- Успокойся, Азиру, - сказал я, - твой сын не умрет, но прежде, чем осмотреть его, я должен очиститься. Унесите прочь эту проклятую жаровню, ведь здесь можно задохнуться.
Тогда Кефтью подняла лицо от пола и сказала испуганно:
- Ребенок может простудиться.
Потом внимательно вгляделась в меня, улыбнулась, села, поправила волосы и платье, снова улыбнулась и сказала:
- Это ты, Синухе?
Но Азиру ломал руки и жаловался:
- Мальчик не ест уже почти три дня, после еды его рвет, тело у него горячее, и он так плачет, что у меня сердце разрывается от его криков.
Я велел ему прогнать из комнаты всех кормилиц и рабынь, а он, забыв о своем царском величии, покорно меня послушался. Очистившись, я снял с ребенка шерстяные одежды и велел открыть окна, чтобы комната проветрилась и в нее влился прохладный вечерний воздух. Ребенок скоро успокоился, стал брыкаться ножками и больше не плакал. Я ощупывал его тельце и животик, пока меня не осенило и я не сунул палец ему в рот - моя догадка подтвердилась: у него прорезался первый белый, словно жемчуг, зуб.
Тогда я сказал укоризненно:
- Азиру, Азиру! Неужели для этого ты примчал сюда на диких лошадях лучшего целителя Симиры, ведь, не хвастаясь, могу сказать, что многому научился за время своих путешествий по разным странам. С твоим ребенком ничего не случилось, он просто такой же нетерпеливый и капризный, как его отец; может быть, у него был небольшой жар, и если он срыгивал, то делал это мудро, чтобы сохранить себе жизнь, потому что вы перекармливаете его жирным молоком. Кефтью уже пора отлучить его от груди и приучить к обычной пище а то он скоро откусит у матери сосок, что тебя, я думаю, очень огорчит, поскольку ты, наверное, все еще получаешь удовольствие от своей жены. Так знай же, что сын твой орал только от нетерпения, когда у него прорезался первый зуб, если не веришь мне - посмотри сам.
Я открыл рот ребенка и показал зуб Азиру, который пришел в восторг, стал хлопать в ладоши и, стуча каблуками об пол, пустился в пляс. Потом я показал зуб Кефтью, и она сказала, что впервые видит такой красивый зуб во рту ребенка. Но когда она попыталась снова завернуть его в шерсть, я отстранил ее и завернул малыша в одну только легкую льняную ткань, чтобы он не простудился на вечернем воздухе.
Азиру, стуча ногами, продолжал танцевать и петь грубым голосом, вовсе не смущаясь тем, что напрасно заставил меня проделать длинный путь, он захотел показать зуб сына своим приближенным и офицерам, созвал полюбоваться им даже стражников со стен, так что все они, бряцая копьями и щитами, сгрудились вокруг колыбели, изумлялись и старались засунуть свои грязные пальцы в рот ребенка, чтобы нащупать зуб, пока я не прогнал их всех из комнаты и не велел Азиру вспомнить о своем достоинстве и образумиться.
Азиру смутился и сказал:
- Может быть, я и в самом деле потерял терпение и слишком испугался, проведя у его колыбели несколько бессонных ночей, когда сердце мое разрывалось от его плача, но ты должен понять, что это мой сын и мой первый ребенок, наследник, зеница моего ока, драгоценный камень в моей короне, мой маленький львенок, который после меня возложит на себя корону Амореи и будет повелевать народами, ибо я собираюсь превратить страну амореев в великое государство, чтобы ему было что наследовать и он прославил бы имя своего отца. Синухе, Синухе, ты не знаешь, как я тебе благодарен, ты снял камень с моего сердца, ведь признайся, что никогда еще не видел такого бравого мальчугана, хотя и побывал во многих странах. Погляди хотя бы на его волосы, эту черную львиную гриву на его голове, и скажи, видел ли ты хоть у одного мальчика такие волосы в этом возрасте? Ты сам убедился, что его зуб, блестящий и безупречный, похож на жемчужину, погляди, какие у него ручки и ножки, а его животик - ведь это же просто маленький бочонок.
Мне так надоели его речи, что я велел ему убираться вместе с сыном, и сказал, что после безумной езды у меня все так отчаянно болит, точно меня изрубили на кусочки, и я даже не понимаю, стою ли я на ногах или на голове, но он ласково положил мне руки на плечи и предложил подкрепиться: на серебряных блюдцах нам подали жареного барашка и каши, сваренной на жиру, а вино налили в золотые чаши, и я в конце концов пришел в себя и простил его.
Я прогостил у Азиру несколько дней, и он щедро одарил меня, в том числе и золотом и серебром, ибо с нашей последней встречи он очень разбогател, а насколько разбогатела его нищая страна - об этом он не захотел со мной говорить и только улыбался в курчавую бороду, утверждая, что счатье принесла ему жена, которую он получил в подарок от меня. Кефтью тоже держалась со мной дружелюбно и почтительно, вспоминая, наверное, палку, которой я столько раз испытывал крепость ее кожи. Позвякивая украшениями, она ходила за мной с нежной улыбкой, и ее пышное тело колыхалось. Белизна и полнота Кефтью ослепила всех военачальников Азиру, все сирийцы, в противоположность египтянам, от которых они отличаются и во многом другом, любят толстых женщин. Поэты Амореи сочиняли гимны в честь Кефтью и, повторяя одни и те же слова, пели их протяжными голосами, пели в ее честь и стражники на стенах, так что Азиру очень гордился, пылко ее любил и уже редко ходил к другим женам, разве что из вежливости, поскольку это были дочери предводителей племен, населяющих его страну, - он женился на этих девушках для того, чтобы привязать к своему трону их отцов.
Я путешествовал так много и видел столько разных стран, что Азиру чувствовал потребность похвастаться передо мной своей мощью и наговорил много такого, о чем потом, наверное, сожалел. Так я узнал, что именно посланные им подстрекатели напали на меня в Симире, желая бросить меня, как египтянина, в море, и таким образом он узнал о моем возвращении в Сирию. Он очень огорчался случившимся, но говорил:
- Придется разбить головы еще многим египтянам и утопить еще многих египетских стражей, прежде чем Симира и Библ, Сидон и Газа сообразят наконец, что египтяне тоже смертны, что и египетская кровь льется, и если всадить в египтянина нож, то жизнь покинет и его. Ведь сирийские торговцы возмутительно осторожны, их правители трусливы, а народы медлительны, словно волы. Поэтому те, кто расторопнее, должны предводительствовать, показывая пример другим - от этого они только выиграют.
Я спросил у него: зачем ему это нужно и почему он так ненавидит египтян?
Он погладил кудрявую бороду, глядя на меня с хитрой улыбкой, и сказал:
- А кто говорит, что я ненавижу египтян, Синухе? Разве я ненавижу тебя, хотя ты египтянин? В детстве, подобно своему отцу и всем сирийским вельможам, я рос в Золотом дворце фараона, я знаю египетские обычаи, умею читать и писать, хотя учителя таскали меня за мальчишеские вихры и били по пальцам тростниковой тростью чаще, чем других учеников, потому что я был сирийцем. Но я не стал ненавидеть за это египтян, ибо, когда я поумнел, я заимствовал много мудрого - такого, что со временем можно будет обратить против Египта. Я понял там, что для образованных людей все народы одинаковы и нет между ними разницы - ребенок родится на свет голым, будь он сириец или египтянин. И нет народов более героических или более трусливых, более жестоких или более добросердечных, чем любой другой народ, а в каждом народе есть герои и трусы, справедливые и несправедливые - есть они и в Египте, и в Сирии. Поэтому сам властитель или повелитель ни к кому не испытывает ненависти и не видит разницы между народами, но вражда - это мощная сила в его руках, более мощная, чем оружие, ибо без вражды рукам не хватает силы, чтобы поднять оружие. Некогда народ мой владычествовал над всеми народами от моря до моря, в моих жилах течет кровь царей Амореи, поэтому я рожден повелевать. Я делаю все возможное, чтобы разжечь злобу между Сирией и Египтом и раздуть угли, которые разгораются очень медленно, но, вспыхнув однажды, выжгут власть Египта над Сирией. Все сирийские города и племена следует убедить в том, что египтянин более жалок, труслив, жесток, несправедлив, жаден и неблагодарен, чем сириец. Люди должны плеваться, услышав одно только слово «египтянин», должны видеть в нем наглого притеснителя, кровопийцу, грубияна и растлителя детей, только тогда ненависть станет достаточно велика, чтобы сдвинуть горы.
- Но ведь это неправда, как ты сам сказал, - заметил я.
Раскинув руки и улыбаясь, он спросил:
- А что такое правда, Синухе? Всосав в свою кровь то, что я им внушаю, они поклянутся всеми богами в том, что это истина, и не поверят тому, кто назовет это ложью, а убьют его как клеветника. Они должны поверить в то, что они сильнее, справедливее, отважнее всех других народов в мире, поверить в то, что свобода для них дороже жизни, и заплатить за свободу любую цену. Вот чему я их учу, и моей правде уже многие поверили, а каждый уверовавший обращает других - так наступит день, когда земля загорится во всей Сирии. Другая истина заключается в том, что Египет завоевал Сирию огнем и кровью, поэтому огнем и кровью надо изгнать египтян из Сирии.
- А что такое свобода, о которой ты говоришь? - спросил я, испугавшись за Египет и за египетские гарнизоны, ибо это был мой народ.
Он снова развел руками и дружески улыбнулся.
- Свобода - это многозначное слово, одни называют свободой одно, другие - другое, но пока ее нет, это не имеет значения. Чтобы добиться свободы, нужны усилия многих людей, но когда она достигнута, лучше ни с кем ее не делить, а пользоваться самому. Я думаю, что Аморею будут со временем называть колыбелью сирийской свободы. Могу тебе также сказать, что народ, который верит всему, что ему говорят, подобен стаду быков, загоняемому пиками в хлев, или стаду овец, тупо бредущих за бараном, куда бы он ни шел. Я для моего народа - и пика, и баран.
- Сомневаюсь, чтобы ты был особенно большим бараном, - сказал я, - твои речи - опасные речи, услышав их, фараон может послать против тебя военные колесницы и копейщиков, он может разрушить твои стены, а на обратном пути в Фивы повесить тебя вниз головой на корабельной мачте вместе с твоим сыном.
Но Азиру только смеялся в ответ.
- Не думаю, чтобы фараон был мне опасен, я получил из его рук символ жизни и выстроил храм в честь его бога. Он верит мне больше, чем кому бы то ни было в Сирии, больше, чем своим гарнизонам и их предводителям, которые поклоняются Амону. Я покажу тебе нечто, что тебе, наверное, очень понравится.
Он повел меня к стене и показал свисающий вниз головой голый высохший труп, вокруг которого роились мухи.
- Погляди внимательно, - сказал он, - и ты увидишь, что этому человеку было сделано обрезание, ибо он - египтянин. Это налогосборщик фараона, который явился ко мне во дворец выяснять, почему я уже два года не плачу дань. За такую дерзость стражники вдоволь над ним поиздевались, прежде чем повесить вниз головой. Этим я добился того, что египтяне избегают теперь проезжать через землю амореев даже большими группами, а торговцы охотнее платят дань мне, чем им. Ты поймешь, что это значит, если я скажу, что Мегиддо находится под моей властью и слушается меня, а не египетских гарнизонов, которые прячутся в своих казармах, не осмеливаясь выйти на городские улицы.
- Тебе отольется кровь этого несчастного, - сказал я, ужаснувшись. - Когда твой поступок станет известен, тебя ждет страшная кара, ибо со всеми в Египте можно шутить, только не с налогосборщиками фараона.
- Вешая этого человека, я повесил на всеобщее обозрение то, что ты называешь правдой и справедливостью, - сказал Азиру самодовольно. - Это дело уже много раз расследовалось, я с удовольствием измарал немало папируса и глиняных табличек, объясняя его причины, и получил в ответ множество табличек, которые аккуратно сохраняют под номерами, чтобы опять исписать новые таблички, пока из них нельзя будет построить целую стену в свою защиту. С помощью бога Баала я уже до того запутал это дело, что владелец земель в Мегиддо клянет день своего рождения, потому что я беспрестанно досаждаю ему все новыми и новыми посланиями, требуя возмездия за то, что этот налогосборщик оскорбил мое достоинство. С помощью многих свидетелей я объявил его убийцей, вором и похитителем казны фараона. Я доказал, что он преследовал женщин во всех селениях, и рассказал, как он оскорблял сирийских богов и плеснул воду на алтарь Атона в моем городе, что делает мой поступок в глазах фараона безупречным. Видишь ли, Синухе, закон и право, вписываемые в глиняные таблички, медлительны и запутанны и запутываются тем больше, чем выше растет стопка табличек на столе у судей, так что никакая сила в конце концов не сумеет разобраться в том, что справедливо, а что - нет. В этом деле я сильнее египтян, а скоро буду сильнее и во многих других делах.
Азиру рассказал мне еще много другого, похваляясь своим мудрым царствованием и хитростью, он уверял меня, что оставит в наследство маленькому сыну столько корон, сколько пальцев у него на руках и на ногах. Он поучал меня:
- Если у тебя есть противник, которого ты хочешь одолеть, никогда не забывай, что это для тебя главное, и всегда держи это дело перед глазами. Говори о нем только неправду, истолковывай ложно все его поступки, благородство называй коварством, дружелюбие - фальшивым, милосердие - притворным. Если он силен и предлагает тебе помериться с ним силами, согласись, чтобы добраться до его горла, объединись с его врагами, натрави на него всех, кого можешь, но позаботься о том, чтобы после победы над ним ты сам смог ограбить его дом и оставить всех других с носом. Если у тебя много врагов, оболги их друг перед другом, рассорь и втрави в войну между собой, а сам расправляйся с ними по одному, уверяя в это время остальных в своей дружбе и заставляя хорошо думать о тебе, пока не одолеешь всех. Этому искусству управлять я научился у египтян, ибо с его помощью они покорили когда-то Сирию.
Мое возмущение и нежелание соглашаться с ним очень забавляли Азиру, он дразнил меня, говоря:
- Если бы в твоих жилах текла царская кровь, ты бы понимал это все без объяснений, ты впитал бы это с молоком матери, но ты рожден не повелителем, как я, а повелеваемым, и поэтому тебе противны мои речи.
Так я провел несколько дней у Азиру и не чувствовал к нему ненависти, ибо он был моим другом, а его дружба покоряла и была щедрой, и его смех заставлял смеяться всех вокруг. Его отцовская гордость и нежность к сыну тоже были забавны и ребячливы, резко отличаясь от присущего ему коварства. Хотя его слова диктовались рассудком, я знал, что его сердце, всегда готовое горячо вспыхнуть, настолько же больше рассудка, насколько он сам во всем - в беседах, шутках и поступках больше всех окружающих. Я опять врачевал его зубы и снова покрыл золотом те, на которых оно уже поистерлось, так что рот его в иссиня-черной бороде вновь засверкал, подобно солнцу, и его подданные чтили его больше прежнего.
Но чем больше он говорил, тем чаще мне вспоминался Хоремхеб - обоих отличало мужество, оба были прирожденными воинами, но Азиру, старший из них, руководствовался сирийскими традициями. Я не верил тому, что с их помощью можно управлять большими народами, а считал, что поведение и планы Азиру унаследованы от предков и родились в те времена, когда Сирия напоминала шипящее змеиное гнездо с бесчисленными маленькими царьками, которые боролись друг с другом за власть и убивали друг друга, пока Египет не утихмирил Сирию, а сыновья ее царей не получили воспитание в Золотом дворце фараона и не стали образованными людьми. Я пытался ему объяснить, как неправильно он судит о могуществе и богатстве Египта, и предостерегал, чтобы он не очень-то пыжился от гордости, ибо кожаный мешок тоже раздувается, если надуть его воздухом, но стоит проткнуть в нем дырку, как он съеживается и становится ничтожным. Однако Азиру лишь смеялся в ответ, сверкая золотыми зубами и приказываяя потчевать меня все новыми и новыми порциями жареной баранины на серебряных блюдах, похваляясь таким образом своим богатством.
В рабочей комнате Азиру действительно было много глиняных табличек, и посланцы доставляли ему письма из всех сирийских городов. Он получал глиняные таблички и от хеттского царя, и из Вавилона, и хотя не показывал мне, что они ему писали, не похвастаться их письмами все-таки не мог. Он с интересом расспрашивал меня о земле хеттов и о Хаттушаше, но я понял, что он знает о хеттах столько же, сколько и я. Заметив, что к нему являлись и хеттские послы, которые вели беседы с ним, с его воинами и военачальниками, я спросил его:
- Лев и шакал могут объединиться ради добычи, но видел ли ты когда-нибудь, чтобы шакал получал лучшие куски?
Он рассмеялся, сверкнув золотыми зубами, и сказал:
- Я жажду знаний не меньше тебя, но из-за государственных дел не могу путешествовать, подобно тебе, который ни за что не отвечает и свободен как птица небесная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101