Плети плюща состязались между собой, кто выше заползет на скалу. Солнце нагревало серые камни, и на них выступали красные капельки земляники. И верилось: вот она, та страна, где «камень становится растением, растение - зверем, зверь - человеком, человек - демоном, демон - богом». Влажный лоб чутко ловит токи ветерка, уши полны птичьих трелей, а глаза залиты сквозь опущенные веки красным золотом солнца.
Здесь было так привольно и радостно, что не хотелось никуда уходить. А мысль о том, чтобы навсегда раствориться в этом зелёном шуме и солнечном буйстве, стать вековечной его частицей, казалась такой заманчивой, что, окажись в моих руках пистолет, я бы не колеблясь, простым нажатием на курок ввергнул себя в этот прекрасный солнцеворот листвы, брызг, птичьего гомона.
Смерть переходила здесь в жизнь щедро, зримо и утешительно.
Вон поодаль из распластанного, наполовину осевшего в землю ствола старой березы вытянулись в рядок семь молодых деревцев. Чем не белые щенята, которых кормит развалившаяся псина?
В стене у расщелины, откуда выливался ручей, была выбита полукруглая ниша размером с почтовый ящик. В нише на плоском красном камне сидел бронзовый, посиневший от времени буддийский божок.
Унести бы бурханчик с собой да поставить на письменный стол… Я не посмел это сделать, и сам не знаю почему. То ли из смутного страха перед спуском по обвалу. (А вдруг, чем чёрт не шутит, глыбы ринутся вниз именно тогда, когда я разрушу эту маленькую кумирню?) То ли потому, что без этого божка ущелье лишилось бы своей тайны и Край Мира превратился бы в обычный обрыв над пропастью… То ли потому, что вспомнил матроса Жамбалова с его «кумирней» в центральном посту…Но камень, на котором сидел Будда, камень был самым настоящим авантюрином - полудрагоценной разновидностью кварца; земля скупо выпустила его из своих недр только на Алтае. Я отщепил себе кусочек: название камня вполне отвечало духу нашего предприятия.
8.
Странное зрение обрел я в горах. Вот зеленобородый корявый кедр сталкивает с валуна березу. Корни её выброшены в воздух, она скособочилась, как канатоходец, потерявший равновесие, и держится до первого ветра. немой вопль о помощи висит над валуном.
Толстенные чешуйчатые корни кедрачей обвивают валуны, как змеи, приподнимают камни над землей, вдавливают их в податливые тела толстенных стволов, и те вбирают их, втягивают их в себя, будто переваривают каменную добычу в морщинистых дуплах, как желудках. Одревесневшие лапы, когти, клешни, щупальца всех мыслимых на земле видов цепляются за скудную, нанесенную ветром почву. Глядя на них, понимаешь, как и почему сложились легенды о хищных орхидеях, растениях-людоедах.
А такого я не видывал за всю свою многоезжую жизнь. Могучее дерево высилось посреди плато. Сквозь лохмотья отринутой коры белели округлости всех форм человеческого тела. Корявый ствол оброс гроздьями женских грудей, вспученными и продавленными пупами, бородавками. Это было живое изваяние. Должно быть, под сенью именно такого древа Эроса свершилось грехопадение Адама и Евы. Тут даже не надо было срывать никаких запретных плодов. Достаточно было внимательно рассмотреть ствол.
Плато Эдем кончалось площадкой, заваленной обломками шестигранных столбов, похожих на гробы. Площадка Разбитых Саркофагов, (по-другому её не назовешь) жалась к стесу горы и уходила за поворот сужающимся карнизом.
Алтайское солнце било в каменную стену с такой силой, что казалось, именно солнечные лучи и раздробили базальтовый монолит. Это из-под их золотых ломиков просыпалась на тропу каменная дребедень. «Каменоломня Солнца»,-нанес я новое название на свою мысленную карту.
Гнедко, покорно шедший за Василикой, вдруг захрапел, замотал головой, вырывая повод. Грай тоже раздул ноздри, присел, упираясь передними копытами.
- Балуй, черт! - прикрикнула Василика.
Кони,всхрапывая, прядя ушами, нехотя пошли следом.
Стена состояла в этом месте из гигантской перекошенной стопы каменных плит с глубоко выветренными промежутками. Плиты выступали неровными острыми краями в самых неподходящих местах - то под ногами, то на уровне глаз. Да и сам карниз являл собой край пластины, выдающийся на метр-полтора из общей стопы. В тёмных промежутках прятались корни и змеи. Корни спускались от корявых деревцев, росших на закраинах плит. А змеи - плоскоголовые бурые щитомордники - гнездились в щелях друг над другом - ярусами и этажами. Я назвал стенку Змеиным Солярием, потому что на её каменных полках гады занимались не чем иным, как грели холодную кровь, переваривали на солнцепеке добычу да крутили любовь в прямом смысле этого слова: завязывались скользкими тугими узлами, обвивали друг дружку, сплетались в клубки. При нашем появлении Змеиный Солярий щетинился живыми отростками, которые, гибко покачиваясь, поворачивались нам вслед дружно, словно ворс под ладонью. Они шипели так яростно и надсадно, как будто шипом своим могли спихнуть нас в пропасть. На какую-то секунду, я и в самом деле почувствовал его упругую отталкивающую силу. Мы жались к самому краю тропы, но все равно плоские коробочки змеиных голов качались у самых плеч.
Если в крови Василики жила не только жрица огня, но кое-что перепало и от бродячих факиров-заклинателей, то тем лишь и можно объяснить наш благополучный проход Змеиного Солярия. Мы прошли его так поспешно, что я ни разу не успел ужаснуться высоте, ниспадающей за обрывом карниза.
Тропа вилась по каменной стене и продолжала сужаться. Когда она достигла ширины газетной страницы, я вдруг сообразил, что пути обратно нам уже нет - кони просто не смогут развернуться. Я хотел поделиться столь неприятным открытием с Василикой, но понял, что она сама обо всем догадалась, потому-то мы и идем вперед и вверх безостановочно. Высота росла, и очень скоро я почувствовал себя так, будто стою на балконе десятиэтажного дома и балкон этот без перил. Я с детства боюсь неогороженной высоты и сейчас, сделав несколько шагов, ощутил в коленях знакомую дрожь с томительно сосущей отдачей под ложечку. Боязнь высоты - сладостный страх, ибо где-то в глубинах сознания живет предчувствие: смертельный удар твой будет предварен упоительнейшими секундами полета, пусть отвесного, пусть недолгого, но всё-таки полета, гибельное блаженство которого суждено узнать лишь парашютистам с нераскрывшимися куполами.
Чтобы избавиться от страха я стал смотреть только на тропу. Перекрученная, как тесьма, она отвлекала от жутковатого соблазна глядеть вниз: каждый шаг приходилось обдумывать, словно шахматный ход. И все же боковым зрением я видел, что мы поднялись примерно на уровень стрелы башенного крана. Я представил, что мы и в самом деле стоим с Граем на ажурном пролете где-нибудь в Черёмушках, и на минуту сделалось смешно.
«Ну хорошо,- усердно обманывал я себя,- а если бы эта тропа пролегала на поляне?! Я бы прошел по ней не покачнувшись, даже не заметив, что иду по идеальной прямой. Мне бы хватило ширины стопы. В конце концов, там, внизу, ничто не соразмерно привычным вещам, ничто не выдаёт высоту. Почему бы мне не представить тогда, что в ста метрах подо мной течёт не горная речка, а ручеёк, такой же узенький, каким он видится мне сейчас? А все валуны и каменья внизу - всего-навсего галька. Да-да, я иду вдоль ручья и вижу его с высоты своего роста. Только и всего».
И я пошел почти безбоязненно. Во всяком случае, высота не манила и не притягивала к себе.
Поодаль от тропы и чуть внизу пролетели две птицы, и я увидел их серые в крапинку спины. Я видел спины летящих птиц! Я стоял так высоко, что видел птиц сверху, и парящие птицы были ближе, чем земля.
Высота - близкая, зовущая, пьянящая - ощутилась так остро, что в глазах закачалось ущелье, а каменная стена сама собой стала отдаляться от правого плеча. Плеча, которое так жаждало втиснуться в нее, но не могло почему-то приблизиться к спасительной тверди ни на йоту. Закричи я в ту секунду от ужаса, и уж точно бы свалился вниз. Но спазм перехватил горло. Я промолчал. Удержался.
Василика же бодро шагала по карнизу, едва видная из-за крупа Гнедко. Конь покорно шел следом, но копыта он ставил по самому краю тропы. Держаться ближе к стене ему мешал правый вьюк - в самый раз было перерезать перекидные ремни, и черт с ними, с этими спальниками! Но нож остался в левой суме, а та давно уже свисала над пропастью.
Грай, как и все животные, избегает встречаться глазами с человеком, но сейчас он явно ловит мой взгляд, а поймав, заставляет меня отвернуться. «Куда завел, хозяин?» - не мигая, спрашивал конь.
Тропа-ловушка начиналась от Змеиного Солярия. Ступив на нее с конём, не свернешь назад- лошадь пятиться не умеет, а обойти её ты не сможешь. Похоже, что Василика и сама не знает, куда выходит эта тропа. Да и выходит ли она вообще куда-нибудь? Может быть, дальше, вон за тем поворотом, она обрушена камнепадом или завалена осыпью? Я не хотел думать, что будет, если так оно и случится. Но картина рисовалась сама собой: две лошади медленно и плавно, словно в рапидной киносъемке, кувыркаясь, летят вниз. Летят вдоль отвесных каменных столбов-кристаллов, из которых сплошь составлена наша стена, летят, оглашая ущелье истошным ржанием…
Чтобы освободить дорогу назад, придётся, выбрав самый неожиданный для коня момент, с силой рвануть за повод к пропасти…
Грай шел за мной, приглядываясь, куда и как я ставлю ступни. Правый вьюк истёрся о стенку до дыр. Перед каждым новым перекосом карниза я оборачивался и спрашивал коня глазами: «Пройдешь?» - «Пройду»,-отвечал тот и осторожно обнюхивал накрененные к обрыву плиты.
К полудню случилось самое страшное - мы стали. Путь преградила плита, вылезшая из стены до середины и без того узкого карниза. Ни вперед, ни назад. Я стою на каменном припае шириной чуть больше книги. В метре от меня сечет воздух хвост Гнедко, сзади подпирает лбом Грай. Эх, вертолёт бы сюда, вертолёт…
Но винтокрылая машина могла бы зависнуть лишь в стороне, в нескольких метрах от тропы, и то если бы за её штурвалом сидел очень рисковый летчик.
И вдруг я явственно вижу качающийся в стороне трап. Чтобы вцепиться в него, нужно решиться на хороший цирковой прыжок. Ноги мои напряглись, стена отвалилась от спины и огромное полетное пространство - от далекой низины до перистых стратосферных облаков - стало медленно надвигаться, вбирать, втягивать меня в себя.
Что это? Горная болезнь? Головокружение? Галлюцинация? Я раскидываю руки, хватаюсь за выступы стенки, закрываю глаза. Ноги ослабли, а в коленях опять задрожали невесть как там оказавшиеся пружины. Приподнимаю веки - трап исчез, зато неподалеку кружит огромная птица - не то гриф, не то орлан. «На перевале его укусил орёл», - вспомнились строчки из «Двенадцати стульев» и отец Фёдор, вскарабкавшийся на неприступный утёс. Все это кажется сейчас ужасно смешным, и я хохочу так, что Гнедко удивлённо оглядывается, а Василика кричит мне: «Ты что, тронулся?!» Смеяться в эдаком положении не менее безрассудно, чем видеть «небесные лестницы».
У Новикова-Прибоя есть эпизод: подводники в отсеке затонувшей «Мурены» слушают из граммофонной трубы «Блоху». Шаляпинское «бло-ха-ха-ха!» ввергло их в гомерический хохот. Они хохотали почти до удушья.
- Тяк-тяп-тяк!- Это не водолазы стучатся в корпус затонувшей субмарины. Это цыганка рубит топориком злополучную скалу.
Скорее всего то, что она делает, - сизифов труд. Сколько их там ещё впереди, таких выступов?
Я нахожу в кармане кусок хлеба. Грай ест его с ладони медленно, по частям, как кошка. Крохи он подгребает нижней губой. Она у него вроде квадратной коробочки из чёрной губчатой резины.
Василика рубит скалу. Я вижу, как сыплется вниз каменное крошево; иногда ей удаётся отбить увесистый кусок, но звук, с каким он прыгает по дну ущелья, до нас не доносится…
Пройти к Василике мешает Гнедко - его не обойдешь. Пролезть под брюхом? А если испугается, шарахнется? Тогда наверняка сорвется сам да и меня спихнет. Даже к самому смирному коню нельзя подходить сзади - может сработать оборонительный рефлекс, и он взбрыкнет. Затаив дыхание, я оглаживаю Гнедка, ласково похлопываю по бедру, улучив момент, на четвереньках, извернувшись боком, проскальзываю у него между задних ног, а затем точно так же - между передних. Жеребец недовольно вскидывается, переступает с ноги на ногу, но я уже рядом с Василикой.
Теперь мы рубим напересмену. Топор постепенно превращается в молоток. Но и выступ тает на глазах. И вот уже пугливый жеребец, обдирая круп об острые скалы, проходит по ту сторону преграды. Рыжую шерсть, оставшуюся на камне, я снимаю на память.
- Обратно пойдем другим путем, - обнадеживает Василика. - По пологому склону,
Я облегченно вздыхаю. Теперь не придется признаваться, что спуск по карнизу я смогу совершить только в вертолёте.
Провисев «слезой на реснице» ещё часа два, мы выбираемся наконец, на Край Мира. Это площадка (слава богу, площадка!) внутри полукороны старого вулкана. Сама корона будто срезана гигантским ножом до самого подножья горы (по этому-то вертикальному стесу и вился наш карниз). Зубчатка полукороны высилась вокруг нас руинами эллинского амфитеатра. Вид отсюда простирался такой, что я, забыв о своих страхах, подошел почти к краю.
Да, это действительно был Край Мира! Торжественный простор открывался до самого закругления планетного шара. Панорама снеговых вершин то задергивалась туманом - и надолго, то «занавес», повинуясь знаку неведомого режиссера, распахивался, и величественное зрелище представало глазам на несколько минут, как награда за чье-то неведомое добро, как укор, зов стремления к высотам, как немая, но страстная проповедь. Изломы беззвучных молний вычерчивали в вышине пики иных, надмирных хребтов. Каменные гребни, размеченные во все тона синевы, тасовались и уходили волнами в непроглядную мглу, за которой простирался Тибет, заповедная таинственная страна.
Отсюда, с Края Мира, я видел красные крыши Поталы- далай-ламского дворда, чьи белые стены каскадами ниспадали из высокогорного космически черноватого неба. Зеркальным золотом сияли башенки субурганов, и под загнутыми углами кровель звенели от солнечных лучей серебряные колокольцы. Страстно и мрачно ревели трубы из человечьих костей, глухо бухали расписанные драконами тамбурины. Я втягивал ноздрями пряные дымы, которые испускали бронзовые курильницы, и ощущал на языке вкус меда с топленым маслом, плававшего в жертвенных чашах.
Там, в Лхасе, в столице Тибета, которую время до недавних пор обтекало так бережно и счастливо, хранились завернутые в жёлтые лоскуты книги - свод сокровенных тайн жизни и любви, бытия и смерти.
Я никогда не прочту их - древние библиотеки сожжены хунвейбинами. За дворцами Лхасы притаились стартовые позиции китайских баллистических ракет…
Куда девалась Василика? На площадке её не видно. Только кони наши стоят, положив головы друг дружке на шею. Устали. Я делаю шаг в сторону и вдруг замечаю, что весь «стадион», вся его арена сплошь прикрыта каменными капканами. Плоские осколки так нагромождены друг на друга, что стоит неосторожно ступить на плиту, как она предательски опрокидывается и защемляет ногу. Шаткие камни осклизлы, замшелы. То и дело они глухо жмакают, как ловушки, сработавшие впустую. Между ними торчат острые жесткие травы. В их неподвижности есть нечто от выжидания хищников-трупоедов: «Поскользнись, упади, убейся об острый камень, сломай хотя бы ногу, и ты наш, ты отсюда не выберешься.-… Мы прорастем сквозь тебя, мы превратим тебя в перегной и будем тобой питаться». Не это ли листва цыганского корня «ман»?
- Василика! - кричу я в рупор из ладоней.
- …Илика… лика… ика! - ожил, загрохотал вдруг мёртвый амфитеатр. Горные духи восседали на его каменных скамьях и злорадно наслаждались моим одиночеством. Я вернулся к Краю Мира. Я встал на самую его кромку…
Солнце истекало оранжевой смолой. Оно садилось в узкую полосу, густо-красную, как отстой неразбавленного чая.
Как странно видеть горные вершины под навесом носков своих разбитых сапог, видеть выплывающие из-под твоих подошв облака. Одно из них, тонкое, широкое, нанизывается на корону и отсекает её от всего мира. Фантастическое зрелище - каменный цирк посреди облака, которое, может быть, час назад висело над степью, над трассами рейсовых самолётов.
Теперь вместо бездны у меня под ногами тугие белые саморазвертывающиеся клубы. Кажется, шагни - и тебя подбросит на них как на сетке…
Облако уползает, возвращая вид на безбрежное окаменевшее море. Когда-то оно действительно волновалось, плескалось. Огненные штормы вздымали магму, пока однажды её валы не замерли в последних своих всплесках… Последний миг творения земли застыл в неровных гребнях хребтов. Вот он, самый древний след времени, какой дано созерцать человеку…
И вдруг накатывает предчувствие, что вот сползет сейчас облачная пелена, и мне откроется самая главная истина мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Здесь было так привольно и радостно, что не хотелось никуда уходить. А мысль о том, чтобы навсегда раствориться в этом зелёном шуме и солнечном буйстве, стать вековечной его частицей, казалась такой заманчивой, что, окажись в моих руках пистолет, я бы не колеблясь, простым нажатием на курок ввергнул себя в этот прекрасный солнцеворот листвы, брызг, птичьего гомона.
Смерть переходила здесь в жизнь щедро, зримо и утешительно.
Вон поодаль из распластанного, наполовину осевшего в землю ствола старой березы вытянулись в рядок семь молодых деревцев. Чем не белые щенята, которых кормит развалившаяся псина?
В стене у расщелины, откуда выливался ручей, была выбита полукруглая ниша размером с почтовый ящик. В нише на плоском красном камне сидел бронзовый, посиневший от времени буддийский божок.
Унести бы бурханчик с собой да поставить на письменный стол… Я не посмел это сделать, и сам не знаю почему. То ли из смутного страха перед спуском по обвалу. (А вдруг, чем чёрт не шутит, глыбы ринутся вниз именно тогда, когда я разрушу эту маленькую кумирню?) То ли потому, что без этого божка ущелье лишилось бы своей тайны и Край Мира превратился бы в обычный обрыв над пропастью… То ли потому, что вспомнил матроса Жамбалова с его «кумирней» в центральном посту…Но камень, на котором сидел Будда, камень был самым настоящим авантюрином - полудрагоценной разновидностью кварца; земля скупо выпустила его из своих недр только на Алтае. Я отщепил себе кусочек: название камня вполне отвечало духу нашего предприятия.
8.
Странное зрение обрел я в горах. Вот зеленобородый корявый кедр сталкивает с валуна березу. Корни её выброшены в воздух, она скособочилась, как канатоходец, потерявший равновесие, и держится до первого ветра. немой вопль о помощи висит над валуном.
Толстенные чешуйчатые корни кедрачей обвивают валуны, как змеи, приподнимают камни над землей, вдавливают их в податливые тела толстенных стволов, и те вбирают их, втягивают их в себя, будто переваривают каменную добычу в морщинистых дуплах, как желудках. Одревесневшие лапы, когти, клешни, щупальца всех мыслимых на земле видов цепляются за скудную, нанесенную ветром почву. Глядя на них, понимаешь, как и почему сложились легенды о хищных орхидеях, растениях-людоедах.
А такого я не видывал за всю свою многоезжую жизнь. Могучее дерево высилось посреди плато. Сквозь лохмотья отринутой коры белели округлости всех форм человеческого тела. Корявый ствол оброс гроздьями женских грудей, вспученными и продавленными пупами, бородавками. Это было живое изваяние. Должно быть, под сенью именно такого древа Эроса свершилось грехопадение Адама и Евы. Тут даже не надо было срывать никаких запретных плодов. Достаточно было внимательно рассмотреть ствол.
Плато Эдем кончалось площадкой, заваленной обломками шестигранных столбов, похожих на гробы. Площадка Разбитых Саркофагов, (по-другому её не назовешь) жалась к стесу горы и уходила за поворот сужающимся карнизом.
Алтайское солнце било в каменную стену с такой силой, что казалось, именно солнечные лучи и раздробили базальтовый монолит. Это из-под их золотых ломиков просыпалась на тропу каменная дребедень. «Каменоломня Солнца»,-нанес я новое название на свою мысленную карту.
Гнедко, покорно шедший за Василикой, вдруг захрапел, замотал головой, вырывая повод. Грай тоже раздул ноздри, присел, упираясь передними копытами.
- Балуй, черт! - прикрикнула Василика.
Кони,всхрапывая, прядя ушами, нехотя пошли следом.
Стена состояла в этом месте из гигантской перекошенной стопы каменных плит с глубоко выветренными промежутками. Плиты выступали неровными острыми краями в самых неподходящих местах - то под ногами, то на уровне глаз. Да и сам карниз являл собой край пластины, выдающийся на метр-полтора из общей стопы. В тёмных промежутках прятались корни и змеи. Корни спускались от корявых деревцев, росших на закраинах плит. А змеи - плоскоголовые бурые щитомордники - гнездились в щелях друг над другом - ярусами и этажами. Я назвал стенку Змеиным Солярием, потому что на её каменных полках гады занимались не чем иным, как грели холодную кровь, переваривали на солнцепеке добычу да крутили любовь в прямом смысле этого слова: завязывались скользкими тугими узлами, обвивали друг дружку, сплетались в клубки. При нашем появлении Змеиный Солярий щетинился живыми отростками, которые, гибко покачиваясь, поворачивались нам вслед дружно, словно ворс под ладонью. Они шипели так яростно и надсадно, как будто шипом своим могли спихнуть нас в пропасть. На какую-то секунду, я и в самом деле почувствовал его упругую отталкивающую силу. Мы жались к самому краю тропы, но все равно плоские коробочки змеиных голов качались у самых плеч.
Если в крови Василики жила не только жрица огня, но кое-что перепало и от бродячих факиров-заклинателей, то тем лишь и можно объяснить наш благополучный проход Змеиного Солярия. Мы прошли его так поспешно, что я ни разу не успел ужаснуться высоте, ниспадающей за обрывом карниза.
Тропа вилась по каменной стене и продолжала сужаться. Когда она достигла ширины газетной страницы, я вдруг сообразил, что пути обратно нам уже нет - кони просто не смогут развернуться. Я хотел поделиться столь неприятным открытием с Василикой, но понял, что она сама обо всем догадалась, потому-то мы и идем вперед и вверх безостановочно. Высота росла, и очень скоро я почувствовал себя так, будто стою на балконе десятиэтажного дома и балкон этот без перил. Я с детства боюсь неогороженной высоты и сейчас, сделав несколько шагов, ощутил в коленях знакомую дрожь с томительно сосущей отдачей под ложечку. Боязнь высоты - сладостный страх, ибо где-то в глубинах сознания живет предчувствие: смертельный удар твой будет предварен упоительнейшими секундами полета, пусть отвесного, пусть недолгого, но всё-таки полета, гибельное блаженство которого суждено узнать лишь парашютистам с нераскрывшимися куполами.
Чтобы избавиться от страха я стал смотреть только на тропу. Перекрученная, как тесьма, она отвлекала от жутковатого соблазна глядеть вниз: каждый шаг приходилось обдумывать, словно шахматный ход. И все же боковым зрением я видел, что мы поднялись примерно на уровень стрелы башенного крана. Я представил, что мы и в самом деле стоим с Граем на ажурном пролете где-нибудь в Черёмушках, и на минуту сделалось смешно.
«Ну хорошо,- усердно обманывал я себя,- а если бы эта тропа пролегала на поляне?! Я бы прошел по ней не покачнувшись, даже не заметив, что иду по идеальной прямой. Мне бы хватило ширины стопы. В конце концов, там, внизу, ничто не соразмерно привычным вещам, ничто не выдаёт высоту. Почему бы мне не представить тогда, что в ста метрах подо мной течёт не горная речка, а ручеёк, такой же узенький, каким он видится мне сейчас? А все валуны и каменья внизу - всего-навсего галька. Да-да, я иду вдоль ручья и вижу его с высоты своего роста. Только и всего».
И я пошел почти безбоязненно. Во всяком случае, высота не манила и не притягивала к себе.
Поодаль от тропы и чуть внизу пролетели две птицы, и я увидел их серые в крапинку спины. Я видел спины летящих птиц! Я стоял так высоко, что видел птиц сверху, и парящие птицы были ближе, чем земля.
Высота - близкая, зовущая, пьянящая - ощутилась так остро, что в глазах закачалось ущелье, а каменная стена сама собой стала отдаляться от правого плеча. Плеча, которое так жаждало втиснуться в нее, но не могло почему-то приблизиться к спасительной тверди ни на йоту. Закричи я в ту секунду от ужаса, и уж точно бы свалился вниз. Но спазм перехватил горло. Я промолчал. Удержался.
Василика же бодро шагала по карнизу, едва видная из-за крупа Гнедко. Конь покорно шел следом, но копыта он ставил по самому краю тропы. Держаться ближе к стене ему мешал правый вьюк - в самый раз было перерезать перекидные ремни, и черт с ними, с этими спальниками! Но нож остался в левой суме, а та давно уже свисала над пропастью.
Грай, как и все животные, избегает встречаться глазами с человеком, но сейчас он явно ловит мой взгляд, а поймав, заставляет меня отвернуться. «Куда завел, хозяин?» - не мигая, спрашивал конь.
Тропа-ловушка начиналась от Змеиного Солярия. Ступив на нее с конём, не свернешь назад- лошадь пятиться не умеет, а обойти её ты не сможешь. Похоже, что Василика и сама не знает, куда выходит эта тропа. Да и выходит ли она вообще куда-нибудь? Может быть, дальше, вон за тем поворотом, она обрушена камнепадом или завалена осыпью? Я не хотел думать, что будет, если так оно и случится. Но картина рисовалась сама собой: две лошади медленно и плавно, словно в рапидной киносъемке, кувыркаясь, летят вниз. Летят вдоль отвесных каменных столбов-кристаллов, из которых сплошь составлена наша стена, летят, оглашая ущелье истошным ржанием…
Чтобы освободить дорогу назад, придётся, выбрав самый неожиданный для коня момент, с силой рвануть за повод к пропасти…
Грай шел за мной, приглядываясь, куда и как я ставлю ступни. Правый вьюк истёрся о стенку до дыр. Перед каждым новым перекосом карниза я оборачивался и спрашивал коня глазами: «Пройдешь?» - «Пройду»,-отвечал тот и осторожно обнюхивал накрененные к обрыву плиты.
К полудню случилось самое страшное - мы стали. Путь преградила плита, вылезшая из стены до середины и без того узкого карниза. Ни вперед, ни назад. Я стою на каменном припае шириной чуть больше книги. В метре от меня сечет воздух хвост Гнедко, сзади подпирает лбом Грай. Эх, вертолёт бы сюда, вертолёт…
Но винтокрылая машина могла бы зависнуть лишь в стороне, в нескольких метрах от тропы, и то если бы за её штурвалом сидел очень рисковый летчик.
И вдруг я явственно вижу качающийся в стороне трап. Чтобы вцепиться в него, нужно решиться на хороший цирковой прыжок. Ноги мои напряглись, стена отвалилась от спины и огромное полетное пространство - от далекой низины до перистых стратосферных облаков - стало медленно надвигаться, вбирать, втягивать меня в себя.
Что это? Горная болезнь? Головокружение? Галлюцинация? Я раскидываю руки, хватаюсь за выступы стенки, закрываю глаза. Ноги ослабли, а в коленях опять задрожали невесть как там оказавшиеся пружины. Приподнимаю веки - трап исчез, зато неподалеку кружит огромная птица - не то гриф, не то орлан. «На перевале его укусил орёл», - вспомнились строчки из «Двенадцати стульев» и отец Фёдор, вскарабкавшийся на неприступный утёс. Все это кажется сейчас ужасно смешным, и я хохочу так, что Гнедко удивлённо оглядывается, а Василика кричит мне: «Ты что, тронулся?!» Смеяться в эдаком положении не менее безрассудно, чем видеть «небесные лестницы».
У Новикова-Прибоя есть эпизод: подводники в отсеке затонувшей «Мурены» слушают из граммофонной трубы «Блоху». Шаляпинское «бло-ха-ха-ха!» ввергло их в гомерический хохот. Они хохотали почти до удушья.
- Тяк-тяп-тяк!- Это не водолазы стучатся в корпус затонувшей субмарины. Это цыганка рубит топориком злополучную скалу.
Скорее всего то, что она делает, - сизифов труд. Сколько их там ещё впереди, таких выступов?
Я нахожу в кармане кусок хлеба. Грай ест его с ладони медленно, по частям, как кошка. Крохи он подгребает нижней губой. Она у него вроде квадратной коробочки из чёрной губчатой резины.
Василика рубит скалу. Я вижу, как сыплется вниз каменное крошево; иногда ей удаётся отбить увесистый кусок, но звук, с каким он прыгает по дну ущелья, до нас не доносится…
Пройти к Василике мешает Гнедко - его не обойдешь. Пролезть под брюхом? А если испугается, шарахнется? Тогда наверняка сорвется сам да и меня спихнет. Даже к самому смирному коню нельзя подходить сзади - может сработать оборонительный рефлекс, и он взбрыкнет. Затаив дыхание, я оглаживаю Гнедка, ласково похлопываю по бедру, улучив момент, на четвереньках, извернувшись боком, проскальзываю у него между задних ног, а затем точно так же - между передних. Жеребец недовольно вскидывается, переступает с ноги на ногу, но я уже рядом с Василикой.
Теперь мы рубим напересмену. Топор постепенно превращается в молоток. Но и выступ тает на глазах. И вот уже пугливый жеребец, обдирая круп об острые скалы, проходит по ту сторону преграды. Рыжую шерсть, оставшуюся на камне, я снимаю на память.
- Обратно пойдем другим путем, - обнадеживает Василика. - По пологому склону,
Я облегченно вздыхаю. Теперь не придется признаваться, что спуск по карнизу я смогу совершить только в вертолёте.
Провисев «слезой на реснице» ещё часа два, мы выбираемся наконец, на Край Мира. Это площадка (слава богу, площадка!) внутри полукороны старого вулкана. Сама корона будто срезана гигантским ножом до самого подножья горы (по этому-то вертикальному стесу и вился наш карниз). Зубчатка полукороны высилась вокруг нас руинами эллинского амфитеатра. Вид отсюда простирался такой, что я, забыв о своих страхах, подошел почти к краю.
Да, это действительно был Край Мира! Торжественный простор открывался до самого закругления планетного шара. Панорама снеговых вершин то задергивалась туманом - и надолго, то «занавес», повинуясь знаку неведомого режиссера, распахивался, и величественное зрелище представало глазам на несколько минут, как награда за чье-то неведомое добро, как укор, зов стремления к высотам, как немая, но страстная проповедь. Изломы беззвучных молний вычерчивали в вышине пики иных, надмирных хребтов. Каменные гребни, размеченные во все тона синевы, тасовались и уходили волнами в непроглядную мглу, за которой простирался Тибет, заповедная таинственная страна.
Отсюда, с Края Мира, я видел красные крыши Поталы- далай-ламского дворда, чьи белые стены каскадами ниспадали из высокогорного космически черноватого неба. Зеркальным золотом сияли башенки субурганов, и под загнутыми углами кровель звенели от солнечных лучей серебряные колокольцы. Страстно и мрачно ревели трубы из человечьих костей, глухо бухали расписанные драконами тамбурины. Я втягивал ноздрями пряные дымы, которые испускали бронзовые курильницы, и ощущал на языке вкус меда с топленым маслом, плававшего в жертвенных чашах.
Там, в Лхасе, в столице Тибета, которую время до недавних пор обтекало так бережно и счастливо, хранились завернутые в жёлтые лоскуты книги - свод сокровенных тайн жизни и любви, бытия и смерти.
Я никогда не прочту их - древние библиотеки сожжены хунвейбинами. За дворцами Лхасы притаились стартовые позиции китайских баллистических ракет…
Куда девалась Василика? На площадке её не видно. Только кони наши стоят, положив головы друг дружке на шею. Устали. Я делаю шаг в сторону и вдруг замечаю, что весь «стадион», вся его арена сплошь прикрыта каменными капканами. Плоские осколки так нагромождены друг на друга, что стоит неосторожно ступить на плиту, как она предательски опрокидывается и защемляет ногу. Шаткие камни осклизлы, замшелы. То и дело они глухо жмакают, как ловушки, сработавшие впустую. Между ними торчат острые жесткие травы. В их неподвижности есть нечто от выжидания хищников-трупоедов: «Поскользнись, упади, убейся об острый камень, сломай хотя бы ногу, и ты наш, ты отсюда не выберешься.-… Мы прорастем сквозь тебя, мы превратим тебя в перегной и будем тобой питаться». Не это ли листва цыганского корня «ман»?
- Василика! - кричу я в рупор из ладоней.
- …Илика… лика… ика! - ожил, загрохотал вдруг мёртвый амфитеатр. Горные духи восседали на его каменных скамьях и злорадно наслаждались моим одиночеством. Я вернулся к Краю Мира. Я встал на самую его кромку…
Солнце истекало оранжевой смолой. Оно садилось в узкую полосу, густо-красную, как отстой неразбавленного чая.
Как странно видеть горные вершины под навесом носков своих разбитых сапог, видеть выплывающие из-под твоих подошв облака. Одно из них, тонкое, широкое, нанизывается на корону и отсекает её от всего мира. Фантастическое зрелище - каменный цирк посреди облака, которое, может быть, час назад висело над степью, над трассами рейсовых самолётов.
Теперь вместо бездны у меня под ногами тугие белые саморазвертывающиеся клубы. Кажется, шагни - и тебя подбросит на них как на сетке…
Облако уползает, возвращая вид на безбрежное окаменевшее море. Когда-то оно действительно волновалось, плескалось. Огненные штормы вздымали магму, пока однажды её валы не замерли в последних своих всплесках… Последний миг творения земли застыл в неровных гребнях хребтов. Вот он, самый древний след времени, какой дано созерцать человеку…
И вдруг накатывает предчувствие, что вот сползет сейчас облачная пелена, и мне откроется самая главная истина мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44