кажется, Говард и сам осознал, что допустил ненужную грубость.
– «Дейли Кейбл», – произнес он. – Это был некролог члена Жокейского клуба, которого я в своей книге назвал Сиббером.
Я кивнул. Это-то я знал.
– Как была настоящая фамилия Сиббера?
– Висборо. – Он выговорил это по буквам.
– А кто написал некролог? – спросил я.
– Понятия не имею, – отозвался Говард по-прежнему неохотно, но на этот раз с удивлением, которое заставляло поверить его словам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33