Мне очень обидно, что я не могу дать тебе того, чего ты хотел бы, и это огорчает меня не только из-за тебя, но и из-за себя, если тебе приятно услышать такое смелое признание.
Зеленовато-золотистая вода журчала у борта лодки, я держал Минею за руки, как утопающий, и смотрел в ее теплые, словно ласка, глаза, мерцающие подобно отражению луны в реке.
- Минея, сестра моя! - сказал я ей. - В мире много стран и еще больше богов, им нет счета, и все они мне надоели, ибо люди выдумали богов, наверное, только от собственного страха. Откажись от своего бога, его требование жестоко и бессмысленно, а сегодня оно особенно безжалостно. Я увезу тебя в страну, где власть твоего бога бессильна - пусть нам придется уехать даже на край света, в страну дикарей, питаться только травами и сушеной рыбой, а спать до конца жизни на камышах, ведь где-нибудь должна быть граница, за которой кончается власть твоего бога.
Но она крепко сжала мои руки, отвела взгляд и ответила:
- Мой бог очертил свои границы в моем сердце, куда бы я ни ушла, власть его последует за мной, и мне придется умереть, если я отдамся мужчине. Сегодня, глядя на тебя, я тоже думаю, что мой бог, пожалуй, жесток, требуя такое, но я ничего не могу с этим поделать, и, может быть, завтра все будет иначе, когда я надоем тебе и ты меня забудешь, ибо таковы мужчины.
- Завтрашний день никому не ведом, - сказал я нетерпеливо, и все во мне вспыхнуло против нее, точно тело мое было лежащей на речном берегу кучкой камыша, которая сохла на солнце лето за летом, пока не заполыхала от искры. - Все твои речи - просто отговорки, ты хочешь меня подразнить, наслаждаясь моими мучениями, как обычно делают женщины.
Но она отняла свои руки, поглядела на меня с укоризной и сказала:
- Я образованная женщина, кроме родного языка, знаю вавилонский и египетский, мне известны три алфавита, и, пользуясь любым из них, я могу подписать свое имя на глиняной табличке и на папирусе. Я побывала во многих больших городах, танцевала в честь своего бога даже на египетском побережье перед разными зрителями, которые дивились моему искусству, но торговцы похитили меня во время кораблекрушения. Я знаю, что женщины и мужчины одинаковы во всех странах, хотя отличаются цветом кожи и языком и поклоняются разным богам. Я знаю также, что образованные люди во всех больших городах схожи друг с другом мыслями и обычаями, что они повсюду ублажают себя вином и не очень верят в богов, хотя и поклоняются им на всякий случай, ибо так принято. Я все это хорошо знаю, но я с детства росла в храмах, я посвящена во все таинства своего божества, и никакая сила в мире, никакое колдовство не может разлучить меня с моим богом. Если бы ты сам танцевал перед быком, вспрыгнул ему на лоб, уселся бы между его острыми рогами, дерзко касаясь ногой ревущей морды, ты что-то понял бы из того, о чем я говорю. Но я думаю, что ты никогда не видел, как девушки и юноши танцуют перед быками.
- Я об этом слышал, - сказал я. - Знаю, что в Нижнем Египте проводятся такие игры, но я думал, что все это делается для развлечения, хотя мне следовало догадаться, что бог замешан и здесь, как во всем сущем. Значит, и в Египте поклоняются быку, имеющему знаки божества и рождающемуся лишь однажды в течение одного поколения, но я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь прыгал на его загривке, ведь это было бы его посрамлением и оскорблением его достоинтва, ибо такой бык - прорицатель. Если ты хочешь сказать, что должна сохранять свою невинность ради быка, то это неслыханно, хотя я знаю, что в Сирии во время таинств, посвященных Праматери-Земле, жрецы приносят в жертву козлу невинных девушек избранных для этого из народа.
Тут она больно ударила меня по обеим щекам, глаза ее вспыхнули, как у дикой кошки в темноте, и она сердито крикнула:
- Раз ты так говоришь, значит, ты и сам не лучше козла, все твои мысли только о плотском, коза может унять твою похоть не хуже женщины. Отправляйся к праотцам и оставь меня в покое, не надоедай мне своей ревностью, ибо ты говоришь о делах, в которых разбираешься как свинья в серебре.
Ее слова были дерзки, и пощечины горели на моих щеках, поэтому я холодно отодвинулся от нее и перебрался на корму. Чтобы скоротать время, я открыл свой сундучок с инструментами, принялся их чистить и отмерять снадобья. Она сидела на носу, сердито стуча пяткой по дну лодки, потом в раздражении сбросила одежду, смазала тело маслами и начала танцевать так бурно, что лодка закачалась. Я невольно тайком на нее поглядывал, ибо искусство ее было действительно велико, она легко сделала мостик, опершись на руки, и, выгнувшись как радуга, поднялась на ноги. Все мышцы ее тела под блестящей кожей подрагивали, она дышала порывисто, волосы вихрем взметались вокруг головы - ее танец требовал больших сил и искусства, и я никогда не видел ничего похожего, хотя не раз любовался танцовщицами в домах увеселений многих стран.
Глядя на нее, я перестал сердиться, я и не думал больше о том, сколько я потерял, украв эту капризную и неблагодарную девушку из царского дворца в Вавилоне. Я понял, что она в самом деле готова была сразить себя ножом, оберегая свою невинность, и что я держался неправильно и нехорошо, требуя от нее того, чего она не могла мне дать.
Натанцевавшись до полного изнеможения, когда капельки пота покрыли всю ее кожу и каждый мускул дрожал от усталости, она обтерла тело и вымыла ноги и руки в реке. Потом оделась, закрылась с головой, и я услышал, что она плачет. Забыв свои инструменты и снадобья, я быстро подошел к ней, осторожно тронул за плечо и спросил:
- Ты заболела?
Но она оттолкнула мою руку, не ответив, и заплакала горше прежнего.
Чувствуя, что сердце мое разрывается, я сел рядом с ней и сказал:
- Минея, сестра моя, не плачь из-за меня, я не собираюсь трогать тебя, никогда не трону, даже если ты сама меня об этом попросишь, ибо не хочу приносить тебе боль и страдания, хочу, чтобы ты всегда оставалась такой, как сейчас.
Она подняла голову, отерла слезы и сердито сказала:
- Я не боюсь ни боли, ни страданий и плачу не из-за тебя, я оплакиваю свою судьбу, которая разлучила меня с моим богом и сделала слабой, словно мокрая тряпка, так что от взгляда глупого мужчины у меня подгибаются колени, словно они из теста, - говоря это, она упрямо смотрела мимо меня и стряхивала слезы с ресниц.
Я взял ее за руки, и она их не отняла, а повернулась ко мне и продолжала:
- Синухе-египтянин, ты, наверное, считаешь меня очень неблагодарной и противной, но я ничего не могу поделать, ибо не узнаю себя. Я с удовольствием рассказала бы тебе о своем боге, чтобы ты понял меня, но рассказывать о нем непосвященным нельзя. Могу лишь сказать, что это морской бог, он живет в темных чертогах, вырубленных в скале, и никто из тех, кто вступил в эти чертоги, не возвращался оттуда, оставаясь у него навечно. Кое-кто говорит, что он похож на быка, хотя живет в море, и поэтому нас, посвященных ему, учат танцевать перед быками. Говорят также, что он похож на человека с бычьей головой хотя, побывав в нескольких странах и погостив в больших городах, я думаю, что это сказка.
Знаю только, что каждый год из числа посвященных ему отбираются по жребию двенадцать девушек и юношей, которые в ночь полнолуния по очереди входят в его владения, и никто не радуется больше тех, на кого пал жребий. Мне он тоже выпал, но не успел настать мой срок, как судно, на котором я плыла, затонуло, торговцы похитили меня и продали на невольничьем рынке в Вавилоне - я тебе об этом рассказывала. Всю свою юность я промечтала о просторных залах бога, о его ложе и о вечной жизни с ним. Хотя, прожив у него месяц, избранница может при желании вернуться, никто еще никогда не возвращался из его чертогов, видно, тому, кто повстречался с богом, жизнь не может предложить ничего лучшего.
Пока она говорила, солнце зашло за тучу, меня охватила дрожь, и все в моей душе преисполнилось смертной тоски, ибо я понял, что Минея - не для меня. Ее сказка была той же самой, которую жрецы рассказывают во всех странах, но она в нее верила, и это навеки отделяло ее от меня. Поэтому я не стал больше смущать и огорчать ее тщетными словами, а принялся согревать ее руки в своих и сказал:
- Я понимаю, что ты хочешь вернуться к этому богу, и отвезу тебя через море обратно на Крит, ибо ты, очевидно, родом оттуда. Я догадывался об этом уже тогда, когда ты говорила о быках, а после того, как ты рассказала о боге, живущем в темных чертогах, окончательно убедился в этом - мне о нем рассказывали торговцы и мореплаватели в Симире, но я тогда им не верил. Они, правда, говорили, что жрецы убивают тех, кто пытается вернуться из божьих чертогов, чтобы никто не узнал, каков он, этот морской бог. Но это, конечно, выдумки моряков и низкородных людей, и ты, как посвященная, знаешь все лучше.
- Я должна вернуться, - сказала она с мольбой. - Нигде на земле я не знала бы покоя, ибо выросла в храмах этого бога. Но знай, Синухе, что, несмотря ни на что, я радуюсь каждому дню, который могу провести с тобой, и каждому мгновению, когда еще вижу тебя. Не потому, что ты спас меня, а потому, что нет для меня никого, равного тебе, и я не так уже хочу попасть во дворец своего божества, как раньше, а отправляюсь к нему с тоской на сердце. Если мне будет позволено, я через положенное время вернусь к тебе, хотя и не верю в это, поскольку никто оттуда не возвращался. Но у нас мало времени, и, как ты сказал, завтрашний день никому не ведом. Поэтому давай радоваться, Синухе, каждому дню, радоваться пролетающим над нами уткам, которые машут крыльями, радоваться реке и камышам, яствам и напиткам, не думая о том, что неизбежно. Так будет лучше.
Будь я другим человеком, я принудил бы ее, взял силой, увез в свою страну и прожил с ней все дни своей жизни. Но я понимал, что она говорит правду, и что, обманув своего бога, ради которого жила и росла, она не знала бы ни одного спокойного дня, и наступил бы день, когда она прокляла бы меня и сбежала. Так велика сила богов, если человек в них верит, но по отношению к тем, кто в них не верит, боги бессильны. Поэтому я думал, что она может и вправду умереть, если я возьму ее, ибо в Доме Жизни я видел, как люди безо всякой видимой причины или болезни чахли и умирали только потому, что считали себя провинившимися перед богом, в которого верили.
Все это было, наверное, начертано на звездах еще до дня моего рождения, и я не мог ничего изменить. Поэтому мы ели и пили в лодке, спрятавшись в камышах, и не думали о грядущем. Минея склонила голову, задевая своими волосами мое лицо, и улыбалась, а испив вина, коснулась моих губ, и боль, сжавшая при этом мое сердце, была сладкой болью, может быть даже более сладкой, чем обладание ею, но об этом я тогда не думал.
2
К вечеру Каптах, спавший под навесом в лодке, проснулся, скинул с себя ковер, протер глаза, зевнул и объявил:
- Хвала скарабею и незабвенному Амону, голова моя уже не звенит, как наковальня в кузнице, я чувствую себя снова в ладу с миром, только бы чего-нибудь поесть, а то мне кажется, что у меня в животе беснуется несколько давно не кормленных львов.
Не спрашивая разрешения, он присоединился к нашей трапезе и стал с хрустом пожирать испеченную в глине дичь, сплевывая косточки через борт в воду.
Вид Каптаха заставил меня снова вспомнить о нашем положении, и я накинулся на него:
- Ах ты, пьяный нетопырь, вместо того чтобы помочь нам советами, как избежать беды - ведь мы все трое можем повиснуть на стене вниз головой, ты напился и уснул, как свинья в грязи. Говори сейчас же, что нам делать, ибо царские слуги уже, наверное, гонятся за нами в лодках, чтобы убить.
Но Каптах не напугался, а сказал:
- Если правда то, что ты говоришь, то царь не станет разыскивать тебя раньше, чем через тридцать дней, он же обещал прогнать тебя палками, если ты предстанешь перед ним раньше назначенного срока. Поэтому, я думаю, у нас нет никакой спешки, хотя если нам не повезло и носильщики рассказали о твоем бегстве или скопцы все перепутали, то нас все равно ничто не спасет. Но я верю в нашего скарабея и считаю, что ты поступил неразумно, опоив меня сонным порошком, от которого голова у меня так разболелась, словно сапожник истыкал ее шилом, ведь если бы ты не поторопился, Буррабуриаш, наверное, подавился бы костью или споткнулся и сломал себе шею, а я стал бы царем Вавилонии и повелителем четырех сторон света, и теперь нам все было бы нипочем. Я твердо верю в скарабея, но прощаю тебе твой поступок, поскольку ты мой господин и не догадался, как лучше поступить. Прощаю тебе и то, что ты запер меня в глиняный кувшин, где я чуть не задохнулся, что отнюдь не подобает моему достоинству. Но раз уж так случилось, мне следовало сначала привести в порядок голову, а потом уж давать советы, потому что утром ты скорее услышал бы совет от гнилого пня, чем от меня. Теперь же я готов предоставить тебе всю свою мудрость, ведь без меня ты словно ягненок, потерявший матку и плачущий о ней.
Я приказал ему прекратить нескончаемую болтовню и спросил, что нам теперь, по его мнению, следует делать, чтобы убежать из Вавилонии. Каптах почесал в затылке и отвечал:
- По правде говоря, эта лодка слишком велика для того, чтобы плыть на ней втроем против течения, да я к тому же и не люблю весел, от них только волдыри на руках вскакипвают. Нам надо сойти на берег, украсть где-нибудь пару мулов и навьючить на них свой скарб. Чтобы не привлекать к себе внимания, лучше одеться в старье и торговаться при оплате ночлега на постоялых дворах и в деревнях. Скроешь, что ты врачеватель, и представишься кем-нибудь другим. Лучше всего прикинуться лицедеями, которые ходят по деревням и в вечерние часы развлекают поселян, ибо к лицедеям никто не питает вражды и даже грабители думают, что у них нечего отнять. Ты ведь выучился предсказывать на масле, вот и предвещай землепашцам хорошие урожаи, я стану рассказывать им смешные истории, которых, как тебе известно, знаю без счета, а девушка начнет зарабатывать себе на хлеб танцами. Можно также нанять гребцов и доплыть на лодке до границы, ведь все, в конце концов, зависит от скарабея, а он станет охранять нас одинаково заботливо как на реке, так и на суше. Но лучше действовать наверняка, к тому же было бы не очень красиво украсть лодку у бедных гребцов, которые, наверное, прячутся здесь в камышах, дожидаясь тьмы, чтобы нас убить. Поэтому лучше отправиться в путь теперь же, а если гребцы и попытаются натравить на нас царских стражей, то, я думаю, им никто не поверит, ведь они станут рассказывать о бесчинствующих в погребальном кувшине злых духах и всяких чудесах, так что ни стражники, ни судьи не захотят слушать их сказки, а направят к жрецам.
Близился вечер, и нам следовало поторопиться - Каптах вряд ли ошибался, предполагая, что гребцы сумеют преодолеть страх, чтобы вернуть свою лодку, а их было десятеро силачей против нас троих. Поэтому мы смазали тела маслом, испачкали глиной свои одежды и лица, разделили оставшееся у меня золото и серебро и запрятали их у себя в одеждах. Мой сундучок врачевателя, с которым я не хотел расстаться, мы завернули в ковер и взвалили на спину Каптаху, несмотря на все его возражения, потом, бросив лодку в камышах, побрели к берегу. В лодке остались припасы еды и пара кувшинов вина; по мнению Каптаха, гребцы этим воспользуются, напьются допьяна и не станут нас преследовать. Если же они, протрезвев, пойдут к судьям с доносами, то все десятеро расскажут по-разному, и их истории окажутся такими бестолковыми, что служители закона прогонят их палками. Я тоже на это надеялся.
Так начались наши странствия. Мы дошли до засеянных земель, нашли караванный путь и шагали по нему всю ночь, хотя Каптах ругался и проклинал час своего рождения из-за ноши, которая свернула ему шею. Утром мы все добрались до селения, жители которого хорошо нас приняли и прониклись к нам уважением за то, что, не убоявшись злых духов, мы шли ночью. Они накормили нас кашей на молоке, продали нам двух мулов и, провожая, устроили праздник - это были простосердечные люди, которые месяцами не видели клейменого серебра, оплачивая свои долги и подати скотом и зерном; жили они в глиняных хижинах, где помещался и скот.
Так мы брели день за днем по дорогам Вавилонии, встречая торговцев и с поклонами отступая к обочине при виде носилок со знатными людьми. Солнце опалило нашу кожу, одежда превратилась в лохмотья, и мы привыкли выступать перед людьми на глинобитных площадках для обмолота зерна. Я лил масло в воду, предвещая зрителям хорошие дни, богатые урожаи, выгодные браки и рождение сыновей, потому что сочувствовал их бедности и не хотел предсказывать ничего плохого. Они верили мне и очень радовались. Но если бы я говорил им правду, мне пришлось бы предупредить их о наглых сборщиках налогов, о палочных ударах, жадных судьях, голоде в неурожайные годы, тяжелых болезнях во время наводнений, саранче и мухах, опаляющей засухе и гнилой воде в летние месяцы, об изнуряющем труде, за которым последует смерть, ибо такова была жизнь этих бедных людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101