Симбирцев щелкнул тумблером первого отсека, и в ту же секунду в тишь центрального ворвался рев, вой, скрежет. Затем срывающийся голос Симакова:
- …ральный! Пробоина в районе… дцатого шпангоу…
Шипение. Грохот.
Взгляд на глубиномер. Рогатая стрелка черна и беспощадна.
- Боцман, рули на всплытие! Электромоторы - полный вперед! Пузырь в нос!!!
Командир вскочил с кресла. Механик, не теряя времени на команды, бросился к воздушным колонкам и сам рванул маховик вентиля.
Как странно кружились чайки над рубкой!… Конец? Неужели так же было и на «Трешере»? А Королева? Я больше её не увижу?
…Наш бог - ГОН и ЛОХ…
Симбирцев хладнокровно запрашивает отсек:
- Первый! Доложите, где пробоина?
- Центральный!… - Голос Симакова тонет в грохоте и реве. - Ничего не видно… Туман… Похоже, из-под настила бьет!
- Обесточьте отсек!
Пробоина снизу - это лучший тип пробоины. Самое меньшее зло… Под подволоком возникает воздушная подушка, она приостановит затопление.
Стрелка глубиномера замерла в томительном раздумье: куда ползти - за черную бумагу или в обратную сторону, вверх, к спасительному, круглому, полному жизни нулю? Вот они, весы Судьбы.
Нужны секунды, чтобы моторы набрали полную мощность, чтобы лодка разогналась до той скорости, когда под крыльями рулей, под корпусом оживет гидродинамическая подъёмная сила.
И - раз, и - два, и - три…
Нос тяжелеет. Дифферент растет. Пузырек в стеклянной дуге прибора уходит все дальше и дальше от вершины.
Что там, в первом? Струя, врывающаяся под большим давлением, распыляется, и отсек сразу заволакивает туманом… Какое сейчас лицо у Симакова? Совершенно не могу представить его улыбчивую, насмешливую физию испуганной, озадаченной даже в такую минуту.
- Симаков! - осеняет вдруг Симбирцева. - Проверьте, не вырвало ли футшток дифферентной цистерны?
Эта догадка стоит тех секунд, которые решают: быть или не быть?
Футшток - медная линейка, которой измеряют уровень воды в дифферентной цистерне. Он крепится на резьбовой пробке. И если её не завернуть до конца, то…
- Центральный, вырвало футшток… Отверстие забили чопом.
И самая радостная весть, какую мне когда-либо приходилось слышать, - доклад боцмана:
- Дифферент отходит… Лодка медленно всплывает. - Мичман Белохатко верен себе: невозмутим, будто все происходит на перископной глубине.
Всплыли.
Отбой аварийной тревоги. Трюм первого отсека осушили. Нашли и «автора фонтана», как определил Дуняшина вымокший до нитки лейтенант Симаков. Футшток в носовой дифферентной цистерне - его заведование. Не завернул пробку до конца. Да ещё пустил без приказания помпу…
- Жили у матери три сына, - отжимает китель лейтенант Симаков, - один умный, другой так себе, а третий - трюмный… Змей ты лох-несский и есть! Уволить тебя в запас без права показа по телевидению. - Беззлобно выговаривает герой дня. Это ему удалось-таки забить чоп - круглый деревянный клин - в отверстие футштока.
На Дуняшине лица нет. Похоже, что ему не только старшинских погон не видать, но и единственную лычку спороть придется. Даже жаль его - хороший парень. «На флоте нет такой должности!» Это любимое изречение старпома насчет «хороших парней». И, наверное, он прав.
В полдень всплыли «под рубку». Командир отдраивает люки - нижний, верхний - и первым выбирается на мостик. До его распоряжения никто не смеет подняться наверх.
В шахту центрального поста падают соленые капли, срываясь с мокрого подволока рубочного ограждения. Капли не торопясь пересекают на своём лету солнечный луч, вспыхивают и подлетают к нам, стоящим на настиле центрального поста, уже освященными прикосновением к светилу.
Партийное собрание решили провести в море по горячим следам происшествия, не дожидаясь возвращения в базу. Расселись в кают-компании, но не на обеденных местах, которые закреплены за каждым по схеме старпома, а по вольному выбору. Не ложками же стучать собрались… Лишь место командира во главе стола осталось неприкосновенным. Абатуров и начал доклад. Впрочем, речь его-отрывистая, злая, без обиняков - на доклад походила мало. Раздал всем сестрам по серьгам. Больше всего досталось механику и Симакову. Трюмный Дуняшин - подчиненный Мартопляса; дифферентовочная цистерна со злополучным футштоком - хозяйство механика. Но Симаков, как командир отсека, должен был лично все перепроверить и уж потом докладывать о готовности к погружению. Мартопляс сидел тихо, чинно, придав голове тот наклон, с каким истинный философ встречает неотвратимые удары судьбы. Он был бледен и красив. Что усы его, что шевелюра были разобраны волосок к волоску, хоть сейчас на парикмахерскую рекламу.
Симаков, напротив, петушился, лез в словесные баталии. Видимо, мысль, что именно он забил чоп и спас лодку, затмевала все остальные соображения, горячила кровь и заставляла требовать по меньшей мере снисходительности… Но получил он то же, что и Мартопляс, - строгача без занесения.
3.
Из «гнилого угла» - норд-веста - наволокло туч, и море расходилось. Волны перекатываются через рубку так, что подлодка на время оказывается в родной стихии. Стрелки глубиномеров то и дело срываются с нуля и прыгают до пяти-, семиметровых отметок. Глубиномеры в море не отключают, даже если лодка идет в надводном положении.
Капитан-лейтенант Симбирцев, мокрый с головы до ног, спустился в центральный пост и нажал тумблер микрофона:
- Вниманию экипажа! Выход наверх запрещён!
Симбирцев стягивает резиновую рубаху гидрокомбинезона. Резина на его широченных плечах вот-вот лопнет. Старпом возбужден и весел, как человек, счастливо закончивший опасное дело.
- Ну швыряет! - радостно изумляется он. - Нос выбрасывает по нижнюю «бульбу».
Нижняя - килевая - «бульба» всегда скрыта под водой, увидеть её можно разве что в доке, и уж если она обнажается, то океан и в самом деле разыгрался не на шутку.
Лю… Как славно думается о ней в визжащем грохоте свирепого железа, плеске волн, гудении агрегатов. Я позволяю себе вспоминать её лишь в награду за какое-нибудь удачно выполненное дело. Размечтаешься - начнет все из рук валиться…
Почему-то все, что делает красивая женщина, преисполнено глубокого, тайного смысла - расставляет ли она чашки на столе, разглядывает ли себя в зеркале или зажигает свечу. Видеть и слышать её. Пусть даже она говорит не с тобой, а с кем-то. Видеть и слышать. И больше ничего не надо. Все так просто! И так невозможно! И даже не потому, что я здесь, во втором отсеке, в море, а она там - на берегу, в Северодаре… Я для нее один из многих знакомых, в такой же неотличимой чёрной тужурке, с казенным галстуком, прихваченным уставной латунной заколкой…
Стучусь в каюту к командиру за разрешением стоять на мостике. Абатуров с трудом разлепляет красные от морской соли и застарелой бессонницы веки, улыбается, морщась от боли в растрескавшихся губах:
- Правильно, Сергеич. Место комиссара - там, где труднее. - Нажимает клавишу в изголовье: - Центральный, запишите в журнал: дублером вахтенного офицера заступил капитан-лейтенант Башилов.
- Есть!
- Привяжитесь там, а то смоет!
Стоять верхнюю вахту - черед Феди-помощника и боцмана мичмана Белохатко.
Свитер под кителем, ватные брюки, меховая канадка с капюшоном. Чтобы втиснуться в резиновый комбинезон, нужна ещё чья-то помощь. В тесноте боевой рубки я помогаю боцману, а боцман - мне. Лодка кренится, и мы то валимся друг на друга, то скачем на одной ноге - другая застряла в резиновой штанине. Должно быть, со стороны смешно, но со стороны смотреть некому.
Раздобревшие в плечах, еле протискиваемся в узкую шахту. Помощник отжимает тяжеленный кругляк верхнего рубочного люка и первым выбирается в ревущую темень, наполненную брызгами, воем ветра и водяным грохотом. Увесистый заплеск обдаёт нас с боцманом и проливается в шахту ледяным душем. Белохатко - он вылезает последним - опускает литую крышку размером с вагонное колесо, задраивает её наглухо поворотом штурвальчика, и мы поспешно лезем ещё выше - на мостик, открывающий нас по грудь встречному ветру. Глаза быстро привыкают к темноте, слегка развеянной светом звёзд и молодой луны.
Куда ни глянь - всюду всхолмленный океан. Нос то вздымается выше горизонта, то зарывается в воду по подножию рубки. Лодка в пене, как загнанная кобылица. Сквозь пену прорывается холодное зеленоватое свечение. Фосфоресценция вспыхивает, гаснет и снова загорается, будто из-под воды кто-то сигналит.
Сквозь дырчатую палубу мостика хлещут воздушные струи, выжатые из-под стального настила ударами волн. Словно гигантские пульверизаторы бьют снизу. Полое железо воет на все лады. Пристегиваем к поясу цепи. Мы привязаны к перископным тумбам, как разбойники к столбам на Голгофе.
Округлый нос размалывает волны так, что вода разлетается высокими белыми веерами. Встречный шквал швыряет брызги в лицо, словно заряд картечи. Увесистые капли пребольно секанут сквозь резину шлема - береги глаза! Как только перед форштевнем взметается очередной белый взрыв, прикрываем брови кожаными рукавицами - через секунду ошметки волны хлестанут наотмашь по щекам, по рукавицам, по резине, запорошат колючей солью глаза. Но надо успеть оглядеться по курсу и траверзам - не мелькнет ли в водяных холмах ходовой огонь какого-нибудь шального сейнера.
Нос выбрасывает порой гак, что форштевень обнажается почти до киля. И тут же ураган бьет в скулу коротким злым ударом. Будто боксер-садист приподнимает голову жертвы, чтобы добить её без промаха.
Этот вал мы заметили ещё издали. Вздымаясь среди гривастых волн, словно великан над пигмеями, он медленно подступал к лодке. Смотрю на него, слегка оцепенев. Нырнуть бы в шахту, запахнуть за собой люк, как захлопываешь в страшном сне дверь, спасаясь от чудовищ, - все это уже поздно: оставались секунды. На нас надвигался не вал - водяной хребет. Он приближался, рос, вспухал, вздымался все выше, круче. Едва нос лодки уткнулся в его подножие, как высоченная вершина, не выдержав собственной тяжести, поехала вниз, клокоча белыми языками, набирая силу, увлекая за собой всю гороподобную лавину…
Удар придется точно в рубку! Мы все это поняли. Обтекатель не прикроет; водопад низвергается прямо в вырезы мостика, на нас, на наши головы почти отвесно. Успел подумать: вот она, волна-убийца, переламывающая хребты кораблям… Меня ткнуло лицом в колени, сжало со всех сторон. смяло, крутануло, поволокло на предательски удлинившейся вдруг цепи вниз, в проход, потом швырнуло вверх, больно ударило плечом о подволоку обтекателя. Рот забит тугим соленым кляпом. Когда это я разжал зубы?! Воду не выплюнуть, она раздирает щеки, ноздри… Я уже не чувствую, куда меня несет, обо что колотит… Воздуха! Вдохнуть! Неужели конец? Удар по голове, хрустнули позвонки… Вот так же и тот лейтенант… С медведевской лодки.
Вода нехотя схлынула с плеч. Я судорожно хватаю воздух, все ещё боясь, что в горло вот-вот ворвется соленый кляп. Но вода, бурля, крутясь, уходит вниз.
Прихожу в себя где-то за мостиком - между стволами выдвижных устройств.
- Боцман! Как вы там?
- Дуже погано… - подаёт голос Белохатко. Когда он так говорит, получается очень весомо, веришь, что не просто «очень плохо», а именно «дуже погано». - Зуб выбил…
Устоял наверху только помощник.
- За счет веса! - пошучивает он.
Взбираюсь на мокрый обрешетник мостика. Белохатко отплевывается морским рассолом и кровью. Хрипло щелкнул динамик.
- На мостике, как вы там? - вопрошает старпом из недр сухого, теплого и такого уютного сейчас отсека.
Хочется ответить так, как отвечает в подобных случаях лейтенант Симаков: «Сыровато!… Но жить можно».
Что-то странное случилось с атмосферой. Будто сгустился воздух - ветер сплошной, без порывов, без слабины, обжимает тебя, придавливает веки к глазам, надувает ноздри, щеки - приоткрой только рот! Выдувает глаза из орбит!
Боцман бесцеремонно пригибает меня - я зазевался; в шторм не до субординации, и мы кланяемся очередному каскаду.
Рубка всплывает, вода спадает, плавная сила возносит нас на вершину вала, и тогда снова открывается бугристая ширь взъярившегося океана. Он прекрасен - всклокоченный, безумный старец.
Я поглядываю на помощника, на боцмана. Чувствуют ли они то же, что испытываю сейчас я? Считают ли и они, что им крепко повезло - увидеть океан во всей грозе его и силе. Ощутить то, что выпало очень немногим: живую мощь первородной стихии, ощутить её напрямую - лицом, телом, душой, и не где-нибудь, а на вершине её буйства, в реве, в провальном лёте над бездной? Ведь только верхняя вахта подлодок окунается так в эту бурливую купель - с головой. Все прочие мореходы прикрыты стеклом и сталью ходовых рубок.
Руднев нахохлился, глаз под навесом капюшона не видно. Лицо боцмана застыло в гримасе, с какой легче всего встречать «скуловорот» - град шрапнельных брызг: губы сжаты, глаза прищурены. В жизни не узнаю, о чем он сейчас думает. Спросить? Как же, скажет!…
- О чем задумались, Андрей Иванович?
- Зуб, думаю, какой вставлять: золотой или стальной?
Потешается боцман. Прекрасно понимает, что это совсем не то, что мне хотелось услышать.
Нас снова накрывает.
Всё-таки странную работенку выбрал себе этот бывший полтавский хлебороб - бултыхаться ночью посреди океана. Сидел бы сейчас в теплой хате при Одарке, варениках и цветном телевизоре! Плохо ли ему жилось, комбайнеру колхоза-миллионера?! Пятнадцать лет под водой морячить - тут родиться надо с боцманской дудкой на шее.
Свитер под гидрокостюмом намок и хлюпает при каждом поклоне. Ноги коченеют, холод ползет все выше и выше. Трудно поверить, что под нами - стальной кокон прочного корпуса, полный тепла и света. Ищу взглядом на палубе место, под которым находится моя каюта. Там, под сводами герметичной брони, мудрые книги, чай с бальзамом, тесная, но сухая и теплая постель… Кипящая волна пожирает палубу, носовая оконечность - длинная, черная - снова зарывается в океан. Оттягиваю резиновую манжетку, нажимаю кнопку подсветки электронных часов - ещё каких-нибудь полтораста минут, и для нас распахнется наконец благодатный люк.
Верховой ветер разогнал тучи. Где-то у горизонта, изрытого водяными грядами, полыхают молнии. Но гром грозы тонет в грохоте шторма. Струя электрического огня рассекает небо, и расплесканный океан застывает, как на моментальном снимке. Мощный высверк разбился на сотни бликов, вспыхнул и погас на стеклянистых склонах мертвой зыби. Вот так зарождалась жизнь на планете. Молнии били в океаны, и в их соленых чашах вершилось таинство зачатия: цепочки молекул, спирали и кольца органики сплетались в праоснову белка…
Приходит смена. Слезаем с мостика. Как здесь хорошо, внутри, - тепло, сухо, светло. Если бы не швыряло, и вовсе подводный рай. К боцману такое чувство, будто съели с ним иуд соли… Даже не хочется расходиться по отсекам, ему - в кормовой аккумуляторный, мне - в носовой жилой.
Тошнота и сонливость - вот два главных ощущения, с которыми приходится бороться в море на коротких выходах. Тошнота - оттого, что после сколь-нибудь продолжительной жизни на берегу надо заново прикачиваться, а любая качка в тёплых замкнутых отсеках переносится с неотступным комком в горле.
Подводнику редко удаётся поспать суточную норму - семь-восемь часов подряд. На берегу лодка держит цепко - уходишь поздно вечером, так что светская жизнь начинается где-то около полуночи и кончается далеко за полночь, а к восьми утра - умри, но будь на подъёме флага.
В море сон изрезан звонками, ревунами, вахтами, ночными учениями. Где и как ты наверстаешь недосып - дело личной сноровки и опыта.
Автор незабвенного «Капитального ремонта»[2] насчитал семь разновидностей флотского сна: от «основного», «утреннего дополнительного», до «сквознячка». Сегодня служба такова, что, кроме «адмиральского» послеобеденного часа, ни о каком «поощрительном» или «вечернем дополнительном» мечтать не приходится. Существует, пожалуй, лишь один всеобъемлющий вид -«сон с оказией», то есть при первом удобном случае. Как сейчас, например: «Боевая готовность - два, надводная… Подвахтенным от мест отойти». Отошли. Пока не вернулись в базу, можно и прикорнуть.
Оттого что день разорван на несколько мелких урывочных снов, теряется чувство времени, и кажется, что в сутках укладывается по меньшей мере неделя.
Капитан-лейтенант Симбирцев приваливается на свой диванчик, нарушая вековую флотскую мудрость: «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте». Суровая подводная юдоль тут же наказует нарушителя. Корабельная печать, которая хранится у старпома, все время кому-то нужна.
Стучится в дверь боцман:
- Товарищ капитан-лейтенант, актик на списание тросов прихлопните!
За ним минер:
- Георгий Вячеславович, шлепни печать на отпускной билет.
Потом приходит Федя-пом с пачкой интендантских бумаг.
Чашу терпения переполняет механик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
- …ральный! Пробоина в районе… дцатого шпангоу…
Шипение. Грохот.
Взгляд на глубиномер. Рогатая стрелка черна и беспощадна.
- Боцман, рули на всплытие! Электромоторы - полный вперед! Пузырь в нос!!!
Командир вскочил с кресла. Механик, не теряя времени на команды, бросился к воздушным колонкам и сам рванул маховик вентиля.
Как странно кружились чайки над рубкой!… Конец? Неужели так же было и на «Трешере»? А Королева? Я больше её не увижу?
…Наш бог - ГОН и ЛОХ…
Симбирцев хладнокровно запрашивает отсек:
- Первый! Доложите, где пробоина?
- Центральный!… - Голос Симакова тонет в грохоте и реве. - Ничего не видно… Туман… Похоже, из-под настила бьет!
- Обесточьте отсек!
Пробоина снизу - это лучший тип пробоины. Самое меньшее зло… Под подволоком возникает воздушная подушка, она приостановит затопление.
Стрелка глубиномера замерла в томительном раздумье: куда ползти - за черную бумагу или в обратную сторону, вверх, к спасительному, круглому, полному жизни нулю? Вот они, весы Судьбы.
Нужны секунды, чтобы моторы набрали полную мощность, чтобы лодка разогналась до той скорости, когда под крыльями рулей, под корпусом оживет гидродинамическая подъёмная сила.
И - раз, и - два, и - три…
Нос тяжелеет. Дифферент растет. Пузырек в стеклянной дуге прибора уходит все дальше и дальше от вершины.
Что там, в первом? Струя, врывающаяся под большим давлением, распыляется, и отсек сразу заволакивает туманом… Какое сейчас лицо у Симакова? Совершенно не могу представить его улыбчивую, насмешливую физию испуганной, озадаченной даже в такую минуту.
- Симаков! - осеняет вдруг Симбирцева. - Проверьте, не вырвало ли футшток дифферентной цистерны?
Эта догадка стоит тех секунд, которые решают: быть или не быть?
Футшток - медная линейка, которой измеряют уровень воды в дифферентной цистерне. Он крепится на резьбовой пробке. И если её не завернуть до конца, то…
- Центральный, вырвало футшток… Отверстие забили чопом.
И самая радостная весть, какую мне когда-либо приходилось слышать, - доклад боцмана:
- Дифферент отходит… Лодка медленно всплывает. - Мичман Белохатко верен себе: невозмутим, будто все происходит на перископной глубине.
Всплыли.
Отбой аварийной тревоги. Трюм первого отсека осушили. Нашли и «автора фонтана», как определил Дуняшина вымокший до нитки лейтенант Симаков. Футшток в носовой дифферентной цистерне - его заведование. Не завернул пробку до конца. Да ещё пустил без приказания помпу…
- Жили у матери три сына, - отжимает китель лейтенант Симаков, - один умный, другой так себе, а третий - трюмный… Змей ты лох-несский и есть! Уволить тебя в запас без права показа по телевидению. - Беззлобно выговаривает герой дня. Это ему удалось-таки забить чоп - круглый деревянный клин - в отверстие футштока.
На Дуняшине лица нет. Похоже, что ему не только старшинских погон не видать, но и единственную лычку спороть придется. Даже жаль его - хороший парень. «На флоте нет такой должности!» Это любимое изречение старпома насчет «хороших парней». И, наверное, он прав.
В полдень всплыли «под рубку». Командир отдраивает люки - нижний, верхний - и первым выбирается на мостик. До его распоряжения никто не смеет подняться наверх.
В шахту центрального поста падают соленые капли, срываясь с мокрого подволока рубочного ограждения. Капли не торопясь пересекают на своём лету солнечный луч, вспыхивают и подлетают к нам, стоящим на настиле центрального поста, уже освященными прикосновением к светилу.
Партийное собрание решили провести в море по горячим следам происшествия, не дожидаясь возвращения в базу. Расселись в кают-компании, но не на обеденных местах, которые закреплены за каждым по схеме старпома, а по вольному выбору. Не ложками же стучать собрались… Лишь место командира во главе стола осталось неприкосновенным. Абатуров и начал доклад. Впрочем, речь его-отрывистая, злая, без обиняков - на доклад походила мало. Раздал всем сестрам по серьгам. Больше всего досталось механику и Симакову. Трюмный Дуняшин - подчиненный Мартопляса; дифферентовочная цистерна со злополучным футштоком - хозяйство механика. Но Симаков, как командир отсека, должен был лично все перепроверить и уж потом докладывать о готовности к погружению. Мартопляс сидел тихо, чинно, придав голове тот наклон, с каким истинный философ встречает неотвратимые удары судьбы. Он был бледен и красив. Что усы его, что шевелюра были разобраны волосок к волоску, хоть сейчас на парикмахерскую рекламу.
Симаков, напротив, петушился, лез в словесные баталии. Видимо, мысль, что именно он забил чоп и спас лодку, затмевала все остальные соображения, горячила кровь и заставляла требовать по меньшей мере снисходительности… Но получил он то же, что и Мартопляс, - строгача без занесения.
3.
Из «гнилого угла» - норд-веста - наволокло туч, и море расходилось. Волны перекатываются через рубку так, что подлодка на время оказывается в родной стихии. Стрелки глубиномеров то и дело срываются с нуля и прыгают до пяти-, семиметровых отметок. Глубиномеры в море не отключают, даже если лодка идет в надводном положении.
Капитан-лейтенант Симбирцев, мокрый с головы до ног, спустился в центральный пост и нажал тумблер микрофона:
- Вниманию экипажа! Выход наверх запрещён!
Симбирцев стягивает резиновую рубаху гидрокомбинезона. Резина на его широченных плечах вот-вот лопнет. Старпом возбужден и весел, как человек, счастливо закончивший опасное дело.
- Ну швыряет! - радостно изумляется он. - Нос выбрасывает по нижнюю «бульбу».
Нижняя - килевая - «бульба» всегда скрыта под водой, увидеть её можно разве что в доке, и уж если она обнажается, то океан и в самом деле разыгрался не на шутку.
Лю… Как славно думается о ней в визжащем грохоте свирепого железа, плеске волн, гудении агрегатов. Я позволяю себе вспоминать её лишь в награду за какое-нибудь удачно выполненное дело. Размечтаешься - начнет все из рук валиться…
Почему-то все, что делает красивая женщина, преисполнено глубокого, тайного смысла - расставляет ли она чашки на столе, разглядывает ли себя в зеркале или зажигает свечу. Видеть и слышать её. Пусть даже она говорит не с тобой, а с кем-то. Видеть и слышать. И больше ничего не надо. Все так просто! И так невозможно! И даже не потому, что я здесь, во втором отсеке, в море, а она там - на берегу, в Северодаре… Я для нее один из многих знакомых, в такой же неотличимой чёрной тужурке, с казенным галстуком, прихваченным уставной латунной заколкой…
Стучусь в каюту к командиру за разрешением стоять на мостике. Абатуров с трудом разлепляет красные от морской соли и застарелой бессонницы веки, улыбается, морщась от боли в растрескавшихся губах:
- Правильно, Сергеич. Место комиссара - там, где труднее. - Нажимает клавишу в изголовье: - Центральный, запишите в журнал: дублером вахтенного офицера заступил капитан-лейтенант Башилов.
- Есть!
- Привяжитесь там, а то смоет!
Стоять верхнюю вахту - черед Феди-помощника и боцмана мичмана Белохатко.
Свитер под кителем, ватные брюки, меховая канадка с капюшоном. Чтобы втиснуться в резиновый комбинезон, нужна ещё чья-то помощь. В тесноте боевой рубки я помогаю боцману, а боцман - мне. Лодка кренится, и мы то валимся друг на друга, то скачем на одной ноге - другая застряла в резиновой штанине. Должно быть, со стороны смешно, но со стороны смотреть некому.
Раздобревшие в плечах, еле протискиваемся в узкую шахту. Помощник отжимает тяжеленный кругляк верхнего рубочного люка и первым выбирается в ревущую темень, наполненную брызгами, воем ветра и водяным грохотом. Увесистый заплеск обдаёт нас с боцманом и проливается в шахту ледяным душем. Белохатко - он вылезает последним - опускает литую крышку размером с вагонное колесо, задраивает её наглухо поворотом штурвальчика, и мы поспешно лезем ещё выше - на мостик, открывающий нас по грудь встречному ветру. Глаза быстро привыкают к темноте, слегка развеянной светом звёзд и молодой луны.
Куда ни глянь - всюду всхолмленный океан. Нос то вздымается выше горизонта, то зарывается в воду по подножию рубки. Лодка в пене, как загнанная кобылица. Сквозь пену прорывается холодное зеленоватое свечение. Фосфоресценция вспыхивает, гаснет и снова загорается, будто из-под воды кто-то сигналит.
Сквозь дырчатую палубу мостика хлещут воздушные струи, выжатые из-под стального настила ударами волн. Словно гигантские пульверизаторы бьют снизу. Полое железо воет на все лады. Пристегиваем к поясу цепи. Мы привязаны к перископным тумбам, как разбойники к столбам на Голгофе.
Округлый нос размалывает волны так, что вода разлетается высокими белыми веерами. Встречный шквал швыряет брызги в лицо, словно заряд картечи. Увесистые капли пребольно секанут сквозь резину шлема - береги глаза! Как только перед форштевнем взметается очередной белый взрыв, прикрываем брови кожаными рукавицами - через секунду ошметки волны хлестанут наотмашь по щекам, по рукавицам, по резине, запорошат колючей солью глаза. Но надо успеть оглядеться по курсу и траверзам - не мелькнет ли в водяных холмах ходовой огонь какого-нибудь шального сейнера.
Нос выбрасывает порой гак, что форштевень обнажается почти до киля. И тут же ураган бьет в скулу коротким злым ударом. Будто боксер-садист приподнимает голову жертвы, чтобы добить её без промаха.
Этот вал мы заметили ещё издали. Вздымаясь среди гривастых волн, словно великан над пигмеями, он медленно подступал к лодке. Смотрю на него, слегка оцепенев. Нырнуть бы в шахту, запахнуть за собой люк, как захлопываешь в страшном сне дверь, спасаясь от чудовищ, - все это уже поздно: оставались секунды. На нас надвигался не вал - водяной хребет. Он приближался, рос, вспухал, вздымался все выше, круче. Едва нос лодки уткнулся в его подножие, как высоченная вершина, не выдержав собственной тяжести, поехала вниз, клокоча белыми языками, набирая силу, увлекая за собой всю гороподобную лавину…
Удар придется точно в рубку! Мы все это поняли. Обтекатель не прикроет; водопад низвергается прямо в вырезы мостика, на нас, на наши головы почти отвесно. Успел подумать: вот она, волна-убийца, переламывающая хребты кораблям… Меня ткнуло лицом в колени, сжало со всех сторон. смяло, крутануло, поволокло на предательски удлинившейся вдруг цепи вниз, в проход, потом швырнуло вверх, больно ударило плечом о подволоку обтекателя. Рот забит тугим соленым кляпом. Когда это я разжал зубы?! Воду не выплюнуть, она раздирает щеки, ноздри… Я уже не чувствую, куда меня несет, обо что колотит… Воздуха! Вдохнуть! Неужели конец? Удар по голове, хрустнули позвонки… Вот так же и тот лейтенант… С медведевской лодки.
Вода нехотя схлынула с плеч. Я судорожно хватаю воздух, все ещё боясь, что в горло вот-вот ворвется соленый кляп. Но вода, бурля, крутясь, уходит вниз.
Прихожу в себя где-то за мостиком - между стволами выдвижных устройств.
- Боцман! Как вы там?
- Дуже погано… - подаёт голос Белохатко. Когда он так говорит, получается очень весомо, веришь, что не просто «очень плохо», а именно «дуже погано». - Зуб выбил…
Устоял наверху только помощник.
- За счет веса! - пошучивает он.
Взбираюсь на мокрый обрешетник мостика. Белохатко отплевывается морским рассолом и кровью. Хрипло щелкнул динамик.
- На мостике, как вы там? - вопрошает старпом из недр сухого, теплого и такого уютного сейчас отсека.
Хочется ответить так, как отвечает в подобных случаях лейтенант Симаков: «Сыровато!… Но жить можно».
Что-то странное случилось с атмосферой. Будто сгустился воздух - ветер сплошной, без порывов, без слабины, обжимает тебя, придавливает веки к глазам, надувает ноздри, щеки - приоткрой только рот! Выдувает глаза из орбит!
Боцман бесцеремонно пригибает меня - я зазевался; в шторм не до субординации, и мы кланяемся очередному каскаду.
Рубка всплывает, вода спадает, плавная сила возносит нас на вершину вала, и тогда снова открывается бугристая ширь взъярившегося океана. Он прекрасен - всклокоченный, безумный старец.
Я поглядываю на помощника, на боцмана. Чувствуют ли они то же, что испытываю сейчас я? Считают ли и они, что им крепко повезло - увидеть океан во всей грозе его и силе. Ощутить то, что выпало очень немногим: живую мощь первородной стихии, ощутить её напрямую - лицом, телом, душой, и не где-нибудь, а на вершине её буйства, в реве, в провальном лёте над бездной? Ведь только верхняя вахта подлодок окунается так в эту бурливую купель - с головой. Все прочие мореходы прикрыты стеклом и сталью ходовых рубок.
Руднев нахохлился, глаз под навесом капюшона не видно. Лицо боцмана застыло в гримасе, с какой легче всего встречать «скуловорот» - град шрапнельных брызг: губы сжаты, глаза прищурены. В жизни не узнаю, о чем он сейчас думает. Спросить? Как же, скажет!…
- О чем задумались, Андрей Иванович?
- Зуб, думаю, какой вставлять: золотой или стальной?
Потешается боцман. Прекрасно понимает, что это совсем не то, что мне хотелось услышать.
Нас снова накрывает.
Всё-таки странную работенку выбрал себе этот бывший полтавский хлебороб - бултыхаться ночью посреди океана. Сидел бы сейчас в теплой хате при Одарке, варениках и цветном телевизоре! Плохо ли ему жилось, комбайнеру колхоза-миллионера?! Пятнадцать лет под водой морячить - тут родиться надо с боцманской дудкой на шее.
Свитер под гидрокостюмом намок и хлюпает при каждом поклоне. Ноги коченеют, холод ползет все выше и выше. Трудно поверить, что под нами - стальной кокон прочного корпуса, полный тепла и света. Ищу взглядом на палубе место, под которым находится моя каюта. Там, под сводами герметичной брони, мудрые книги, чай с бальзамом, тесная, но сухая и теплая постель… Кипящая волна пожирает палубу, носовая оконечность - длинная, черная - снова зарывается в океан. Оттягиваю резиновую манжетку, нажимаю кнопку подсветки электронных часов - ещё каких-нибудь полтораста минут, и для нас распахнется наконец благодатный люк.
Верховой ветер разогнал тучи. Где-то у горизонта, изрытого водяными грядами, полыхают молнии. Но гром грозы тонет в грохоте шторма. Струя электрического огня рассекает небо, и расплесканный океан застывает, как на моментальном снимке. Мощный высверк разбился на сотни бликов, вспыхнул и погас на стеклянистых склонах мертвой зыби. Вот так зарождалась жизнь на планете. Молнии били в океаны, и в их соленых чашах вершилось таинство зачатия: цепочки молекул, спирали и кольца органики сплетались в праоснову белка…
Приходит смена. Слезаем с мостика. Как здесь хорошо, внутри, - тепло, сухо, светло. Если бы не швыряло, и вовсе подводный рай. К боцману такое чувство, будто съели с ним иуд соли… Даже не хочется расходиться по отсекам, ему - в кормовой аккумуляторный, мне - в носовой жилой.
Тошнота и сонливость - вот два главных ощущения, с которыми приходится бороться в море на коротких выходах. Тошнота - оттого, что после сколь-нибудь продолжительной жизни на берегу надо заново прикачиваться, а любая качка в тёплых замкнутых отсеках переносится с неотступным комком в горле.
Подводнику редко удаётся поспать суточную норму - семь-восемь часов подряд. На берегу лодка держит цепко - уходишь поздно вечером, так что светская жизнь начинается где-то около полуночи и кончается далеко за полночь, а к восьми утра - умри, но будь на подъёме флага.
В море сон изрезан звонками, ревунами, вахтами, ночными учениями. Где и как ты наверстаешь недосып - дело личной сноровки и опыта.
Автор незабвенного «Капитального ремонта»[2] насчитал семь разновидностей флотского сна: от «основного», «утреннего дополнительного», до «сквознячка». Сегодня служба такова, что, кроме «адмиральского» послеобеденного часа, ни о каком «поощрительном» или «вечернем дополнительном» мечтать не приходится. Существует, пожалуй, лишь один всеобъемлющий вид -«сон с оказией», то есть при первом удобном случае. Как сейчас, например: «Боевая готовность - два, надводная… Подвахтенным от мест отойти». Отошли. Пока не вернулись в базу, можно и прикорнуть.
Оттого что день разорван на несколько мелких урывочных снов, теряется чувство времени, и кажется, что в сутках укладывается по меньшей мере неделя.
Капитан-лейтенант Симбирцев приваливается на свой диванчик, нарушая вековую флотскую мудрость: «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте». Суровая подводная юдоль тут же наказует нарушителя. Корабельная печать, которая хранится у старпома, все время кому-то нужна.
Стучится в дверь боцман:
- Товарищ капитан-лейтенант, актик на списание тросов прихлопните!
За ним минер:
- Георгий Вячеславович, шлепни печать на отпускной билет.
Потом приходит Федя-пом с пачкой интендантских бумаг.
Чашу терпения переполняет механик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44