Ну ещё простыни… Раз в десять суток баталер мичман Стратилатов выдаёт всем по комплекту «разового» белья. Испачкалось - на лодке стирать негде - на ветошь! А простыни-то хорошие - льняные, по четыре семьдесят штука. Выбрасывать - рука не поднимается. Тут за поход все семейство можно на три года бельем обеспечить. Ну, складывает Костя свои комплекты под тюфяк. Так свои же! Хочу сплю, хочу спрячу. Степан Трофимыч увидел. «Что, Костя, сундучишь?» -говорит. Не то в шутку, не то в укор…
Тяжёлый всё-таки парод собрался в старшинской. Марфина туда на аркане не затянешь. Только спать приходит. Да ещё когда баталер Стратилатов гитару свою берет. Хорошо поет, «скобарь пскопской», складно и весело:
Если вы утопните
И ко дну прилипните,
День лежите, два лежите,
А потом привыкнете!

3.
Должность мою сокращенно обозначают тремя буквами - ЗПЧ: заместитель по политической части. Симбирцев расшифровывает буквы так - «заместитель по человеческой части». О эта «человеческая часть»!
Если у тебя - для ровного счета - сто подчиненных и за каждым из них по-человечески признать право на нервы, ошибки, срывы - хотя бы по одному проступку в месяц при самой добросовестной службе в остальные двадцать девять дней, - то и тогда набегает по три чрезвычайных происшествия в сутки,
Три стихии - взаимоналоженные и смазывающие картину уставного порядка - противостоят тебе: стихия людей, стихия машин и стихия моря вкупе с коварной погодой Заполярья.
Стихия машин. На лодке их столько, что ежедневно - просто по естественному износу - может что-то выходить из строя, ломаться, ежедневно надо что-то менять, чинить, проводить регламентные работы. Обилие приборов породило термин, который до сих пор применялся только к живым организмам - несовместимость; электронная несовместимость приборов. Количество собранных в прочном корпусе механизмов перешло в некое надмашинное качество, аналогичное психике. А психика, как известно, не программируется…
Стихия океана путает наши карты даже тогда, когда экипаж пребывает на берегу. Их давно уже перестали клясть, эти бессчетные «ветры-раз» и «ветры-два», по объявлению которых надо бросать все дела и спешить на подводную лодку. И вот все, что ты намечал на сегодня - «Беседа гарнизонного прокурора с личным составом», тематический вечер «Край, в котором ты служишь» или встреча с подводниками-ветеранами, - все это безнадежно переносится на завтра, безнадежно потому, что завтра у прокурора будут свои дела, ветеран-подводник уезжает домой, да и кто вообще знает, какая погода и какие вводные будут завтра.
Наконец, стихия собственной души и её страстей. В таких условиях ты не имеешь права на капризы, хандру, забывчивость, несправедливость… А это, как известно, труднейшая из задач - одолеть самого себя…
Мир хаоса, порожденного игрой всех этих стихий, открывается перед замом-новичком - с одной стороны; с другой - он предстает четко разлинованным миром инструкций, директив, приказов, наставлений, положений, уставов, извлечений, рекомендаций…
Перебирая вороха бумаг, понимаешь, что не ты первый, кто содрогнулся от бесформенности мира случайности и вероятности, что и до тебя ломали головы тысячи мудрых и не очень мудрых людей, которые соткали всю эту сеть из параграфов и граф, чтобы обуздать вселенский хаос, придать ему подобие порядка, симметрии, логики. Поколениями флотских умов придумана довольно надежная защита корабельной жизни от помех внешних и внутренних. Она изложена в «Книге корабельных расписаний», в которой вот уже сколько веков подряд меняются только названия механизмов да связанных с ними работ. Да ещё орфография.
О если бы не подтачивали военно-морской порядок людские страсти, пороки, амбиции, эмоции!… Но это все равно что мечтать: о если бы не было в мире трения, тогда бы построили вечный двигатель!
И всё-таки, я думаю, инженеру-механику труднее. Его просчеты в технике обнаруживаются быстро. Задиры на шейках коленвала сразу дают о себе знать. А сколько невидимых глазу «задиров» оставили мы с командиром в матросских душах?
Это не оправдание, что взрослого человека за каких-нибудь два-три года не перевоспитаешь. Перевоспитать, перестроить, перевернуть можно за минуту. Поступком. Деянием. Подвигом.
Но для этого надо быть не ЗПЧ, не замполитом, а к о м и с с а р о м.
Комиссар - это человек, чья нервная система напрямую, без понижающего трансформатора включена в жизнь экипажа со всеми перепадами её высокого напряжения, со всеми её короткими замыканиями.
Комиссар, замполит, как и доктор, нужен, в конечном счете, для одного-единственного, самого трудного, решающего для корабля часа, когда он должен найти такие слова и высказать их в таком заклинании, чтобы победа упала к ногам, как падает заговоренная жар-птица…

Глава пятая
1.
Мы снова в море. Прелюдия перед большим походом. Не было ещё дня, чтобы я не спросил себя - выдержу ли? Столько месяцев в прочном корпусе, где каждые сутки длятся л в самом деле больше века.
Эти короткие, полунедельные выходы в полигоны многое дали и мне, и экипажу: слегка сплавались, слегка притерлись, слегка присмотрелись друг к другу. Но это в прибрежных полигонах. А в океане? Там ведь и мера всему - океанская…
И куда меня понесло? Давным-давно бы уже жил в Москве, бродил бы по городу куда глаза глядят, не посматривая на часы, дышал бы сухим осенним воздухом вволю, слушал бы музыку, читал бы мудрые книги - сколько их, непрочитанных! - спал бы до восьми часов, как раз бы до подъёма флага. И никто бы не стучал в мою дверь посреди ночи, и не трезвонили бы колокола громкого боя над ухом, и не рявкали бы ревуны. А главное - никто бы с меня ни за кого не спросил. Отвечал бы только за самого себя. Ведь было же такое время… Неужели было?
С рассветом все подводные лодки - наши и не наши, все, кого нужда выгнала на поверхность, кто всю ночь заряжал аккумуляторную батарею или менял прогоревшую резину герметичных захлопок, заваривал прохудившееся железо или всплывал «взять звёзду», провентилировать смрадные отсеки, выбросить мусор, кого не спугнули локаторы патрульных самолётов, - возвращаются в родную стихию, в темень глубин.
Я просыпаюсь от возгласа вахтенного офицера: «Задраен верхний рубочный люк!» Крикливый динамик висит над самой головой, и во сне в память мою, как на сеансах гипнопедии, навечно впечатываются ночные команды и перекличка акустиков: «Глубина… метров. Горизонт чист…» Свищет в цистерны вода. Беспечное покачивание сменяется целеустремленным движением вниз, вниз, вниз - вглубь, вглубь, вглубь… Тело даже несколько легчает, как при провале самолёта в воздушную яму, голова сползает с подушки, а ноги все сильнее и сильнее упираются в носовую переборку, будто та стремится стать полом, будто весь каютный мирок вот-вот опрокинется и перевернется… И круговерть вопросов: какая глубина? почему так долго не отходит дифферент? от кого погружаемся?…
Нет ничего тоскливее, чем уходить под воду с такой крутизной - одному - в темноте и гробовой тишине. Родная каюта кажется склепом.
Все вещи замерли, точно оцепенели от гипноза глубины: дверца шкафчика не бьется, посуда в буфете кают-компании не гремит. Отсек наливается тишиной, глухой до жути, после клохтанья дизелей и плеска волн.
На столе у меня - китайский богдыханчик с качающейся головой. Его поклоны и наклоны отмечают крены и дифференты корабля. Должно быть, сейчас голова божка запрокинулась за спину. Не иначе на рулях глубины молодой горизонтальщик. А в такие минуты превращаешься в очень чуткие живые весы: ощущаешь десятые доли любого дифферента. Будто ртуть переливается то в ноги, то в голову, пока наконец лодка не выравнивается и не наступают обманчивые твердь и покой.
Нервы, нервы… А ведь на каком-то месяце автономного плавания неизбежно дадут о себе знать. К черту загробные мысли! Лучший способ от них избавиться - пройти по отсекам, «выйти на люди».
Я натягиваю китель, нахлобучиваю пилотку…
Пригнувшись, вытискиваюсь из каютного проемчика в низенький тамбур, который отделяет каюту старпома, отодвигаю дверцу с зеркалом и выбираюсь в средний проход.
Изнутри подводная лодка похожа на низенький туннель, чьи стенки в несколько слоев оплетены кабельными трассами, обросли приборными коробками и вовсе бесформенной машинерией. Механизмы мешают распространяться свету плафонов, и оттого интерьер испещрен рваными тенями и пятнистыми бликами. У носовой переборки в полумраке тлеет алая сигнальная лампочка станции ЛОХ.
На первых русских подводных лодках в центральном посту вот так же алела пальчиковая лампочка перед иконой Николая чудотворца - покровителя рыбаков и моряков. Но у подводников есть свой святой - праведник Иона, совершивший подводное путешествие во чреве китовом.
Красная лампочка посвечивает другому Ионе - Ионе Тодору, вахтенному электрику второго отсека. Завидев меня, он приподнимается из укромного местечка между командирской каютой и водонепроницаемой переборкой носового торпедного отсека.
- Тарып кап-нант, вахтенный электрик матрос Тодор!
- Есть, Тодор. Как плотность?
С легким молдаванским акцентом Тодор сообщает плотность электролита в аккумуляторных баках. Я щелкаю выключателем аварийного фонаря - горит. На этом официальную часть встречи можно прервать. Я - замполит, и от меня кроме вопросов по службе всегда ждут чего-то ещё. Старпом называет такие мои вылазки: «Поговорить с матросом на сон грядущий о любимой корове, больной ящуром». Тодор - бывший виноградарь, и когда-то мы действительно говорили с ним о страшной болезни лозы - филлоксере. Это было давным-давно, ещё в самом начале похода. С того времени мы успели с ним вот так - мимоходом, накоротке - переговорить об Ионе Друцэ и Марии Биешу, о Кишиневе, о мамалыге, о Котовском, о Маринеско, о том, что молдавское «ла реведере» очень похоже на итальянское «арри ведерля», о битве при Фокшанах, о цыганах, что «шумною толпой по Бессарабии кочуют»…
Он один молдаванин в экипаже. Сам я в Молдавии никогда не был. Мне рассказывала о ней мама: она начинала там врачом-эпидемиологом… И без того скромные мои знания о «солнечной Молдове» давно иссякли. Тодор ждет. Ну что я ещё скажу? Не повторять же снова об этой проклятой филлоксере? Тодор приходит на помощь:
- Товарищ капитан-лейтенант, не слышали в «Последних известиях», какая там погода у нас?
Ну как ему скажешь, что не слышал?
- Слышал. Сухо. Безоблачно. Температура - около тридцати.
Тодор светлеет.
- Как всегда! У нас всегда так!
Я заметил, с каким вниманием слушают в отсеках сводку погоды в «Последних известиях». И в самом деле, услышишь, что в Москве оттепель, ветер слабый, до умеренного, гололед - и будто весточку из дому получил. Трудно ли представить себе московский гололед?

2.
«С огнестрельным оружием и зажигательными приборами вход в отсек категорически запрещён!» Медная табличка приклепана к круглой литой двери лаза в носовой торпедный отсек. Оставь огниво, всяк, сюда входящий. «Всяк» сюда не войдет. В рамочке на переборке - список должностных лиц, которым разрешен вход в первый отсек при наличии в нём боезапаса. Список открывает фамилия старпома, за ней моя.
Первый отсек самый большой - он протянулся во всю длину торпед, и, оттого что передняя его стенка скрыта в зарослях трубопроводов и механизмов, замкнутое пространство стальной капсулы не рождает ощущения безысходности. Ему не может здесь быть места хотя бы ещё и потому, что отсек задуман как убежище: над головой - торпедопогрузочный люк, через который, если лодка не сможет всплыть, выходят на поверхность, как и через трубы носовых торпедных аппаратов. Это - двери наружу, врата спасения.
На настиле между стеллажными торпедами меня встречает вахтенный отсека старшина 1-й статьи Ионас Белозарас. Опять Иона!… Белозарас отличник боевой и политической подготовки, отличник Военно-Морского Флота, специалист 1-го класса, командир отделения торпедистов, групкомсорг, помощник руководителя политзанятий, кавалер нагрудного знака «Воин-спортсмен». Мне нравится этот старшина не за его многочисленные титулы - тихий неразговорчивый литовец, он человек слова и дела, на него всегда можно положиться… Ионас постарше многих своих однокашников по экипажу - пришёл на флот после техникума и ещё какой-то отсрочки. Рядом с девятнадцатилетним Тодором - вполне взрослый мужчина, дипломированный агроном. Я даже прощаю ему учебник «Агрохимии», корешок которого торчит из-под папки отсечной документации. Вахта торпедиста - это не вахта у действующего механизма, но дело даже не в том. Белозарас поймал мой взгляд, и можно быть уверенным, что теперь до конца смены к книге он не притронется. Нотации об особой бдительности к концу похода лишь все испортят.
Чтобы соблюсти статус проверяющего начальника, я спрашиваю его о газовом составе воздуха. Вопрос непраздный. «Элексир жизни» в соприкосновении с маслом взрывоопасен, недаром торпеды и все инструменты подвергают здесь обезжириванию.
Вахтенный торпедист через каждые два часа обязан включать газоанализатор и сообщать показания в центральный пост. Все в норме. Кислорода - 22%, углекислоты - 0,4 %. Я не спешу уходить. Любой отсек - сосуд для дыхания. Все его пространство, изборожденное, разорванное, пронизанное механизмами, - это пространство наших легких, под водой оно как бы присоединяется к твоей плевре. Воздух в первом отсеке всегда кажется свежее, чем в других помещёниях. Видимо, потому что он прохладнее; его не нагревают ни моторы, ни электронная аппаратура, не говоря уже о камбузной плите или водородосжигательных печках. Я делаю несколько глубоких очистительных вдохов…
Чтобы пройти в кормовые отсеки, надо вернуться в жилой, офицерский. Он похож на купированный вагон, грубовато отделанный тем дешевым деревом, которое идет на изготовление ружейных прикладов и прочих деталей военной техники, не вытесненных ещё пластмассой.
Здесь же, под сводом левого борта, протянулась выгородка кают-компании. В одном её конце едва умещается холодильник «ЗИЛ», прозванный за могучий рык «четвертым дизелем»; в противоположном - панель с аптечными шкафчиками. Раскладной стол сделан по ширине человеческого тела и предназначен, таким образом, не только для того, чтобы за ним сидели, но и для того, чтобы на нём лежали. Лежали на нём трижды - три аппендикса вырезал под водой в дальних походах доктор. Может быть, поэтому, а может быть, потому, что столовый мельхиор под операционными светильниками сверкает на белой скатерти зловещёй хирургической сталью, за стол кают-компании всегда садишься с легким душевным трепетом.
В положенный час кают-компания превращается в конференц-зал, в лекторий, в чертежную мастерскую, канцелярию, киноклуб, библиотеку и просто в салон для бесед.
Под настилом палубы отсека - трюм. В этом легко убедиться, если отдраить в среднем проходе люк и заглянуть в лаз аккумуляторной ямы: в два яруса стоят там огромные чёрные баки элементов. В них заключена подводная сила корабля, его ходовая энергия, тепло, свет…
Но в этом же подполье обитает и гремучий дух-разрушитель - водород. Всего лишь четыре процента его в воздухе рождают взрывоопасную газовую смесь. Батареи постоянно выделяют водород, и следить за периодической вентиляцией их, как заведено ещё со времен первой мировой войны, - недреманная обязанность вахтенного офицера - в море, дежурного по кораблю - в базе. И уж, конечно, вахтенного механика.
Центральный пост… Тронное место в центральном посту занимает железное креслице, приваренное к настилу у носовой переборки так, что командир в нём всегда сидит спиной к носу корабля. Оно похоже на подставку для старинного глобуса. Под креслом размещён штурманский агрегат. Если уместиться в тесной чаше сиденья, то в лопатки упрутся, словно стетоскопы, ревунные раструбы машинных телеграфов. Прямо у коленей окажется разножка боцмана перед манипуляторами рулей глубины и многоярусным «иконостасом» из круглых шкал глубиномеров, аксиометров, дифферентометров.
За спиной боцмана - конторка вахтенного офицера с пультом громкой межотсечной связи. У ног «вахтерцера» сидит обычно на «сейфе живучести»[3] вахтенный механик. Эти четыре человека- «мозжечок» субмарины - размещёны купно, как экипаж танка.
Сейчас здесь напряженно: подвсплытие в приповерхностный слой. Слегка покачивает. Из выносного гидроакустического динамика слышно журчание, с каким перископ режет поверхность. Это журчание да бесплотная мягкая сила, налегающая то на спину, то на грудь, - вот, пожалуй, и все, чем планета Земля даёт знать о себе. Под водой же обрываются и эти связи с внешним миром. Единственное, что напоминает о береговой, сухопутной жизни, - сила тяжести. За оболочкой прочного корпуса могли бы проноситься звёздные миры и проплывать затонувшие города, бушевать смерчи или протуберанцы, но в отсеках все так же ровно светили бы плафоны и так же мерно жужжал репитер гирокомпаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44