- Неужто я тебе чужеземец? Ведь завтра я стану твоим господином и царем! Дай ради этого и мне попробовать твоего вина. Если ты не дашь, я не поверю, что оно так прекрасно, как ты говоришь.
Я, однако, прижал кувшинчик к груди и горячо возразил:
- Здесь не хватит вина на двоих! А у меня больше нет с собой такого чудесного вина, и я хочу напиться пьяным нынче вечером, ибо ныне день великого ликования для Египта, день заключения вечного союза между Египтом и Хеттами!… И-а! - закричал я поослиному, еще крепче прижимая к груди кувшинчик. - Сестра моя, невеста, моя маленькая любовь! Мое горло - твой дом, мое чрево - твоя постель, не дай чужеземцам овладеть собой!
Хетты хохотали согнувшись в три погибели и хлопали себя по коленям, но Супатту привык, чтобы все его желания удовлетворялись, поэтому он придвинул свой кубок ко мне и стал просить и настаивать, чтобы я дал ему попробовать вина. Наконец со слезами я налил ему полную чашу из моего кувшинчика и опорожнил мой кувшин до дна. Слезы лились у меня из глаз безо всякого усилия, ибо великий ужас овладел мной в это мгновение.
Однако, добившись своего, Супатту обвел всех взглядом, словно вдруг нутром почувствовал опасность, и, по хеттскому обычаю, подал мне чашу со словами:
- Почти мою чашу как друг, ибо я хочу выказать тебе свое великое благоволение!
Он сделал это, не желая выглядеть подозрительным и давать вино пробоватслям. Я отпил большой глоток, и после этого он опорожнил всю чашу, причмокнул и, прислушиваясь к себе, склонил голову набок. Он сказал:
- Воистину вино твое крепко, Синухе. Оно поднимается в голову подобно дыму и пылает огнем в животе, но во рту оставляет горький привкус, и этот привкус Египта я хочу смыть вином моих гор.
Поэтому он наполнил чашу своим вином и осушил ее, а я знал, что яд не подействует раньше утра - ведь живот его был крепок и ел он обильно.
Я выпил вина сколько мог и, притворяясь сильно охмелевшим, прождал еще половину водяной меры часов, чтобы не вызывать подозрения у недоверчивых хеттов, прежде чем велел довести меня до моего шатра. Когда же прошло достаточно времени, я потребовал, чтобы меня проводили, и отправился, крепко прижимая к груди свой кувшинчик, дабы хетты не вздумали проверять его. Едва я остался один - после того как хетты с оскорбительными насмешками уложили меня на постель и покинули шатер - как я вскочил, засунул пальцы в горло и исторг все из своего живота, очистив его от яда и от защитного слоя масла. Но страх, владевший мной, был столь велик, что я весь был в холодном поту и колени мои дрожали - ведь яд мог успеть сколько-нибудь подействовать. Поэтому я многажды промывал свой живот, приняв очистительное снадобье, и раз за разом вызывал рвоту, пока наконец меня не вырвало без всяких побуждающих средств, от одного только страха.
Обессилевший, выжитый как мокрая тряпка, я занялся своим кувшинчиком: ополоснул его, разбил, а черепки зарыл в песок. Потом я лежал на постели без сна, дрожа от страха и ядовитый отравы, и всю ночь на меня из темноты смотрело смеющееся лицо Супатту с большими ясными глазами. Он ведь и вправду был очень красивый юноша, и, лежа в темноте, я не мог забыть его лицо, и его гордый беспечный смех, и его ослепительно белые, сверкающие в улыбке зубы.
3
Гордость хеттов послужила мне на пользу, ибо, почувствовав себя наутро нездоровым, Супатту не захотел объявить о своем недомогании и отложить отправление из-за болей в животе, но поднялся на носилки, не признаваясь в своей немочи, хоть это и потребовало от него немалой выдержки. Так мы двигались весь день, и, когда я проезжал мимо него на своих носилках, он приветственно помахал мне и попытался рассмеяться. В дневные часы его лекарь еще дважды давал ему укрепляющие и болеутоляющие снадобья, только ухудшая этим его состояние и усиливая действие яда, в то время как очистительный понос еще утром мог бы спасти его жизнь.
Но уже к вечеру, сидя в паланкине, он впал в глубокое забытье, глаза его закатились, щеки ввалились, и лицо приняло зеленоватый оттенок, так что его лекарь не на шутку перепугался и призвал меня на помощь. Я тоже ужаснулся, увидев его в таком тяжелом состоянии, так что мне не пришлось изображать притворный испуг, - настоящий холод сковал мои члены, несмотря на дневной зной, тем более что я и сам чувствовал себя неважно из-за отравления. Однако я сказал, что узнаю признаки болезни и что Супатту страдает пустынной болезнью живота, о которой я предупреждал его еще вчера вечером, заметив признаки ее на его лице, но он не поверил мне. Движение каравана прекратилось. Мы стали врачевать царевича, лежавшего по-прежнему в носилках, давали ему приводящие в чувство и очищающие снадобья, прикладывали к животу горячие камни, но все это время я соблюдал сугубую осторожность, препоручив составлять снадобья хеттскому лекарю, который также и вливал их в царевича, разжимая его стиснутые зубы. Я знал, что тот умирает, и желал своими советами облегчить ему боль и сделать смерть для него более легкой, ибо ничем другим помочь ему не мог.
Вечером мы перенесли царевича в его шатер, перед которым столпились хетты, стенавшие в голос, они рвали на себе одежды, посыпали головы песком и наносили себе раны ножами, ибо все они страшились за свою жизнь, зная, что царь Сиппилулиума не пощадит никого, если царевич умрет у них на руках. Я бодрствовал вместе с хеттским лекарем у постели Супатту, дым факелов ел мне глаза и раздражал нос, и я смотрел на этого красивого юношу, еще вчера крепкого, здорового и счастливого, который теперь на моих глазах хирел, дурнел и покрывался трупной бледностью.
Я смотрел, как он умирает - как его жемчужно-яркие белки затуманиваются и наливаются кровью, как зрачки становятся черными точками размером с булавочное острие. От пены и мокроты его зубы пожелтели, кожа утратила здоровый вид и обвисла, кулаки судорожно сжимались, и ногти впивались в ладони. В отчаянии, с дотошным пристрастием осматривал его хеттский лекарь, не отходя от постели ни на шаг, но признаки этой хвори не отличались от признаков острой болезни живота, и по виду с царевичем не происходило ничего такого, чего не могло бы произойти от этой болезни живота. Поэтому никому не приходила в голову мысль об отравлении, а если б кому-то и пришла, то невозможно было обвинить меня, пившего то же самое вино и пробовавшего его из чаши царевича! А вообразить какой-нибудь иной мыслимый способ, которым я скрыто отравил царевича, хетты не могли. Так что я справился с порученным мне делом с примерным искусством, во благо Египту, и мог бы гордиться своей ловкостью, но гордости во мне не было, когда я смотрел на умиравшего царевича Супатту.
В утро своей смерти он пришел в себя и, как больное дитя, стал слабым голосом звать мать. Жалобно и тихо он звал:
- Мама, мама! Милая моя мама!
Его бессильная рука сжималась, и в глазах уже была видна смерть. Но перед самой кончиной боли оставили его, он улыбнулся широкой мальчишеской улыбкой и вспомнил о своей царской крови. Он призвал к себе военачальников и сказал им:
- В моей смерти никого не должно винить, ибо смерть пришла ко мне в образе пустынной болезни живота и меня выхаживал лучший лекарь земли Хатти, и искусный египетский целитель также врачевал меня со всевозможным умением. Их искусство не могло помочь мне, ибо такова воля Неба и Матери-земли, что я должен умереть, хоть здешний пустынный край, без сомнения, управляется не Матерью-землей, а египетскими богами и служит для защиты Египта. Так вот, пусть знают все: хеттам не следует углубляться в пустыню, и моя смерть - знак этого; таким же знамением было поражение нашего колесничьего войска в пустыне, но тогда мы этого не хотели понять. Лекарей поэтому одарите подарками, соответствующими моему достоинству, после того, как я умру. А ты, Синухе, передай поклон царевне Бакетамон и скажи, что я освобождаю ее от данного мне слова с великим прискорбием, ибо не смогу повести ее к брачному ложу, к своей и ее радости. Воистину передай ей от меня этот привет, ибо, умирая, я вижу ее перед собой подобно сказочной царевне, и ее неувядаемая красота стоит перед моими глазами, хоть мне и не пришлось лицезреть ее при жизни.
Он умер с улыбкой на устах, как бывает, когда смерть является блаженным утешением после великих мук, и его помутившиеся глаза узрели диковинные видения перед самой кончиной. Я дрожал, глядя на него, ибо видел в нем просто человека, равного себе, и не думал более ни о его племени, ни о его языке, ни о цвете его кожи, я знал лишь, что он умер от моей руки и из-за моего зла, хотя был человеком и моим братом. И как ни огрубело мое сердце от всего виденного мною, оно задрожало при взгляде на умиравшего царевича Супатту. Слезы полились у меня по щекам, стекая на руки, и я разорвал на себе одежды с криком:
- Человек, брат мой, не умирай!
Но ему уже нельзя было помочь… Хетты погрузили тело царевича в раствор из крепкого вина и меда, чтобы препроводить его для погребения в горе близ Хаттусы, в царской усыпальнице хеттов, где только орлы и волки стерегут вечный сон царей. Хетты были очень тронуты моим волнением и слезами и с готовностью снабдили меня по моей просьбе глиняной табличкой, удостоверявшей, что я ни в коей мере не повинен в смерти царевича Супатту и, напротив, употреблял все свое искусство, чтобы спасти жизнь царевича. Это свидетельство они написали на глине хеттским письмом и приложили к нему свои печати и царскую печать Супатту, дабы по возращении в Египет на меня не могло пасть подозрение в причастности к смерти их господина. Они ведь мерили Египет собственной меркой и полагали, что царевна Бакетамон предаст меня смерти по возвращении, когда я расскажу ей о смерти царевича Супатту.
Вот так я спас Египет от власти хеттов и должен был бы радоваться своему успеху - но я не радовался, у меня было чувство, что, куда бы я ни направлялся, смерть следует за мной по пятам. Я стал врачевателем, чтобы исцелять людей своим искусством и, укрепляя жизнь, теснить смерть, но мои отец и мать умерли из-за моей развращенности, Минея - от моей слабости, Мерит и маленький Тот - от моей слепоты, а фараон Эхнатон - от моей ненависти и моей дружбы и ради Египта. Все, кого я любил, умерли из-за меня насильственной смертью. И вот теперь из-за меня умер и царевич Супатту, которого я успел полюбить, когда он лежал на смертном одре и я уже не хотел его смерти. Я возвращался в Танис со страхом в сердце, ибо впервые начал бояться своих глаз и рук - я видел, что проклятие преследует меня повсюду.
Так я прибыл в Танис. Оттуда морем отправился в Мемфис, а из Мемфиса в Фивы. В Фивах я велел пристать у стен Золотого дворца и направился прямо к Эйе и Хоремхебу. Им я сказал:
- Ваша воля исполнена. Царевич Супатту умер в Синайской пустыне, но тень от его смерти не пала на Египет.
Они возликовали, услышав это, и Эйе, сняв с себя золотую нашейную цепь Носителя жезла, надел ее на меня, а Хоремхеб сказал:
- Сообщи теперь об этом царевне Бакетамон, ибо она не поверит нам и вообразит, что я убил этого хеттского царевича из ревности!
Я отправился к царевне Бакетамон, и она тотчас приняла меня. Она была нарумянена, с крашенным кирпично-красной помадой ртом, но в ее овальных темных глазах была смерть. Я сказал ей:
- Твой избранник, царевич Супатту, освободил тебя от данного ему слова перед своей смертью, ибо он умер в Синайской пустыне от болезни живота, и я не мог спасти его всем своим искусством, и хеттский лекарь тоже был бессилен.
Она сняла золотые браслеты со своих запястий и, надев их на мои руки, сказала:
- Твое известие - доброе известие, Синухе, и я благодарю тебя за него, потому что я уже посвящена в жрицы Сехмет и мое красное платье для празднества победы уже готово. Однако эта египетская болезнь живота мне слишком хорошо знакома, ведь от нее скончался мой брат Эхнатон, фараон, которого я любила сестринской любовью. И за это - да будешь ты проклят, Синухе, проклят во веки веков, и да будет проклята твоя могила и навеки забыто твое имя, ибо ты сделал трон фараона местом для игрищ воров и, учинив поношение для моей крови, осквернил священную кровь царей!
Склонившись перед ней в глубоком поклоне и опустив руки к коленям, я ответил:
- Да будет по слову твоему!
И я покинул ее покои, а царевна велела рабам вымыть пол, где я прошел, до самого входа в Золотой дворец.
4
Тем временем тело фараона Тутанхамона было приуготовлено для вечного противостояния смерти, и Эйе распорядился, чтобы жрецы побыстрее препроводили его в вечную гробницу, вырубленную в западной скале в Долине царей: вместе с ним туда отправились многочисленные дары, но сокровищ среди них было мало, ибо Эйе присвоил значительную их часть, так что усыпальница Тутанхамона была просто жалка по сравнению с гробницами великих фараонов, и в смерти он стал еще ничтожнее, чем был при жизни, окруженный игрушками в Золотом дворце. Едва были наложены печати на дверь гробницы, Эйе объявил период траура законченным и распорядился поднять на шестах вдоль Аллеи овнов победные флаги, Хоремхеб же выслал свои колесницы занять площади и перекрестки в Фивах. И напрасно - никто не пытался протестовать против восшествия Эйе на царский престол: народ устал и обессилел - как бык, погоняемый пиками вдоль дороги, не имеющей конца; поэтому никто не спрашивал, есть ли у Эйе право на трон, и не ждал от него ничего хорошего.
Вот так был коронован Эйе, и жрецы, подкупленные бесчисленными подарками, помазали его священным маслом в великом храме и возложили на его голову красный и белый венцы, венцы лилии и папируса, Верхнего и Нижнего Царств. Они вынесли Эйе в золотой барке Амона к народу, и народ громко славил его, ибо фараон велел раздавать хлеб и пиво, а это было поистине великим подарком для фиванских жителей - так обеднел Египет! Но я знал, и многие другие тоже, что власть Эйе призрачна и что отныне истинным правителем Египта становится Хоремхеб, ибо за ним были копья. И многие втайне недоумевали, почему он теперь не взял власть, а отдал трон старому и ненавистному Эйе.
Но Хоремхеб знал, что делал: чаша народного гнева еще не вовсе опустела, и страдания Египта еще не закончились, ибо недобрые вести из земли Куш призывали его на новую войну, на этот раз с неграми, а упрочив власть Египта на юге и водрузив заново повергнутые порубежные камни в той стороне, он знал, что ему придется повести следующую, вторую войну против хеттов, за Сирию. И он предпочитал, чтобы народ пока обвинял Эйе во всех своих страданиях и лишениях, чтобы когда-нибудь потом восславить его, Хоремхеба, - победителя, миротворца и доброго владыку.
А Эйе ни о чем больше не думал. Красный и белый венцы совершенно ослепили его, и он с готовностью приступил к выполнению своей части обязательств, принятых им по уговору с Хоремхебом в день смерти фараона Эхнатона. Посему жрецы, двигаясь торжественной процессией, доставили в храм Сехмет царевну Бакетамон, где облачили ее в пурпурное одеяние и убрали украшениями богини, а затем вознесли на жертвенник Сехмет. Следом к храму прибыл Хоремхеб со своими людьми для торжественной церемонии по случаю победы над хеттами и освобождения Сирии. Все Фивы восторженно вопили, приветствуя его. Перед храмом Хоремхеб раздал своим воинам золотые цепочки и знаки отличия и распустил их гулять по городу. Сам он вступил в храм, и жрецы затворили за ним медные врата. Сехмет явилась ему в образе царевны Бакетамон, и он овладел ею - ведь он был воин, и он слишком долго ждал.
В эту ночь город справлял праздник в честь Сехмет. Небо было красным от горящих факелов и ярких светильников. Хоремхебовы головорезы осушили все кладовые в пивных и кабаках, разбили двери в увеселительных заведениях и извели всех девушек на фиванских улицах. Многие люди получили ранения в эту ночь, несколько домов воины подожгли ради праздника, но больших разрушений не было, и на рассвете воины собрались вновь перед храмом Сехмет, дабы увидеть Хоремхеба, покидающего храм. И когда распахнулись медные врата и Хоремхеб вышел, изумленный ропот прокатился по толпе и раздались проклятия, выкрикнутые на разных языках, ибо Сехмет осталась верна своей львиной природе, и лицо, плечи и руки Хоремхеба были расцарапаны в кровь, словно львица рвала его кожу своими когтями. Это зрелище пришлось очень по душе воинству, которе возлюбило Хоремхеба за это еще больше. Что касается царицы Бакетамон, то ее жрецы вынесли в закрытом паланкине и, не показывая народу, препроводили в Золотой дворец.
После ее ухода воины вломились в храм, где подобрали с пола обрывки пурпурного одеяния и забрали их себе на память, чтобы использовать как амулеты для уламывания несговорчивых женщин. Такой была брачная ночь Хоремхеба, и я не знаю, принесла ли она ему хоть какую-то радость. Вскоре после этого он со своим отрядом двинулся к Первому порогу собирать войско, чтобы идти войной на землю Куш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101